Текст книги "Счастье солдата Михеева"

Автор книги: Аркадий Аверченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Аркадий Аверченко
Счастье солдата Михеева

I

Однажды я прочел в газете заметку – в отделе «Дневник происшествий».

Заметка эта была набрана петитом, поставлена в самом укромном уголке газеты и, вообще, она не претендовала на исключительное к себе внимание со стороны читателя.

И, однако, прочтя эту заметку, я поразился, я преклонился перед её библейской величавостью, Шекспировской глубиной и дьявольской холодностью стиля околоточного надзирателя, – выдержку из протокола которого заметка, вероятно, и представляла. Врезалась она мне в память слово-в-слово:

«Вчера, в трактир Кобозева по Калужской улице зашел уличный продавец счастья, предлагавший посетителям конвертики с „предсказанием судьбы“… Бывший в трактире мещанин Синюхин заинтересовался предсказанием своей судьбы и тут же купил у продавца счастья предсказание за 5 коп. Но, вскрыв конверт и прочитав свою судьбу, мещанин Синюхин остался ею недоволен и, вскочив с места, бросился догонять продавца счастья, уже вышедшего на улицу. Тут, на улице между ними возгорелся спор: недовольный своей судьбой, Синюхин стал требовать у продавца возврата уплаченных денег, а продавец отказывался, утверждая, что он и сам не знает, что заключено в конверте. Спорь перешел в драку, причем мещ. Синюхин ударил продавца счастья по лицу. Разъяренный продавец счастья, назвавший себя потом Игнатием Рысис, выхватил нож и ударом в живот убил наповал мещ. Синюхина. Рысис арестован».

Не поразительна ли эта сухая газетная заметка: человек купил предсказание своей судьбы, остался ею недоволен, захотел с типичной слепотой глупого человека изменить эту судьбу – и что же? Судьба победила его. Человек нашел свою судьбу очень плохой – и что же? Через пять минут он оказался прав.

И судьба оказалась права.

А «продавец счастья», продавший своему клиенту плохое счастье, кем он оказался в руках судьбы? Послушным слепым орудием.

И я очень, очень жалею, что мне не придется никогда, встретиться с Игнатием Рысис, отбывающим где-нибудь в каторжной тюрьме положенный ему срок.

Чувствую я, что это настоящий продавец счастья и что только у него, вероятно, я мог бы с точностью узнать предстоящую свою судьбу.

Так хочется верить, что мне бы он продал счастье получше, чем счастье мещанина Синюхина.

А, может быть…

II

У ворот сборного пункта, как пчелы, роились бородатые, усатые запасные.

Человек сто их было, одетых в поддевки, зипуны, пиджаки и пальто, накинутые на плечи.

Уже чувствовалось, что постепенно отрываются они – совершенно для себя незаметно – от эгоистической семейной ячейки и что входят они уже, что вливаются они – тоже совершенно для себя незаметно – в одну великую единую могучую реку, называемую армией.

Теряется индивидуальность, теряется лицо – одна серая компактная масса поползет куда-то, сосредоточенно нахмурив общие брови на общем лице…

Я втерся в их толпу, и в один момент меня окружила, проглотила масса плеч, голов и спин.

– Что, барин, тоже идешь? – сверкнул белыми зубами на загорелом лице усатый молодец, широкоплечий, на диво скроенный.

– Нет, до меня пока очередь не дошла, я так.

Обыкновенно при таких встречах всякому пишущему человеку полагается задать солдатам один преглупый вопрос (и, однако, всякий пишущий человек его задает):

– Что, страшно идти на войну?

Я не такой.

– Курить хотите, братцы? – спросил я, вынимая сверток с заранее приготовленной тысячей папирос.

Как куча снегу под лучами африканского солнца, – если такая комбинация, вообще, мыслима– растаяли мои папиросы.

Лица осветились огоньками папирос, приветливыми улыбками – мы разговорились.

– И чего это, скажи ты мне барин, на милость, русский человек так немцов не любит? Японец ничего себе, турок даже, скажем, на что бедовая голова – пусть себе дышит… А вот поди-ж ты – как немцов бить – и-и-и-их, как все ухватились. И тащить не надо – сам народ идет.

Чей-то невидимый голос прозвучал сзади меня:

– Понятно: турок, японец, он сбоку тебя идет, а немец на спину норовит взгромоздиться.

– Верно, Миколаев.

– Опять же о немце и так некоторые выражаются…

Мне так и не удалось узнать, как выражаются некоторые о немце, потому что сбоку весь народ зашевелился и оттуда послышался зычный голос:

– Счасть-е!!! Судь-ба! Пять копеек штука! Кому желательно узнать свою истинную судьбу за пять копеек штука. Нижние чины платят пять копеек, верхние чины – десять копеек!

– Ишь-ты, – умилился кто-то. – Везде, значит, нижним чинам легше!

– Гляди, Михеев, – вскричал мужичонко, заметно формировавшийся уже здесь на сборном пункте в будущего ротного остряка. – Гляди, брат, как тебе повезло, что ты еще в нижних чинах! Будь ты енералом – тут бы-те и крышка. Разорил бы тебя гривенник.

Широкоплечий Михеев, тот самый, что спросил меня, иду ли я на войну? – отодвинул легонько будущего ротного остряка, и придав лицу серьезное, строгое, как перед причастием, выражение, протянул продавцу счастья пятак:

– Дай-ка, дядя, на последний. Чего оно там такое?..

И по его сжатым губам, по нахмуренным бровям было видно, что для него – это дело не шуточное.

И все поняли, что перед ними, может быть, решается судьба человека, и тоже притихли, сгрудившись около продавца счастья.

У этого продавца счастья дело было, видно, поставлено на широкую ногу: ящик был обклеен серебряной бумагой, обит золочеными, успевшими потускнеть, гвоздиками, а на крышке ящика сидел старый зеленый попугай, производивший крайне благоприятное впечатление своим добросовестным видом.

Он, будто, говорил:

– Мне что-ж… Мне все равно. Я в вашу судьбу не вмешиваюсь. Какой конвертик попадется, такой и получите. А дальше уж ваше дело.

Вообще, все предприятие имело солидный вид. Присутствие равнодушного, как сама судьба, попугая как нельзя лучше гарантировало отсутствие элемента пристрастия во всем деле. А если бы счастье вынимала рука продавца или покупателя счастья – кое о чем можно было бы поспорить.

– Птица вынет? – почему-то шепотом спросил Михеев, с плохо скрытым суеверным ужасом поглядывая на загадочнаго попугая.

– Птица. Дело Божье – нам вмешиваться нельзя.

Продавец выдвинул нижний ящичек. Попугай механически нагнулся вниз, клюнул и равнодушно протянул клюв, держа в нем счастье солдата Михеева.

Слышно было прерывистое дыхание заинтересованных зрителей.

Михеев перекрестился широким привычным крестом и вскрыл конверт.

Повертел нерешительно желтый клочок бумаги, всмотрелся в него и, чмокнув губами, протянул мне.

– Чего-й-то печать неразборчива, – заметил он. – Прочти, барин.

И он близко-близко придвинулся ко мне, этот человек, судьба которого была в моих руках.

Я внятно прочел:

Гадание карьеры.

«Ты красива и найдешь любящих тебя из среды множества молодых людей. Наконец, влюбишься в известного богача и справедливо, но без взаимности; только соединению вашему помешает много думающая о себе его тетка.

Будь, однако, в постановлениях своих постоянна, так, по смерти этой тетки, он обвенчается и осчастливит тебя. Бог благословит тебя потомством, которое будет тебя уважать и любить. Одна из твоих дочерей, пристойная, выйдет рано замуж, оставит мать и уедет со своим мужем в Америку, где будет счастливой.

Проживешь до 90 лет».

Михеев внимательно прослушал до конца всю подсунутую ему попугаем судьбу и, поразмыслив немного, нерешительно заметил:

– Что-то оно, как будто, не тово, барин… Будто тут больше об женщине. А?

Я обернулся с целью попросить у продавца судьбы объяснения этому казусному случаю, но того и след простыл.

Уважение к солидности его фирмы сменилось у меня легким разочарованием и досадой, но я постарался не подать виду.

Приходилось оперировать тем, что было в руках.

– Видишь ли, Михеев, – обратился я к разочарованному, убитому искателю счастья. – Ты не должен понимать того, что здесь сказано, буквально. То есть, другими словами, здесь все сказано приблизительно. Тебе дан, так сказать, материал, а ты уже сам должен толковать, как тебе более подходит по твоему полу и званию.

Его убитый вид сменился другим – внимательным, с примесью легкой надежды в широко раскрытых голубых глазах.

И когда он придвинулся ко мне ближе и взглянул на меня этими доверчивыми, как у ребенка, голубыми глазами, будто ища защиты и покровительства – сердце мое раскрылось навстречу ему и я решил, что сделаю все, чтобы утешить и ободрить этого солдата Михеева.

III.

– Так вот что, Михеев… Это ничего, что тут, как будто, женская судьба. Ведь, согласись сам, что у продавца всего один ящик, а покупают у него мужчины и женщины – как же попугаю тут разобраться. Верно?

– Так-то оно так, – согласился Михеев, по-прежнему, с полуоткрытым ртом ловя каждое мое слово.

– А еще бы же не так! Ну вот теперь, разберем по настоящему каждую фразу…

– Фразу?

– Ну, да… я хочу сказать: по кусочку. Ну-с… Кусочек первый… «Ты красива и найдешь любящих тебя из среды множества молодых людей»…

Я осмотрел его критическим взглядом и искренно сказал:

– Есть. Парень ты, действительно, красивый. Значит, это верно.

Михеев вспыхнул, опустил голову и стал застенчиво царапать крепким ногтем какой-то узелок на собственном рукаве.

И товарищи тоже осмотрели его и единогласно подтвердили:

– Да парень он что ж… Ничего себе. Парень, как парень.

– Все, как говорится, на месте.

– Значит, верно сказано.

По тону окружающих было заметно, что кредит желтой бумажонки стал заметно подыматься.

– Пойдем дальше. «Влюбишься в известного бог… гм!.. в известную богачиху и справедливо, но без взаимности»… Ну, это, Михеев, тоже понятно. Сердцу, брат, не закажешь! И если понравится богачиха – так тут уж ничего не поделаешь.

– Это верно, – согласились некоторые опытные люди из окружающих, очевидно, уже пронзенные в свое время стрелами крылатого Амура.

– Любовь – зла, полюбишь и козла, – подтвердил кто-то из наиболее израненных крылатым богом.

– То-то и оно, – улыбнулся я, снисходительно оглядывая внимательную аудиторию. – Теперь… что касается «без взаимности» тоже – брат… Ты, Михеев, не обижайся, но богачихи, они народ избалованный – где ж ей любить простого… ты чем занимался раньше?

– Сцепщиком был на железной дороге.

– Да… Где-ж ей полюбить простого сцепщика?

– Что-ж, я понимаю, – скромно согласился Михеев. – Где мне до богачихи. Не по носу табак.

– Это правильно, – поддержал кто-то.

– Нешто нашему брату сиволапому до богачихи тянуться? Жирно будет.

– Лопнешь тут.

– Тут уж не беспокойся.

– Отошьют.

– Дальше. «Только соединению вашему помешает много думающая о себе его тетка».

– Ишь, стерва, – возмутился рыжий солдат из числа искренно сочувствующих Михееву.

– Она, баба, действительно… Куда не впутается, везде дрянь будет.

– Ишь-ты: «много думающая о себе тетка». Дать бы ей хорошей выволочки – так не думала бы о себе много.

– Жидок на расправу их брат, – заметил тот же наиболее израненный стрелами Амура. – От первого леща такой вой подымет, что и-и-их!

– Ну, замолчи. Разговорился тут. Читайте, барин, дальше.

– «Будь, однако, в постановлениях своих постоянен, так по смерти этой тетки он… гм… она обвенчается и осчастливит тебя».

Михеев вдруг прыснул в кулак, но тотчас же, будто испугавшись, принял преувеличенно важный вид.

– Уже, – махнул он рукой.

– Что «уже»?!

– Обвенчались. Восемь лет, как я женат.

– Чего ж ты молчал, – растерялся я, немного сбитый с толку.

– Как же. Девятый год пошел.

– Что ж, – спросил рыжий солдат, – так оно и было? Богатая была?

– Это как сказать… Двести рублей за ней взял, перину, корову.

– Деньги не малые, – вздохнул маленький мужик.

– Сила!

– Вот оно, брат, судьба-то и оказалась… Попугай, брат, врать не станет.

– Тетка-то была?

– У ей? Была. Такая презлющая, что ужас. В Мокеевке шахтеры ее убили. Стряпухой она была на артель.

– Так ей и надо, – поддержал тот же ожесточенный женщинами господин. – Заслужила свое.

– И как это ловко все предсказано: богачиха – извольте; венчание – извольте; тетка – извольте.

– Я ж тебе говорил – попугай, он себя окажет.

– Оказал. Хитреющая птица.

– Молчите, черти. Только мешаете. Читайте, барин.

– «Бог благословит тебя потомством, которое будет тебя уважать и любить. Одна из твоих дочерей, пристойная, выйдет рано замуж, оставит мать и уедет со своим мужем в Америку».

– Не пущу! – твердо и значительно сказал вдруг Михеев, упрямо, как бык, наклонив голову.

– Кого не пустишь?!

– Ее. Дочку. В Америку.

– Как же так ты не пустишь, чудак человек, – вмешался рыжий солдат, ежели ейный муж ее возьмет.

– Не пущу. Пусть тут сидит.

– Михеев, возразил я. – Да ведь это же судьба. Как же ты можешь идти напротив??

– Конечно, пусти, – послышались голоса. – Ишь, черт, уперся: «не пущу»!

– Как же так можно мужнюю жену не отпустить.

– За это, брат, по головке не погладят.

– Да уж… Муж, ежели не дурак, такое тебе «не пущу» пропишет, что ног не потянешь.

– Ну, ладно… Пусть едет, – сдался Михеев. – Другая останется. Дальше как, барин?

– «…Где будет счастливой. Проживешь до 90 лет.»

– Это я то?

– Ясно. Вот видишь тут сказано, внизу.

Михеев расцвел. Ударил себя в полы и радостно засмеялся.

– Это ловко, братцы! Вот тебе и война. И пропишу же я немцу теперь!.. А? До 90 лет!!! А я то думаю себе: «Эх, бабахнет меня там ядром али пулей – пропал я вместе со всеми потрохами». А? Девяносто лет!

– Делов ты теперь накрутишь, Михеев, – заметил рыжий солдат, безо всякой, впрочем, зависти.

– Говорил же я, что попугай себя окажет.

– Что и говорить – все как по писанному. Спасибо, барин. Утешил.

Товарищи поздравляли сияющего Михеева.

* * *

Где-то ты теперь, Михеев?

Бежишь ли ты плечо-о-плечо со своим другом рыжим солдатом по холодному полю, широко открыв кричащий «ура» рот и выставив вперед острие холодного штыка, на котором через минуту забьется упитанное тело шваба, обрызгивая твои пыльные сапоги вражеской кровью?..

Или лежишь ты в лазарете с забинтованной рукой, ногой – и чья-то белая тень наклоняется над тобой, освежая несколькими каплями воды запекшиеся в лихорадке уста?..

Или уже насыпан над тобой осклизлый холм вражеской холодной земли и только крест из двух оструганных веток, наскоро перевязанный мокрым ремешком, свидетельствует, что здесь принес свою обычную жертву родине рядовой Михеев. И куда денется дочка твоя? Поедет ли она с мужем в Америку или так и застрянет на обширных полях беспредельной матери-России.

Нет. Не хочется этого думать.

Будь жив и здоров, солдат Михеев, дорогой моему сердцу…