Текст книги "Рассказы для выздоравливающих"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Глава III Номер седьмой
Если судьба столкнула двух людей один раз, то она обязательно столкнет их и второй. То, что называется Ананке.
Вторая моя встреча с Волокитой была еще молниеноснее первой…
Именно: мой поезд должен был через пять минут отойти на север, а Волокитин через полминуты – на юг. Оба поезда стояли рядышком, и, когда я выглянул в окно, первое, что мне бросилось в глаза, – это Волокита, высунувшийся из окна вагона своего поезда.
– А, здравствуйте, – сказал он.
– Слушайте! – отчаянно крикнул я. – Ради всего святого! Вы мне тогда обещали сообщить самый главный номер, седьмой, да так и сбежали, не сказав.
– Сделайте одолжение! Дело в том…
Но в это время Волокитин поезд свистнул, вздрогнул и двинулся.
– Ради бога! Умоляю! – взревел я, высовываясь чуть не по пояс из окна. – В двух словах!
Однако он не успел сказать мне и одного слова. Наоборот, откинулся в глубь вагона, и только рука его, высунувшись из окна, завертелась во все стороны.
Я всмотрелся: между большим и указательным пальцем Волокитиной руки была зажата какая-то вещица, очень похожая на золотую монету.
Сильные и слабые
I
Однажды в саду на даче я возился и бегал с крошечной девочкой лет четырех.
Ее маленькие ножки не знали устали – она носилась по дорожкам, как вихрь, а я, большой, сильный, здоровый человек, запыхался и, опустившись на зеленую скамейку, решил не двигаться с места, какие бы соблазны мне ни сулили.
– Слушай! – сказала девочка, раскачивая мою бессильно свисшую руку. – Пойдем…
– Куда?
– Туда… К старой калитке. Где много деревов.
– Зачем?
– Там веревка висит.
– Так что ж из этого?
– Ты поднимешь меня до веревки, а я буду ее дергать.
Она не любила сложных игр. Примитивная «игра с веревкой», сочиненная ею полчаса тому назад, приводила ее в восторг.
– Подумаешь, как весело! – скептически проворчал я.
– Да пойдем!
– Не хочу.
– Да пойде-е-ем!
– Ни за что.
– Да почему?
– Боюсь.
– Чего?
Я подумал немного и лениво сказал:
– Разбойников.
– Ничего. Пойдем.
– Ишь ты, какая ловкая – «пойдем». А что, если разбойники выскочат из кустов да начнут нас убивать?
– Не бойся. Может, не убьют.
Я опустился со скамейки на песок, спрятал голову в руки и захныкал:
– Бою-юсь! Они меня убьют…
Глубокая нежность засветилась в ее взгляде. Она долго гладила меня крошечной, неуверенной ручонкой по голове, потом потрепала по плечу и покровительственно сказала:
– Ничего, пойдем! Я тебя спасу.
В это время она, вероятно, очень меня любила своим детским сердечком – большого, трусливого, беспомощного… Она думала, что ее рука – единственная для меня опора в этом жестоком свете. И был, вероятно, в ее чувстве ко мне легкий оттенок презрения – презрения культурного, уверенного в безопасности человека к пугливому суеверному дикарю.
Ниже я скажу, по какому случаю вспомнился мне этот пустяковый разговор с четырехлетней девочкой…
__________________________
Сидя в обществе четырех человек, я среди разговора сообщил:
– Я еду в Крым.
Елена Николаевна сказала:
– Неужели? Я тоже еду в Крым. Вы когда?
– В конце этой недели.
– Боже мой! Но ведь я то же самое! Вы через Одессу или прямо?
– Мне все равно. Могу через Одессу.
– Прекрасно. Поедем вместе. Будет веселее. А то путешествовать женщине одной – это такой ужас…
Я поклонился:
– С удовольствием. Считайте меня своим спутником!
Мой друг Переплетов заерзал на месте, с участием взглянул на меня и, встав с места, сделал мне незаметный знак, чтобы я последовал за ним.
– Что такое? – спросил я, когда мы вышли.
– Милый мой! Да ты с ума сошел… Зачем ты навязал себе на шею эту бабу?
– А ведь прехорошенькая, не правда ли?
– Тем хуже! Путешествие с хорошенькой женщиной?!
Голос его зазвучал пророчески:
– Отныне ты не будешь знать ни дня, ни часа! Ты будешь ее лакеем, горничной, носильщиком, кормильцем и поильцем. Ты будешь отвечать за все забытые ею вещи, за опоздание на поезд, за отсутствие свободных мест, за то, что дует из окна, или за то, что жарко. Рано утром ты должен разыскивать для нее мыло и зубной порошок, который она забыла, и бегать на станцию за чаем. Ночью ты должен будешь сторожить, чтобы никто не вошел в купе, а также поправлять ей плед, которым она покрыта и который сползает у нее ежеминутно. В 4 часа утра у нее разболятся зубы и ты побежишь за лекарством… О вещах ты должен заботиться – о ее и о своих, номер в гостинице должен искать для нее и для себя, составлять меню обедов для нее и для себя… Нет, ты форменный глупец.
Я вздохнул, улыбнулся, и на моем лице разлилось выражение кротости (я видел это в зеркале…).
– Ничего… Что ж делать!.. Ей-богу, это не так страшно.
– Да? Ну, посмотрим…
Голос его звучал сухо, зловеще.
Сговорились ехать в субботу, в 11 часов вечера.
II
До отхода поезда осталось двадцать минут. Я приехал с чемоданом, сунул его под диван в буфете первого класса, а сам отправился бродить по огромному залу третьего класса.
– Боже мой! Вот он где, – раздался сзади меня знакомый голос. – А я-то вас ищу-ищу – весь вокзал обегала.
– А-а, здравствуйте. Как поживаете?
– Почему вы здесь? Что вы тут делаете?
– А не знаю… Вижу какое-то помещение – дай, думаю, зайду сюда.
– Билеты-то вы взяли?
– Какие билеты? – удивился я.
– Да позвольте… Что ж мы поедем по метрическому свидетельству, что ли?
– Положим, верно, – согласился я после небольшого раздумья, – билеты-то взять бы не мешало…
– Так возьмите!!..
– Да где же их взять? Я не знаю, где касса.
– Вот еще дитя беспомощное! Скажите носильщику – он и купит!
– А если он убежит с деньгами?
– А номер его для чего же?
– Но-омер? А кто мне поручится, что я через минуту не забуду номера. Признаться, память у меня возмутительная.
– Если плохая память – запишите!!
– Вот-то жалость! У меня нет карандаша.
– О боже! Честное слово, мы рискуем опоздать.
– Да, знаете ли… Ничего нет легче этого. Да вот, кажется, и первый звонок…
Она всплеснула руками и метнулась в сторону.
– Стойте здесь! Носильщика уже поздно… сама возьму!
– Ладно. А я пока буду следить за звонками.
Принятые мною на себя обязанности не утомили меня. Я лениво глазел на бешено несущуюся публику и нетерпеливо ждал свою спутницу.
– Опять зазевались! Ну, бежим скорее… Сейчас будет второй звонок.
Она побежала вперед, я за ней.
– А где ваши вещи?
– Я засунул их под диван в буфетной. Я думаю, после можно их будет достать.
– Когда после? Сию секунду бегите… Да не туда, не в ту сторону! Буфет – здесь!
– А как же я… вас потом найду?
– Да что вы… трехлетнее дитя, что ли? Однако компаньона я себе нашла… Ну, бегите скорей в буфет – я вас тут подожду…
– Только вы ж не уходите отсюда… а то я…
– Ради бога, скорее!
Я схватил чемодан, и мы понеслись на перрон.
– Где наш поезд? – спросила она, переводя дух.
– Я думаю, этот. Ай-я-яй, какой маленький…
– Это отцепленный вагон, глупый вы человек. А нам нужен поезд! Вот и мой носильщик, кстати. Где поезд в Одессу?
– Пожалуйте!
Впереди шла Елена Николаевна, отыскивая наш вагон, за ней обремененный коробками и саквояжами носильщик, а сзади – я, беззаботно помахивая своим чемоданчиком.
Сели вовремя – через минуту поезд двинулся.
Елена Николаевна обмахнула платком разгоряченное лицо и, улыбнувшись, спросила:
– Как вы думаете, если бы не я – уехали бы мы сегодня?
– Ни за что, – уверенно сказал я. – Я удивляюсь, как вы так хорошо разбираетесь в этих железнодорожных штучках.
– В каких штучках?
– Вот в этих билетах, носильщиках, поездах… тут сам черт ногу сломит.
III
Полчаса прошло в дружеском разговоре. Я сказал:
– А мне хочется есть.
– О чем же вы раньше думали, на вокзале?
– Забыл.
– Эх вы! Впрочем, вероятно, скоро будет буфетная станция… Посмотрите путеводитель.
– Да у меня его нет…
– У меня есть. Берите.
Я взял в руки путеводитель и повертел его в руках.
– Ого, какой толстый… Воображаю, сколько тут буфетных станций!
Развернул, стал перелистывать, вздохнул.
– В три часа утра будет станция. Не дождаться…
– Какая станция?
– Териоки…
– Что-о? Вы какую дорогу смотрите?
– Вот… желтые такие листочки…
– Ах ты господи! Вам няньку нужно… В путеводителе не можете разобраться!
– Хотел бы я видеть человека, который в нем разбирается! – недоверчиво сказал я.
– Подумаешь, трудность. Дайте-ка мне… Вот! Через сорок минут вы можете закусить… Поезд стоит восемь минут.
– Не успею… Я всегда запутываюсь в этих минутах.
– Ну, ладно… Выйдем вместе.
Я подпер рукой подбородок и принял сиротливую позу. Елена Николаевна участливо взглянула на меня.
– Как же вы вообще живете, большое дитя, если ничего не понимаете, всюду опаздываете и теряетесь в самых пустых случаях?
– Да и плохо живу, – прошептал я со скрытым страданием в голосе. – Папа у меня умер, мама далеко… А тут всюду какие-то номера, звонки, все кричат, бегут… Хорошо, что я с вами поехал…
– Ну, ничего, – успокоительно сказала она. – Ничего, мой большой ребеночек. Как-нибудь доедем. Вы где предпочитаете спать: на верхней койке или на нижней? Надеюсь, уступите мне нижнюю?
– Уступлю, конечно. Только я уж извиняюсь, что ночью разбужу вас…
– Чем?
– Упаду. Я ночью всегда ворочаюсь с боку на бок и, разметавшись, обязательно падаю.
– Гм… Ну, ладно… Спите внизу. Как-нибудь устроимся… Ах вы, беспомощное существо!
Она шутливо погладила меня по голове, и в голосе ее прозвучала материнская нежность и снисходительность к слабому.
IV
Никогда мне не приходилось путешествовать с таким комфортом и спокойствием, как в этот раз.
Я чувствовал себя маленьким любимым ребенком, о котором всегда позаботятся, которого не дадут в обиду, накормят, убаюкают и приласкают. Мой большой рост, густой голос и широкие плечи не служили препятствием этому.
Моя спутница укладывала меня спать, поправляла сползавший плед, гасила свет, когда я засыпал, и будила утром, когда была остановка на большой станции, чтобы я мог напиться кофе, который она разыскивала с помощью проводника вагона.
Ее тешило, когда я, просыпаясь, тер кулаками глаза, потягивался, как ребенок, и щурился от сильного света.
– А-а, – покровительственно говорила она. – Бэбэ проснулось? А для бэбэ уже готов кофе.
Я был рад, что разбудил в ней материнские инстинкты. Мой чемодан потихоньку приютился около ее вещей, и его всегда на пересадках переносили вместе с картонками и саквояжами, а я шел сзади и насвистывал, поглядывая по сторонам.
Озабоченная Елена Николаевна шагала впереди, изредка оглядывалась и с беспокойством говорила:
– Вы тут? Смотрите не потеряйтесь. Я пойду купить вам апельсинов, а вы постойте тут и никуда не отходите, как вчера, когда я чуть не опоздала из-за вас на поезд.
– Куда я там отойду, – капризно возражал я.
– Знаю, знаю. За вами, как за малюткой нужно.
В Одессе она сама отыскала гостиницу, заказала для меня ванну и составила меню превкусного ужина.
А на пароходе, когда мы ехали в Севастополь, она, укладывая меня спать и поправляя одеяло, потрепала меня по щеке и незаметно перекрестила…
Когда мы возвращались в Петербург, я телеграфировал Переплетову, чтобы он нас встретил.
Было так: едва поезд остановился, я выскочил из вагона и бросился в объятия Переплетова.
– Пальто! – закричала встревоженная Елена Николаевна, выглядывая из окна. – Я вовсе не хочу, чтобы вы простудились… Наденьте пальто! Кстати, какой номер вашего домашнего телефона? Я буду с вокзала звонить к себе, кстати позвоню и к вам, чтобы приготовили вам закусить – вы с утра почти ничего не ели.
Изумленный взгляд Переплетова очень потешил меня.
Елена Николаевна вышла вслед за носильщиком, груженная двумя картонками. Спросила, поправляя мне галстук:
– Ничего не забыли? Вторая шляпа в чемодане?
– Да…
– Книги взяли? Палку захватили?
– Да, да…
– Ну, значит, все. Пока прощайте.
– А… вещи? – спросил сбитый с толку Переплетов. – Где твои вещи? Чемодан?
– Он у меня, – улыбнулась Елена Николаевна. – Да где ему там самому с вещами возиться – сущий ребенок… он их еще потеряет. Я пришлю их к нему на квартиру с прислугой…
Переплетов сказал:
– Я сошел с ума.
Русалка
– Вы кашляете? – учтиво спросил поэта Пеликанова художник Кранц.
– Да, – вздохнул бледный поэт. – И кроме того, у меня насморк.
– Где же это вы его схватили?
– На реке. Вчера всю ночь на берегу просидел. И нога, кроме того, ломит.
– Так, так, – кивнул головой третий из компании – угрюмый Дерягин. – Рыбу ловили, с ума сошли или просто так?
– Просто так. Думал.
– Просто так? Думал? О чем же вы думали?
Пеликанов встал и закинул длинные светлые волосы за уши.
– О чем я думал? Я думал о них… о прекрасных, загадочных, которые всплывают в ночной тиши на поверхность посеребренной луной реки и плещутся там между купами задумчивой осоки, напевая свои странные, чарующие, хватающие за душу песенки и расчесывая гребнями длинные волосы, в которых запутались водоросли… Бледные, прекрасные, круглые руки поднимаются из воды и в безмолвной мольбе протягиваются к луне… Большие печальные глаза сияют между ветвей, как звезды… Жутко и сладостно увидеть их в эту пору.
– Это кто ж такие будут? – спросил Дерягин. – Русалки, что ли?
– Да… Русалки.
– И вы их надеетесь увидеть?
– О, если бы я надеялся! Я только мечтаю об этом…
– Рассчитываете дождаться?
– Полжизни я готов просидеть, чтобы…
Дерягин в бешенстве вскочил с кресла:
– Будьте вы прокляты, идиоты, с вашими дурацкими бреднями. Встречаюсь я с вами уже несколько лет, разговаривал с вами, как с порядочным, нормальным человеком, и вдруг – нате, здравствуйте! Этот человек бродит по ночам по берегу реки! Зачем, спрашивается? Русалок ищет, изволите ли видеть! Бесстыдник.
– Вы не понимаете прекрасного! – сказал, свеся голову на грудь и покашливая, Пеликанов.
– Да ведь их нет! Понимаете, это чепуха, мечта! Их не существует.
Поэт улыбнулся.
– Для вас, может быть, нет. А для меня они существуют.
– Кранц! Кранц! Скажи ему, что он бредит, что он с ума сошел! Каких таких он русалок ищет?
Художник Кранц улыбнулся, но промолчал.
– Нет! С вами тут с ума сойдешь. Пойду я домой. Возьму ванну, поужинаю хорошенько и завалюсь спать. А ты, Кранц?
– Мне спать рано. Я поеду к одной знакомой даме, которая хорошо поет. Заставлю ее петь, а сам лягу на диван и, слушая, буду тянуть шартрез из маленькой-маленькой рюмочки. Хорошо-о-о!
– Сибарит! А вы, Пеликанов?
Пеликанов грустно усмехнулся:
– Вы, конечно, будете ругаться… Но я… пойду сейчас к реке, побродить… прислушаться к всплескам волн, помечтать где-нибудь под темными кустами осоки о прекрасных, печальных глазах… о руках, смутно белеющих на черном фоне спящей реки…
– Кранц! – завопил Дерягин, завертевшись как ужаленный. – Да скажи ты ему, этому жалкому человечишке, что его проклятых русалок не существует!..
Кранц подумал немного и потом пожал плечами:
– Как же я ему скажу это, когда русалки существуют.
– Если ты так говоришь, значит, ты дурак.
– Может быть, – усмехнулся Кранц. – Но я был знаком с одной русалкой.
– Боже! – всплеснул руками Дерягин. – Сейчас начнется скучища – розовая водица и нудьга! Кранц нам сейчас расскажет историю о том, как он встретился с женщиной, у которой были зеленые русалочьи глаза и русалочий смех, и как она завлекла его в жизненную пучину, и как погубила. Кранц! Сколько вам заплатить, чтобы вы не рассказывали этой истории?
– Подите вы, – нахмурился Кранц. – Эта была настоящая, подлинная речная русалка. Встретился я с ней случайно и расстался тоже как-то странно.
Пеликанов жадными руками вцепился в плечи Кранца.
– Вы правду говорите?! Да? Вы действительно видели настоящую русалку?
– Что же тут удивительного? Ведь вы же сами утверждаете, что они должны быть…
– И вы ее ясно видели? Вот так, как меня? Да?
– Не волнуйтесь, юноша… Если это и кажется немного чудесным, то… мало ли что на свете бывает! Я уже человек немолодой и за свою шумную, бурную, богатую приключениями жизнь видел много такого, о чем вам и не снилось.
– Кранц! Вы… видели русалку?!
– Видел. Если это вас так интересует – могу рассказать. Только потребуйте вина побольше.
– Эй! Вина!
– Только побольше.
– Побольше! Кранц! О русалке!
– Слушайте… Однажды летом я охотился… Собственно, охота какая? Так, бродил с ружьем. Люблю одиночество. И вот, бродя таким образом, набрел я в один теплый летний вечер на заброшенный рыбачий домик на берегу реки. Не знаю, утонули ли эти рыбаки во время одной из своих экспедиций или просто, повыловив в этой реке всю рыбу, перебрались на другое место, – только этот домик был совершенно пуст. Я пришел в восторг от такого прекрасного безмолвия, запустения и одиночества; съездил в город, привез припасов, походную кровать и поселился в домике.
Днем охотился, ловил рыбу, купался, а вечером валялся в кровати и при свете керосиновой лампочки читал Шиллера, Пушкина и Достоевского.
Об этом времени я вспоминаю с умилением…
Ну, вот.
Как-то в душную, грозовую ночь мне не спалось. Жара, тяжесть какая-то – сил нет дышать. Вышел я на берег – мутная луна светит, ивы склонили печальные головы, осока замерла в духоте. Вода тяжелая, черная, как густые чернила.
– Искупаюсь, – решил я. – Все-таки прохладнее.
Но и вода не давала прохлады: свинцовая, теплая – она расступилась передо мной и опять сомкнулась, даже не волнуясь около моего тела.
Я стал болтать руками, плескаться и петь песни, потому что кругом были жуть и тишина неимоверная. Нервы у меня вообще как канаты, но тут воздушное электричество, что ли, так их взвинтило, что я готов был расплакаться, точно барышня.
И вот, когда я уже хотел выкарабкаться на берег, у меня, около плеча, что-то такое как всплеснет! Я думал – рыба. Протягиваю инстинктивно руку, наталкиваюсь на что-то длинное, скользкое, хватаю… Сердце так и заныло… На ощупь – человеческая рука. Ну, думаю, утопленник. Вдруг это неизвестное тело затрепетало, забилось и стало вырываться… показалась голова… прекрасная женская голова с печальными молящими глазами… Две белые круглые руки беспомощно взметнулись над водой…
И странно, я сразу же успокоился, как только увидел, с кем имею дело. Случай был редкий, исключительный, и я моментально решил не упускать его. Руки мои крепко обвились вокруг ее стройной, гибкой талии, и через минуту она уже билась на песке у моих ног, испуская тихие стоны.
Я успокоил ее несколькими ласковыми словами, погладил ее мокрые волнистые волосы и, бережно подняв на руки, перенес в домик. Она притихла и молча следила за мной своими печальными глазами, в которых светился ужас.
При свете лампы я подробнее рассмотрел мою пленницу. Она была точно такого типа, как рисуют художники: белое мраморное тело, гибкие стройные руки и красивые плечи, по которым разметались волосы удивительного, странного, зеленоватого цвета. Вместо ног у нее был длинный чешуйчатый хвост, раздвоенный на конце, как у рыбы.
Признаться ли? Эта часть тела не произвела на меня приятного впечатления.
Но в общем передо мной лежало преаппетитное создание, и я благословлял Провидение, что оно послало такое утешение одинокому бродяге и забулдыге.
Она лежала на моей постели, блестя влажным телом, закинув руки за голову и молча поглядывая на меня глазами, в которых сквозил тупой животный страх.
– Не бойся! – ласково сказал я. – Старина Кранц не сделает тебе зла.
И я прильнул губами к ее полуоткрытым розовым губкам.
Гм… Признаться ли вам: многих женщин мне приходилось целовать на своем веку, но никогда я не чувствовал такого запаха рыбы, как в данном случае. Я люблю запах рыбы – он отдает морем, солью и здоровьем, но я никогда бы не стал целоваться с окунем или карасем.
– Я думаю, – спросил я, нерешительно обнимая ее за талию, – вы питаетесь главным образом рыбой?
– Рыбы… – пролепетала она, щуря свои прекрасные печальные глаза. – Дай мне рыбы.
– Ты проголодалась, бедняжка? Сейчас, моя малютка, я принесу тебе…
Я достал из ящика, служившего мне буфетом, кусок холодной жареной рыбы и подал ей.
– Ай, – закричала она плаксиво. – Это не рыба. Рыбы-ы… Дай рыбы.
– Милая! – ужаснулся. – Неужели ты ешь сырую рыбу?.. Фи, какая гадость…
Тем не менее пришлось с большими усилиями достать ей живой рыбы… Как сейчас помню: это были карась и два маленьких пескаря. Она кивнула головой, схватила привычной рукой карася и, откусив ему голову, выплюнула, как обыкновенная женщина – косточку персика. Тело же карасиное моментально захрустело на ее зубах. Вы морщитесь, господа, но должен сказать правду: пескарей она съела целиком, с головой и внутренностями… Такой уж, видно, у них обычай.
– Воды, – прошептала она своими коралловыми губами. – Воды…
«Беднягу томит жажда», – подумал я.
Принес ей большую глиняную кружку, наполненную водой, и приставил заботливо ко рту.
Но она схватила кружку и, приподнявшись, с видимым удовольствием окатила себя с хвоста до головы водой, после чего рухнула обратно на постель и завизжала от удовольствия.
– Милая, – сухо сказал я. – Нельзя ли без этого? Ты мне испортила всю постель. Как я лягу?
– Воды! – капризно крикнула она.
– Обойдешься и так! Вон вода ручьями течет с постели. Как не стыдно, право.
Действительно, одеяло и подушка были мокрые, хоть выжми, и вода при каждом движении пленницы хлюпала в постели.
– Воды!!
– А чтоб тебя, – прошептал я. – На воду. Мокни! Только уж извини, голубушка… Я рядом с тобой не лягу… Мне вовсе не интересно схватить насморк.
Второй ковш воды успокоил ее. Она улыбнулась, кивнула мне головой и начала шарить в зеленых волосах своими прекрасными круглыми руками.
– Что вы ищете? – спросил я.
Но она уже нашла – гребень. Это был просто обломок рыбьего хребта с костями в виде зубьев гребня, причем на этих зубьях кое-где рыбье мясо еще не было объедено.
– Неужели ты будешь причесываться этой дрянью? – поморщился я.
Она промолчала и стала причесываться, напевая тихую, жалобную песенку.
Я долго сидел у ее хвоста, слушая странную, тягучую мелодию без слов, потом встал и сказал:
– Песенка хорошая, но мне пора спать. Спокойной ночи.
Лежа навзничь, она смотрела своими печальными глазами в потолок, а ее губки продолжали тянуть одну и ту же несложную мелодию.
Я лег в углу на разостланном пальто и пролежал так с полчаса с открытыми глазами. Она все пела.
– Замолчи же, милая, – ласково сказал я. – Довольно. Мне спать хочется. Попела – и будет.
Она тянула, будто не слыша моей просьбы. Это делалось скучным.
– Замолчишь ли ты, черт возьми?! – вскипел я. – Что это за безобразие?! Покоя от тебя нет!!
Услышав мой крик, она обернулась, посмотрела на меня внимательно испуганными глазами и вдруг крикнула своими коралловыми губками:
– Куда тащишь, черт лысый, Михеич? Держи влево! Ох, дьявол! Опять сеть порвал!
Я ахнул:
– Это что такое? Откуда это?!
Ее коралловые губки продолжали без всякого смысла:
– Лаврушка, черт! Это ты водку вылопал? Тебе не рыбачить, а сундуки взламывать, пес окаянный…
Очевидно, это был весь лексикон слов, которые она выучила, подслушав у рыбаков.
Долго она еще выкрикивала разные упреки неизвестному мне Лаврушке, перемежая это приказаниями и нецензурными рыбацкими ругательствами.
Забылся я сном лишь перед рассветом.
Яркое солнце разбудило меня. Я лежал на разостланном пальто, а в кровати спала моя пленница, разметав руки, которые при дневном свете оказались тоже зеленоватыми. Волосы были светло-зеленые, похожие на водоросли, и так как влага на них высохла, пряди их стали ломаться. Кожа, которая была в воде такой гладкой и нежной, теперь стала шероховатой, сморщенной. Грудь тяжело дышала, а хвост колотился о спинку кровати так сильно, что чешуя летела клочьями.
Услышав шум моих шагов, пленница открыла зеленые глаза и прохрипела огрубевшим голосом:
– Воды! Воды, проклятый Лаврушка, чтобы ты подох! Нету на тебя пропасти!
Поморщившись, я пошел на реку за водой, принес ковш, и, только войдя в комнату, почувствовал, как тяжел и удушлив воздух в комнате: едкий рыбный запах, казалось, пропитал все…
Хрипло бормоча что-то, она стала окачиваться водой, а я сел на пальто и стал размышлять, хорошо ли, что я связался с этим нелепым существом: она ела рыбу, как щука, орала всю ночь нецензурные слова, как матрос, от нее несло рыбой, как от рыночной селедочницы.
– Знаете что… – нерешительно сказал я, подходя к ней. – Не лучше ли вам на реку обратно… а? Идите себе с Богом. И вам лучше, и мне покойнее.
– Тащи невод, Лаврушка! – крикнула она. – Если веревка лопнет – ухи оборву!
– Ну и словечки, – укоризненно сказал я. – Будто пьяный мужик. Ну… довольно-с!
Преодолевая отвращение от сильного рыбного запаха, я взял ее на руки, потащил к реке и, бросив на песок, столкнул в воду. Она мелькнула в последний раз своими противными зелеными волосами и скрылась. Больше я ее не видел.
* * *
История с русалкой была выслушана в полном молчании.
Кранц поднялся и стал искать шапку. Собрался уходить и Дерягин.
– А вы куда? – спросил он поэта Пеликанова. – На реку?
– Пожалуй, я пойду домой, – нерешительно сказал поэт. – Нынче что-то сыровато…
