Текст книги "Обрез (сборник)"
Автор книги: Аркадий Гайдар
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Annotation
В сборник прозы Аркадия Гайдара вошли его лучшая, по мнению самого автора и критиков, вещь «Голубая чашка», ранние рассказы, печатавшиеся в пермской газете «Звезда», и редко издававшаяся «экзотическая» повесть «Всадники неприступных гор». Не самые известные тексты одного из сильнейших отечественных писателей ХХ века, записанного сегодня в классики детской литературы, предваряет эссе Михаила Елизарова, лауреата Букеровской премии 2008 года.
Аркадий Гайдар
Михаил Елизаров Аркадий Гайдар
1
2
3
4
5
6
7
8
Аркадий Гайдар
Угловой дом
Обрез
Глина Отрывок
Голубая чашка
Всадники неприступных гор [2]
Аркадий Гайдар
Обрез
Михаил Елизаров Аркадий Гайдар
1
Гайдар, Аркадий Петрович (1904–1941).
Впервые о Смерти я услышал от Аркадия Петровича Гайдара. Мне исполнилось шесть лет, и к тому времени я уже познал бренность. Ломались игрушки, заканчивались мультфильмы, истекали выходные дни. Каждым вечером полагалось уходить в небытие. Под похоронный мотив «Спят усталые игрушки» я отправлялся в кровать, заливаясь бесстыжими липкими слезами, потому что близкие оставались у телевизора, а я уходил. И это было так несправедливо, так жестоко. Почему я, а не они?!
Раньше в моей детской жизни присутствовал Корней Чуковский, катилась отсеченная паучья голова, праздновалась скорая свадьба комарика и освобожденной Цокотухи. Но это была потешная насекомья смерть, подмостки игрушечного ТЮЗа – по окончании стишка зарубленный паук надевал голову, как панамку, и выходил на поклон вместе с тараканами и гусеницами. Я поэтому без содрогания губил всяких мух и мотыльков. То была игра в «Чуковского», а не жестокость – поэтому ничьих я не жалел позолоченных брюх…
Рыжим сентябрьским вечером я влез на прогретый, широкий, как полати, подоконник и приготовился слушать. Шелестела листва. Перевернулась книжная страница. И вдруг что-то произошло – новое, чужое, но очень приятное, как будто по вспотевшей горячей спине пробежал ласковый прохладный ветер.
Родительский голос раскинул перед моим взором пастораль, такую прекрасную и тревожную, что я впервые почувствовал собственное сердце – как будто его не было раньше, а тут оно возникло и застучало…
«В ту пору далеко прогнала Красная Армия белые войска проклятых буржуинов, и тихо стало на тех широких полях, на зеленых лугах, где рожь росла, где гречиха цвела, где среди густых садов да вишневых кустов стоял домишко, в котором жил Мальчиш, по прозванию Кибальчиш, да отец Мальчиша, да старший брат Мальчиша, а матери у них не было…»
На том вечернем подоконнике мне сделалось дурно от нахлынувшего счастья и от неизвестной тревоги. Так первобытный ум понимает, что есть душа.
«Вот однажды – дело к вечеру – вышел Мальчиш-Кибальчиш на крыльцо. Смотрит он – небо ясное, ветер теплый, солнце к ночи за Черные Горы садится. И все бы хорошо, да что-то нехорошо. Слышится Мальчишу, будто то ли что-то гремит, то ли что-то стучит. Чудится Мальчишу, будто пахнет ветер не цветами с садов, не медом с лугов, а пахнет ветер то ли дымом с пожаров, то ли порохом с разрывов. Сказал он отцу, а отец усталый пришел.– Что ты? – говорит он Мальчишу. – Это дальние грозы гремят за Черными Горами. Это пастухи дымят кострами за Синей Рекой, стада пасут да ужин варят. Иди, Мальчиш, и спи спокойно…»
После этих строк я знал, что никогда больше не будет спокоен мой сон, никогда не поверю я звенящей тишине и летнему покою – потому что «все бы хорошо, да не хорошо». Каждую ночь стану вслушиваться – не скачет ли с черными новостями вестник, чьи приметы навеки сделались известны:
«Конь – вороной, сабля – светлая, папаха – серая, а звезда – красная. – Эй, вставайте! – крикнул всадник. – Пришла беда, откуда не ждали. Напал на нас из-за Черных Гор проклятый буржуин. Опять уже свистят пули, опять уже рвутся снаряды. Бьются с буржуинами наши отряды, и мчатся гонцы звать на помощь далекую Красную Армию».
Зачарованный восседал я на подоконнике. И вечер был уже не вечер, и от сентября вдруг повеяло пороховым дымом и могильным погребом.
«Так сказал эти тревожные слова краснозвездный всадник и умчался прочь. А отец Мальчиша подошел к стене, снял винтовку, закинул сумку и надел патронташ».
Я понимал, что Отец обречен. Он и сам это понимал:
«Что же, – говорит старшему сыну, – я рожь густо сеял – видно, убирать тебе много придется. Что же, – говорит он Мальчишу, – я жизнь круто прожил, и пожить за меня спокойно, видно, тебе, Мальчиш, придется».
И не было никакой силы, способной остановить вымирание славной семьи. Придет время, за Братом тоже прискачет изнуренный конник с простреленной папахой, рассеченной звездой, чтоб увести на героическую гибель.
Но, сидя на том подоконнике, я твердо знал: все, что происходит, – правильно! Потому что есть на свете две высшие вещи – Долг и Совесть. Конечно, я еще не выучил эти слова, чей содержательный объем поднялся тогда передо мной во весь рост – мне оставалось только овладеть грамотой, чтобы их прочесть…Первую слезу я проронил на строчках:
«Глянул Мальчиш и видит: стоит у окна все тот же человек. Тот, да не тот: и коня нет – пропал конь, и сабли нет – сломалась сабля, и папахи нет – слетела папаха, да и сам-то стоит – шатается.
– Эй, вставайте! – закричал он в последний раз. – И снаряды есть, да стрелки побиты. И винтовки есть, да бойцов мало. И помощь близка, да силы нету. Эй, вставайте, кто еще остался! Только бы нам ночь простоять да день продержаться. Глянул Мальчиш-Кибальчиш на улицу: пустая улица. Не хлопают ставни, не скрипят ворота – некому вставать. И отцы ушли, и братья ушли – никого не осталось».
И пока я был ребенком, над смыслом жизни не бился. Он был как на ладони – смысл. Меня потрясло мое открытие – для чего нужны дети, зачем существую лично я! Ребенок – не тот, кто не любит манную кашу! Не плакса, не старушечий баловень, не зритель мультиков. Ребенок – это военная элита, духовный спецназ, воин часа Икс. Когда ночью постучит обессилевший гонец, я должен подняться с кровати, чтобы пойти и погибнуть за Родину. А за это она насыплет надо мной зеленый курган у Синей Реки и водрузит красный флаг. И полетят самолеты, побегут паровозы, поплывут пароходы, промаршируют пионеры – отдать герою последние почести. И, представьте себе, представьте себе, нет ничего лучше такого вот конца… Но как же я плакал, когда услышал такие ожидаемые слова:
«И погиб Мальчиш-Кибальчиш… Как громы, загремели и боевые орудия. Так же, как молнии, засверкали огненные взрывы. Так же, как ветры, ворвались конные отряды, и так же, как тучи, пронеслись красные знамена. Это так наступала Красная Армия…»
Я плакал, но слезы уже не казались липкими, как насморк. Это были торжественные горючие слезы, честные, словно авиационный бензин. Такими слезами можно заправить самолет, подняться в воздух и упасть на колонну вражеских танков.
В тот вечер я постарел на целую детскую жизнь. Меня прежнего не стало. С подоконника спрыгнул маленький смертник и конспиролог. Отныне были Тайна, Смерть и Твердое Слово. Тогда же я наложил пищевой зарок на варенье с печеньем, на эти сомнительные вкусности, за которые продался маленький жирный иуда Плохиш. Отречение далось легко – я не любил печенье, а на конфеты запрет не распространялся…Больше тридцати лет прошло, а я до сих пор не доверяю толстякам. Избыточный вес так и остался для меня физиологическим клеймом предателя. Жаль только, что не осталось во мне даже крошечной искры того огненного детского бесстрашия, которое когда-то зажег в моем сердце писатель Аркадий Гайдар…
2
Взрослые частенько пускают Смерть на самотек – подрастешь, сам во всем разберешься… А если нет?! Гайдар лучше многих понимал, что именно трусость, в ядре которой заложен изначальный людской страх перед смертью, трусость как душевный недуг способна навсегда извратить личность. Выродить человека до существа.
Трус в понимании Гайдара – опасный калека. Не случайно один из ранних его книжных персонажей, красноармеец Чубатов, заключает: «Трус чаще гибнет, чем рисковый человек. Трус, он действует в момент опасности глупо, даже в смысле спасения собственной шкуры».
Можно перевоспитать вора, усовестить душегуба, но не вылечить сердца, пораженного спорами страха. Вот он – горький писательский вывод. Не случайно многие гайдаровские герои проходят через инициацию выбора. Для мальчишки, что едва держится на воде, испытанием станет широкая река Кальва. Судьба барабанщика из одноименной повести – встать из спасительной травы под шпионские пули. У каждого «своя дорога, свой позор и своя слава». Но они входили в реку, поднимались под пули – его герои. И тогда страх терял над ними власть.
Когда пришло к Гайдару это мудрое осознание природы души? Не с того ли 19 августа 1919 года, когда он, пятнадцатилетний подросток – еще не Гайдар, а просто Аркадий Голиков, – вместе с остальными 180 курсантами Шестых Киевских пехотных курсов командного состава Красной Армии получал на плацу свое удостоверение краскома?
После присяги нарком Украины Н. И. Подвойский попросил оркестр сыграть похоронный марш – в память о тех, кому предстоит великая честь умереть за Революцию.
Гайдар вспоминал: «Мурашки бежали по телу. Никому из нас не хотелось умирать. Но этот похоронный марш как бы оторвал нас от страха, и никто уже не думал о смерти». Так в пятнадцать лет Гайдар уже побывал на своих похоронах. Дальше начиналась настоящая жизнь навеки пятнадцатилетнего мальчугана…
На этом пассаже Аркадий Петрович Гайдар наверняка бы поморщился и дословно воспроизвел цитату – у него была исключительная память! – из «Судьбы барабанщика»: «Вон старик Яков из окна высунулся, в голубую даль смотрит. В руке у него, кажется, цветок. Роза! Ах, мечтатель! Вечно юный старик-мечтатель! – Он не в голубую даль, – хмуро ответил я. – У него намылены щеки, в руках помазок, и он, кажется, уронил за окно стакан со своими вставными зубами. – Бог мой, какое несчастье! – воскликнул дядя. – Так беги же скорей, бессердечный осел, к нему на помощь, да скажи ему заодно, чтобы он поторапливался…»
Но Гайдар действительно ничего не боялся. Ни в Гражданскую, ни на «гражданке».
Он держал удар, когда критика свирепо, по нескольку лет кряду крушила его светлые веселые истории о юности, войне, о голубой чашке…
Стоически переносил болезнь – чудовищные головные боли, от которых было одно спасение – бритва, и он резал сам себя, новой мукой заглушая ад в контуженной голове.
Дважды звонил наркому внутренних дел Ежову, чтоб выгородить бывшую жену, жестокую Лию Соломянскую, арестованную «врагиню народа», – звонил, чтобы защитить ту, что превратила для него Тимура в орудие пытки: Гайдар, тоскуя, месяцами не видел сына.
Не раскис, ожидая скорого ареста в 1938-м, когда после доноса рассыпали типографский набор «Судьбы барабанщика». В тот период он, осознавая свою «зачумленность», предусмотрительно отгородился от друзей – чтоб не «заразить».
Гайдар не боялся до самого последнего своего дня, 26 октября 1941 года, когда под Леплявой на железнодорожной насыпи, предупреждая партизан о засаде, подставил свое сердце пулеметной очереди.
Буквенно-генетический код всех гайдаровских текстов: «Не бойся!»
Переводчик и поэт Самуил Яковлевич Маршак в свое время отозвался о Мальчише эпитетом «отвратительный»…
В высшей степени предвзятая оценка. Как лирик, он не мог не чувствовать мертвящей величественной красоты этой сказки. И это Маршак, который превосходно разбирался в природе мальчиков: «Из чего только сделаны?» И откуда бы иначе взялась мудрая фраза старого пикта: «Мальчику жизни не жалко, гибель ему нипочем»?
Маршак все оценил, просто оробел перед детской отвагой и великим подвигом самопожертвования. Старость эгоистична и труслива. Маршак – по-стариковски – разозлился на Гайдара:
– Кибальчиш твой не хорош,
Очень страшно ты поешь!
Я, уже будучи недалеким, самовлюбленным выпускником филфака, напрочь позабыв о моем первом детском восторге, отзывался о «Мальчише и Военной Тайне» циничными словами: «некрофилический пафос». Называл «самой готической историей в советской литературе». Задавался саркастическим вопросом, почему не развилось массовое движение «Кибальчишей», мрачных постсоветских готов в красноармейских одеждах. Можно ли вообразить себе что-либо более готичное, чем буденовка – остроконечный суконный шлем с алым пентаклем, френч или шинель с красными клапанами-разговорами?
Неужели я тогда не понимал, что Гайдар не учил умирать? Стоя на страже впечатлительной детской души, он просто учил жить так, чтобы не бояться смерти.
3
На территории послевоенного советского детства Гайдар был почитаемым божеством Красного Пантеона. Вторым, после Ленина, отвечавшим за любовь к детям. При этом было не совсем ясно, чем ленинское кормление в Горках по любвеобильности превышает грандиозные, на всю страну, педагогические заслуги повести о «Тимуре и его команде». Да что тут говорить – тимуровское движение фактически не уступало по размаху пионерскому!
Понятно, по субординации Ленин был Зевсом коммунизма, Главным Дедушкой, а Гайдар – младшим, вечно юным богом, являвшимся школьникам в присказках, почти как курчавый сизиф Пушкин, которому все за всех доделывать. Гайдар был вечным укором советскому недорослю возраста от четырнадцати до семнадцати: «Гайдар в твои годы полком командовал!»
В четырнадцать лет Аркадий Голиков служил адъютантом при командующем войсками по охране железных дорог республики. Есть фотография: юный Голиков с маузером за поясом. Это тот самый пистолет, из которого был застрелен литературный фантом Юрий Ваальд в повести «Школа». Не случайно первоначальное название книги не «Школа», а «Маузер».
При всех исключительных бойцовских качествах Голикова уже тогда поражала его редкая работоспособность – мог не спать по трое суток, если того требовала служба. Дисциплинированный, сообразительный, надежный паренек.
На том памятном киевском плацу с похоронным маршем пятнадцатилетний Голиков был командиром взвода. Меньше чем через 10 дней он принял на себя командование ротой. А ведь ему не было и шестнадцати. Наученный утренним налетом петлюровцев – тогда убило ротного Яшку Оксюза – навсегда разучился спать. И ни разу не прозевал врага.
В декабре 1919 года, за пару месяцев до шестнадцатилетия, был ранен взрывом шрапнельного снаряда. Тот взрыв не раз отзовется роковым эхом в его жизни. В контуженной голове, как крыса, завелся страшный разрушительный недуг – травматический невроз, который вначале оставит его без профессии солдата, потом пройдется по семье и писательской работе…
Перспективного командира роты отправили в Москву – в элитную военную школу «Выстрел». В 17 лет он получил мандат об окончании тактического отделения с правом на должность комполка. И при этом – Голиков один из лучших курсантов.
Первый свой полк получил в Воронеже. Был инициатором бескровного разрешения крестьянского «антоновского» бунта.
По рекомендации Тухачевского получил направление на учебу в Академию Генерального штаба.
Перед семнадцатилетним Гайдаром открывалась блистательного масштаба военная карьера… которая, впрочем, могла захлопнуться в тридцать седьмой расстрельный год, когда выпалывали комбригов. А Гайдар к тому времени наверняка командовал бы дивизией.
В Академию по случайности не попал – раньше направили в Хакасию. Два бессонных месяца надорвали нервную систему. Он оказался между молотом и наковальней – ЧОН Енисейской губернии и губернским ГПУ. Против трехсот сабель атамана Соловьева – Императора Тайги – московскому «вундеркинду» Голикову, опасному выскочке – так о нем думало местное чекистское начальство: выскочка, ранний полковник! – было передано в распоряжение всего сто двадцать четыре бойца. И задание – в кратчайшие сроки обезвредить банду Соловьева.
В Советской армии 1980-х среди старослужащих «дедов» прижилась такая формула унижения: «Вот тебе, салага, рубль, принеси водки, колбасы и трешку сдачи». Примерно в такое же положение был поставлен и начальник боерайона Аркадий Голиков. Поэтому и множились доносы в ГПУ, что у Голикова: «Соловьев не ловится».
Но даже в этих невыносимых условиях он умудрялся хорошо воевать. И Соловьев попадал в его пулеметные ловушки, терял людей и сторонников…
В 1924 году медкомиссия в Москве подписала двадцатилетнему Аркадию Голикову приговор: «Не годен». Он стоял перед ними, оторопевший юноша-атлет с крепкими бицепсами, растерянно улыбался: неужели это накачанное, тренированное тело больше не нужно армии?…
«Гайдара» придумал в Ленинграде, в трудном 1925 году. Нищета оказалась ловчее петлюровцев, застала врасплох. Пока правил страницы своего первого большого труда «В дни поражений и побед», распродал все, что имел, – шинель, френч, папаху, сапоги. Сложил заунывный стих:
Все прошло. Но дымят пожарища,
Слышны рокоты бурь вдали.
Все ушли от Гайдара товарищи.
Дальше, дальше вперед ушли…
Думал, написал роман. Старшие товарищи, писатели Федин и Слонимский, сказали – повесть. Тогда же произошло первое творческое открытие – оказывается, писать можно и о том, чего не видел. Можно придумывать. До этого он считал, что имеет право публиковать только свой личный опыт.
Повесть вышла в альманахе «Ковш», подписанная еще родной фамилией – Голиков.
А «Гайдаром» стал 7 ноября 1925 года, сдавал рассказ «Угловой дом» – написал для пермской газеты «Звезда», где работал фельетонистом.
Главный биограф Гайдара Борис Камов говорит о хакасском происхождении звучного псевдонима. «Хайдар». Версия первая: «лингвистическое недоразумение». Голикову казалось, что «Хайдар» означает «командир» или «всадник», а звучное слово оказалось наречием «куда».
Имеется и вторая версия от сына Тимура: «Гайдар» – сложная аббревиатура, замешанная на шифре еще времен реального училища. «Г» – первая буква фамилии Голиков; «ай» – первая и последняя буквы имени; «д» – по-французски – «из»; «ар» – первые буквы названия родного города. Г-ай-д-ар: Голиков Аркадий из Арзамаса.
Детский писатель.
4
Сложный, о двух концах, эпитет – «детский». Когда-то эта «детскость» помогла бывшему солдату окопаться в литературе. Сам Гайдар признавался, что только «из хитрости назвался детским писателем». Хитрость удалась, более того – прижилась, обозначив творчеству Гайдара четкую возрастную планку – по юность включительно.
Детский писатель оказывался сродни детскому питанию. Чуковский или Барто превращались в блюда для малышей, которым от двух до пяти: «Ехали медведи на велосипеде» или «Наша Таня громко плачет». А Гайдар предназначался детям от шести до пятнадцати. Кто помладше – тому «Чук и Гек», кто постарше – тому «Тимур» или «Школа». А дальше наступал черед взрослых авторов…
Детская литература явление позднее. Как и сама категория детства, которой до семнадцатого века попросту не существовало. Ребенок Средневековья и Возрождения был кем угодно: «карликом», слабосильным организмом, но не «цветком жизни». Малолетний вор получал тоже самое число плетей, что и вор совершеннолетний. Трехлетний герцог с мокрыми панталонами считался дворянином и господином.
Литература, как религия и одежда, была одна для всех возрастов. О «детстве» впервые задумался активно развивающийся протестантский мир. Миссионерство в первую очередь распространилось на детей. Их стали воспитывать.
«Счастливое детство» оборачивалось рабством повышенного комфорта – за «нежную» заботу следовало платить послушанием. Тогда же появилась и литература «для маленьких» – дидактические тексты по библейским сюжетам, только на новый лад.
В известном смысле это была агитационная вспомогательная программа по ограничению, воздержанию, дисциплине. Уже к середине девятнадцатого века эти нравоучительные опусы сделались объектом острых насмешек.
Не следует также путать тексты «про детей» с текстами «для детей». Марк Твен с «Томом Соером», гениальным «Гекльберри Финном» – это литература «о детях». Так получилось, что ввиду книжного дефицита подобные романы предложили самой юной читательской аудитории.
Вальтер Скотт, Джонатан Свифт, Даниэль Дефо, Александр Дюма, Роберт Стивенсон, Фенимор Купер, Жюль Верн, Майн Рид – этот список можно продолжать хоть до Конан Дойля – в свое время все они были «взрослыми» писателями, которых подросшее человечество вручило новому поколению детей.
Так младшему брату по наследству достаются штаны и куртки старшего брата. Дети нового века «донашивали» взрослую беллетристику былых времен – про рыцарей, индейцев, разбойников, пиратов и сыщиков.
Поэтому «Детская Литература» в чистом виде, как мы ее себе представляем, произнося это словосочетание, – продукт двадцатого века.
Русская же детская литература сформировалась только в советский период. До этого имелся лубок, классика в виде недетских сказок Пушкина, Ершова, Одоевского, переводной авантюрный роман, журнал «Задушевное слово» со слезливыми историями Чарской о девочках и сиротках.
«Детское» понималось как нечто упрощенное (Энциклопедия для детей) предельно цензурированное, надклассовое, нравоучительное и бесполое.
В набоковском романе «Защита Лужина» отец главного героя занимается производством такой вот нравственной пищи для учащихся: «Приключения Антоши, изд. Сильвестрова» – на обложке «ясноокий гимназист кормит облезлую собаку завтраком».
Это то, что преобладало: вместо реальных детей по литературной сцене расхаживали ряженые писклявые травести, которым суфлировали почтенные писательские дяди.
А потом была революция и Гражданская война. Детство на время обрело страшную свободу. Процветали проституция, воровство, бандитизм, бродяжничество. Новой власти пришлось брать распоясавшихся беспризорников под уздцы. Тогда же зародилась советская детская литература. И Гайдар стоял у ее истоков.
Непонятно, что было раньше: все эти Димки, Вовки, Федьки, обучившие Гайдара своим речевым оборотам, или их изобрел и сложил сам Гайдар, а затем Мишки Квакины и Юрки Ковякины бойко заговорили на звонком и веселом гайдаровском наречии?
До этого уже были попытки внедрить «живую» детскую речь в литературу. Современнику Гайдара, замечательному писателю Леониду Пантелееву, в повести «Республика Шкид» удалось зафиксировать трагичный новояз детства, пережившего революцию, войну и разруху. Дефективные отроки Пантелеева говорят на смеси воровского жаргона. По большому счету они – умудренные «взрослые» лилипуты, униженные и развращенные.
Насколько достоверной была пантелеевская «феня»? Она все-таки результат художественной обработки, в которой исходник доведен до комизма: «В печку мотаем, в ширму загибаем, на халяву канаем» сродни «редискам» и «петухам гамбургским» из «Джентльменов удачи».
Этот жаргон с восторгом принимался в литературу – «Республика Шкид» была в то время абсолютным хитом, – но лексика дефективных маргиналов никак не могла претендовать на статус «детского языка».
Именно Аркадий Гайдар стал создателем советского мальчишеского дискурса. Или даже больше – пионерского пиджина. Благодаря ему дети новой страны обрели нормативный язык – «пиджин-гайдар», на котором коммуницировали в художественных мирах (вплоть до развала Союза).
Благодаря Гайдару обрели свои голоса герои Носова, Драгунского, киноперсонажи «Приключений Электроника» («вокальные партии» озвучивала грубоватым голосом подростка Елена Камбурова) и «Гостьи из будущего».
Ныне уже не встретить носителей «пиджин-гайдара». Последние отголоски этого ныне мертвого языка можно, пожалуй, услышать в юмористических киновыродках «Ералаша» – маленькие паяцы с осколками гайдаровских интонаций, играющие вымороченную бездарную драматургию, так же нелепы, как казахи, говорящие на латыни.
Нужно признать, нового детского языка в ближайшее время не предвидится, ибо не предвидится нового Аркадия Гайдара.
Да и старый Гайдар вдруг оказался никому не нужен. Наступили новые времена.
5
В романе Виктора Пелевина «Жизнь насекомых» (1993) присутствует ернический псевдо-структуралистский обзор творчества Гайдара: «Полет над гнездом врага. К пятидесятилетию со дня окукливания Аркадия Гайдара» Всуеслава Сирицына и Семена Клопченко-Конопляных, авторов альманаха «Треугольный хуй»:
«Прочесть его (Гайдара), в сущности, некому: взрослые не станут, а дети ничего не заметят, как англичане не замечают, что читают по-английски»…
Этот, в общем-то не лишенный симпатии к Гайдару, очерк четко отразил восприятие писателя постсоветским литературным сообществом. В качестве потешного парадокса в обзоре постулировалась основная тема гайдаровского наследия:
«Кстати сказать, тема ребенка-убийцы – одна из главных у Гайдара. Вспомним хотя бы “Школу” и тот как бы звучащий на всех ее страницах выстрел из маузера в лесу, вокруг которого крутится все остальное повествование. Но нигде эта нота не звучит так отчетливо, как в “Судьбе барабанщика”. ‹…› В этом смысле Сережа Щербачов – так зовут маленького барабанщика – без всяких усилий достигает того состояния духа, о котором безнадежно мечтал Родион Раскольников…»
«Вечный ребенок» Гайдар (тот же Маршак говорил о Гайдаре: «Он был жизнерадостен и прямодушен, как ребенок») от книги к книге воспевал малолетнего убийцу. На гайдаровских «кровавых мальчиках» выросло три поколения.
«Сережа абсолютно аморален, и это неудивительно, потому что любая мораль или то, что ее заменяет, во всех культурах вносится в детскую душу с помощью особого леденца, выработанного из красоты. На месте пошловатого фашистского государства “Судьбы барабанщика” Сережины голубые глаза видят бескрайний романтический простор…»
Оставим на совести насекомых характеристику СССР как «пошловатого фашистского государства». В конце концов, не стоит забывать, что перед нами очерк из альманаха «Треугольный хуй».
Гайдар действительно был дидактическим «суперфосфатом», идеологическим опиумом советского Храма, благодаря которому тысячи школьников просыпались утром счастливыми от мысли, что родились в СССР.
Примечательно другое: небрежно сплюнутый авторами «леденец из красоты» (понимай: поэтика) и есть тот самый важный, единственный предмет, исследованием которого (рассасыванием, вкусовым анализом, разложением на ингредиенты – да чем угодно!) призвано заниматься литературоведение.Но не «чарующие безупречные описания детства» интересуют Всуеслава Сирицына и Семена Клопченко-Конопляных. Они задаются вопросом:
«Зачем бритый наголо мужчина в гимнастерке и папахе на ста страницах убеждает кого-то, что мир прекрасен, а убийство, совершенное ребенком, – никакой не грех, потому что дети безгрешны в силу своей природы?»
Задаются, призывая «отбросить фрейдистские реминисценции», и сами же отвечают в пошловатом психоаналитическом ключе:
«Гайдар идет от дела к вымыслу, если, конечно, считать вымыслом точные снимки переживаний детской души, перенесенные из памяти в физиологический раствор художественного текста. “Многие записи в его дневниках не поддаются прочтению, – пишет один из исследователей. – Гайдар пользовался специально разработанным шифром. Иногда он отмечал, что его снова мучили повторяющиеся сны „по схеме 1“ или „по схеме 2“. И вдруг открытым текстом, как вырвавшийся крик: „Снились люди, убитые мной в детстве”…»
Признаюсь, эта выдуманная фраза из несуществующего дневника когда-то вернула мне Гайдара, казалось навеки утраченного. Я прочел ее с угрюмым восторгом – мрачный, настороженный поэт. Я тогда слагал детские стихи замогильного толка:
Хнычут маленькие птички
Из просторного дупла
Принесите нам водички
Наша мама умерла…
Как же я упивался в те смутные времена патологией разрушенного мира. Отрастил волосы и затянул их в жгут, надел долгополый кожаный плащ черного цвета, ходил по улицам с тростью, мечтал завести себе горбунью и карлицу. Новый «маниакальный» Гайдар пришелся мне ко двору…
Закрывая тему насекомых: никогда писатель Гайдар не воспевал ребенка-убийцу. Достаточно ознакомиться с его книгами, чтобы убедиться. Кладет свою жизнь на алтарь коммунизма отважный Мальчиш-Кибальчиш – умирает, не выдав Тайны. Погибает пятилетний «хороший человек» Алька – вредитель запустил ему в голову камнем. Главный герой «Судьбы барабанщика» Сережа Щербачов, совершая свой безрассудный поступок – поднимается с браунингом, чтобы не дать шпионам безнаказанно уйти, – сознательно приносит себя в жертву.
Творчество Гайдара описывает крестовый поход детей за «светлое царство социализма», и на этом пути они не убийцы.Определенно: одна из основных тем Гайдара – ребенок-жертва.
6
Девяностые годы – время Гайдара-опричника, Гайдара-карателя. Не давешний бог красного Олимпа, не доброглазый вожатый, играющий пионерам на сопилке, – ошарашенным согражданам предстал юный комбат на кровавом горячем жеребце: мчится Гайдар лесами Тамбова, горами Хакасии, гибельный, как всадник Апокалипсиса. Хрустят под копытами хакасские косточки, летят белогвардейские головушки, падают с рассеченными лицами белобрысые крестьянские дети, гулко хохочет комбат, скалит красную пасть. И такой яростный, что даже сами чекисты не выдержали, прогнали его прочь: Иди, – говорят, – Гайдар-палач, в Москву, да хорошенько подлечись…
Он и потом не угомонился, Гайдар. Вечерами, когда накатывала смертная тоска по крови, он сам себя резал бритвой, литератор-маньяк…
Новое гайдароведение – «психиатрическое» – сформировалось в начале 1990-х. Эпиграфом к нему может служить знаменитая «дневниковая» фраза: «Снились люди, убитые мной в детстве…».
У этой превосходной (кроме шуток, сильная строчка!) «снились люди» отсутствует первоисточник. То есть нет такой замшелой общей тетради, пожелтевшего клочка бумаги, куда бы сам Гайдар записал это признание. Приснившиеся покойники проживают исключительно в исследовательском пространстве нового гайдароведения. Мертвый отряд без роду-племени марширует строем из статьи в статью. Каждый новый текст ссылается на былое цитирование – круговая порука. Петров говорит: «Я прочел об этом у Иванова». Прижмешь Иванова – он тычет на Сидорова, а Сидоров ссылается на Петрова.
В таком же режиме существует и вся прочая «правда» о Гайдаре. А она страшна: красный Билли Кид, сгубивший – Х. Л. Борхес не даст соврать – не одну тыщу человек, не считая хакасов.
По крайней мере, писатель Владимир Солоухин, автор псевдодокументального романа «Соленое озеро», ведет счет на тысячи. Солоухинская правда сильна художественностью и деталью. Чего стоит одна хакасская бабушка из воспоминаний деятеля культуры Г. Топанова, старушка, заботливо собирающая в деревянную мисочку мозги сыночка, после того как юный психопат Гайдар размозжил ему голову из маузера…
Вот не было бы этой де-ре-вя-я-я-нн-ой (стеклянной или оловянной) миски с мозгами – то можно было бы засомневаться, потому что очевидцу злодейства Топанову (пожалуй, единственный проименованный свидетель в «Озере») в тот момент было пять годков, но он помнил, что стрелял из маузера командир в папахе. А поскольку папаху на всю страну Советов носил только Аркадий Гайдар, то сами понимаете…
