Текст книги "Голиков Аркадий из Арзамаса"
Автор книги: Аркадий Гайдар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Весной 1925 года Аркадий Голиков уезжает из Ленинграда.
Куда? Главное тронуться в путь. Там будет видно...
Он любил дорогу. Она лечила, возвращала уверенность, вливала силы. "Нигде я не сплю так крепко, как на жесткой полке качающегося вагона, и никогда не бываю так спокоен, как у распахнутого окна вагонной площадки..." – написал он.
Влюбленность в движение и пространство осталась до конца жизни. Может быть, потому так и не удалось ему создать прочное, оседлое, уютное жилье с хорошим письменным столом и любовно подобранной библиотекой.
В одном из последних дневников, уже перед началом Великой Отечественной, он записал:
"Путник и дорога как целое – при одних обстоятельствах, а при других дорога его не касается, он касается ее только подошвами".
У Аркадия Гайдара дороги проходили через сердце.
Возвратившись из странствий в Москву, Аркадий встретил своего давнего товарища Александра Плеско. Была осень 1925 года, как раз шел призыв в армию молодежи 1903 года рождения, и Александра Плеско, который работал в Перми заместителем ответственного редактора газеты окружкома партии "Звезда", тоже переводили в военную печать.
Александр Плеско посоветовал Аркадию ехать в Пермь. Газета хорошая, коллектив молодой, дружный, кроме того, в "Звезде" сотрудничает Николай Кондратьев, их общий друг по Арзамасу.
Пермь – так Пермь!
Аркадий Голиков приехал в Пермь в самый канун 8-й годовщины Октябрьской революции. Через несколько дней в праздничном номере "Звезды" появился его материал.
"– На перекрестки! – задыхаясь, крикнул командир отряда. – Всю линию от Жандармской до Покровки... Сдыхайте, но продержитесь три часа.
И вот..."
Так энергично начинался его рассказ "Угловой дом".
Под газетным подвалом стояла подпись – Гайдар.
Принято считать, что именно 7 ноября 1925 года в литературе и в журналистике впервые появилось это имя. Так ли?
На размышления наводит письмо, которое Аркадий послал отцу из Красноярска в 1923 году. Он сообщал, что пишет и даже "зарабатывает небольшой корреспонденцией". Кроме того, есть запись в дневнике Аркадия Гайдара за 1940 год, в которой он вспоминает свои юношеские стихи:
"17 лет тому назад:
Все прошло. Но дымят пожарища,
Слышны рокоты бурь вдали.
Все ушли от Гайдара товарищи.
Дальше, дальше вперед ушли".
Получается, что стихи написаны в 1923 году. И уже тогда прозвучало Гайдар. Может, если полистать подшивки газет, выходивших в Красноярске в 1923 году, вдруг и обнаружится это имя на их страницах.
Но почему в таком случае и над повестью "В дни поражений и побед" и над первой публикацией "Р.В.С." он поставил – Арк. Голиков?
И откуда возникло слово Гайдар, звонкое и раскатистое?
Аркадий Гайдар на такой вопрос не отвечал. Если приставали, отделывался шуткой.
Уже после его гибели стали возникать догадки. Автором версии, получившей широкое распространение, стал писатель Борис Емельянов. От него и пошло: "По-монгольски "гайдар" – всадник, скачущий впереди".
Есть в ней, по-видимому, какая-то доля истины. Ну хотя бы то, что Аркадий Голиков действительно бывал в Башкирии, потом в Хакасии, а имена Гайдар, Гейдар, Хайдар на Востоке распространены.
Но чего бы вздумалось девятнадцатилетнему Аркадию Голикову брать иноплеменное, хотя и звучное имя?
Думаю, не потому, что означает это слово – "всадник, скачущий впереди". Во-первых, в монгольском языке слова "гайдар" в подобном значении не существует. А во-вторых, не был Аркадий хвастлив и нескромен. Зато всегда, с детства, был большой выдумщик. В реальном училище пользовался шифром собственного изобретения.
Разгадать загадку, которую задал нам писатель, удалось его школьному товарищу А.М.Гольдину.
Вспомним сначала, что в детстве Аркадий учил французский язык. Всегда любил ввернуть при случае французское словечко. "Сережа! Завтра – 22 января – мне стукнет ровно без шести лет сорок. Молодость – "э пердю! Ке фер?" написал он С. Розанову.
Напомним еще, что во французском языке приставка "д" указывает на принадлежность или происхождение, скажем, д'Артаньян – из Артаньяна.
Итак: 1923 год, Аркадий Голиков ранен, контужен, болен. Путь кадрового командира РККА, начатый так уверенно, заволокли тучи. Что делать дальше? Как жить? Созревает решение – литература.
Тогда и придуман, найден литературный псевдоним: "Г" – первая буква фамилии Голиков; "АЙ" – первая и последняя буквы имени; "Д" – по-французски – "из"; "АР" – первые буквы названия родного города.
Г-АЙ-Д-АР: Голиков Аркадий из Арзамаса.
Кстати, поначалу он и подписывался – Гайдар, без имени и даже без инициала. Ведь имя уже входило частичкой в псевдоним.
Лишь когда псевдоним стал фамилией, на книгах появилось: Аркадий Гайдар.
Перелистывая подшивку пермской "Звезды" с ноября 1925 по январь 1927 года, когда он сотрудничал в газете, невольно поражаешься объему проделанной им работы: за год с небольшим им опубликованы 13 рассказов, 12 очерков, 4 повести – они печатались с продолжением почти в 70 номерах. Но главный жанр – фельетон: 115 фельетонов подписаны – Гайдар.
Темы разнообразны, их не перечислишь. Некоторые фельетоны содержат в себе, как говорится, "непреходящие приметы времени", некоторые, к сожалению, не потеряли актуальности до сих пор.
"Неуместная наивность", "Остров вакханалии", "Тихая обитель" – это о тех, кто, занимая ответственные посты, использует свое служебное положение для безудержного приобретения личных благ. "История о неуловимом билете", "Буква закона", "Простая истина", "Купленный человек" – в защиту трудового человека от бюрократов. "Кизеловская щедрость", "Осиновые дела", "Госторговские яйца", "История одной смерти" – о неумелых, нерадивых хозяйственниках, наносящих огромные убытки государству.
От газеты к газете увереннее звучит голос фельетониста.
В конце июня 1926 года опубликован его "Фельетон без визы", в котором цитируется распоряжение директора Лысьвенского металлургического завода:
"По соображениям политико-экономического характера предлагаю всем корреспондирующим как в газеты, так и в другие периодические издания, все корреспонденции, освещающие внутреннюю жизнь завода, представлять на санкцию мне и лишь после моей визы могут быть отправлены по назначению".
Затем следует комментарий – декларация Аркадия Гайдара:
"Тов. директора, администраторы и пр. ответственные и безответственные товарищи вышеприведенного образа мысли, нашу страну, нашу революцию мы, те, кто пишет в газеты, и те, кто еще не пишет, но будут писать, когда научатся и поймут всю роль и все значение советской печати, – любим не меньше вас.
И наша любовь глубже, потому что мы приемлем революцию со всеми ее хорошими и неизбежно отрицательными сторонами, мы не закрываем глаз ни на что... а потому бросьте курить фимиамом напыщенных фраз о тайных политико-экономических причинах, ибо никаких "тайн" тут нет и угодливого молчания нет и не будет до тех пор, пока будет существовать рабочая печать..."
...Не таким уж заметным среди прочих выступлений Гайдара был фельетон "Шумит ночной Марсель" о судебном следователе Филатове, который подрабатывал вечерами, играя на аккордеоне в ресторанчике "Восторг".
"Кино-эскиз" – так обозначено в подзаголовке.
Утром в служебном кабинете Филатов ведет допрос. В следующем эпизоде время и место действия меняются. Вечер. Ресторан "Восторг". Переменились и роли. Теперь хозяин положения тот, кого допрашивали. Он и заказывает музыку.
Обычный фельетон. Есть факт. Есть его литературная обработка. И урок имеется: представитель советского правосудия, согласившийся на подобное совместительство, может поставить себя в унизительное положение.
Но 13 ноября 1926 года суд рассмотрел "уголовное дело No 683 по обвинению гр-на Голикова Аркадия Петровича, 22 лет, проживающего в гор. Перми, женатого, имущественного положения бедного, в преступлении, предусмотренном ст. ст. 173 и 175 Угол. Код. ".
Судья Лифанов начинает зачитывать приговор.
"– ...Данными судебного следствия установлено, что фельетон "Шумит ночной Марсель"... дает правильное освещение факта недопустимости совмещения работы следователя с игрой в ресторане "Восторг", и читателям этот факт дан для оценки с точки зрения общественности, по мнению суда, верно, а в отношении нанесения оскорбления следователю Филатову ни на чем не основано. Таким образом суд считает деяния гражданина Голикова по статье 175 УК не доказанными..."
Судья продолжал чтение:
"– ...по статье 173 УК он, Голиков, изобличается вполне. Исходя из изложенного.., приговорил гражданина Голикова Аркадия Петровича... подвергнуть лишению свободы сроком на одну неделю... Суд, приняв во внимание, что Голиков социально опасным для общества не является.., считает возможным наказание Голикову смягчить, заменив лишение свободы общественным порицанием на общем собрании сотрудников редакции "Звезда"... Меру пресечения Голикову избрать подписку о невыезде..."
В те дни шумел не "ночной Марсель" – Пермь шумела.
– Неужели все-таки удалось упечь в тюрьму этого резвого фельетониста?
– Неужели наш суд осудил Гайдара?
5 апреля 1927 года в "Правде" появилась статья "Преступление Гайдара".
"Форма фельетона не понравилась, – говорится в статье. – Выходит, что фельетонную форму произведений надо изгнать из газеты. Но под силу ли сделать это нарсуду 2-го участка г. Перми? Нет и нет... Рабочий-читатель знает, что партия и Советская власть на газету смотрят не так, как нарсуд 2-го участка г. Перми... "Преступление" Гайдара рабочим читателем воспринято как его заслуга. Читатель толкает Гайдара на новые такие преступления..."
Пермь Гайдар вспоминал с любовью. Сберегал дружбу, переписывался со многими "звездинцами", в частности с Борисом Никандровичем Назаровским.
"Здравствуй, Борис!
...За эти два года – что мы не видались – постарел я также ровно на два года... Много за это время я ездил по Северу, а теперь вот уже полгода, как живу в Москве. Не работаю пока в газете нигде, но скоро буду работать потому что долго без газеты скучно. За это время в ГИЗе у меня вышла повесть "Школа"...
Лиля жива и здорова, работает редактором радиопионерской газеты. Тимур – нигде не работает – все больше бегает, загорает и задает вопросы приблизительно такого рода: "Что такое батарея?" – "А это вот одна пушка, да еще другая пушка, да еще пушка, вот тебе и батарея". – "А почему лес – не деревья, а лес?" – "А это одно дерево – значит дерево, а другое дерево, да третье дерево, да еще деревья – вот тебе и лес". (Пауза.) "А если батареи с лесом сложить (???), что тогда получится?"...
Боренька! У меня к тебе огромная просьба исключительной важности... Здесь одно очень почтенное издательство должно в срочном порядке издать мою повесть ("Лбовщина", переработанная вместе с "Давыдовщиной"). Но вот вся беда – у меня нет ни рукописи, ни одного экземпляра "Лбовщины" ("Давыдовщина" есть)... Может быть, ты достанешь в Перми и пришлешь мне эту книжку. Может быть, у тебя остался экземпляр...
Если бы я не знал, что ты добр, как Христос и Магомет вместе взятые, я был бы уверен, что, прочтя сии строки, ты злорадно сказал бы: "Ага, сукин кот, то не писал, не писал, а то как понадобилась книга, сразу нашел время... Так вот, пусть..."
Но остерегись, Борис, так поступать. Ибо, как ты человек, изучавший диалектику и философию, должен помнить слова св. Нафанаила-постника, который писал о царе Егудииле: "Всуе сей человек к Господу возводит очи, моля Господи даждь мне – ибо очерствело сердце его (Егудиила) многажды проклинаемое всяк день всуе просящими его".
Под письмом дата: 1/IX 1930".
В письме нужно пояснить некоторые места.
"Много... ездил по Северу": с декабря 1928-го по февраль 1930-го Аркадий Гайдар работал в архангельской газете "Волна" ("Правда Севера").
Разговор об артиллерийской батарее не случаен. Полигон находился в Кунцеве, неподалеку от дома, где мы снимали комнату. Миновав лесок, перебравшись за овраги, можно было наблюдать с пригорка из-за цепей охранения за учебными стрельбами. Напомню, что именно в Кунцеве Аркадий Гайдар написал рассказ "Четвертый блиндаж" о попавших случайно под артиллерийский обстрел ребятишках.
Книга, о которой идет речь, пришла из Перми незамедлительно тоненькая, очень похожая и форматом и зеленоватой бумажной обложкой на школьную тетрадь. Называется она "Жизнь ни во что", а "Лбовщина" стоит как подзаголовок. Отдельным изданием повесть вышла в Перми тиражом 8 тысяч, мгновенно была раскуплена, но Б. Назаровский все же достал книжечку для автора.
Самое важное, однако, что "одно очень почтенное издательство", собиравшееся, как писал Аркадий Гайдар, "в срочном порядке издать" "Лбовщину", переработанную вместе с "Давыдовщиной", свое намерение так и не осуществило. По той простейшей причине, что рукопись от автора не поступила.
Почему Аркадий Гайдар не представил ее в издательство? Попробуем догадаться.
"Эта повесть – памяти Александра Лбова, человека не знающего дороги в новое, но ненавидящего старое, недисциплинированного, невыдержанного, но смелого и гордого бунтовщика, вложившего всю ненависть в холодное дуло своего бессменного маузера, перед которым в течение долгого времени трепетали сторожевые собаки самодержавия..." – такие слова предпослал автор началу повести "Жизнь ни во что". Он писал ее быстро, каждая законченная глава сразу уходила в набор и номер за номером появлялась на страницах "Звезды".
Страстность вступительных слов, напряжение, с которым Аркадий Гайдар работал, показывают, что тема его увлекла, захватила. Даже что-то глубоко личное чувствуется в этой увлеченности.
Может, всплыли в памяти рассказы родителей о 1905 годе?
Может, сближали автора с героем повести какие-то черты характера? Вспомним автобиографию: "Частенько я оступался, срывался, бывало даже своевольничал..."
Когда повесть вышла, журнал "Книгоноша" отозвался о ней одобрительно:
"Гайдар-Голиков обнаружил достаточно умения и революционного пафоса... Читается вещь легко и увлекательно... Язык повести образен, интересен... После "В дни поражений и побед" "Жизнь ни во что" большая победа Гайдара-Голикова".
Победа? Так ли это?
Творческий путь многих состоявшихся писателей – тяжелый, от книги к книге – подъем. Встретятся скальные обрывы, глубокие расщелины – может загрохотать камнями обвал. Одному удается в начале пути, еще у подножия, наметить трассу, которая, если упорно работать, не сдаваться, не трусить, приведет в конце концов вопреки всем препятствиям к той горной вершине, что назначена ему судьбой и талантом. Другой не сразу найдет такой маршрут.
Чтобы понять путь Аркадия Голикова к Аркадию Гайдару, нужно вернуться к его первой повести, которую так единодушно и, если убрать грубость, вроде справедливо разругала критика. В книге "Аркадий Гайдар", одной из лучших об этом писателе, созданной уже в послевоенные годы, ее автор В. Смирнова пишет:
"Когда я сейчас вновь перечитала повесть, я увидела, что ей не хватало вкуса, общего замысла, цельности композиции. Поначалу она выливалась из массы собственных впечатлений и размышлений, а под конец – автор словно выдохся и свел все к "приключениям" героя".
О вкусе, композиции, массе впечатлений – совершенно согласен. Листаешь рукопись "В дни поражений и побед", особенно первые тетради, и даже по почерку видишь, как спешит перо, как рука не поспевает за памятью. И очень редко поиск слова притормозит руку.
Все, что составляет содержание первой части повести – осажденный белыми Киев, курсы краскомов, бои с бандами на подступах к городу, – все это с Аркадием Голиковым было и написано "как было". Но без силы литературы и без убедительности мемуаров. Однако сейчас, когда знакома и различима его интонация, не так уж трудно увидеть и на страницах первой повести проблески будущего гайдаровского мастерства. Они прорываются редко, фразой, абзацем, даже словечком, как вспышки маячного огня, который подсказывает кораблю место, помогает проложить курс. Чем дальше листаешь страницы, тем проблески чаще.
Вроде бы и не логично. Когда червонные казаки Примакова, пластуны Павлова, латышские стрелки выбили деникинцев из Харькова, автор повести лечился после ранения в Арзамасе. Когда войска командарма Уборевича освобождали Новороссийск, поезд, на котором Аркадий Голиков ехал на Кавказский фронт, находился еще в пути. Свидетелем событий, описанных во второй, "приключенческой" части повести "В дни поражений и побед", автор не был. Но именно в ней начинает звучать его гайдаровская интонация, и впервые обретают плоть и кровь нарисованные им люди: командир партизанского отряда матрос Сошников, рабочий человек Егор, крестьянин Силантий, Яшка, который "где только не шатался"...
Попал в засаду к белым, разоружен этот маленький отряд.
"Партизан отвели на несколько сот шагов как раз к самому берегу моря.
– Прощайте, ребята! – сказал Егор.
И должно быть впервые разгладились морщины на его хмуром лице, и он улыбнулся.
– Прощайте! Знали мы, что делали, знаем, за что и отвечаем.
Треснул залп. Крикнуло эхо. Испуганные взметнулись чайки. Упали люди.
– Готовы!
– Следующие...
По щекам у Яшки катились слезы. Его старая чиновничья фуражка с выцветшим околышем и кривобокой звездой съехала набок. Рубаха была разорвана. Он хотел что-то сказать, но не мог.
Остальные замерли как-то безучастно. Только Силантий, сняв шапку, стоял спокойно, уставившись куда-то мимо прицеливающихся в него солдат, и тихо молился.
– Господи! – шептал он. – Пошли на землю спокойствие... и чтоб во всех краях, какие только ни есть, товарищева сила была... И не оставь Нюрку!"
Обратим внимание – появились любимые писателем имена. Они воскреснут в других его книгах.
Но имена – это деталь. Важнее звучание прозы, ритмика фраз. Их простота и скупость. Ни особых эпитетов. Ни ярких сравнений. Только треск выстрелов и крики испуганных чаек...
И вспомним, что автору повести не то девятнадцать, не то двадцать лет. И пройдет немало времени, прежде чем по сценарию Вишневского начнут снимать замечательный фильм "Мы из Кронштадта".
Путь Аркадия Голикова к Аркадию Гайдару и путь Аркадия Гайдара к его горным вершинам лежал не через одобренную критикой "Жизнь ни во что". Он проходил по страницам "В дни поражений и побед", по страничкам синеньких тетрадочек, так до сих пор и не расшифрованных "Последних туч", выводя к "Р.В.С.", с которой, собственно говоря, вошел в литературу и в ней остался писатель Аркадий Гайдар.
Не случайно тогда, в Ленинграде, весной 1925 года они лежали на столе рядом: стопочка книг "Ковша", тетрадки с незаконченными "Последними тучами", рукопись маленькой повести "Р.В.С.", в которой Аркадий Гайдар только что дописал последнее слово.
Может быть, раскурив трубку, чтобы сбить неизбежное возбуждение, он еще раз перелистал "Ковш", где рядом с окончанием "В дни поражений и побед" были напечатаны стихи Пастернака:
Пространство спит, влюбленное в пространство,
И город грезит, по уши в воде,
И море просьб, забывшихся и страстных,
Спросонья плещет, неизвестно где...
Впрочем, может, такого и не было. Слишком уж литературно звучит предположение. Но, во всяком случае, тогда он, разом, рывком уехал из Ленинграда, где, судя по письмам к сестре, собирался обосноваться надолго.
И дело, наверное, не только в том, что был он влюблен в пространство. Он словно почувствовал, что, хотя за плечами уже немало, предстоит еще пройти много дорог, грустить и радоваться, побеждать и терпеть поражения, отчаянно работать, чтобы потом легли на бумагу такие простые, ясные и тихие строчки: "Городок наш Арзамас был тихий, весь в садах, огороженных ветхими заборами..."
Когда в 1930 году в Кунцево из Перми пришла от Б. Назаровского книжка "Жизнь ни во что", Аркадий Гайдар, автор "Школы", не стал перерабатывать ее вместе с "Давыдовщиной". Все это было уже позади и далеко.
Мне кажется, что отца я увидел сразу, ясно и отчетливо, увидел и запомнил всего, от сапог до папахи, именно таким, каким он и остался для меня на всю жизнь.
Высокий, сильный, добрый, улыбчивый, справедливый, смелый.
Вокруг него всегда возникала радостная атмосфера игры, сказки, приключения. Она захватывала и меня, и ребят со двора, и всю ребятню по соседству.
В дождливый день он уводил ребят в ближний лесок. "Кто сумеет правильно разложить костер и разжечь его с одной спички?"
Своим маленьким друзьям он делал иногда настоящие мужские подарки, веши, которые с удовольствием покупал и для себя: компас со светящимся циферблатом, перочинный нож с несколькими лезвиями.
Учил обращаться с оружием. Не мог равнодушно пройти мимо тира. Отлично стрелял сам и насыпал ребятишкам свинцовые пульки для духового ружья, после которых ладони оставались восхитительно черными.
Но все это не значит, что Аркадий Гайдар был с детьми неизменно добр, неизменно щедр и ласков. Он мог быть строгим, суровым и даже, что было еще хуже, уничтожительно-насмешливым. Терпеть не мог трусов, хвастунов, ябед.
Он проверял на смелость. Мог сказать на прогулке, когда уже темнело: "Иди, пожалуйста, до конца оврага один. Не боишься? Ну вот, и хорошо. Я подойду через семнадцать минут".
Никогда не торопился отказать в какой-нибудь мальчишеской просьбе. Подумает, прикинет. "Да, можно". Но если уж "нет", значит, излишни и просто невозможны какие-то разговоры. Было у нас Слово. Не "честное слово", не "честное-пречестное", а просто – Слово. Свои обещания он выполнял свято, но и ты попробуй не выполни...
Александр Фадеев отмечал демократизм Аркадия Гайдара, указывая, что герои его книг – дети солдата, стрелочника, крестьянина... Так оно и есть, конечно. Но думаю, что его демократизм состоял еще и в неподдельном уважении достоинства каждого человека, взрослый он или маленький.
Из дневников: "Пятилетний Анатолий Федорович очень со мной дружит", "Запомнился пионер Колесников – угловатые плечи, жест – рукой к земле. Говорил крепко и хорошо". Рядом: "Неважное выступление красного командира".
Не только ребят, но и своих товарищей втягивал Аркадий Гайдар в игру или в веселый розыгрыш.
Константин Паустовский вспоминает:
"Гайдар любил идти на пари. Однажды он приехал в Солотчу ранней осенью. Стояла затяжная засуха, земля потрескалась, раньше времени ссыхались и облетали листья с деревьев...
Ни о какой рыбной ловле не могло быть и речи. На то, чтобы накопать жалкий десяток червей, надо было потратить несколько часов.
Все были огорчены. Гайдар огорчился больше всех, но тут же пошел с нами на пари, что завтра утром он достанет сколько угодно червей – не меньше трех консервных банок.
Мы охотно согласились на это пари, хотя с нашей стороны это было неблагородно, так как мы знали, что Гайдар наверняка проиграет.
Наутро Гайдар пришел к нам в сад, в баньку, где мы жили в то лето. Мы только что собирались пить чай. Гайдар молча, сжав губы, поставил на стол рядом с сахарницей четыре банки великолепных червей, но не выдержав, рассмеялся, схватил меня за руку и потащил через всю усадьбу к воротам на улицу. На воротах был прибит огромный плакат:
СКУПКА ЧЕРВЕЙ ОТ НАСЕЛЕНИЯ
Этот плакат Гайдар повесил поздним вечером..."
К воспоминаниям Константина Георгиевича можно добавить и непубликовавшуюся часть его рассказа.
Вскоре возле дома, к которому в обмен на рыболовные крючки ребята таскали банки с червями, появился милиционер. Прочитал плакат. "Так писать нельзя! Скупкой у населения могут заниматься представители организаций. Придется снять", – сказал он. "А как можно?" Милиционер задумался. "Ну, если бы срочно куплю червей, тогда, пожалуй, можно. И то через контору горсправки..." – "Так что, снимать?" – "Червей-то у вас теперь хватит?" "Вроде хватит". – "Если хватит, снимайте!"
В поведении Аркадия Гайдара была та свобода, раскованность и нестандартность поступков, которые нередко ставили людей в тупик.
Хорошим весенним днем он шел по московскому бульвару, опять при деньгах и в отличном настроении. Увидел продавца воздушных шаров, купил сначала один шарик, а потом, подумав, всю связку: "Ребят во дворе много, пустят наперегонки, то-то будет праздник".
Но если по бульвару идет человек с пестрой кучей воздушных шариков, за кого его примут прохожие?
– Почем шарики?
– Не продаются.
– Мне голубой, пожалуйста.
– Не продаются.
– Шары почем, гражданин?
Долго так, естественно, продолжаться не могло. Симпатичным покупателям Аркадий Гайдар начал раздавать шары бесплатно. Несимпатичным отказывал.
Позвали милиционера...
Милым лукавством пронизано письмо, отправленное Аркадием Гайдаром Ермилову в редакцию журнала "Красная новь".
"Дорогой т. Ермилов. Я вчера написал письмо т. Вармуту с просьбой одиннадцатого февраля прислать еще денег, а ночью увидел очень плохой сон, будто бы 11-го не прислали, а потому, пожалуйста, посоветуй ему 11-го не присылать, а прислать лучше 6-го февраля.
И если вы пришлете 6-го февраля, то я даю Тимур-Гайдаровское слово, что как только устроюсь, сейчас же допишу рассказ на один печатный лист... и пришлю вам.
Рассказ будет, по-моему, очень славный – я уже его читал кое-кому еще в Москве.
Если же не пришлете, то рассказ, вероятно, хорошим не получится, потому что по замыслу он должен быть очень простой и светлый. А у меня с горя в голове будет все время вертеться разное... и рассказ получится какой-то...
Жизнь здесь, вероятно, у меня будет очень хорошая. Но пока печники разломали печку, плотники разворотили стену – всем нужны деньги. А тут еще моя дочка Светланка по прозванию Рыжик-Фижик наелась снега и во время болезни разбила мой новый фотоаппарат. Но все это, конечно, мелочи жизни, а сама жизнь, куда как везде прекрасна. И Нюра вчера мне на обед сготовила в русской печке такой пирог с гречневой кашей, с луком и печенкой, что если бы его поставили перед тобою, ты тотчас же востребовал бы целый литр. Я же обошелся и половинкой.
Дорогой т. Ермилов! Как только получишь это письмо, так сейчас же постучи в стенку или высунься и позови т. Вармута. Когда он войдет, ты попроси его, чтобы он сел. Сначала скажи ему что-нибудь приятное. Ну например: "Эх, и молодец ты у меня Вармут", или еще что-нибудь такое, – а когда он подобреет, ты тогда осторожно приступи к разговору насчет 6 февраля.
Если он сразу согласится, то ты его похвали, и скажи, что ничего другого от него и не ожидал. А если же он сразу начнет матом – то ты не пугайся, а выслушай до конца. А потом кротко загляни ему в глаза и проникновенно спроси: "Есть ли у него совесть?"
От такого неожиданного вопроса кто хочешь смутится. А ты дальше, больше, продолжай, продолжай, и все этак диалектически, диалектически, и тогда он раскается и, схватившись за голову, стремительно помчится в бухгалтерию.
Пока всем вам всего хорошего. Очень только прошу не понять, якобы я только пошутил. Деньги мне в самом деле нужны, так крепко, как никогда..."
Наверное, некоторый особый отблеск бросает на это веселое, озорное письмо то обстоятельство, что рассказ, о котором идет в нем речь, – "Голубая чашка".
К деньгам Аркадий Гайдар относился своеобразно. "Этак диалектически, диалектически".
Как все люди, радовался, если они есть, огорчался, когда их не хватало. Любил, чтобы сапоги были крепкие, белье чистым, гимнастерка сшита из коверкота. Чувствовал себя веселее и увереннее, когда знал, что может отправиться на вокзал и купить билет до самого дальнего города.
Вопросы о мебели, даче, каких-либо других "солидных приобретениях" не возникали. Но деньги, едва появившись, начинали, как Аркадий Гайдар однажды выразился, "бунтовать в его кармане". Они требовали немедленных действий. Не мог пройти мимо инструментальных, хозяйственных лавок. Покупал сверла, стамески, усовершенствованные мясорубки и хлеборезки. Все это ему нравилось, но не требовалось. Покупки отправлялись друзьям в подарок.
Легко ссужал приятелей деньгами, никогда не напоминал о возврате. Любил угостить друзей, а то и незнакомых.
Много ездил, однако по-настоящему хорошо себя чувствовал в родных местах.
"...Скучаю уже я по России. Где мой пруд? Где мой луг? "Гей вы, цветики мои, цветики степные!" Всех я хороших людей люблю на всем свете. Восхищаюсь чужими долинами, цветущими садами, синими морями, горами, скалами и утесами.
Но на вершине Казбека мне делать нечего – залез, посмотрел, ахнул, преклонился, и потянуло опять к себе, в нижегородскую или рязанскую".
Любил хорошие песни. Помню, разбудил меня ночью, чтобы спеть новую, только что услышанную:
По военной дороге
Шел в борьбе и тревоге
Боевой восемнадцатый год...
Часто пел "Гори, гори, моя звезда...", и мне всегда казалось, что думает он о красноармейской звездочке.
Был по привычкам солдат, но, как все люди, тянулся к теплому человеческому житью.
"В сущности, у меня есть только – три пары белья, вещевой мешок, полевая сумка. Полушубок – папаха – и больше ничего и никого, ни дома, ни места, ни друзей.
И это в то время, когда я вовсе не бедный, и вовсе уже никак не отверженный и никому не нужный.
Просто – как-то так выходит".
И не подумайте, пожалуйста, что был он несчастлив, таил в себе какую-то беду или обиду. Несчастливые люди не пишут такие книги, какие написал он, и уж, конечно, не совершают веселые и даже озорные поступки.
Как многие физически и духовно сильные люди, он был добр. Как почти все добрые – легко раним. Не боялся боли, холода, жажды. Но совершенно не мог выносить грубость, хамство. Тогда – срывался. Тогда темнели глаза, начинал подергиваться левый уголок губы. Тогда он мог быть даже опасен.
Это теперь звучит красиво, романтично: в пятнадцать командовал взводом, в семнадцать стал командиром полка. Но стоит задуматься, какая тяжесть ложилась на плечи такого командира.
Когда Аркадий Гайдар стал командиром, за ним, отдающим приказ, посылающим людей в бой, может быть, и на гибель, стоял еще зачастую не суровый Дисциплинарный устав, а лишь личный авторитет. Каково завоевать и удержать такой авторитет командиру, если многие из бойцов годятся ему в отцы?
Он хорошо знал войну, ее кровь, ее пот, ее жестокость. Но это была война за правое дело, и он любил свою боевую молодость, "очень дымное, тревожно-счастливое время".
Летом 1931 года Аркадий Гайдар закончил в Крыму в Артеке повесть "Дальние страны". Потом уехал в Хабаровск в газету "Тихоокеанская звезда".
Снова увлечен журналистской работой: очерки, фельетоны, корреспонденции... Побывал на Имане, на границе с Маньчжурией, на заледеневшем озере Ханка. Выходил на судне "Совет" в Японское море. Поднимался пешком на перевал Сихоте-Алинь.
Уже через три месяца после приезда на Дальний Восток задумал новую повесть. Дневник Аркадия Гайдара помогает проследить, как она создавалась.
