Текст книги "Далекая радуга. Трудно быть богом"

Автор книги: Аркадий Стругацкий

Соавторы: Борис Стругацкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

9

«Тариэль-Второй», десантный сигма-Д-звездолет, создавался для переброски на большие расстояния небольших групп исследователей с минимальным комплектом лабораторного оборудования. Он был очень хорош для высадки на планеты с бешеными атмосферами, обладал огромным запасом хода, был прочен, надежен и на девяносто пять процентов состоял из энергетических емкостей. Разумеется, на корабле был жилой отсек из пяти крошечных кают, крошечной кают-кампании, миниатюрного камбуза и вместительной рубки, сплошь заставленной пультами приборов управления и контроля. Был на корабле и грузовой отсек – довольно обширное помещение с голыми стенами и низким потолком, лишенное принудительного кондиционирования, пригодное (в самом крайнем случае) для устройства походной лаборатории. Нормально «Тариэль-Второй» принимал на борт до десяти человек, считая с экипажем.

Детей грузили через оба люка: младших – через пассажирский, старших – через грузовой. Возле люков толпились люди, и их было гораздо больше, чем ожидал Горбовский. С первого же взгляда было видно, что здесь не только воспитатели и родители. Поодаль громоздились ящики с нерозданными ульмотронами и с оборудованием для Следопытов Лаланды. Взрослые были молчаливы, но у корабля стоял непривычный шум: писк, смех, тонкоголосое нестройное пение – тот гомон, который во все времена был так характерен для интернатов, детских площадок и амбулаторий. Знакомых лиц видно не было, только в стороне Горбовский узнал Алю Постышеву. Да и она была совсем другая – поникшая и грустная, одетая очень изящно и аккуратно. Она сидела на пустом ящике, положив руки на колени, и смотрела на корабль. Она ждала.

Горбовский вылез из птерокара и направился к звездолету. Когда он проходил мимо Али, она жалостно улыбнулась ему и сказала: «А я Марка жду». «Да-да, он скоро выйдет», – ласково сказал Горбовский и пошел дальше. Но его сразу остановили, и он понял, что добраться до люка будет не так просто.

Крупный бородатый человек в панаме преградил ему дорогу.

– Товарищ Горбовский, – сказал он. – Я вас прошу, возьмите.

Он протянул Горбовскому длинный тяжелый сверток.

– Что это? – спросил Горбовский.

– Моя последняя картина. Я Иоганн Сурд.

– Иоганн Сурд, – повторил Горбовский. – Я не знал, что вы здесь.

– Возьмите. Она весит совсем немного. Это лучшее, что я сделал в жизни. Я привозил ее сюда на выставку. Это «Ветер»…

У Горбовского все сжалось внутри.

– Давайте, – сказал он и бережно принял сверток.

Сурд поклонился.

– Спасибо, Горбовский, – сказал он и исчез в толпе.

Кто-то крепко и больно схватил Горбовского за руку. Он обернулся и увидел молоденькую женщину. У нее дрожали губы и лицо было мокрое от слез.

– Вы капитан? – спросила она надорванным голосом.

– Да, да. Я капитан.

Она еще больнее стиснула его руку.

– Там мой мальчик… На корабле… – губы начали кривиться. – Я боюсь…

Горбовский сделал удивленное лицо.

– Но чего же? Там он в полной безопасности.

– Вы уверены? Вы обещаете мне?…

– Он там в полной безопасности, – повторил Горбовский решительно. – Это очень хороший корабль!

– Столько детей, – сказала она, всхлипывая. – Столько детей!…

Она отпустила его руку и отвернулась. Горбовский, потоптавшись в нерешительности, пошел дальше, загораживая руками и боками шедевр Сурда, но его тут же схватили с обеих сторон под локти.

– Это весит всего три кило, – сказал бледный угловатый мужчина. – Я никогда никого ни о чем не просил…

– Вижу, – согласился Горбовский. Это действительно было заметно.

– Здесь отчет о наблюдениях Волны за десять лет. Шесть миллионов фотокопий.

– Это очень важно! – подтвердил второй человек, державший Горбовского за левый локоть. У него были толстые, добрые губы, небритые щеки и маленькие умоляющие глазки. – Понимаете, это Маляев… – он указал пальцем на первого. – Вы непременно должны взять эту папку…

– Помолчите, Патрик, – сказал Маляев. – Леонид Андреевич, поймите… Чтобы это больше не повторилось… Чтобы больше никогда, – он задохнулся,

– чтобы больше никто и никогда не ставил перед нами этот позорный выбор…

– Несите за мной, – сказал Горбовский. – У меня заняты руки.

Они отпустили его, и он сделал шаг вперед, но ударился коленом о большой, закутанный в брезент предмет, который с явным трудом держали на весу двое юношей в одинаковых синих беретах.

– Может, возьмете? – пропыхтел один.

– Если можно… – сказал другой.

– Мы два года ее строили…

– Пожалуйста.

Горбовский покачал головой и стал их осторожно обходить.

– Леонид Андреевич, – жалобно сказал первый. – Мы вас умоляем.

Горбовский снова покачал головой.

– Не унижайся, – сказал второй сердито. Он вдруг отпустил свой угол, и закутанный предмет с треском ударился о землю. – Ну что ты держишь?

Он с неожиданной яростью пнул свой аппарат ногой и, сильно прихрамывая, пошел прочь.

– Володька! – крикнул первый с тревогой ему вслед. – Не сходи с ума!

Горбовский отвернулся.

– Скульпторам, конечно, надеяться не на что, – сказал над его ухом вкрадчивый голос.

Горбовский только помотал головой: говорить он не мог. За его спиной, наступая ему на пятки, хрипло дышал Маляев.

Еще группа каких-то людей с рулонами, свертками и пакетами в руках разом стронулась с места и пошла рядом.

– Может быть, имеет смысл сделать так… – нервно и отрывисто заговорил один из них. – Может быть, все… Сложить все у грузового люка… Мы понимаем, что шансов мало… Но вдруг все-таки останутся места… В конце концов это не люди, это вещи… Рассовать их где-нибудь… как-нибудь…

– Да… да… – сказал Горбовский. – Я вас прошу, займитесь этим. – Он приостановился и переложил шедевр на другое плечо. – Сообщите об этом всем. Пусть сложат у грузового люка. Шагах в десяти и в стороне. Хорошо?

В толпе произошло движение, стало не так тесно. Люди с рулонами и свертками начали расходиться, и Горбовский выбрался, наконец, на свободное пространство возле пассажирского люка, где малыши, выстроенные парами, ждали очереди попасть в руки Перси Диксона.

Карапузы в разноцветных курточках, штанишках и шапочках пребывали в состоянии радостного возбуждения, вызванного перспективой всамделишного звездного перелета. Они были очень заняты друг другом и голубоватой громадой корабля и одаривали толпившихся вокруг родителей разве что рассеянными взглядами. Им было не до родителей. В круглом отверстии люка стоял Перси Диксон, облаченный в стариннейшую, давно забытую парадную форму звездолетчика, тяжелую и душную, с наспех посеребренными пуговицами, со значками и ослепительными позументами. Пот градом катился по его волосатому лицу, и время от времени он взревывал морским голосом: «По бим-бом-брамселям! По местам стоять, с якоря сниматься!» Это было очень весело, и восторженные мальки не спускали с него завороженных глаз. Тут же были двое воспитателей: мужчина держал в руке списки, а женщина очень весело пела с ребятишками песенку о храбром носороге. Ребятишки, не отрывая глаз от Диксона, подпевали с большим азартом, и каждый тянул свое.

Горбовский подумал, что если вот так стоять спиной к толпе, то можно подумать, будто действительно добрый дядя Перси организовал для дошкольников веселый облет Радуги на настоящем звездолете. Но тут Диксон поднял на руки очередного малыша и, обернувшись, передал его кому-то в тамбуре, и тогда за спиной Горбовского женский голос истерически закричал: «Толик мой! Толик…» И Горбовский оглянулся и увидел бледное лицо Маляева, и напряженные лица отцов, и лица матерей, улыбающиеся жалкими, кривыми улыбками, и слезы на глазах, и закушенные губы, и отчаяние, и бьющуюся в истерике женщину, которую поспешно уводил, обняв за плечи, человек в комбинезоне, испачканном землей. И кто-то отвернулся, и кто-то согнулся и торопливо побрел прочь, натыкаясь на встречных, а кто-то просто лег на бетон и стиснул голову руками.

Горбовский увидел Женю Вязаницыну, пополневшую и похорошевшую, с огромными сухими глазами и решительно сжатым ртом. Она держала за руку толстого спокойного мальчика в красных штанишках. Мальчик жевал яблоко и во все глаза глядел на блестящего Перси Диксона.

– Здравствуй, Леонид, – сказала она.

– Здравствуй, Женечка, – сказал Горбовский.

Маляев и Патрик отошли в сторону.

– Какой ты худой, – сказала она. – Все такой же худой. И даже еще больше высох.

– А ты похорошела.

– Я не очень отрываю тебя?

– Да нет, все идет, как должно идти. Мне только нужно осмотреть корабль. Я очень боюсь, что у нас все-таки не хватит места.

– Очень плохо одной. Матвей занят, занят, занят… Иногда мне кажется, что ему абсолютно все равно.

– Ему очень не все равно, – сказал Горбовский. – Я разговаривал с ним. Я знаю: ему очень не все равно… Но он ничего не может сделать. Все дети на Радуге – это его дети. Он не может иначе.

Она слабо махнула свободной рукой.

– Я не знаю, что делать с Алешкой, – сказала она. – Он у нас совсем домашний. Он даже в детском саду никогда не был.

– Он привыкнет. Дети очень быстро ко всему привыкают, Женечка. И ты не бойся: ему будет хорошо.

– Я даже не знаю, к кому обратиться.

– Все воспитатели хороши. Ты же знаешь это. Все одинаковы. Алешке будет хорошо.

– Ты меня не понимаешь. Ведь его даже нет ни в каких списках.

– И чего же тут страшного? Есть он в списках или нет, ни один ребенок не останется на Радуге. Списки только для того, чтобы не растерять детей. Хочешь, я пойду и скажу, чтобы его записали?

– Да, – сказала она. – Нет… Подожди. Можно я поднимусь вместе с ним на корабль?

Горбовский печально покачал головой.

– Женечка, – мягко сказал он. – Не надо. Не надо беспокоить детей.

– Я никого не буду беспокоить. Я только хочу посмотреть, как ему там будет… Кто будет рядом…

– Такие же ребятишки. Веселые и добрые.

– Можно я поднимусь с ним?

– Не надо, Женечка.

– Надо. Очень надо. Он не сможет один. Как он будет жить без меня? Ты ничего не понимаешь. Все вы совершенно ничего не понимаете. Я буду делать все, что нужно. Любую работу. Я ведь все умею. Не будь таким бесчувственным…

– Женечка, посмотри вокруг. Это матери.

– Он не такой, как все. Он слабый. Капризный. Он привык к постоянному вниманию. Он не сможет без меня. Не сможет! Ведь я-то знаю это лучше всех! Неужели ты воспользуешься тем, что мне некому на тебя жаловаться?

– Неужели ты займешь место ребенка, который должен будет остаться здесь?

– Никто не останется, – сказала она страстно. – Я уверена, что никто! Все поместятся! А мне ведь совсем не надо места! Есть же у вас какие-нибудь машинные помещения, какие-нибудь камеры… Я должна быть с ним!

– Я ничего не могу сделать для тебя. Прости.

– Можешь! Ты капитан. Ты все можешь. Ты же всегда был добрым человеком, Леня!

– Я и сейчас добрый. Ты себе представить не можешь, какой я добрый.

– Я не отойду от тебя, – сказала она и замолчала.

– Хорошо, – сказал Горбовский. – Только давай сделаем так. Сейчас я отведу в корабль Алешку, осмотрю помещения и вернусь к тебе. Хорошо?

Она пристально глядела ему в глаза.

– Ты не обманешь меня. Я знаю. Я верю. Ты никогда никого не обманывал.

– Я не обману. Когда корабль стартует, ты будешь рядом со мной. Давай мальчика.

Не отрывая глаз от его лица, она как во сне подтолкнула к нему Алешку.

– Иди, иди, Алик, – сказала она. – Иди с дядей Леней.

– Куда? – спросил мальчик.

– В корабль, – сказал Горбовский, беря его за руку. – Куда же еще? Вот в этот корабль. Вон к тому дяде. Хочешь?

– Хочу к тому дяде, – заявил мальчик. На мать он больше не смотрел.

Они вместе подошли к трапу, по которому поднимались последние ребятишки. Горбовский сказал воспитателю:

– Внесите в список. Алексей Матвеевич Вязаницын.

Воспитатель посмотрел на мальчика, затем на Горбовского и кивнул, записывая. Горбовский медленно поднялся по трапу, перетащил Алексея Матвеевича через высокий комингс, подняв за руку.

– Это называется тамбур, – сказал он.

Мальчик подергал руку, освободился и, подойдя вплотную к Перси Диксону, стал его рассматривать. Горбовский снял с плеча и поставил в угол картину Сурда. Что еще? – подумал он. – Да! Он вернулся к люку и, высунувшись, принял от Маляева папку.

– Спасибо, – сказал Маляев, улыбаясь. – Не забыли… Спокойной плазмы.

Патрик тоже улыбался. Кивая, они попятились к толпе. Женя стояла под самым люком, и Горбовский помахал ей рукой. Потом он повернулся к Диксону.

– Жарко? – спросил он.

– Ужасно. Сейчас бы душ принять. А в душевых дети.

– Освободите душевые, – сказал Горбовский.

– Легко сказать, – Диксон тяжело вздохнул и, скривившись, оттянул тесный воротник мундира. – Борода лезет под воротник, – пробормотал он. – Колется невыносимо. Все тело зудит.

– Дядя, – сказал мальчик Алеша. – А у тебя борода настоящая?

– Можешь подергать, – сказал Перси со вздохом и нагнулся.

Мальчик подергал.

– Все равно ненастоящая, – заявил он.

Горбовский взял его за плечо, но Алеша вывернулся.

– Не хочу с тобой, – сказал он. – Хочу с капитаном.

– Вот и хорошо, – сказал Горбовский. – Перси, отведите его к воспитателю.

Он шагнул к двери в коридор.

– Не упадите в обморок, – сказал Диксон вслед.

Горбовский откатил дверь. Да, такого в корабле еще не бывало. Визг, смех, свист, щебет, воркование, воинственные клики, стук, звон, топот, скрип металла о металл, мяукающие вопли младенцев… Неповторимые запахи молока, меда, лекарств, разгоряченных детских тел, мыла – несмотря на кондиционирование, несмотря на непрерывную работу аварийных вентиляторов… Горбовский пошел по коридору, выбирая место, куда ступить, опасливо заглядывая в распахнутые двери, где прыгали, плясали, баюкали кукол, целились из ружей, набрасывали лассо, толклись в невообразимой тесноте, сидели и ползали на откинутых койках, на столах, под столами, под койками четыре десятка мальчиков и девочек в возрасте от двух до шести лет. Из каюты в каюту бегали озабоченные воспитатели. В кают-компании, из которой была выброшена почти вся мебель, молодые матери кормили и пеленали новорожденных, и тут же были ясли – пятеро ползунков, переговариваясь на птичьем языке, бродили на четвереньках в отгороженном углу. Горбовский представил себе все это в состоянии невесомости, зажмурился и прошел в рубку.

Горбовский не узнал рубки. Здесь было пусто. Исчез громадный контроль-комбайн, занимавший треть помещения. Исчез пульт управления, исчезло кресло пилота-дублера. Исчез пульт обзорного экрана. Исчезло кресло перед вычислителем. А сам вычислитель, наполовину разобранный, блестел обнажившимися блок-схемами. Корабль перестал быть звездолетом. Он превратился в самоходную межпланетную баржу, сохранившую хороший ход, но годную только для перелетов по инерциальным траекториям.

Горбовский сунул руки в карманы. Диксон сопел у него над ухом.

– Так-так, – сказал Горбовский. – А где Валькенштейн?

– Здесь. – Валькенштейн высунулся из недр вычислителя. Он был мрачен и очень решителен.

– Молодец, Марк, – сказал Горбовский. – И вы молодец, Перси. Спасибо!

– Вас уже три раза спрашивал Пишта, – сказал Марк и снова скрылся в вычислителе. – Он у грузового люка.

Горбовский пересек рубку и вышел в грузовой отсек. Ему стало жутко. Здесь в длинном и узком помещении, слабо освещенном двумя газосветными лампами, стояли, плотно прижавшись друг к другу, мальчики и девочки школьники – от первоклассников до старших классов. Они стояли молча, почти не шевелясь, только переступая с ноги на ногу, и смотрели в распахнутый люк, где виднелось голубое небо да плоская белая крыша далекого пакгауза. Несколько секунд Горбовский, покусывая губу, смотрел на детей.

– Первоклассников перевести в коридор, – сказал он. – Второй и третий классы – в рубку. Сейчас же.

– И это еще не все, – тихо сказал Диксон. – Десять человек застряли где-то на пути из Детского… Впрочем, кажется, они погибли. Группа старшеклассников отказывается грузиться. И есть еще группа детей аутсайдеров, которые только сейчас прибыли. Впрочем, сами увидите.

– Вы все-таки сделайте, как я сказал, – предложил Горбовский. – Первые три класса – в коридор и в рубку. А сюда – свет, экран, показывайте фильмы. Исторические фильмы. Пусть смотрят, как бывало раньше. Действуйте, Перси. И еще – составьте из ребят цепочку до Валькенштейна, пусть по конвейеру передают детали, это их немного займет.

Он с трудом протиснулся к люку и сбежал вниз. У подножья трапа, окруженная воспитателями, стояла большая группа ребятишек разного возраста. Слева беспорядочной грудой было свалено все самое драгоценное из предметов материальной культуры Радуги: связки документов, папки, машины и модели машин, закутанные в материю скульптуры, свертки холстов. А справа, шагах в двадцати, стояли угрюмые юноши и девушки пятнадцати-шестнадцати лет, и перед ними, заложив руки за спину, нагнув голову, расхаживал очень серьезный Станислав Пишта. Негромко, но внятно он говорил:

– …Считайте, что это экзамен. Поменьше думайте о себе и побольше о других. Ну и что же, что вам стыдно? Возьмите себя в руки, пересильте это чувство!

Старшеклассники упрямо молчали. И подавленно молчали взрослые, сгрудившиеся перед грузовым люком. Некоторые ребята украдкой оглядывались, и было видно, что они не прочь удрать, но бежать было невозможно – вокруг стояли их отцы и матери. Горбовский посмотрел на люк. Даже отсюда было видно, что корабль набит битком. В широком, как ворота, люке тесной шеренгой стояли дети. Лица у них были недетские – слишком серьезные и слишком печальные.

К Горбовскому как-то боком придвинулся огромный, очень красивый молодой человек с тоскливыми просящими глазами, безобразно не соответствующими всему его облику.

– Одно слово, капитан, – проговорил он дрожащим голосом. – Одно только слово…

– Минутку, – сказал Горбовский.

Он подошел к Пиште и обнял его за плечи.

– Места хватит всем, – говорил Пишта. – Пусть это вас не беспокоит…

– Станислав, – сказал Горбовский, – распорядись грузить оставшихся.

– Там нет мест, – очень непоследовательно возразил Пишта. – Мы ждали тебя. Хорошо бы очистить резервную Д-камеру.

– На «Тариэле» нет резервных Д-камер. Но место сейчас будет. Распоряжайся.

Горбовский остался лицом к лицу со старшеклассниками.

– Мы не хотим лететь, – сообщил один из них, белобрысый рослый парнишка с яркими зелеными глазами. – Лететь должны воспитатели.

– Правильно! – сказала маленькая девушка в спортивных брюках. Позади голос Перси Диксона крикнул:

– Бросайте! Прямо на землю!

Из люка посыпались звонкие пластины блок-схем. Конвейер заработал.

– Вот что, мальчики и девочки, – сказал Горбовский. – Во-первых, у вас еще нет права голоса, потому что вы еще не кончили школу. И во-вторых, нужно иметь совесть. Правда, вы еще молоды и рветесь на геройские подвиги, но дело-то в том, что здесь вы не нужны, а в корабле нужны. Мне страшно подумать, что там будет в инерционном полете. Нужно по два старших на каждую каюту к дошкольникам, по крайней мере три ловкие девочки для яслей и помогать женщинам с новорожденными. Короче говоря, вот где от вас требуется подвиг.

– Простите, капитан, – насмешливо сказал зеленоглазый, – но все эти обязанности прекрасно могут выполнить воспитательницы.

– Простите, юноша, – сказал Горбовский, – я полагаю, вам известны права капитана. Как капитан, я вам обещаю, что из воспитателей полетят только два человека. А главное – напрягитесь и попробуйте представить себе, как будут дальше жить ваши воспитатели, если они займут ваши места на корабле. Игры кончились, мальчики и девочки, перед вами жизнь, какой она бывает иногда, к счастью, редко. А теперь простите, я занят. В утешение могу сказать вам только одно: в корабль вы войдете последними. Все!

Он повернулся к ним спиной и с размаху наткнулся на молодого человека с тоскливыми глазами.

– Ох, простите, – сказал Горбовский. – Совсем забыл про вас.

– Вы сказали, полетят два воспитателя, – осипшим голосом сказал молодой человек. – Кто?

– Кто вы такой? – спросил Горбовский.

– Я Роберт Скляров. Я физик-нулевик. Но речь не обо мне. Я вам сейчас все расскажу. Но сначала скажите, кто из воспитателей летит?

– Скляров… Скляров… Удивительно знакомое имя. Где я о нем слыхал?

– Камилл, – сказал Скляров, принужденно улыбаясь.

– А, – сказал Горбовский. – Так вас интересует, кто летит? – он оглядел Склярова. – Хорошо, я вам скажу. Только вам. Летит заведующий и летит главный врач. Они еще этого не знают.

– Нет, – сказал Скляров, хватая Горбовского за руки. – Еще один… Еще одну. Турчина Татьяна. Она воспитатель. Ее очень любят. Она опытнейший воспитатель…

Горбовский освободил руки.

– Нельзя, – сказал он. – Нельзя, милый Роберт! Летят только дети и матери с новорожденными, понимаете? Только дети и матери с грудными младенцами.

– Она тоже! – сейчас же сказал Скляров. – Она тоже мать! У нее будет ребенок… мой ребенок! Спросите у нее… Она тоже мать!

Горбовского сильно толкнули в плечо. Он пошатнулся и увидел, как Скляров испуганно пятится, отступая, а него молча идет маленькая тонкая женщина, удивительно изящная и стройная, с сильной сединой в золотых волосах и прекрасным, но словно окаменевшим лицом. Горбовский провел ладонью по лбу и вернулся к трапу.

Теперь здесь оставались только старшеклассники и воспитатели. Остальные взрослые – отцы и матери, и те, кто принес сюда свои творения, и те, кто, видимо, в смутной, неосознанной надежде тянулся к звездолету, медленно пятились, расступаясь и разбиваясь на группы. В люке, расставив руки, стоял Станислав Пишта и кричал:

– Потеснитесь чуть-чуть, ребята! Майкл, крикни в рубку, чтобы потеснились! Еще немного!

Ему отвечали серьезные детские голоса:

– Некуда больше! Все очень плотно стоят!

И густой голос Перси Диксона прогудел:

– Как так некуда? А вот сюда за пульт? Не бойся, маленькая, током не ударит, проходи, проходи… И ты тоже… И ты, курносый… Больше жизни! И ты… Так… так…

И холодный, звякающий, как железо, голос Валькенштейна приговаривал:

– Потеснитесь, ребята… дайте пройти… подвинься, девочка… пропусти, мальчик…

Пишта посторонился, и рядом с ним появился Валькенштейн с курткой через плечо.

– Я остаюсь на Радуге, – сказал он. – Вы уж без меня, Леонид Андреевич. – Глаза его шарили по толпе, отыскивая кого-то.

Горбовский кивнул.

– Врач на борту? – спросил он.

– Да, – ответил Марк. – Из взрослых там только врач и Диксон.

Из люка вдруг раздался смех.

– Эх вы! – с натугой говорил голос Диксона. – Вот как надо… Раз-два… Раз-два…

В люке появился Диксон. Он появился над головой Пишты, перевернутое лицо его было потным и ярко-малиновым.

– Держите меня, Леонид, – прошипел он. – Я сейчас свалюсь.

Ребята хохотали. Это было действительно очень смешно: толстый бортинженер, как муха, висел на потолке, цепляясь руками и ногами за карабины для крепления груза. Он был тяжел и горяч; и когда Пишта с Горбовским вытянули его наружу и поставили на ноги, он сказал, тяжело дыша:

– Стар. Стар уже…

Виновато моргая, он поглядел на Горбовского.

– Не могу я там, Леонид. Тесно, душно, жарко… Костюм этот несчастный… Я остаюсь здесь, а вы уж с Марком летите. Да и надоели вы мне, по правде сказать.

– Прощайте, Перси, – сказал Горбовский.

– Прощай, дружок, – сказал Диксон растроганно.

Горбовский засмеялся и похлопал его по позументам.

– Ну что ж, Станислав, – сказал он. – Придется тебе обойтись без бортинженера. Думаю, обойдешься. Твоя задача: выйти на орбиту экваториального спутника и ждать «Стрелу». Остальное сделает командир «Стрелы».

Несколько секунд Пишта ошарашенно молчал.

Потом он понял.

– Ты что это, а? – очень тихо сказал он, шаря взглядом по лицу Горбовского. – Ты что это? Ты Десантник! Что это за жесты?

– Жесты? – сказал Горбовский. – Я не умею. А ты иди. Ты за всех них отвечаешь до конца. – Он повернулся к старшеклассникам: – Марш на борт! – крикнул он. – Иди вперед, а то не протиснешься, – сказал он Пиште.

Пишта посмотрел на понурых старшеклассников, медленно бредущих к трапу, посмотрел на люк, из которого высовывались лица детей, неловко клюнул Горбовского в щеку, кивнул Марку и Диксону и, поднявшись на цыпочки, взялся за карабины. Горбовский подтолкнул его. Старшеклассники один за другим с нарочитой важностью и неторопливостью начали протискиваться внутрь, мужественно покрикивая: «А ну, шевелись! Подбери губы, наступят! Кто это там ревет? Головы выше!» Последней вошла та самая девочка в спортивных брюках. На секунду она остановилась и с надеждой оглянулась на Горбовского, но он сделал каменное лицо.

– Некуда ведь, – сказала она тихонько. – Видите? Я не помещаюсь.

– Ты похудеешь, – пообещал Горбовский и, взяв ее за плечи, осторожно втиснул в толпу. Потом он спросил Диксона: – А где кино?

– Все рассчитано, – важно ответил Перси. – Кино начнется в момент старта. Дети любят сюрпризы.

– Пишта! – крикнул Горбовский. – Готов?

– Готов! – гулко откликнулся Пишта.

– Стартуй, Пишта! Спокойной плазмы! Закрывай люки! Мальчики и девочки, спокойной плазмы!

Тяжелая плита люка бесшумно выдвинулась из паза в обшивке. Горбовский, прощально махая рукой, отступил от комингса. Вдруг он вспомнил.

– Ай! – закричал он. – А письмо?

В нагрудном кармане письма не было, в боковом тоже. Люк закрывался. Письмо почему-то оказалось во внутреннем кармане. Горбовский сунул его девочке в спортивных брюках и поспешно отдернул руку. Люк закрылся. Горбовский, сам не зная зачем, погладил голубоватый металл, ни на кого не глядя, спустился на землю, и Диксон с Марком оттащили трап. Вокруг корабля осталось совсем мало народу, зато над кораблем в небе кружились десятки вертолетов и флаеров.

Горбовский обогнул груду материальных ценностей, споткнулся о какой-то бюст и пошел вокруг корабля к пассажирскому люку, где его должна была ждать Женя Вязаницына. Хоть бы Матвей прилетел, с тоской подумал он. Он чувствовал себя выжатым и высушенным и очень обрадовался, когда увидел Матвея. Матвей шел ему навстречу. Но он был один.

– А где Женя? – спросил Горбовский.

Матвей остановился и оглянулся по сторонам. Жени нигде не было.

– Она была здесь, – сказал он. – Я говорил с ней по радиофону. Что, люки уже закрыли? – Он все оглядывался.

– Да, сейчас старт, – сказал Горбовский. Он тоже озирался. Может быть, она на вертолете, подумал он. Но он знал, что это невозможно.

– Странно, что нет Жени, – проговорил Матвей.

– Возможно, она на вертолете, – сказал Горбовский. Он вдруг понял, где она. Ай да она, подумал он.

– Алешку так и не увидел, – сказал Матвей.

Странный широкий звук, похожий на судорожный вздох, пронесся над космодромом. Огромная голубая громада корабля бесшумно оторвалась от земли и медленно пошла вверх. Первый раз в жизни вижу старт своего корабля, подумал Горбовский. Матвей все провожал корабль глазами – и вдруг как ужаленный повернулся к Горбовскому и с изумлением уставился на него.

– Постой… – пробормотал он. – Как же это так?… Почему ты здесь? А как же корабль?

– Там Пишта, – сказал Горбовский.

Глаза Матвея остановились.

– Вот она, – прошептал он.

Горбовский обернулся. Над горизонтом ослепительно сияла блестящая ровная полоса.