Текст книги "Переводы"
Автор книги: Аркадий Стругацкий
Соавторы: Борис Стругацкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 44 страниц)
– Не стреляйте, – сказал он, широко расставив пустые руки. Я узнал его, когда он приблизился на несколько метров. Он тоже узнал меня.
– О, это вы, – сказал он.
Я продолжал держать ружье наготове.
– Привет, Коукер, – сказал я. – Что вам здесь надо? Хотите поручить мне еще одну маленькую команду?
– Нет. Можете опустить эту штуку. Слишком от нее много шума. Я и нашел-то вас из-за нее. Нет, – повторил он. – Довольно с меня. Я ухожу отсюда к чертовой матери.
– Я тоже, – сказал я и опустил ружье.
– Что случилось с вашей командой? – спросил он. Я рассказал ему. Он кивнул.
– То же, что с моей. И с другими, наверное. И все-таки мы попытались…
– Негодная попытка, – сказал я.
Он снова кивнул.
– Да, – признался он. – Мне кажется, ваша группа с самого начала взяла правильную линию… Только неделю назад она представлялась мне совсем неправильной.
– Шесть дней назад, – поправил я его.
– Неделю, – сказал он.
– Да нет же… А, черт, какое это имеет значение? – сказал я. – В общем, – продолжал я, – что вы скажете, если я объявлю вам амнистию и мы начнем все сначала?
Он согласился.
– Я ничего не понял, – опять признался он. – Я думал, что один только я отношусь к этому серьезно, и я просчитался. Я не верил, что это продлится долго или что кто-нибудь не придет на помощь. Но полюбуйтесь на это теперь! И так, наверное, повсюду. В Европе, в Америке, в Азии – везде то же самое. Если бы не так, они были бы уже здесь, помогали, лечили, чистили… Нет, я считаю, что ваша группа понимала это с самого начала.
Несколько секунд мы молчали, затем я спросил:
– Эта болезнь, эпидемия… Что это такое, по-вашему?
– Убейте меня, не знаю, приятель. Я думал, что это тиф, но кто-то мне сказал, будто тиф развивается дольше. Так что не знаю. И не знаю, почему не заразился сам… Разве что я мог держаться от заболевших подальше и следить за тем, чтобы моя еда была чистая. Я ел только консервы, которые открывал сам, и пил только пиво из бутылок. Так или иначе, хотя мне и везло до сих пор, мне не улыбается торчать здесь дольше. Вы-то куда собираетесь?
Я рассказал ему про адрес, написанный мелом на стене. Он еще не видел эту надпись. Он как раз направлялся к Университету, когда услыхал мой выстрел, и стал с некоторой опаской разыскивать стрелявшего.
– Это я… – начал я и остановился. Где-то на улице, к западу от нас, послышался звук стартера. Мотор заревел и вскоре затих вдали.
– Ну вот, еще кто-то уехал, – сказал Коукер. – Кстати, об этой надписи. Как вы думаете, кто ее мог оставить?
Я пожал плечами. Вполне возможно, что адрес оставил человек из нашей группы, который был захвачен Коукером и позже вернулся сюда. Или кто-нибудь из зрячих, кого Коукер упустил. Ведь определить, когда сделана надпись, было нельзя. Он подумал.
– Вдвоем нам будет лучше. Я пристроюсь к вам и посмотрю, что там делается. Ладно?
– Ладно, – согласился я. – Я за то, чтобы сейчас лечь спать и завтра выехать пораньше.
Я проснулся, когда он еще спал. Я вновь облачился в свой лыжный костюм и тяжелые башмаки, бросив неудобную одежду, которой снабдили меня люди Коукера. К тому времени, когда я вернулся с набором банок и пакетов, Коукер тоже был на ногах и одет. За завтраком мы решили, что поедем не в одном грузовике, а поведем два – к вящей пользе обитателей Тиншэма.
– И смотрите, чтобы окна в кабине были закрыты, – напомнил я. – Вокруг Лондона полно триффидных заповедников, особенно к западу.
– Ага. Я уже видел этих тварей в городе, – сказал он беспечно.
– Я тоже видел их, и притом в действии, – сказал я.
В первом же гараже, который нам повстречался, мы взломали бензоколонку и запаслись горючим. Затем, грохоча по улицам, как танковая колонна, мы двинулись на запад: моя трехтонка впереди, он за мной.
Продвижение было утомительным. Через каждые несколько десятков метров попадался какой-нибудь брошенный автомобиль. Временами две-три машины загораживали дорогу полностью, так что приходилось переключаться на первую скорость и сдвигать одну из них в сторону. Разбитых машин было немного. Видимо, слепота поражала водителей хотя и быстро, но не мгновенно, так что они успевали затормозить. В большинстве они сворачивали при этом к тротуару. Если бы катастрофа произошла днем, главные магистрали были бы совершенно забиты и нам пришлось бы затратить дни, чтобы выбраться из центра боковыми улицами, отступая перед непроходимой стеной машин и ища объезда. Одним словом, продвигались мы не так медленно, как мне представлялось из-за нескольких пустяковых задержек, и когда я через несколько миль увидел впереди возле дороги перевернутую машину, я осознал, что теперь мы уже на пути, который прошли и расчистили для нас другие.
На западной окраине Стейнза мы ощутили, что Лондон наконец остался позади. Я остановил машину и пошел назад к Коукеру. Когда он выключил двигатель, наступила тишина, плотная и неестественная, нарушаемая только потрескиванием охлаждающегося металла. Я вдруг вспомнил, что с того момента, как мы тронулись в путь, я не видел, кроме нескольких воробьев, ни одного живого существа. Коукер вылез из кабины. Он стоял посередине дороги, вслушиваясь и оглядываясь. Потом он пробормотал:
Вон там пред нами пролегают
Пустыни бесконечной вечности…
Я пристально посмотрел на него. Серьезное, задумчивое выражение на его лице сменилось вдруг ухмылкой, и он спросил:
– А может быть, вы предпочитаете Шелли?
Я – Озимандис, царь царей,
Взгляни, надменный, на мои труды и ужаснись!..
Пошли поедим чего-нибудь.
– Коукер, – сказал я, когда мы устроились на прилавке в магазине, намазывая мармелад на бисквиты. – Вы меня озадачили. Кто вы такой? В первый раз, когда я вас повстречал, вы занимались декламацией – вы мне простите это вполне подходящее слово? – на портовом жаргоне. Теперь вы цитируете Марвелла. Я не понимаю этого.
Он усмехнулся.
– Я тоже никогда этого не понимал, – сказал он. – Как и полагается гибриду: никогда не знаешь, что ты такое. Мать тоже не знала, что я такое, – во всяком случае она никогда не могла доказать, кто был моим отцом, и получить средства на мое содержание. Она вымещала это на мне, и я с детства был всем на свете недоволен. Кончив школу, я повадился ходить на митинги – все равно какие, лишь бы это были митинги протеста. Это свело меня с публикой, которая там выступала. Может быть, они находили меня забавным. Так или иначе они стали таскать меня с собой на всякие политические сборища. Потом мне надоело, что я их забавляю и что мои слова вызывают у них этакий двойной смех, наполовину вместе со мной, наполовину надо мной. Я сообразил, что мне необходимо общее образование, какое имеют они, и тогда я сам посмеюсь над ними. Я поступил в вечерние классы и стал практиковаться в их жаргоне. Очень многие не понимают одной простой вещи. Если вы разговариваете с человеком и хотите, чтобы он принял вас всерьез, говорите с ним на его собственном жаргоне. Если же вы цитируете Шелли, но говорите как простолюдин, они находят, что вы милы, вроде обезьянки у шарманщика, но на смысл ваших слов они не обращают внимания. Необходимо говорить на жаргоне, который они привыкли принимать всерьез. И наоборот. Половина политической интеллигенции, выступая перед рабочей аудиторией, ничего не может добиться – и не столько потому, что она стоит выше этой аудитории, сколько из-за того, что большинство ребят слушают голос, а не слова; они пропускают слова мимо ушей, потому что слова эти очень уж вычурные, а не обыкновенная человеческая речь. И вот я рассудил, что надо сделаться двуязыким и каждый язык употреблять в подходящей обстановке, а время от времени – вдруг и не тот язык не в той обстановке. Это действует без промаха. Чудесная вещь наша английская кастовая система. С тех пор я стал делать успехи в ораторском ремесле. Постоянной работой это не назовешь, но зато интересно и разнообразно.
– А как случилось, что вы не ослепли? Вы же не были в больнице, не так ли?
– Я? Нет. Случилось так, что я выступал на митинге протеста против хамства полиции во время одной забастовки. Мы начали около шести, а через полчаса пожаловала и сама полиция. Я нашел очень удобный люк и спустился в подвал. Они полезли за мной и стали подвал обыскивать, только я зарылся в кучу стружки. Они немного потоптались наверху, потом все затихло. Но я не торопился вылезать. Ни к чему мне было попадаться в их маленькие славные ловушки. Я согрелся в стружках и заснул. А когда утром осторожно высунул нос наружу, то увидел, что произошло. – Он помолчал в задумчивости. – Ну что же, моя ораторская карьера закончилась. Вряд ли теперь будет спрос на мои таланты.
Я не стал спорить об этом. Мы закончили еду. Он соскочил с прилавка.
– Пошли. Нам пора двигаться. «Завтра к свежим полям и новым лугам», если вам нужна на этот раз совершенно банальная цитата.
– Она не только банальная, она еще и неточная, – сказал я. – Не «к полям», а «к лесам».
Он подумал хмурясь.
– Провалиться мне, приятель, так оно и есть, – признал он.
И я, и Коукер заметно ожили: сельские пейзажи вселяли какие-то надежды. Да, конечно, эти зеленые всходы созреют, но некому будет собрать урожай и некому будет собрать фрукты с плодовых деревьев; и вся эта местность никогда больше не будет такой аккуратной и нарядной, как сегодня, но при всем том она будет продолжать жить по-своему. Это не то что города, бесплодные и обреченные. Это место, где можно работать, заботиться и еще найти свое будущее. На его фоне мое существование в течение последней недели представилось мне чем-то вроде жизни крысы, шмыгающей по помойным ямам. И когда я глядел на поля, я чувствовал, как ширится и крепнет моя душа.
Когда на нашем пути попадались города, такие, как Рединг и Ньюбери, ко мне на некоторое время возвращалось лондонское настроение, но это были всего лишь незначительные впадины на графике моего возрождения.
Невозможно до бесконечности сохранять трагическое настроение. В этом разум подобен фениксу. Это его качество может быть полезным и вредным, оно просто часть воли к жизни, хотя именно оно позволило нам вступать в одну изнурительную войну за другой. Но мы не можем долго оплакивать даже целые океаны пролитого молока – таково уж свойство нашего организма. Под голубым небом с облаками, плывущими словно айсберги, страшная память о городе бледнела и чувство жизни вновь освежало нас подобно чистому ветру. И если это не может служить оправданием, то, во всяком случае, объясняет, почему я время от времени вдруг с удивлением ловил себя на том, что пою за рулем.
В Хангерфорде мы остановились, чтобы взять горючего и еды. Чувство освобождения продолжало расти по мере того, как мы милю за милей мчались по нетронутой стране. Она еще не казалась пустынной, она была пока только сонной и приветливой. Даже небольшие кучки триффидов, ковыляющих через какое-нибудь поле или зарывшихся корнями в землю, не портили моего настроения. Они вновь превратились для меня в объекты чисто профессионального интереса.
Неподалеку от Дивайзеса мы опять остановились, чтобы свериться с картой. Немного дальше мы свернули вправо на проселок и въехали в деревню Тиншэм.
10. ТиншэмМиновать Менор, не заметив, не было никакой возможности. Высокая стена, огораживающая поместье, проходила рядом с дорогой за кучкой домиков, составлявших деревню Тиншэм. Мы ехали вдоль этой стены, пока не увидели массивные сварные ворота. За воротами стояла молодая женщина, лицо которой не выражало ничего, кроме трезвого сознания возложенной на нее ответственности. Она была вооружена ружьем, и она неумело сжимала это ружье обеими руками. Я дал сигнал Коукеру притормозить и окликнул ее. Она пошевелила губами, но из-за шума двигателя я не расслышал ни слова. Я выключил двигатель.
– Это Тиншэм-менор? – осведомился я.
Она не пожелала выдавать никаких тайн.
– Вы кто такие? – спросила она вместо ответа. – И сколько вас?
Мне очень хотелось, чтобы она не обращалась так со своим ружьем. Не спуская глаз с ее пальцев, неловко нащупывающих спусковой крючок, я вкратце объяснил ей, кто мы такие, почему мы приехали, что мы везем, и заверил ее, что нас всего двое и больше в грузовиках никто не прячется. Вряд ли она восприняла все это. Ее глаза не отрывались от моего лица, и в них было тоскливо-умозрительное выражение, обыкновенно свойственное ищейкам и неприятное даже у них. Мои слова не рассеяли эту всеобъемлющую подозрительность, которая делает добросовестных людей такими скучными. Когда она вышла, чтобы заглянуть в кузовы и проверить правдивость моих утверждений, я мысленно пожелал ей не столкнуться когда-нибудь с людьми, относительно коих ее подозрения оправдались бы. Ей очень не хотелось признать, что она удовлетворена, ведь это принижало ее роль надежного часового, но в конце концов она уступила и пропустила нас. Когда я въезжал в ворота, она крикнула: «Берите вправо!» – и сейчас же вернулась к своим обязанностям по обеспечению безопасности вверенного ей участка.
За короткой вязовой аллеей раскинулся парк в стиле восемнадцатого века, усаженный деревьями, которым было достаточно места, чтобы разрастись во всем великолепии. Дом не блистал архитектурным изяществом, но это был громадный дом. Он занимал обширную площадь и сочетал в себе множество разнообразных стилей, словно из его прежних владельцев никто не мог удержаться от искушения оставить на нем свой персональный отпечаток. Каждый из них при всем уважении к деятельности своих отцов ощущал по-видимому, настоятельную необходимость выразить также и дух своего собственного времени. Неколебимое пренебрежение предыдущими канонами вылилось в неколебимую эклектику. Это был, несомненно, смешной дом, но он производил впечатление дружелюбия и надежности.
Правая дорожка привела нас на широкий двор, где уже стояло несколько машин. Вокруг, занимая, наверное, несколько акров, располагались многочисленные каретные сараи и конюшни. Коукер поставил свой грузовик рядом с моим и вылез. Никого вокруг видно не было.
Мы вошли в главное здание через черный ход и двинулись по длинному коридору. В конце коридора оказалась кухня баронских масштабов, где было тепло и пахло едой. С другой стороны была дверь, из-за которой доносился приглушенный гул голосов и звон посуды, но нам пришлось пройти еще через один темный проход и еще одну дверь, прежде чем мы до них добрались.
По-моему, место, где мы очутились, было некогда залом для слуг. Помещение было достаточно просторно для сотни человек, а сейчас здесь на скамьях за длинными столами на козлах сидело человек пятьдесят-шестьдесят, и с первого взгляда было ясно, что все они слепые. Они сидели тихо и терпеливо, в то время как несколько зрячих трудились не покладая рук. Возле входа у бокового столика трое девушек прилежно нарезали цыплят. Я подошел к одной из них.
– Мы только что прибыли, – сказал я. – Что прикажете делать?
Она остановилась, затем, не выпуская вилки, отвела тыльной стороной ладони прядь волос, упавшую на лоб.
– Было бы хорошо, если бы один из вас занялся овощами, а другой помог с посудой, – сказала она.
Я принял команду над двумя громадными кастрюлями с картошкой и капустой. Раскладывая порции, я урывками оглядел людей в зале. Джозеллы среди них не было, не видел я и никого из выступавших в Университете, хотя лица некоторых женщин показались мне знакомыми.
Процент мужчин здесь был гораздо больше, чем в прежней группе, причем подобраны они были странно. Несколько человек, возможно, и являлись лондонцами или, во всяком случае, горожанами, но большинство было в крестьянской одежде. Исключение составлял пожилой священник, но все они были слепыми.
Женщины были более разнообразны. Некоторые были в городских платьях, разительно не соответствующих обстановке, остальные были, скорее всего, местные. Из местных зрячей была только одна девушка, но среди горожанок было около десятка зрячих и несколько слепых, державшихся вполне уверенно.
Коукер тоже оглядывал зал.
– Странное это заведение, – сказал он вполголоса. – Ну что, нашли вы ее?
Я покачал головой. Я вдруг осознал, что моя надежда найти здесь Джозеллу была сильнее, нежели я думал.
– Удивительное дело, – продолжал он. – Здесь нет почти ни одного человека из тех, кого я взял тогда с вами… кроме той девчонки, которая нарезает курятину.
– Она вас узнала? – спросил я.
– Думаю, что да. Она на меня зверем посмотрела.
Когда раздача закончилась, мы тоже взяли себе по тарелке и сели за стол. Качество продуктов и поварское искусство не вызывали никаких сомнений, к тому же после недели жизни на одних консервах интерес к горячей пище был у меня обострен до крайности. После трапезы послышался стук по столу. Поднялся священник; подождав, пока наступит тишина, он заговорил:
– Друзья мои! Кончается еще один день, и уместно сейчас вновь вознести господу нашему молитвы благодарности за его великую милость, сохранившую нас в разгаре такого бедствия. Я призываю вас всех помолиться, дабы он воззрел с состраданием на тех, кто еще бродит во мраке и одиночестве, и дабы благоугодно было ему направить их стопы сюда, где мы сможем помочь им. Будем же просить его дать нам пережить грядущие испытания и несчастья, чтобы в его время и с его помощью мы смогли бы сыграть свою роль в построении лучшего мира к его вящей славе.
Он наклонил голову.
– Всемогущий и всеблагий господь наш…
Сказав «аминь», он затянул псалом. После псалома собрание разбилось на группы, слепые взялись за руки, и четверо зрячих девушек повели их из зала.
Я закурил сигарету. Коукер тоже рассеянно взял у меня одну, не сказав ни слова. К нам подошла девушка.
– Вы нам поможете прибрать со стола? – сказала она. – Мисс Дюрран, мне кажется, скоро вернется.
– Мисс Дюрран? – повторил я.
– Она наш руководитель, – объяснила девушка. – Свои дела вы уладите с нею.
О том, что мисс Дюрран вернулась, нам сообщили часом позже, когда почти стемнело. Мы нашли ее в маленькой комнате, похожей на кабинет, освещенной всего двумя свечами на столе. Я сразу узнал в ней ту смуглую женщину с тонкими губами, которая выступала против профессора на собрании в Университете. Когда мы предстали перед ней, все ее внимание сосредоточилось на Коукере. Выражение ее лица было не более дружелюбным, чем неделю назад.
– Мне сообщили, – холодно произнесла она, разглядывая Коукера, словно кучу отбросов, – мне сообщили, что вы тот самый человек, который организовал нападение на Университет.
Коукер подтвердил и ждал продолжения.
– Тогда я должна сказать вам раз и навсегда, что в нашей общине мы не признаем грубой жестокости и не собираемся ее терпеть.
Коукер слегка улыбнулся. Затем он ответил на исконном жаргоне средних классов:
– Все зависит от точки зрения. Разве вы можете судить, кто был более жесток: тот, кто осознал свою ответственность перед настоящим и остался, или тот, кто осознал свою ответственность перед будущим и ушел?
Она продолжала пристально смотреть на него. Выражение ее лица не изменилось, но было очевидно, что в эту минуту меняется ее мнение о Коукере. Она явно не ожидала ни такого ответа, ни такой манеры держаться. Оставив на время эту проблему, она повернулась ко мне.
– Вы тоже в этом участвовали? – спросила она.
Я объяснил ей, что играл во всем этом несколько пассивную роль, и задал ей вопрос, в свою очередь:
– Что случилось с Микаэлем Бидли, с Полковником и остальными?
Это ей не понравилось.
– Они уехали куда-то в другое место, – сказала она резко. – Здесь у нас чистая благопристойная община в правилах… в христианских правилах, и мы намерены держаться этих правил. У нас нет места людям развратным. Разложение и неверие послужили причиной большинства несчастий мира. Те из нас, кого пощадила катастрофа, обязаны создать общество, в котором это не повторится. Циник, умник пусть знает, что здесь он не нужен, какие бы блестящие теории он ни выдвигал, чтобы замаскировать свою распущенность и свой материализм. Мы христианская община, и мы намерены таковой остаться, – она с вызовом посмотрела на меня.
– Значит, вы разделились? – сказал я. – Куда же направились те?
Она жестко ответила:
– Они отправились дальше, а мы остались здесь. Только это и имеет значение. Постольку, поскольку они не вмешиваются в наши дела, они могут зарабатывать себе вечное проклятье, где им угодно и как им угодно. А они будут прокляты, в этом я не сомневаюсь, раз им вздумалось считать себя выше законов божеских и человеческих.
Она завершила эту декларацию щелчком челюсти, который дал мне ясно понять, что дальнейшие вопросы будут пустой тратой времени. Затем она повернулась к Коукеру.
– Что вы умеете делать? – спросила она.
– Много чего, – ответил он хладнокровно. – Для начала я буду помогать всем понемногу, пока не увижу, где я полезнее всего.
Она была слегка ошарашена. Ясно было, что она намеревалась принять решение и дать руководящие указания. Но она передумала.
– Хорошо, – сказала она. – Осмотритесь и приходите ко мне поговорить завтра вечером.
Но от Коукера не так-то легко было отделаться. Он пожелал узнать о размерах поместья, о численности общины, о проценте зрячих и о массе других вещей. И он узнал.
Прежде чем мы ушли, я задал вопрос о Джозелле. Мисс Дюрран нахмурилась.
– Знакомая фамилия. Где же я ее?.. О, это она выступала за консерваторов на прошлых выборах?
– Не думаю. Она… э… написала одну книгу, – сознался я.
– Она… – начала мисс Дюрран. Затем я увидел, что она вспомнила. – О, о, та самая?.. Ну, знаете, мистер Мэйсен, я не думаю, чтобы подобная особа пожелала связать свою судьбу с такой общиной, как наша.
В коридоре Коукер повернулся ко мне. Я увидел в сумерках, что он ухмыляется.
– Царство гнетущей ортодоксии, – заметил он. Усмешка исчезла, и он добавил: – Удивительный тип, знаете ли. Гордыня и предрассудки. Она нуждается в помощи. Она знает, что чертовски нуждается в помощи, но ничто не заставит ее в этом признаться.
Он задержался возле открытой двери. Было уже темно, и в комнате почти ничего нельзя было разглядеть, но мы знали, что это мужская спальня.
– Хочу переброситься с этими ребятами парой слов. Увидимся позже.
Он шагнул в комнату и весело поздоровался: «Здорово, приятели! Как делишки?». Я посмотрел ему вслед и вернулся в обеденный зал. Единственным источником света там были три свечи, поставленные рядом на столе. Возле свечей сидела девушка и с неудовольствием вглядывалась в какую-то штопку.
– Хэлло, – сказала она. – Ужасно, правда? Как это в старину умудрялись что-нибудь делать по вечерам?
– Не такая уж это старина, – возразил я. – И это наше будущее, а не только прошлое… если кто-нибудь научит нас делать свечи.
– Да, пожалуй. – Она подняла голову и оглядела меня. – Вы приехали сегодня из Лондона?
– Да, – признался я.
– Там сейчас плохо?
– Лондону конец, – сказал я.
– Наверное, вы видели там ужасные вещи, – предположила она.
– Видел, – коротко сказал я и спросил: – Вы давно здесь?
Она охотно обрисовала мне положение вещей.
Во время нападения на Университет Коукер захватил почти всех зрячих. Осталось несколько человек. Она и мисс Дюрран были среди тех, кого Коукер упустил. На следующий день мисс Дюрран взяла командование на себя, но не совсем преуспела в этом. О немедленном отъезде из Лондона нечего было и думать, так как только один из оставшихся мог водить грузовик. Весь этот день и большую часть следующего они вынуждены были возиться со своими слепыми почти так же, как я со своими в Хэмпстеде. Но вечером следующего дня вернулись Микаэль Бидли и двое зрячих, а ночью в Университет прорвались еще несколько человек. К полудню третьего дня у них уже набралось с десяток водителей. Тогда они решили, что благоразумнее выезжать немедленно, нежели ждать и гадать, вернутся ли остальные.
Тиншэм-менор был выбран пробным пунктом назначения по предложению Полковника. Полковник знал это место и утверждал, что оно полностью отвечает требованиям компактности и изоляции.
Группа была очень разношерстная, и ее руководители отлично сознавали это. На следующий день после прибытия в Тиншэм состоялось собрание. По количеству участников оно было малочисленнее, чем тогда в Университете, но во всех других отношениях почти такое же. Микаэль и его сторонники объявили, что сделать предстоит очень много и что они не намерены тратить свою энергию на умиротворение субъектов, погрязших в дешевых предрассудках и готовых ссориться по пустякам. Слишком велика задача, и слишком прижимает время.
Выступила Флоренс Дюрран. То, что произошло в мире, есть достаточное предостережение, сказала она. И она не может понять, как можно быть столь слепо неблагодарными за чудо спасения, да еще пытаться увековечить подрывные теории, которые в течение столетия подтачивали христианство. Она, со своей стороны, не желает жить в общине, где будут постоянно стремиться извратить простую веру тех, кто не стыдится выразить благодарность господу богу путем соблюдения его законов. Она не хуже других сознает серьезность положения. Самое правильное будет с должным вниманием отнестись к предупреждению, которое дал бог, и немедленно вернуться к его учению.
Таким образом обнаружился раскол группы. Мисс Дюрран поддержали пять зрячих девушек, десяток слепых девушек, несколько мужчин и женщин средних лет, тоже слепых, и не поддержал ни один из зрячих мужчин. При таких обстоятельствах не оставалось сомнений, что покинуть Тиншэм придется сторонникам Микаэля Бидли. Грузовики не были разгружены, ничто их не задерживало, и сразу после полудня они отбыли, оставив мисс Дюрран и ее последователей плыть или тонуть в соответствии со своими убеждениями.
Мисс Дюрран и зрячие девушки приступили к осмотру поместья. Большая часть дома была на замке, но в помещении для слуг кто-то недавно жил. Что произошло с людьми, присматривавшими за усадьбой, стало ясно, когда осмотрели фруктовый сад. Там среди рассыпанных фруктов лежали трупы мужчины, женщины и девочки. Рядом, зарывшись корнями в землю, терпеливо ждали два триффида. На образцовой ферме в дальнем углу поместья положение было такое же. Либо триффиды нашли дорогу в парк через какие-нибудь ворота, либо в парке еще раньше содержались неурезанные экземпляры, которые затем вырвались на свободу. Как бы то ни было, они представляли угрозу, и с ними следовало расправиться быстро, пока они не натворили новых бед. Мисс Дюрран послала одну девушку обойти ограду и запереть все ворота и калитки, а сама взломала дверь в оружейную комнату. Несмотря на отсутствие опыта, она вместе с другой молодой женщиной сумела отстрелить верхушки у всех триффидов, каких удалось обнаружить в поместье, а их оказалось двадцать шесть штук. Можно было надеяться, что больше в пределах ограды триффидов не осталось.
На следующий день они обследовали деревню и нашли там триффидов в значительных количествах. Уцелели только те жители, кто либо заперся у себя дома и намеревался отсиживаться, пока хватит припасов, либо не столкнулся с триффидами во время коротких вылазок за продовольствием. Всех их собрали и переправили в поместье. Они были здоровы и в большинстве полны сил, но сейчас они были скорее обузой, чем помощниками, потому что среди них не оказалось ни одного зрячего.
В течение того же дня прибыли еще четверо молодых женщин. Двое, сменяясь за рулем, пригнали груженый грузовик и привезли слепую девушку. Одна приехала в легковом автомобиле. Быстро осмотревшись, она заявила, что это заведение ей не подходит, и укатила дальше.
О Джозелле моя собеседница ничего не знала. Она никогда не слыхала ее фамилии и, вероятно, никогда ее не встречала.
Пока мы разговаривали, в зале вспыхнул электрический свет. Девушка посмотрела на лампы с благоговением, точно на небесное знамение. Она задула свечи и, продолжая трудиться над штопкой, время от времени поглядывала вверх, как бы желая убедиться, что лампы никуда не делись.
Через несколько минут вошел Коукер.
– Ваша работа? – спросил я, кивнув на лампы.
– Да, – признался он. – Здесь у них есть собственный генератор. Лучше использовать бензин, чем дать ему испариться.
– Вы хотите сказать, что мы все это время могли иметь здесь электрический свет? – спросила девушка.
Коукер посмотрел на нее.
– Надо было всего-навсего завести мотор, – сказал он. – Если вам нужен был свет, почему вы не завели мотор?
– Я не знала, что он есть, и, кроме того, я ничего не понимаю в моторах и электричестве.
Коукер продолжал задумчиво глядеть на нее.
– И поэтому вы сидели впотьмах, – сказал он. – Как, по-вашему, долго вы протянете, если будете по-прежнему сидеть впотьмах вместо того, чтобы заниматься делом?
Его тон задел ее.
– Не моя вина, что я не разбираюсь в таких вещах.
– Не согласен, – возразил Коукер. – Это не просто ваша вина. Вы ее лелеете и холите. Более того, вы притворяетесь, будто вы слишком одухотворенная натура, чтобы разбираться в технике. Это дешевая и глупая форма тщеславия. Каждый является в мир круглым невеждой, но на то бог и даровал ему – и даже ей – мозги, чтобы приобретать знания. Неспособность пользоваться собственными мозгами не есть достойная похвалы добродетель, даже женщин следует порицать за это.
Она рассердилась, что было вполне понятно. Впрочем, Коукер был зол с самого начала. Она сказала:
– Все это очень хорошо, но у разных людей ум действует в разных направлениях. Мужчины понимают, как работают машины и электричество. Женщины, как правило, такими вещами не очень интересуются.
– Не пытайтесь всучить мне стряпню из мифов и притворства, это не для меня, – сказал Коукер. – Вам прекрасно известно, что женщины управляются – вернее, управлялись – с самыми тонкими и сложными механизмами, когда брали на себя труд разобраться в них. Но обычно бывает так, что они слишком ленивы и не желают брать на себя этот труд. На что это им, когда традицию милой беспомощности можно расценить как женскую добродетель? И когда можно свалить все дело на чьи-то плечи? Обычно это поза, и против нее никто не считает нужным выступить. Напротив, ее лелеют, мужчины ей подыгрывают, стойко ремонтируя для своей бедняжки пылесос и мужественно меняя перегоревшие лампы. Вся эта комедия полностью устраивала обе стороны. Жесткая практичность так хорошо гармонировала с душевной тонкостью и очаровательной беспомощностью, и дурак тот, кто пачкает руки.
Он продолжал, окончательно войдя в раж.
– До сих пор мы могли себе позволить забавляться такого рода умственной ленью и игрой в паразитов. Целые поколения твердили о равенстве полов, но женщина кровно заинтересована в своей зависимости и не желает освобождаться от нее. Ей пришлось модифицировать свое поведение в соответствии с изменившимися условиями, но эти модификации были незначительны, да и они вызывали у женщин недовольство. – Он помолчал. – Вы сомневаетесь? Так вот, взгляните на какую-нибудь бойкую девчонку и на интеллектуальную женщину. Обе они, каждая по-своему, втирают очки, играя в высшую чувствительность. Но приходит война, приносит с собой общественные обязанности, и оказывается, что из той и другой можно сделать приличных механиков.
