Текст книги "Град обреченный"
Автор книги: Аркадий Стругацкий
Соавторы: Борис Стругацкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
– Да он-то здесь при чем?! – гаркнул Изя. – Ну подумай ты головой своей дурацкой! Ну, уничтожит он нас, а потом что? Восемьсот километров пешком? По безводью?!
– Откуда я знаю? – огрызнулся Андрей. – Может, он трактор умеет водить.
– Ты еще Мымру заподозри, – сказал Изя. – Как это… Как в сказке о царе Додоне… Шемаханская царица.
– Н-да… Мымра… – задумчиво сказал Андрей. – Тоже штучка та еще… И этот Немой… Кто он? Откуда? Почему ходит везде за мной, как собака? Даже в сортир… Между прочим, ты знаешь, он уже, оказывается, в этих местах побывал.
– Открытие сделал! – сказал Изя пренебрежительно. – Это я давным-давно понял. Эти безъязыкие пришли с севера…
– Может быть, им здесь и вырезали языки? – сказал Андрей негромко.
Изя посмотрел на него.
– Слушай, давай выпьем, – сказал он.
– Разбавлять нечем.
– Ну, тогда хочешь, я тебе Мымру приведу?
– Иди ты к дьяволу… – Андрей поднялся, морщась, подвигал стертой ногой в ботинке. – Ладно, я пойду погляжу, как и что. – Он похлопал себя по пустой кобуре. – У тебя пистолет есть?
– Есть где-то. А что?
– Ладно, так пойду, – сказал Андрей.
Вытаскивая на ходу фонарик, он вышел в коридор. Немой поднялся ему навстречу. Справа, в глубине квартиры, из-за приоткрытой двери слышались негромкие голоса. Андрей приостановился.
– …В Каире, Даган, в Каире! – внушительно вещал полковник. – Теперь я вижу, что вы все забыли, Даган. Двадцать первый полк Йоркширских стрелков, и командовал им тогда старина Билл, пятый баронет Стрэтфорд.
– Я прошу извинения, господин полковник, – почтительно возражал Даган. – Мы можем прибегнуть к дневникам господина полковника…
– Не надо, не надо никаких дневников, Даган! Занимайтесь своим пистолетом. Вы мне еще обещали почитать на ночь…
Андрей вышел на лестничную площадку и, как на телеграфный столб, налетел на Эллизауэра. Эллизауэр курил, ссутулившись, прислонясь задом к железным перилам.
– Последняя перед сном? – спросил Андрей.
– Так точно, господин советник. Сейчас ложусь.
– Ложитесь, ложитесь, – сказал Андрей, проходя. – Знаете: больше спишь – меньше грешишь.
Эллизауэр почтительно хихикнул ему вслед. Верста коломенская, подумал Андрей. Попробуй мне только в три дня не управиться – самого в волокушу запрягу…
Нижние чины располагались на нижнем этаже (хотя гадить они наладились на верхних). Разговоров здесь слышно не было – все или почти все, видимо, уже спали. Сквозь распахнутые – для сквозняка – двери квартир, выходящих в вестибюль, доносился разноголосый храп, сонное чмоканье, бормотание, хриплый прокуренный кашель.
Андрей заглянул сначала в квартиру налево. Здесь устроились армейцы. Из маленькой комнатушки без окон виднелся свет. Сержант Фогель в одних трусах и в фуражке, сдвинутой на затылок, сидел за столиком и прилежно заполнял какую-то ведомость. В армии был порядок: дверь комнатушки была настежь, так что никто не мог бы войти или выйти незамеченным. На звук шагов сержант быстро поднял голову и всмотрелся, прикрывая лицо от света лампы.
– Это я, Фогель, – сказал Андрей негромко и вошел.
Сержант мигом поставил ему стул. Андрей сел и огляделся. Так, в армии порядок. Все три бидона с расходной водой здесь. Ящики с консервами и галетами для завтрашнего завтрака тоже уже здесь. И ящик с сигаретами. Прекрасно вычищенный пистолет сержанта лежал на столе. Дух в комнатушке стоял тяжелый, мужской, походно-полевой. Андрей положил руку на спинку стула.
– Что на завтрак, сержант? – спросил он.
– Как обычно, господин советник, – сказал Фогель, удивившись.
– Давайте-ка придумайте что-нибудь не как обычно, – сказал Андрей. – Кашу, что ли, рисовую с сахаром… Консервированные фрукты остались?
– Можно рисовую кашу с черносливом, – предложил сержант.
– Давайте с черносливом… Воды выдайте утром двойную порцию. И по полплитки шоколаду… Шоколад остался?
– Есть еще немного, – сказал сержант неохотно.
– Вот и выдайте… Сигареты что – последний ящик?
– Точно так.
– Ну, ничего не поделаешь. Завтра – как обычно, а с послезавтрашнего дня сокращайте норму… Да, и вот еще что. Полковнику с сегодняшнего дня и впредь – двойную порцию воды.
– Осмелюсь доложить… – начал было сержант.
– Знаю, – прервал его Андрей. – Скажете, что это мой приказ.
– Слушаюсь… Угодно господину советнику… Анастасис! Куда?
Андрей обернулся. В коридоре, покачиваясь на нетвердых ногах и придерживаясь рукой за стену, стоял совершенно раскисший со сна солдат – тоже в одних трусах и в ботинках.
– Виноват, господин сержант… – промямлил он. Видно было, что он ничего не соображает. Потом руки его опустились по швам. – Разрешите отлучиться в уборную, господин сержант!
– Бумага нужна?
Солдат почмокал губами, пошевелил лицом.
– Никак нет… Имеется… – он показал зажатый в кулаке клочок бумаги, видимо, из Изиных архивов. – Разрешите идти?
– Ступай… Прошу прощения, господин советник. Всю ночь бегают. А случается, что и просто так… под себя… Раньше хоть марганцовка помогала, а теперь вот ничего уже не помогает… Угодно будет, господин советник, проверить караулы?
– Нет, – сказал Андрей, поднимаясь.
– Прикажете сопровождать?
– Нет. Останьтесь.
Андрей снова вышел в вестибюль. Здесь было так же жарко, но воняло все-таки поменьше. Рядом бесшумно вырос Немой. Слышно было, как на лестнице, этажом выше, оступается и шипит сквозь зубы рядовой Анастасис. Не дойдет ведь до сортира, на пол навалит, подумал Андрей с гадливым сочувствием.
– Ну что, – сказал он вполголоса Немому. – Посмотрим, как гражданские устроились?
Он пересек вестибюль и вошел в дверь квартиры напротив. Походно-полевой дух стоял и здесь, но армейского порядка уже не было. Пригашенная лампа в коридоре тускло освещала сваленные кое-как приборы в брезентовых чехлах вперемежку с оружием, грязный рюкзак с развороченными внутренностями, брошенные у стены манерки и кружки. Взявши лампу, Андрей шагнул в ближайшую комнату, и сейчас же ему под ноги попался чей-то ботинок.
Здесь спали водители – голые, потные, распростертые на мятом брезенте. Даже простыни не постелили… Впрочем, простыни были, надо думать, грязнее всякого брезента. Один из водителей вдруг поднялся, сел, не раскрывая глаз, зверски поскреб плечи и проговорил невнятно: «На охоту идем, а не в баню… На охоту, понял? Вода желтая… под снегом желтая, понял?» Еще не договорив, он снова обмяк и повалился на бок.
Андрей убедился, что все четверо на месте, и прошел к следующей комнате. Здесь уже обитала интеллигенция. Спали на раскладушках, застелив их серыми простынями, спали тоже неспокойно, с нездоровым храпом, – постанывали, скрипели зубами. Двое картографов в одной комнате, двое геологов – в соседней. В комнате геологов Андрей уловил незнакомый сладковатый запах, и ему сразу же вспомнилось, что ходит слух, будто геологи покуривают гашиш. Позавчера сержант Фогель отобрал сигарету с анашой у рядового Тевосяна, начистил ему зубы и пригрозил сгноить в авангарде. И хотя полковник отнесся к этому случаю скорее юмористически, Андрею все это очень не понравилось.
Остальные комнаты в огромной квартире были пусты, только на кухне, закутавшись с головой в какое-то тряпье, спала Мымра – измотали ее, видно, за этот вечер. Из-под гнусного тряпья торчали тощие голые ноги, все в ссадинах и каких-то пятнах. Вот еще беда на нашу голову, подумал Андрей. Шемаханская царица. Черт бы ее побрал, проклятую сучку. Шлюха грязная… Откуда? Кто такая? Бормочет невразумительное на непонятном языке… Почему в Городе – непонятный язык? Как это может быть? Изя услышал – обалдел… Мымра. Это ведь Изя ее так назвал. Правильно назвал. Очень похоже. Мымра.
Андрей вернулся к комнате водителей, поднял лампу над головой и показал Немому на Пермяка. Немой, бесшумно скользнув между спящими, нагнулся над Пермяком и взял его обеими ладонями за уши. Потом он выпрямился. Пермяк уже сидел, упираясь одной рукой в пол, а другой – отирая с губ набежавшую во сне слюнку.
Поймав его взгляд, Андрей мотнул головой в сторону коридора, и Пермяк сразу же поднялся на ноги – легко и беззвучно. Они прошли в пустую комнату в глубине квартиры, Немой плотно закрыл дверь и прислонился к ней спиной. Андрей посмотрел, где сесть. Комната была пуста, и он сел прямо на пол. Пермяк опустился перед ним на корточки. В свете лампы конопатое лицо его казалось нечистым, спутанные волосы падали на лоб, и сквозь них чернела корявая татуировка «раб Хрущова».
– Пить хочешь? – спросил Андрей вполголоса.
Пермяк кивнул. На лице его появилась знакомая блудливая улыбочка. Андрей извлек из заднего кармана плоскую флягу, где на донышке плескалась вода, и протянул ему. Он смотрел, как Пермяк пьет – маленькими скупыми глотками, шумно дыша через нос, двигая щетинистым кадыком. Вода сразу же испариной выступила у него на теле.
– Тепленькая… – сипло сказал Пермяк, возвращая пустую фляжку. – Холодной бы… из-под крана… Эх!
– Что там у вас с двигателем? – спросил Андрей, засовывая фляжку обратно в карман.
Пермяк растопыренной ладонью собрал пот с лица.
– Говно – двигатель, – сказал он. – Его у нас вторым делали, не поспевали к сроку… Чудо еще, что до сего дня продержался.
– Починить можно?
– Починить можно. Денька два-три потыркаемся – починим. Только это ненадолго. Еще километров двести прочапаем, снова будем загорать. Говно – двигатель.
– Понятно, – сказал Андрей. – А ты не заметил, кореец Пак около солдат не вертится?
Пермяк досадливо отмахнулся от этого вопроса. Он придвинулся к Андрею и проговорил ему в самое ухо:
– Нынче на обеденном привале солдаты договорились дальше не идти.
– Это я уже знаю, – сказал Андрей, стискивая зубы. – Ты мне скажи, кто у них верховодит?
– Не могу никак разобрать, начальник, – свистящим шепотом ответил Пермяк. – Болтает больше всех Тевосян, но ведь он трепло, а потом он последнее время что ни утро – торчит…
– Что?
– Торчит… Ну – под балдой, накурившись… Его никто не слушает. А вот кто настоящий заводила – не пойму.
– Хнойпек?
– А хрен его знает. Может, и он. Человек в авторитете… Водители, вроде бы, тоже за, то есть, чтобы дальше не идти. От господина Эллизауэра толку никакого нет – он только хихикает, как падло, да всем старается угодить… боится, значит. А я что могу? Я только их подзуживаю, что на солдат полагаться нельзя, что они нашего брата-водителя ненавидят. Мы, мол, едем – они идут. Им паек солдатский, а нам – как господам ученым… За что, мол, им нас любить? Раньше действовало, а теперь чего-то плохо действует. Главное что? Тринадцатый день послезавтра…
– А ученые как? – прорвал его Андрей.
– А хрен их знает. Ругаются страшными словами, а вот за кого они – не могу понять. Каждый божий день у них с солдатами из-за Мымры грызня… А господин Кехада знаете, что говорил? Что полковник, мол, долго не протянет.
– Кому говорил?
– Я так думаю, что это он всем говорит. А сам я слышал, как он это своим геологам объяснял, чтобы они с оружием не расставались. На этот случай. Сигаретки нет, Андрей Михайлович?
– Нет, – сказал Андрей. – А как сержант?
– К сержанту не подступишься. С ним – где залезешь, там и слезешь. Камешек. Убьют они его первого. Очень ненавидят.
– Ладно, – сказал Андрей. – А как все-таки насчет корейца? Агитирует он солдат или нет?
– Не видел. Он всегда особняком держится. Ежели хотите, я, конечно, за ним специально присмотрю, но, по-моему, это пустой номер…
– Ну, вот что, – сказал Андрей. – С завтрашнего дня – большой привал. Работы, в общем, никакой. Только на тракторе. А солдаты будут вообще только валяться да болтать. Ты вот что, Пермяк. Ты мне выясни, кто у них главный. Это у тебя будет дело номер один. Придумай что-нибудь, тебе там видней, как это сделать… – Он поднялся, и Пермяк тоже вскочил. – Тебя сегодня, правда, рвало?
– Да, скрутило чего-то… Сейчас вроде полегче.
– Надо что-нибудь?
– Да нет, лучше не стоит. Курева бы…
– Ладно. Трактор почините – премию выдам. Иди.
Пермяк выскользнул за дверь мимо посторонившегося Немого, а Андрей подошел к окну и оперся па подоконник, выжидая положенные пять минут. В отсветах подвижной фары грузно чернели остовы волокуш и второго трактора, блестели остатки стекол в черных окнах дома напротив. Справа невидимый в темноте часовой, позвякивая подковами, бродил взад-вперед поперек улицы и тихонько насвистывал что-то унылое.
Ничего, подумал Андрей. Выкарабкаемся. Заводилу бы найти… Он представил себе снова, как по его приказу сержант выстраивает солдат без оружия в одну шеренгу и как он, Андрей, начальник экспедиции, с пистолетом в опущенной руке медленно идет вдоль этой шеренги, вглядываясь в окаменевшие заросшие лица, как он останавливается перед отвратной рыжей харей Хнойпека и стреляет ему в живот – раз и второй раз… Без суда и следствия. Так будет с каждым мерзавцем и трусом, который осмелится…
А господин Пак, по-видимому, и на самом деле ни при чем, подумал он. И на том спасибо. Ладно. Завтра еще ничего не случится. Еще дня три ничего не случится, а за три дня можно много чего придумать… Можно, например, хороший источник найти, километрах в ста впереди. К воде, небось, поскачут, как лошади… Ну и духотища же все-таки здесь. Всего-то один вечер здесь стоим, а уже дерьмом везде воняет… И вообще время всегда работает на начальство против бунтовщиков. Везде так было, и всегда так было… Вот они сегодня сговорились, что завтра дальше не пойдут. Утром поднимутся оскаленные, а мы им – большой привал. Идти-то, ребята, оказывается, никуда и не надо, зря оскалились… А тут еще тебе и каша с черносливом, чаю вторая кружка, шоколад… Вот так-то, господин Хнойпек! А до тебя я, все-таки, доберусь, дай только срок… Ч-черт, спать охота. Пить охота… Ну, про питье ты, положим, забудь, господин советник, а вот спать надо. Завтра – чуть свет… Провалился бы ты, Фриц, со своей экспансией. Тоже мне – император всея говна…
– Пойдем, – сказал он Немому.
За столом Изя все еще листал свои бумажки. Теперь он взял себе новую дурную привычку – бороду кусать. Завернет волосню свою на горсть, сунет в зубы и грызет. Экое чучело, право… Андрей подошел к раскладушке и принялся застилать простыню. Простыня липла к рукам, как клеенка.
Изя вдруг сказал, повернувшись к нему всем телом:
– Так вот. Жили они здесь под управлением Самого Любимого и Простого. Все с большой буквы, заметь. Жили хорошо, всего было вдоволь. Потом стал меняться климат, наступило резкое похолодание. А потом еще что-то произошло, и они все погибли. Я тут нашел дневник. Хозяин забаррикадировался в квартире и помер от голода. Вернее, он не помер, а повесился, но повесился от голода – сошел с ума… Началось с того, что на улице появилась какая-то рябь…
– Что появилось? – спросил Андрей, переставая стаскивать ботинки.
– Какая-то рябь появилась. Рябь! Тот, кто попадал в эту рябь, исчезал. Иногда успевал еще заорать, а иногда и того не успевал – просто растворялся в воздухе, и все.
– Бред какой-то… – проворчал Андрей. – Ну?
– Те, кто вышел из дому, все погибли в этой ряби. А те, кто испугался или сообразил, что дело дрянь, те поначалу выжили. Первое время по телефону переговаривались, потом стали понемножку вымирать. Жрать ведь нечего, на улице – мороз, дров не запасли, отопление не работает…
– А рябь куда делась?
– Ничего по этому поводу не пишет. Я тебе говорю, он к концу с ума сошел. Последняя запись у него такая… – Изя пошелестел бумагами. – Вот, слушай: «Не могу больше. Да и зачем? Пора. Сегодня утром Любимый и Простой прошел по улице и заглянул ко мне в окно. Это – улыбка. Пора». И все. Квартира у него, заметь, на пятом этаже. Он, бедняга, петельку к люстре приладил… Петелька, между прочим, так до сих пор и висит.
– Да, похоже, на самом деле, с ума сошел, – сказал Андрей, забираясь в постель. – Это от голода, точно. Слушай, а насчет воды, как, ничего?
– Пока ничего. Я полагаю, нам завтра надо идти до конца акведука… Ты что, уже спать?
– Да. И тебе советую, – сказал Андрей. – Прикрути лампу и выметайся.
– Слушай, – сказал Изя жалобно. – Я хотел еще немножко почитать. У тебя лампа хорошая.
– А твоя где? У тебя такая же.
– Понимаешь, она у меня разбилась. В волокуше… Я на нее ящик поставил. Нечаянно…
– Кр-ретин, – сказал Андрей. – Ладно. Забирай лампу и уходи.
Изя торопливо зашуршал бумагой, двинул стулом, потом сказал:
– Да! Тут тебе Даган пистолет твой принес. И от полковника что-то передавал, но я забыл…
– Ладно, дай сюда пистолет, – сказал Андрей.
Он сунул пистолет под подушку и повернулся на бок, спиной к Изе.
– А хочешь, я тебе одно письмо почитаю? – вкрадчиво сказал Изя. – У них тут, понимаешь, было что-то вроде полигамии…
– Пошел вон, – спокойно сказал Андрей.
Изя хихикнул. Андрей с закрытыми глазами слушал, как он возится, шуршит, скрипит рассохшимся паркетом. Потом скрипнула дверь, и когда Андрей открыл глаза, было уже темно.
Рябь какая-то… Н-да. Ну, тут уж как повезет. Сие от нас не зависит. Думать надо только о том, что от нас зависит… Вот в Ленинграде никакой ряби не было, был холод, жуткий, свирепый, и замерзающие кричали в обледенелых подъездах – все тише и тише, долго, по многу часов… Он засыпал, слушая, как кто-то кричит, просыпался все под этот же безнадежный крик, и нельзя сказать, что это было страшно, скорее тошно, и когда утром, закутанный до глаз, он спускался за водой по лестнице, залитой замерзшим дерьмом, держа за руку мать, которая волочила санки с привязанным ведром, этот, который кричал, лежал внизу возле клетки лифта, наверное, там же, где упал вчера, наверняка там же – сам он встать не мог, ползти тоже, а выйти к нему так никто и не вышел… И никакой ряби не понадобилось. Мы выжили только потому, что мать имела обыкновение покупать дрова не летом, а ранней весной. Дрова нас спасли. И кошки. Двенадцать взрослых кошек и маленький котенок, который был так голоден, что когда я хотел его погладить, он бросился на мою руку и жадно грыз и кусал пальцы… Вас бы туда, сволочей, подумал Андрей про солдат с неожиданной злобой. Это вам не Эксперимент… И тот город был пострашнее этого. Я бы там обязательно сошел с ума. Меня спасло, что я был маленький. Маленькие просто умирали…
А город, между прочим, так и не сдали, подумал он. Те, кто остался, понемножку вымирали. Складывали их штабелями в дровяных сараях, живых пытались вывезти – власть все равно функционировала, и жизнь шла своим чередом – страшная, бредовая жизнь. Кто-то просто тихо умирал; кто-то совершал героические поступки, потом тоже умирал; кто-то до последнего вкалывал на заводе, а когда приходило время, тоже умирал… Кто-то на всем этом жирел, за кусочки хлеба скупал драгоценности, золото, жемчуг, серьги, потом тоже умирал – сводили его вниз к Неве и стреляли, а потом поднимались, ни на кого не глядя, закидывая винтовочки за плоские спины… Кто-то охотился с топором в переулках, ел человечину, пытался даже торговать человечиной, но тоже все равно умирал… Не было в этом городе ничего более обыкновенного, чем смерть. А власть оставалась, и пока оставалась власть, город стоял.
Интересно все-таки, было им нас жалко? Или они о нас просто не думали? Просто выполняли приказ, и в приказе было про город и ничего не было про нас. То есть, про нас, конечно, тоже было, но только в пункте «ж»… На Финляндском вокзале под ясным, белым от холода небом стояли эшелоны дачных вагонов. В нашем вагоне было полно детишек, таких же, как я, лет двенадцати – какой-то детский дом. Ничего почти не помню. Помню солнце в окнах и пар дыхания, и детский голос, который все повторял и повторял одну и ту же фразу, с одной и той же бессильно-злобной визгливой интонацией: «Иди на х… отседова!», и снова: «Иди на х… отседова!», и снова…
Подожди, я не об этом. Приказ и жалость – вот я о чем. Вот мне, например, солдат жалко. Я их прекрасно понимаю и даже им сочувствую. Отбирали ведь добровольцев, и вызвались, конечно, в первую голову авантюристы, сарынь-на-кичку, которым в благоустроенном нашем городе скушно и томно, которые не прочь посмотреть совсем новые места, автоматиком поиграть при случае, пошарить по развалинам, а вернувшись – набить карманы наградными, нацепить свеженькие лычки, гоголем походить среди девок… И вот вместо всего этого – понос, кровавые мозоли, чертовщина жуткая какая-то… Тут забунтуешь!
А мне? Мне что – легче? Я что – тоже за поносом сюда шел? Мне тоже неохота дальше идти, я тоже впереди ничего хорошего уже не вижу, у меня, черт вас побери, тоже были кое-какие надежды – свой, понимаете ли, хрустальный дворец за горизонтом! Я, может быть, сейчас рад-радехонек скомандовать: все, ребята, поворачивай оглобли!… Мне ведь тоже осточертела эта грязь, я тоже разочарован, я тоже, черт побери, боюсь – какой-нибудь там ряби паршивой или людей с железными головами. У меня, может быть, все внутри оборвалось, когда я этих безъязыких увидел: вот оно, предупреждение тебе – не ходи, дурак, возвращайся… А волки? Когда я один в арьергарде шел, потому что вы все со страху обгадились, думаете мне сладко было? Выскочит из пыли, отхватит ползадницы, и нет его… Вот так-то, голубчики, сволочи мои дорогие, не вам одним тяжело, у меня тоже от жажды внутри все потрескалось…
Ну, хорошо, сказал он себе. А на кой ляд ты тогда идешь? Вот прямо завтра и дай команду – птичкой полетим, через месяц будем дома, бросишь Гейгеру под ноги все свои высокие полномочия и скажешь: ну тебя, брат, на хер, сам иди, если тебе так приспичило экспансию разводить, если у тебя, понимаешь, в одном месте свербеж… Да нет, собственно, почему обязательно со скандалом? Как-никак, а прошли восемьсот километров, карту сделали, архивов раздобыли десять ящиков – мало, что ли? Ну нет там ничего дальше! Сколько же можно еще ноги мозолить? Это ведь не Земля, не шар! Антигорода никакого, конечно, нет, это совершенно теперь ясно – никто здесь о нем и слыхом не слыхивал… В общем, оправдания найдутся. Оправдания… То-то и оно, что оправдания!
Тут ведь вопрос как стоит? Договорились идти до конца, и приказано было тебе идти до конца. Так? Так. Теперь: дальше идти можешь? Могу. Жратва есть, горючее есть, оружие в порядке… Люди, конечно, измотались, но все целы-невредимы… Да и не так уж измотались, в конце концов, коли Мымру по вечерам валяют… Нет, брат, не сходятся у тебя концы с концами. Дерьмовый ты начальник, скажет тебе Гейгер, ошибся я в тебе! А тут еще ему Кехада – в одно ухо, Пермяк – в другое, а там уже и Эллизауэр на подхвате…
Эту последнюю мысль Андрей постарался поскорее отогнать, но было уже поздно. С ужасом он обнаружил, что для него, оказывается, отнюдь немаловажную роль играет его положение господина советника, и что ему крайне не нравится думать о том, что положение это может вдруг измениться.
Ну и пусть изменится, думал он, защищаясь. Что я – с голоду подохну без этого положения? Пожалуйста! Пусть господин Кехада садится на мое место, а я сяду – на его. Дело от этого пострадает, что ли?… Господи, подумал он вдруг. Да какое, собственно, дело-то? Что ты несешь, милый? Ты ведь уже теперь не маленький – о судьбах мира заботиться… Судьбы мира, знаешь ли, и без тебя обойдутся, и без Гейгера… Каждый должен делать свое дело на своем посту? Пожалуйста, не возражаю. Готов делать свое дело на своем посту. На своем. На этом самом. На посту власть имущего. Вот так-то, господин советник!… А какого черта? Почему бывший унтер-офицер битой армии имеет право властвовать над миллионным городом, а я – без пяти минут кандидат наук, человек с высшим образованием, комсомолец – не имею права властвовать над отделом науки? Что же это – у меня хуже выходит, чем у него? В чем дело?…
Ерунда все это – «имею право, не имею права»… Право на власть имеет тот, кто имеет власть. А еще точнее, если угодно, – право на власть имеет тот, кто эту власть осуществляет. Умеешь подчинять – имеешь право на власть. Не умеешь – извини!…
И вы у меня пойдете, мерзавцы! – сказал он спящей экспедиции. Не потому вы у меня пойдете, что я сам рвусь, как этот павиан бородатый, в неизведанные дали, а потому вы у меня пойдете, что я вам прикажу идти. А прикажу я вам идти, сукины вы дети, разгильдяи, ландскнехты дрисливые, не из чувства долга перед Городом или, упаси бог, перед Гейгером, а потому, что у меня есть власть, и эту власть я должен постоянно подтверждать – и перед вами, паскудниками, подтверждать, и перед собой. И перед Гейгером… Перед вами – потому что иначе вы меня сожрете. Перед Гейгером – потому что иначе он меня выгонит вон и будет прав. А перед собой… Это, знаете ли, королям и всяким там монархам была в свое время лафа. Власть у них была от бога, лично, без власти ни они сами себя не представляли, ни ихние подданные. Да и то, между прочим, зевать им не приходилось. А мы, маленькие люди, в бога не верим. Нас на трон мирром не мазали. Мы должны сами о себе позаботиться… У нас, знаете ли, так: кто смел, тот и съел. Самозванцев нам не надо – командовать буду я. Не ты, не он, не они и не оно. Я. Армия меня поддержит…
Во, наколбасил, подумал он с некоторой даже неловкостью. Он перевернулся на другой бок, а руку для удобства засунул под подушку, где было попрохладнее. Пальцы его наткнулись на пистолет.
…Это как же вы намереваетесь всю эту свою программу осуществлять, господин советник? Это же – стрелять придется! Не в воображении своем стрелять («Рядовой Хнойпек, выйти из строя!…»), не онанизмом умственным заниматься, а вот так – взять и выпалить живому человеку, может быть, безоружному, может быть, даже ничего не подозревающему, может быть, и не виноватому, в конце концов… да плевать на все это! – живому человеку – в живот, в мягкое, в кишки… Нет, этого я не умею. Этого я никогда не делал и, ей-богу, не представляю… На триста сороковом километре я, конечно, тоже палил, как и все, со страху просто, ничего же не понимал… Но там я никого не видел, и там в меня, черт побери, тоже стреляли!…
Ладно, подумал он. Ну, хорошо – гуманизм там, отсутствие привычки опять же… А если они все-таки не пойдут? Я им прикажу, а они мне ответят: шел бы ты на хер, братец, сам иди, если у тебя в одном месте свербеж…
А ведь это идея! – подумал он. Выдать разгильдяям немного воды, часть жратвы выделить на обратную дорогу, поломанный трактор пусть чинят… Идите, мол, без вас обойдемся. Как бы это было роскошно – разом освободиться от дерьма!… Впрочем, он сразу же представил себе лицо полковника при таком предложении. М-да, полковник этого не поймет. Не та порода. Он как раз из этих… из монархов. Ему мысль о возможном неподчинении просто в голову не приходит. И уж во всяком случае, мучиться над всеми этими проблемами он не станет… Военно-аристократическая косточка. Ему хорошо – у него и отец был полковник, и дед был полковник, и прадед был полковник – вон какую империю отгрохали, то-то, небось, народу перебили… Вот он пусть и расстреливает, в случае чего. В конце концов, это его люди. Я в его дела вмешиваться не намерен… Ч-черт, надоело мне это все! Интеллигентщина распротухлая, развел гнидник под черепушкой!… Должны идти, и все! Я выполняю приказ, и вы извольте выполнять. Меня не приласкают, если нарушу, и вам тоже, черт вас дери, не поздоровится! И все. И к черту. Лучше о бабах думать, чем об этой ерунде. Тоже мне – философия власти…
Он снова перевернулся, скручивая под собою простыню, и с натугой представил себе Сельму. В этом ее сиреневом пеньюаре – как она наклоняется перед постелью и ставит на столик поднос с кофе… Он подробно представил себе, как все это было бы с Сельмой, а потом вдруг – уже без всякой натуги – очутился на службе в своем кабинете, где обнаружил в большом кресле Амалию с юбчонкой, закатанной до подмышек… Тогда он понял, что дело зашло слишком далеко.
Он отбросил простыню, сел нарочито неудобно, чтобы край раскладушки врезался в задницу, и некоторое время сидел, таращась в слабо освещенный рассеянным светом прямоугольник окна. Потом он посмотрел на часы. Было уже больше двенадцати. А вот встану сейчас, подумал он. Спущусь на первый этаж… Где она там дрыхнет – на кухне, что ли? Раньше эта мысль всегда вызывала у него здоровое отвращение. Сейчас этого не получалось. Он представил себе голые грязные ноги Мымры, но не задержался на них, а пошел выше… Ему вдруг стало интересно, а какая она голая. В конце концов, баба есть баба…
– Господи! – сказал он громко.
Дверь сейчас же скрипнула, и на пороге появился Немой. Черная тень во тьме. Только белки поблескивают.
– Ну чего пришел? – сказал ему Андрей с тоской. – Иди спи.
Немой исчез. Андрей нервно зевнул и повалился боком на койку.
Проснулся он от ужаса, весь мокрый.
– …Стой, кто идет? – снова завопил под окном часовой. Голос у него был пронзительный, отчаянный, словно он звал на помощь.
И сейчас же Андрей услышал тяжелые хрусткие удары, как будто кто-то огромный мерно ударял огромной, кувалдой по крошащемуся камню.
– Стрелять буду! – пронзительно завизжал часовой совсем уже нечеловеческим голосом и принялся стрелять.
Андрей не запомнил, как оказался у окна. В темноте справа судорожно билось оранжевое пламя выстрелов. В огненных отсветах выше по улице чернело что-то громоздкое, неподвижное, непонятных очертаний, и из него вылетали и рассыпались снопы зеленоватых искр. Андрей ничего не успел понять. Обойма у часового кончилась, на мгновение наступила тишина, потом он там в темноте снова дико завизжал – совсем как лошадь – забухал ботинками и вдруг оказался в круге света под самым окном – влетел, завертелся на одном месте, размахивая пустым автоматом, затем, не переставая визжать, бросился к трактору, забился в черную тень под гусеницу и все дергал, дергал из-за пояса запасную обойму, и никак не мог выдернуть… И тогда снова послышались хрусткие удары кувалды о камень: бумм-бумм-бумм…
Когда Андрей в одной куртке, без штанов, в башмаках с болтающимися шнурками выскочил с пистолетом в руке на улицу, там уже было полно народу. Сержант Фогель ревел быком:
– Тевосян, Хнойпек! Направо! Приготовиться вести огонь! Анастасис! На трактор, за кабину! Наблюдать, приготовиться вести огонь!… Живее! Дохлые свиньи!… Василенко! Налево! Залечь, вести… Налево, раздолбай славянский! Залечь, вести наблюдение!… Палотти! Куда, макаронник!…
Он схватил бегущего без памяти итальянца за шиворот, со страшной силой ударил его башмаком в зад и швырнул к трактору.
– За кабину, животное!… Анастасис, дайте свет вдоль улицы!…
Андрея толкали в спину, в бока. Стиснув зубы, он пытался удержаться на ногах, абсолютно ничего не соображая, борясь с нестерпимым желанием заорать что-то бессмысленное. Он прижался к стене и, выставив перед собой пистолет, затравленно озирался. Почему они все бегут туда? А вдруг те нападут сзади? Или с крыши? Или из дома напротив?…
