Текст книги "Дружеский шарж"

Автор книги: Аркадий Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Львов Аркадий
Дружеский шарж

Григорий (Аркадий) Львов

ДРУЖЕСКИЙ ШАРЖ

В конце октября неожиданно пришло письмо. Василий Игоревич Омельчук сообщал, что жив-здоров, что соскучился по Чадову и очень просит навестить, посмотреть новый завод. А кроме того – безмерно восхищен изобретениями Николая Константиновича, кое-что собирается внедрить в производство. Крепко обнимает, и прочее... Все расходы поездки завод, разумеется, берет на себя.

Чадов прочитал письмо дважды, расстроился и не стал отвечать...

Несколько лет они работали вместе с Омельчуком па небольшом авторемонтном заводе, куда попали после распределения. Омельчук быстро пошел в гору, стал директором, и причиной были его недюжинные управленческие способности. А Чадов дорос лишь до начальника участка электрооборудования и на том остановился. Он увлекся изобретательством, но странным, с точки зрения Омельчука, В самом деле, кому нужен был, например, робот-вахтер, который вежливо, но "железно" заступал путь всякому, кто выпил хотя бы бутылку пива. Сам Омельчук попал однажды в неприятную историю: робот на глазах у рабочих преградил ему дорогу. И это была лишь одна из множества технических шуточек Чадова.

В старой трансформаторной, заброшенной за ненадобностью, Николай Константинович с такими же чудаками, как он, оборудовал лабораторию и бог знает чем там занимался. Однажды терпению Омельчука пришел конец, и он в сопровождении начальника охраны направился туда навести порядок. Стояла бывшая трансформаторная на отшибе, среди ядовитопыльного репейника и нахальной крапивы. В сумерках Омельчук не видел тропинки и пер, как лось. Начальник охраны еле поспевал за ним.

В тот вечер Чадов со своими помощниками закончил монтаж диковинного устройства, напоминающего полупрозрачный саркофаг. Оно уже было поставлено под "промышленную нагрузку". Ребята проверили синхронность работы узлов, еще раз полюбовались системой контроля и блокировки и теперь пили кофе, строили догадки – чем же опыт закончится?

Самый молодой из группы Чадова, недавний выпускник политехнического Славка Юколов, трещал без умолку. Он сам напросился на роль испытуемого, волновался, конечно, и никому не давал покоя. – Нет, вы ответьте мне, теребил он Чадова, – почему, допустим, исключено появление моего двойника? Представляете – мы открываем в один прекрасный момент нашу штучку, а оттуда выходит мальчик с пальчик, я в миниатюре...

Чадов отшучивался, и Славка тут же переключался на мастера участка электрооборудования, которого ценили за скромность и бескорыстие, за виртуозное умение наладить любую схему.

– Нет, вникните, Фокич, до чего же контрастна история техники. Крестьяне предпочитали лошадь как основное тягло, а небо уже чертили самолеты. Люди уже шагали по Луне, а на Земле не было еще надежного болотного вездехода. Теперь – извольте – из ящичка на курьих ножках вплывает к нам в квартиру всемирная знаменитость, хоть за руку здоровайся, а кофе, между прочим, варим по старинке...

Часы отбили десять вечера, когда на пороге лаборатории статуей командора возник мрачный Омельчук.

Шум смолк, и слышно стало, как бурлит в который раз заправленная кофеварка да монотонно гудит саркофаг, словно шмель, попавший в тенета. За стенками устройства вспыхивали и гасли разноцветные огоньки.

– Что это?! – спросил Омельчук. Николай Константинович развел руками – он не в состоянии был коротко объяснить суть агрегата.

– Мне доложили, – жестко сказал директор, – что вами, Чадов, за последний год истрачены изрядные средства, изрядное количество дефицитных материалов, между тем никаких практических результатов.

– Мы занимаемся практикой в рабочее время, а здесь собираемся по вечерам, – звонко сказал Юколов – Душу отводим.

– За счет государства? – усмехнулся Омельчук.

– Мы многое сами покупаем, – возразил Чадов. Омельчук не удостоил его ответом.

– А кружки самодеятельности – это тоже, по-вашему, излишество? – не утихал Юколов.

– С вашими-то данными, – Омельчук оглядел Славку, – только в балете и выступать... Мне известно, товарищ Юколов, что доверенный вам участок далеко не в блестящем состоянии.

– Тогда увольняйте! – воскликнул оскорбленный Славка.

– Хоть завтра!

Разговор принимал скандальный оборот.

– Василий Игоревич, – обратился к директору Чадов, – мы приносим извинения, если что-то нарушили...

– Не строй дурачка, Николай Константинович, – ответил Омельчук. – И будь добр – освободи себя от роли капитана этой шарашкиной команды!

– Да зачем вы так, Василий Игоревич! – вмешался Фокич. – Я тут в трансформаторной нашей будто заново родился.

– Вот и хорошо! – Высокий, подтянутый, в строгом темносинем костюме, правда, с репейниками на штанинах, Омельчук явно выигрывал перед коренастым, начинающим лысеть, одетым в замурзанную спецовку мастером. – Заново родились, говорите? Тогда примите мои поздравления!.. И чтобы ноги вашей тут больше не было! Слышите! – Омельчук подошел к кофеварке, исходящей клекотом, и выдернул вилку из штепселя. – Еще раз повторяю: ваша частная лавочка, кроме бессмысленных трат, ничего не дает. Более того – отвлекает работников! Приказываю поэтому все прикрыть! Есть научно-техническое общество, там и отводите душу!.. Начальник охраны!

– Слушаюсь! – проговорил старый служака.

– Потрудитесь проследить, чтобы завтра же сарай этот был опечатан и энергия отключена! Все!

Чадов понял, что доказывать и спорить бесполезно. В чем-то они, вероятно, допустили ошибку, наверно, следовало информировать директора о своих замыслах, может быть, заручиться поддержкой экспериментаторов из Научного Центра... Впрочем, теперь в этом не было смысла: Омельчук от принятых решений не отступал.

В груди у Чадова похолодело.

– Я ухожу с завода, – сказал он тихо. Омельчук вздрогнул, повел бровью, ничего не ответил и вышел. Следом поспешил начальник охраны...

Добровольные помощники Николая Константиновича просидели с ним еще несколько часов, – на ночь глядя не хотелось расставаться.

– Не суждено, Слава, – грустно заметил Чадов. – Не суждено... Мальчик с пальчик останется в сказке.

– Омельчуку бы наши датчики, тут бы мы посмотрели! – негодовал Юколов.

Фокич слышал это и, прихлебывая из кружки кофе, задумчиво глядел на Славку...

Они разошлись под утро, когда заря, летняя и тихая, охватила небо.

Кирпичный домишко, бывшую трансформаторную, опечатали в тот же день. Вскоре, сдав дела новому начальнику участка, Николай Константинович уехал из города.

...И вот теперь, по прошествии семи лет, Омельчук вспомнил о Чадове. Может, потому и вспомнил, что стал Чадов известным изобретателем? За письмом, оставшимся без ответа, пришла телеграмма. Василий Игоревич снова просил Чадова приехать. Николай Константинович не ответил и па телеграмму. Вскоре позвонил заместитель министра, поспрашивал Чадова о делах и предложил командировку на завод к Омельчуку – глянуть свежим глазом на обновленное предприятие, а в общем – подсказать, если возникнет идея, как повысить скорость и надежность главного конвейера. Николай Константинович понял, конечно, откуда дует ветер. Что-то видно там не ладилось у Омельчука. Ничего не поделаешь – нужно ехать. Ну, чего бы ему самому не написать о своих заботах честно и откровенно. А то – "соскучился". Подумаешь, дядя родной...

Семь лет – достаточный срок, чтобы стерлись обиды, по крайней мере – их острота.

Омельчук встретил Чадова на аэродроме. Встретил с шиком, подкатил на машине к трапу, только что не разостлал ковровую дорожку. Зато и обнял, и расцеловал. Ни упрека, ни намека на оставшиеся без ответа послания. Таким тактичным, таким радушным Николай Константинович не помнил Омельчука и в лучшие годы. За всю дорогу от аэродрома Василий Игоревич умудрился ничего конкретного не сообщить и в то же время рта не закрывал. Есть такие люди: никогда прямо не скажут, что необходима им ваша помощь, будут вертеть восьмерки вокруг да около, благожелательностью одаривать, и вроде сам догадаться должен, что от тебя требуется. А получат свое – и будто не просили, любезность за любезность – и квиты.

Омельчук довез Чадова до гостиницы, устроил в "люксе" и через два часа, как договорились, прислал машину, чтобы доставить Николая Константиновича на завод...

– За встречу, Коля! – густой баритон Омельчука стелился бархатом.

Он достал из своего директорского стола – полированного монолита – два изящных хрустальных бокальчика, налил в них из бутылки, усыпанной росписью и звездами, коричневатой, с искорками, жидкости и пододвинул Чадову блюдце с тонкими, как часовые колеса, кружочками лимона.

Директорский кабинет был невелик, скромен по обстановке, без традиционного стола-перпендикуляра. Стены спокойного салатного цвета, невысокие панели, хранящие под светлым лаком слоистую фактуру дорогой древесины.

Что-то знакомое привлекло вдруг внимание Николая Константиновича: там, где стены и потолок соединял незатейливый витой валик, симметрично, справа и слева от стола Омельчука виднелись крохотные треугольные шляпки. Как будто подстраховали валик, чтоб не упал, и вбили туда-сюда по гвоздю.

Похожие треугольники – датчики когда-то они изготовляли в своей трансформаторной...

– Ах, Коля, Коля! – ворковал Василий Игоревич, мягко прохаживаясь по кабинету. – Помнишь, пришли мы сюда желторотыми и что увидели? Зачуханный автосборочный заводишко, ржавую консервную банку... Но поработали мы, Коля, крепко поработали. Особенно за последние годы... Погляди-ка, – Омельчук нажал кнопку, и бесшумно поползли к углам кабинета тяжелые, как занавес в театре, муаровые шторы, закрывавшие витринное, во всю стену, окно.

Чадов поднялся и подошел к Василию Игоревичу, Несмотря на ранние зимние сумерки, отсюда, с высоты пятнадцатого этажа управления, отлично рисовалась панорама большого завода: корпуса, уходящие к темному горизонту белыми пунктирами заснеженных крыш, бетонные дороги и железнодорожные пути, залитые серебристым светом.

– Ну, как? Впечатляет?

– Да, – искренне ответил Николай Константинович. – Слышал, что идет реконструкция, но масштабов не представлял.

– Верно, Коля, – произнес Омельчук, сам любуясь. – Масштаб представить министром быть! А мы как? Мы по-простому: глаза боятся, а руки делают.

Шторы плавно закрылись, и бывшие сослуживцы сели друг против друга в удобные кресла.

– Видишь ли, Чадушка, – улыбнулся Омельчук. – Прости за фамильярность, но я не забыл твоего институтского прозвища... Видишь ли, дорогой, я давно пришел к убеждению, что человек – это хрупкая и не очень рациональная система. В условиях крупного производства, всегда тяготеющего к стабильности, человек, каким бы он ни был, обязан усредниться, стать винтиком. Да-да! Я не боюсь этого слова... Но в том-то и фокус, что производству приходится перестраиваться, ломать себя же, свой ритм. Для новых высот! Понимаешь? Высот! И тогда, конечно, необходимы таланты. Кто спорит! – Омельчук прищурился, пожевал губами невидимую горчинку, вздохнул. – Однако стоит новому обрести стабильность, как надобность в таланте отпадает... А он, бедняга, и дня прожить не может на уровне. Ему – выше давай! Он – генератор, из него прут идеи. А пригодятся эти идеи лет через десять, возможно. И становится таланту скучно. И тогда спасение в чем?.. В побочном увлечении! Побочном! Усек? Ты, помнится, антиалкогольного вахтера изобрел, а я, каюсь, недооценил тогда. Ну, молод был, простительно. Не доглядел, что это из тебя завтрашняя идея выперла... Каюсь, что не доглядел. Побочное увлечение – это сила, от многих горестей уводит... Теперь и сам балуюсь...

Николай Константинович слушал Омельчука с интересом. Куда клонит он? Запоздало извиняется за прошлое хамство. Впрочем, на извинение это не очень похоже... Старается внушить, что человек несовершенен по природе?..

– Слушай, Вася, – сказал Чадов. – Нельзя ли ближе к делу? Я очное от побочного что-то не отличаю.

– Давай-ка еще по двадцать капель, – усмехнулся Омельчук. – Вот так... К делу, говоришь? Да дела-то разные... Я ведь тебе про себя рассказываю. Как другу. Понимаешь, увлекся я. Хобби у меня появилось.

– А старое бросил?

– Рыбалку?! Ну, что ты! Рыбалка – святое занятие! Не позже, чем завтра, угощу шикарной ухой своего излова: есть у меня тут один пригретый водоемчик – феерия! Сам ахнешь... А хобби – другое. Увлекся я дружескими шаржами, Коля.

– Стал рисовать?!

– Куда там! Ты же знаешь, что я даже телеграфный столб не изображу. Нет!.. Вот собирать рисунки – это здорово! Тут я преуспел... Так вышло, понимаешь, приехали к нам однажды художникиоформители, и среди них оказался прелюбопытный мужик – за пять минут изображал кого хочешь, ну и загорелся я...

Василий Игоревич извлек из стола большую папку, раскрыл ее и подал лист ватмана гостю.

С бумаги изображенный скупыми штрихами подобострастно посмотрел на Чадова мужчина средних лет.

– Мой главный, – пояснил Василий Игоревич. – Котелок-то у него варит, но самостоятельности ни на грош. Затурканный какой-то.

"А ты и мамонта заставил бы ходить на хоботе", – подумал Николай Константинович.

– Тут у меня, – Омельчук прихлопнул по папке, – почти все заводоуправление. Вот, пожалуйста... Нынешний начальник уже не участка, а цеха электрооборудования. Можно сказать, твой преемник.

С ватмана глянул веселехонький тип с чубчиком, нависающим на лоб.

– Что-то не больно дружеские шаржи, – заметил Чадов.

– Не скажи, – возразил Омельчук. – И мне, и моим заводчанам нравятся... А вот – узнаешь?

Забулдыжная, небритая физиономия, кепчонка набок. Кто-то вроде знакомый. И – незнакомый.

– Твой оруженосец. Коля, – пояснил Василий Игоревич. – Неужели не признал? Фокич это!

– Фокич?! Как же так? Что с ним? – Чадову стало не по себе.

– Обычная история: сошел с круга. Стал закладывать.

– Он же не пил, насколько я помню.

– Семь лет утекло, Чадушка, – туманно пояснил Василий Игоревич. – Спекся Фокич. Пришлось из мастеров в рядовые электрики перевести,

– А Юколов где? – с нарастающим беспокойством спросил Чадов.

– Не знаю. Говорили, что завербовался на рыболовный траулер.

"Славка Юколов, такой подающий надежды инженер... Электроник... Зачем ему траулер?"

– Ты лучше сюда посмотри, хватит о других-то печалиться, – Омельчук вложил в руки Чадова новый лист. – Может быть, и этого не узнаешь? В копеечку мне обошлось подослать художника к одному уважаемому субъекту, да так, чтобы тот не заметил...

Николай Константинович действительно не понял сразу, кто изображен на ватмане. Подчеркнуто удлиненное лицо, высокий лоб с залысинами, губы сжаты, и взгляд, удивительный взгляд, – в нем какая-то тревожная незащищенность. Да ведь это он сам, Чадов...

Он превосходно чувствовал себя за рабочим столом, в лаборатории, в мире своих фантазий и расчетов, среди понимающих его людей. И робел, терялся перед чужим и недобрым натиском, торжествующим невежеством.

Десятки оригинальных решений были придуманы им, и всякий раз кто-то, а не он сам, чаще всего помощники, увлеченные его мыслями, выходили на бой.

Это только теперь, когда имя его стало широко известно, когда получил он почетные премии, – только теперь жить стало легче. А сколько горьких переживаний осталось там, позади?

– Спасибо, Василий Игоревич, – проговорил наконец Чадов. – Твой художник попал в десятку. Можешь ему передать.

Омельчук наслаждался эффектом.

– Так-то, дорогой мой Чадушка. Несовершенен человек. Но на роду ему написано создавать совершенства. – Василий Игоревич показал на стену, где висел красочный дизайнерский рисунок будущей продукции завода – многоосный могучий грузовик.

– Конечно, конечно, – ответил ушедший в себя Чадов, тошно ему стало в директорском кабинете. – Кстати, бывшая обитель моя не сохранилась? Снесли, наверное?

– Что ты, Коля! – воскликнул Омельчук. – Полностью сохранили. Никто туда и носа не сунул. А нынче впору повесить там мемориальную доску.

– Пустил бы ты меня туда хоть на час, а?

– Ради бога! Хоть ночь сиди. Ты полностью там хозяин. Но... – Василий Игоревич глянул на свой массивные золотые часы с браслетом. – Завтра в семь ноль-ноль я забираю тебя на рыбалку.

Когда сопровождаемый одним из помощников Омельчука Николай Константинович вышел из лифта и направился к выходу, его негромко окликнули:

– Товарищ Чадов.

Николай Константинович повернул голову и узнал Фокича. Тот стоял в затемненном углу вестибюля.

– На два слова, если можно...

– Вы идите, – сказал Чадов помощнику, – открывайте лабораторию, я скоро подойду... Здравствуй, Фокич! Здравствуй, милый! – он крепко пожал руку коренастому мужчине в полупальто и мохнатой шапке.

– Здравствуйте, Николай Константинович... Извините меня, охочусь за вами... Каморка-то наша в порядке. У меня там свой ход, через люк, если помните, – Фокич торопился, боялся, возможно, чтобы не увидели их вместе. И энергию давно я снова врубил. И прочее – в ажуре. Рядовому электрику, сами знаете, все двери открыты...

Ничуть не походил Фокич на сбившегося с пути человека. Постарел, правда. Седина брови клюнула. Но взгляд был прежним – сметливым и твердым.

– Приходи минут через десять, – сказал Чадов. – Там никто не помешает.

...Долго, словно в прежние годы, светилось в ту ночь окно бывшей трансформаторной.

Омельчук машину водить умел. Проскочив по улицам просыпающегося города, они вывернули на автостраду, и стрелка спидометра заколебалась у отметки "150". Нажав поочередно на три кнопки у левого края приборной доски, Василий Игоревич отпустил руль.

– Теперь хоть до Тихого океана лети, к баранке можно не притрагиваться, сказал он. – Эту штуковину твою, Николай, ценю я, кажется, больше всех остальных.

"Эх ты, побочный мыслитель! – вертелось на языке у Чадова. – Да эта "штуковина", вполне возможно, раньше бы появилась, если бы ты людей уважал и лабораторию не прихлопнул..."

Обычные дорожные столбики были снабжены миниатюрными передатчиками информации, и те работали в неразрывной связи с компактным устройством, смонтированным на крыше машины. "Автошофер" исправно высчитывал самую выгодную скорость, регламентировал обгон, если он был необходим, делал поправки на погодные условия, чутко реагировал на возникающие препятствия, плавно вел машину по самым крутым виражам шоссе. Словом, в дальних рейсах полностью освобождал шофера от нервотрепки и свел на нет аварийность.

– Видишь ли, Коля, – Омельчук решил, что настал момент выложить карты на стол, – я сознаю, что завод наш ты перерос, и сюда тебя калачом не заманишь. Но ради прежней дружбы... Понимаешь, выпускать нашему заводу-красавцу машины без твоей автоматики – это же телегу выпускать, это же курам на смех... А в проекте, понимаешь, заложено не было. Поздновато схватились... Вникни, пожалуйста, помозгуй. Может, без больших переделок все-таки внедрим? В долгу, понимаешь, никогда не останусь...

Чадов промолчал.

– Неужели ты в обиде на прошлое? – осторожно спросил Омельчук.

– Я не в обиде, Василий, – ответил Чадов, – я спать хочу.

– Кто-нибудь помешал?! Шумели в гостинице? – А-а! – Чадов неопределенно пошевелил рукой.

Суета сует... – И, склонив голову к плечу, тут же уснул, сладко похрапывая.

Оставив сонного Чадова в жаркой избе (он наотрез отказался рыбачить и завалился на покрытую собачьими шкурами лежанку), Омельчук в сопровождении егеря – горбоносого старика с окладистой бородой – вырулил на середину заснеженного, как бы в ладонях гор застывшего озера.

– Гляди, значит, – сказал егерь. – Эти три лунки вчерась долблены и мормошены. Тут еще с ледостава добрый окунь балует. А в тех подале – опять окунь. Но и хозяин проворачивается. Без него, сам понимаешь, уха пресна.

Хозяином егерь называл ерша. Он тут и впрямь на хозяина походил тупомордый, с бульдожьей хваткой, увесистый. До двухсот граммов экземпляры попадались.

– Ну, я пойду. Рыбачь на здоровье, – сказал егерь и наладился было возвращаться в избу, но вспомнил: – А чемоданишко-то его не прихватить?

Саквояж Чадова остался на заднем сиденье автомашины, его забыли внести в дом.

– Обойдется, храпун несчастный, – пробурчал Омельчук, разбивая и выгребая шабалкой намерзший лед. – К обеду приеду и привезу. А ты закуску готовь огурчики, грибочки, чтоб на уровне мировых стандартов!

Егерь кивнул и, загребая пимами снег, пошел к берегу.

Поклевка была жесткой, и первый окунь, шириной с ладонь, лениво заперевертывался возле лунки, наворачивая на себя свежий снежок, как сахарную пудру.

Второй окунь и третий легли на лед. Василий Игоревич вошел в азарт. И мысли замелькали веселые: обязательно согласится Николай Константинович. Ведь он как дите малое, если увлечется, удержу не знает. Чего-нибудь да придумает. Тогда гора с плеч...

На время клев затих, и Омельчуку вдруг захотелось посмотреть, что захватил с собой на рыбалку Николай Константинович, наверняка какую-нибудь ерунду, и будет повод лишний раз пошутить. А добрая шутка – ох как располагает.

Омельчук аккуратно положил удочку у края лунки – на самолов – и, поднявшись с раскладного стула, подошел к машине. Саквояж Чадова был самым обычным, коричневого цвета, с двумя застежками, а внутри, вместо подкладки, тонкая, из светлых металлических нитей сплетенная ткань. "Ишь ты, заграничная, что ли?" – подумал Василий Игоревич, разглядывая подкладку. Сверху лежал сверток, Омельчук развернул его. Там были два бутерброда – с колбасой и сыром.

Весьма похоже на Чадова – два бутербродика на весь день.

Лежала еще толстая книжка с закладками. "Их бесконечно сложный мир", прочел Омельчук название и от души рассмеялся: "Вот ведь чем тешатся Чадушки-ладушки, мир у них, у талантливых, бесконечно сложный". Но книжка оказалась про зверей, птиц и насекомых. Омельчук поморщился и отложил книжку в сторону.

На дне саквояжа лежала завернутая в хрустящую гастрономическую бумагу то ли толстая колбаса, то ли бутылка шампанского. Тут боковым зрением Василий Игоревич заметил, как шевельнулся, задергался сторожок удочки, и опрометью кинулся к лунке...

Горка окуней на снегу росла и росла. Неожиданно леска натянулась до звона, дугой изогнулось удильце. Омельчук попробовал было вытянуть солидную, как видно, рыбину, но леска не выдержала.

Струйка пота сбежала по лбу распаленного неудачей рыболова. Запасная блесенка со второй леской не успела уйти на всю глубину, как повторилась та же картина – тонкий звон обрыва, как укол иглы в сердце.

Нервничая, Василий Игоревич размотал куда более прочную леску с третьего мотовильца. На конце ее была не мормышка, а литой серебристый самотряс, ощетиненный колким жалом. Он рыбкой скользнул в темное око добычливой и коварной лунки. Исход, однако, был тот же. Леска, способная, кажется, пудовую щуку выволочь, лопнула, как нитка.

Омельчук с трудом перевел дух и, ничего не понимая, тупо уставился в свинцово поблескивающую лунку. Четвертой запасной снаряженной лески у него не было. И вообще никогда не случалось столько обрывов кряду. Какой дьявол там разошелся?..

Вода в лунке всколыхнулась, и по жабры высунулась тупорылая морда с нахально блестящими глазами. Широко разевая пасть, рыба дохнула на Омельчука перегаром машинного масла и отчетливо проскрипела:

– Ржавая консервная банка! Зачуханный заводишко! А теперь погляди-ка – из пасти выскочил длинный и гибкий, как у ящерицы, язык и мгновенно слизнул с удилища медный наконечник и медные мотовила.

Пустив пузыри, рыба скрылась в лунке. Василий Игоревич остолбенело, как в шоке, повторил:

– Погляди-ка!.. – и потрогал дрожащей рукой сначала переносицу, потом мочку левого уха.

Опомниться он не успел. Рыба, похожая на непомерно раздувшегося ерша, искрошив лед прямо перед Омельчуком, вновь выскочила на поверхность и шевельнула пастью.

– Глаза боятся, а руки делают, – пророкотала она. – Мы попростому...

Первым взмахом языка чудо-юдо содрало с теплых ботинок Омельчука металлические "молнии", вторым – сдернуло с запястья золотые часы вместе с браслетом.

Василий Игоревич наклонил голову и, как курица, одним глазом сосредоточенно оглядел руку, где только что были часы. Затем медленно поднялся и, словно боясь кого-то потревожить, на цыпочках, пятясь от лунки, пошел к автомашине. Правая нога выскользнула из ботинка, лишенного застежки, но Василий Игоревич на это внимания не обратил – он неотрывно следил за лункой, возле которой горкой лежали окуни, валялась раздерганная удочка и сиротливо стоял деревянный стул с брезентовым верхом.

Спиною Омельчук наткнулся на радиатор, скользнул вдоль него и добрался до передней дверцы. Тут, проявив необычайную прыть, он метнулся на сиденье и включил зажигание... но снова замер. Рыбина, невесть как пробравшаяся к мотору, разворотила дыру в сверкающем черным глянцем капоте, улеглась на нем и, дожевывая какой-то болт, подмигнула Василию Игоревичу через ветровое стекло.

– Хобби! – заорала ненасытная бандитка, поднялась свечкой на свой упругий хвост и, отталкиваясь им от капота, хлопая по гулкому металлу, как ладонью, вправо-влево, стала исполнять невообразимый танец.

– Хобби! – орала она, подхлестывая себя. – Хобби! У Василия Игоревича нервы не выдержали. Он утробно всхлипнул, вывалился из машины и побежал, беспорядочно размахивая руками, теряя на ходу рукавицы, шапку, последний ботинок и шарф. Бежал он к избе егеря и не видел, что навстречу ему спешат две фигуры. Он слышал только, как за, спиной мордатый ерш выстукивал своим хвостом бешеный ритм и верещал диким голосом:

– Хобби!

– Зачем, спрашивается, ты полез в чужой саквояж? – раздосадовано спрашивал Чадов.

Омельчук сидел на лежанке, поджав под себя ноги. Его сразу переодели во все сухое, влили почти силой добрую порцию коньяку, укутали мохнатым егерским тулупом, но дрожь не проходила, и директор ничего не мог с собой поделать.

– Я разрешал тебе открывать саквояж?! – вопрошал Чадов.

– П-прости, Коля, – заикаясь, произнес Василий Игоревич. – Н-не знал!

– Ты не знал! – фыркнул Николай Константинович. – Я сам не знал, что получилось. Прихватил, чтобы тут испытать. А ты, видишь ли, первооткрывательством занялся, если не сказать хуже. Еще моли бога, что так закончилось, что твое подобие тебя же не сожрало.

– М-мое п-подобие?

– Твое, не сомневайся... Росло и выросло. Сформировалось, так сказать, на живом примере.

– М-мистика!

– Мистика... Нет, дорогой, рыбка эта – реальность. Но почему в такую форму отлилось, в такое поведение, тут думать и думать надо... Датчики на агрегат шли от тебя, из твоего кабинета.

– К-кто поставил?

– Не все ли равно – кто. Важно, что стояли и фиксировали.

– Подслушивающее устройство?!!

– Брось ты, – отмахнулся Чадов. – Никуда твои слова не записывались. Просто агрегат впитывал твою суть, вживался в образ.

Егерь не принимал участия в разговоре, он сидел на низкой табуретке возле печи, где потрескивали пламенеющие от жара поленья, и потягивал изогнутую трубку. Прищурившись, егерь смотрел на саквояж Чадова, в который не без труда упрятали они диковинную штуку.

– П-послушай, Коля, а патент на этого г-гада взять нельзя? – спросил Омельчук. – Ведь как-никак – на т-территории нашего завода, на нашем оборудовании...

– Что патентовать? Что? Тебя? Как мы объясним, почему машина, изучая Омельчука, родила не кролика, не параллелепипед на колесиках, а такую вот образину, пожирающую металл?.. И вообще – тут принцип важен, а не результат!

Какое отношение тот давнишний агрегат Чадова, создавший странную модель, мог иметь к будущему грузовику, Омельчук сейчас не соображал. До него одно дошло: теперь-то Николай Константинович хоть ненадолго, но останется на заводе. А там уж видно будет...

– Егор, придвинь-ка мне телефон, – приказал директор егерю.

Тот нехотя поднялся с табуретки, прошаркал в угол избы, где по старым временам полагалось быть иконам, взял с полочки плоский оранжевый аппарат и, волоча за собой длинный шнур, придвинул телефон к Василию Игоревичу.

Вскоре Омельчук, уже не заикаясь, хорошо поставленным баритоном отдавал приказания своему секретарю прислать на озеро вторую легковую и "аварийку", и чтобы "люкс" Николая Константиновича был оплачен заблаговременно, по крайней мере на две недели вперед.

Чадов слышал это лишь краем уха. Он пытался восстановить в памяти то далекое лето, когда на одном дыхании монтировали они "саркофаг". Идея шла от него, от Чадова, но сколько же было попутных и остроумных предложений у других участников. Особенно у Славки Юколова.

Ставилась, в сущности, локальная задача: сумеет ли агрегат разобраться в сложном мире индивидуума, исследуя его речь. Всего лишь речь. С другом, с недругом, с самим собой. В радости, в горе, в гневе... Слышит машина, мотает на ус, сверяет ложное с истинным, отделяет существенное от несущественного, откровенность от хитрости, изучает логику мышления, – и моделирует на этой основе свою схему. Из ста вариантов, по мнению Николая Константиновича, мог выскочить один, заслуживающий внимания.

Но агрегат оказался "смышленее" – вылепил образ. Вернее шарж. Насколько ерш-дебошир соответствует Омельчуку, это, конечно, вопрос. Но машина почему-то сочла нужным создать именно ерша и "вдохнуть" в него определенное содержание. Значит, эксперимент дает возможность взглянуть пошире...

Жарко стало в избе, захотелось на свежий воздух.

– Ты куда, Коля? – спросил Омельчук.

– Пройдусь, подышу, – ответил Чадов, надел полушубок и шапку. Вышел, плотно прикрыв тяжелую дверь, сбитую из тесаных плах.

Широко раскинулось перед ним горное озеро. Подбитой вороной виднелась вдали директорская машина.

Проворный северный ветерок – предвестник метели – потянул, зазмеил по тропинке, по озеру снежную пыль. Чадов представил, что где-то в студеном море несет с волны на волну, качает Славкин корабль. Фокич оказался куда душевней, – как мог поддерживал Славку своими письмами. А Николай Константинович в суматошном сбоем бытие забыл о парне. "Листки календаря сгорают раньше нас..." – крутилась в уме грустная строчка. Прежних ребят уже не собрать, но Славка нужен, очень нужен.

"Откликнется ли он на мою телеграмму? – думал Чадов. – Фокич обещал послать ее утром, как только откроется почта..."

Мальчик с пальчик... Он, кажется, точнее всех предвидел результат.

А если агрегат усовершенствовать, дать ему несколько программ? Допустим, некто отважился узнать свои достоинства и пороки, узнать, что развивать в себе, а чего остерегаться. Узнать, на что способен, свое призвание, наконец... Самому-то в себе разобраться трудно – в зеркало не разглядишь, у дворника не спросишь... Сложная, может, и невыполнимая задача.

Но есть и попроще: сам по себе ерш, убери у него агрессивность, мог бы стать забавной игрушкой. А сколько еще "прототипов" способен породить агрегат?

Николай Константинович с улыбкой признался себе, что с удовольствием переключил бы датчики на собственную персону: уж больно заинтриговал его "ерш Омельчука", и остро захотелось увидеть нечто производное от Чадова. Никого, однако, даже Фокича, не позвал бы, пожалуй, на первые смотрины – кто знает, в каком виде изобразит его агрегат.