Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Аркадий Райкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

ВОСПОМИНАНИЯ АРКАДИЯ РАЙКИНА

Аркадий Исаакович Райкин задумал книгу воспоминаний и начал работать над ней в конце 70-х. Занятый подготовкой новых спектаклей, бесчисленными заботами в связи с переездом Ленинградского театра миниатюр в Москву, он тем не менее не оставлял эту работу. Записанный с его слов рассказ об искусстве, о жизни, о людях, с которыми довелось встретиться, он не раз переделывал. Ему важно было запечатлеть на страницах рукописи собственную интонацию, освободиться от того случайного, что невольно возникает в процессе рассказа, беседы двух людей, но для широкого читателя не представляется интересным. На последнем этапе он и попросил меня как редактора помочь ему в этом.

В течение месяца, проведенного дома, между возвращением из гастрольной поездки по США и больницей, откуда он уже не вернулся, Райкин успел прочесть отредактированную и набело перепечатанную рукопись, где все его замечания и пожелания, казалось, были учтены. В расчете на небольшие уточнения, чтобы не марать рукопись, я оставила Аркадию Исааковичу простой карандаш, предполагая, что в доме его может не оказаться.

Когда же я пришла снова, мой карандаш был наполовину исписан. Райкин решительно правил, вымарывал целые куски, вписывал отдельные слова, пропущенные буквы. В итоге рукопись понесла и некоторые потери. Так исчезли интересные, характерные для своего времени истории попавших в беду людей, которых Райкину удавалось выручить. Помогал он многим, но – «пусть об этом расскажут другие».

Что-то просил дополнить. Настойчиво подчеркивал богатые традиции русской эстрады, которые у многих вызывали (да и вызывают до сих пор) сомнения. Рассказывал о товарищах по театру, о тех, рядом с кем прошла жизнь. Беспокоился, чтобы не забыть кого-то, хотя и понимал, что упомянуть всех невозможно. Последняя магнитофонная запись моей беседы с ним сделана шестнадцатого октября 1987 года.

Через неделю, двадцать четвертого октября, Райкину исполнилось семьдесят шесть лет. В этот день он в последний раз вышел на сцену. Подведена черта – спектакль «Мир дому твоему» сыгран триста раз. А двадцать восьмого октября его увезли в Кунцевскую больницу.

За две недели до его кончины я была у него в больнице. Мы вышли в парк – ему разрешили двадцатиминутную прогулку. Собственно говоря, прогулка – не то слово, ему можно было посидеть в кресле у входа в корпус. И Райкин снова был Райкиным. По-детски весело смеялся, слушая перепалку одного из больных с медсестрой, заметившей своему подопечному, что тот вышел на улицу в домашних тапочках. Человек в тяжелом зимнем пальто, меховой шапке и... тапочках, по-видимому, был взят актером на заметку.

Потом мы вернулись наверх. Пили чай в палате. Он сильно похудел за время болезни. «Да, мне неплохо бы прибавить килограмма два»,– заметил он. Старательно ел булочку, поданную к чаю. О чем мы говорили? Конечно, о театре, о работе. Его волновал спектакль, который готовился силами молодежи. Собирался вырваться на день из больницы, чтобы посмотреть репетицию. Рассказывал о новых замыслах. Написанный С. Альтовым текст его будущего спектакля «Поезд жизни» лежал на столике у кровати. В ближайшее время рассчитывал поехать в Матвеевское, в Дом ветеранов кино, и там работать. Условились, что туда же приеду и я.

И только когда вышел из палаты проводить меня до лифта, грустно вздохнул: «Сколько людей видел этот коридор! И каких!»

Семнадцатого декабря его не стало.

О таланте, невероятной трудоспособности, высокой сценической культуре, артистизме, обаянии Райкина написано много. Но кроме этих качеств, мне думается, решающую роль в его судьбе сыграла редкая сила духа, которой он был наделен, несмотря на то, что с раннего детства не отличался здоровьем.

Воля Райкина, казалось, не знала преград. Чего стоила хотя бы поездка в США за три месяца до конца! Его приглашали туда и раньше, приглашали не раз, но жизнь в те годы не располагала к подобным контактам, его воля тут была бессильна. Когда же, наконец, сам факт таких гастролей стал реальностью, категорически воспротивилась медицина. Возражения врачей были вполне обоснованны. Страшил не только перелет через океан, но и постоянные перелеты внутри страны: по условиям контракта Райкин должен был посетить восемь городов. Наконец, волнения и нагрузка, связанные с самим фактом ответственных гастролей. Был момент, когда, казалось, все отменяется. Отказаться от поездки уговаривали и дети. И все-таки гастроли состоялись.

Райкин из жизни ушел победителем, хотя жизнь далеко не всегда была к нему ласковой. Сила духа артиста подкреплялась цельностью его натуры. На своем пути «он знал одной лишь думы власть». Без малого полвека отдано одному театру, которому он никогда не изменял. Более полувека тому назад – еще в школе – встретил он девушку Рому, полюбил и рука об руку прошел с ней всю жизнь. Театр стал их домом, а собственный дом оказался неразрывно связанным с театром. Наделенная умом, талантом, добротой, тактом, Рома была ему верной помощницей. И символично, что последний спектакль «Мир дому твоему» как бы воссоздает квартиру Райкина. Понятия театр и дом соединяются.

У многих, особенно у молодежи, не знавших Райкина в пору расцвета, может возникнуть вопрос: как совместить искусство сатирика, всегда находящегося в оппозиции к обществу, с тем официальным признанием, которое пришло к Райкину в конце жизни?

В беседах с ним я не раз подходила к этой непростой теме. Как-то он сам упомянул, что такой вопрос задавали ему журналисты во время гастролей в Югославии, но о своем ответе не сказал. В разговоре повисла пауза. Мне же не хотелось проявлять бестактность и настаивать. Впрочем, официальный ответ зарубежным журналистам представить себе нетрудно. Труднее угадать, как он со своей прямотой и честностью отвечал на такой вопрос самому себе.

Не грех вспомнить, однако, что звание заслуженного артиста республики он получил в 1947 году, в возрасте тридцати шести лет, хотя задолго до этого уже имел всенародную известность. В 1968 году, то есть в пятьдесят семь лет, он стал народным артистом. Далеко не сразу была присуждена и Ленинская премия. Помнится, еще в середине 60-х годов Институт истории искусств выдвигал Райкина на премию за спектакль «Волшебники живут рядом». Но лауреатом Ленинской премии он стал только в 1980 году.

Реализовать свой талант Райкину удалось исключительно благодаря характеру, настойчивости, вере в свой труд. Мягкость, доброта, деликатность, унаследованные от матери, соединялись в его характере с жесткостью и, не побоюсь этого слова, прагматичной деловитостью отца. Его ломали, но сломать никому не– удавалось. Он поднимался и снова брался за свое. Стали давать звания, ордена, награды, но и тут не унимался.

Сегодня, когда наше общество сделало гигантский скачок на пути к свободному, непредвзятому осмыслению действительности, его критика, носившая преимущественно социальный характер, может показаться несколько утилитарной, сосредоточенной на «отдельных» недостатках, не вскрывающей порочность самой системы. Но он, как никто, умел придать этим недостаткам столь обобщающий характер, что за ними вставала система. Нередко приходилось пользоваться эзоповым языком, освоенным им в совершенстве. По словам Жванецкого, «юмор становился все более непереводимым».

Конечно, Райкин не мог себе позволить перейти определенную черту – у него всегда был свой внутренний цензор. Но и это не спасало от неприятностей. Особенно трудно приходилось на рубеже сороковых – пятидесятых годов и в начале семидесятых. Возможно, Аркадий Исаакович меня бы здесь поправил, сказав, что трудно было всегда. Да, к грубым окрикам, предвзятым оценкам рецензентов, а то и просто замалчиванию прессы, ему было не привыкать. Но в иные, особенно памятные времена вопрос стоял – как выжить?

Как-то в разговоре с Райкиным речь зашла о духовности, Библии, о христианских заповедях, об отношении к врагам. «Христианская религия учит – если тебя ударили по левой щеке, подставь правую,– сказал Райкин.– Что ж, может быть, есть такие любители. Но я не видел человека, который жил бы по этому завету. Меня же, независимо от того, прав я был или виноват, били и по правой и по левой щеке, а за неимением третьей – все повторялось снова. Мне кажется, дело в том, что надо искать справедливость, бороться за нее». И он боролся.

Как и у Владимира Высоцкого, артиста другого поколения и иной судьбы, у него был свой «черный человек в костюме сером», неотступно его преследовавший. «Сочиняем ли мы очередную миниатюру, репетируем ли песенку, выступаем ли на сцене – перед нами маячит его зловещая тень»,– говорил Райкин в одном из интервью. Зловещая тень – не какой-то один конкретный человек, а собирательный образ всех охранителей существующего порядка, сторонников режима, подрыв которого грозил их собственному благополучию: «Он был министром, домуправом, офицером...»

Райкин, слава Богу, выдержал, выжил. Ничем себя не скомпрометировал. Но силы оказались заметно подорванными. Достаточно сказать, что если за предшествующие тридцать лет создано более двадцати спектаклей, то за последние шестнадцать лет всего три, если не считать составленных в основном из прежних номеров программ «Избранное».

Он долго болел. После перерыва в конце 1972 года начал играть одну-две миниатюры в «Избранном», постепенно увеличивая нагрузки. Одним из характернейших примеров райкинского творчества этого периода может служить миниатюра «Единое мнение». В этой миниатюре (авторы В. Синакевич и В. Сквирский) он представал в облике респектабельного, элегантного, вполне современного руководителя, объясняющего подчиненному, что желтый цвет – это вовсе не желтый, а темно-зеленый. Он немногословен, невозмутимо спокоен: «Если вы хотите, чтобы мы и дальше... (пауза) красили вместе, то должны видеть вещи в едином цвете».

Люди близкие, и даже не очень близкие, но знакомые с перипетиями предшествующих конфликтов, узнавали в райкинском персонаже заведующего отделом культуры ЦК КПСС В. Ф. Шауру (на страницах этой книги Райкин рассказывает, как из кабинета Шауры его увезли с инфарктом в больницу). И вот на одном из спектаклей, в помещении Московского театра эстрады, присутствует не то он сам, не то кто-то из его ближайших помощников. Друзья Райкина советуют, просят не показывать эту миниатюру – она короткая, ее отсутствие не отразится на спектакле в целом. Но он не может отказаться от поединка: «Если не я, то кто?» Легко представить, что аналогичные ситуации случались не однажды. Зрителей, не подозревавших о драматизме подобных поединков, захватывал особый наэлектризованный воздух спектакля, сдержанность и одновременно отчаянность, с которой он игрался.

Взаимоотношения с публикой – отдельная тема. Сменялись поколения, приходили и уходили кумиры, а авторитет Райкина, его особое место в искусстве эстрады оставались незыблемыми. Годы брали свое, сдавала память, утрачивалась легкость движений, но сохранялась атмосфера единения с залом, на протяжении полувека сопутствовавшая каждому его выходу на сцену. И самый рядовой, непремьерный спектакль превращался в единственный в своем роде праздник. Нередко случалось, что зрители поднимались с мест, стоя приветствовали любимого артиста. Мне довелось это наблюдать и в Москве, и в Ленинграде, где театр работал несколько месяцев в течение последнего в жизни Райкина 1987 года.

Что это? Имидж, как принято говорить нынче? Магия таланта? Аура, окружающая его личность? Не знаю, но у него, по-видимому, имелся некий код, с помощью которого происходило общение со зрителями. Не случайно, мне не раз приходилось слышать, что его не волнует, когда редакторская рука выбрасывает из монолога какую-то острую фразу. «Я сделаю паузу, промолчу,– говорил он,– и будет ясно без слов. Даже еще острее. Публика все поймет». И она действительно понимала.

Райкин не был ни теоретиком, ни философом. Он воспринимал окружающий мир чисто эмоционально, но, быть может, именно поэтому его миниатюры, а он всегда в той или иной мере был их соавтором, попадали в самые болевые точки нашей действительности.

Искусство Райкина всегда было очень серьезно и прежде всего по отношению к нему самого художника. Но молодого Райкина горячо полюбили за великолепную «несерьезность», искрометную комедийность его серьезного искусства. Попасть на спектакль Ленинградского театра миниатюр, где бы он ни работал, было всегда непросто. Счастливчикам артист дарил три часа очищающего душу смеха. А те, кому не удавалось побывать на спектаклях, приникали к приемникам, чуть заслышав знакомый глуховатый голос.

Артистом было создано целое направление в нашем искусстве, практически не имеющее аналогов за рубежом. Под непосредственным влиянием Райкина родились театры Геннадия Хазанова, Евгения Петросяна, Романа Карцева и Виктора Ильченко. Благодаря Райкину новыми именами обогатилась и сатирическая литература. Самое крупное из них – Михаил Жванецкий. Пройдя школу Райкина, он нашел свою неповторимую интонацию. Пути разошлись – каждый из них наделен слишком яркой индивидуальностью, сформирован своим временем. Райкину чужды сгущенная парадоксальность, усложненность, свойственные вещам зрелого Жванецкого. На рубеже 70—80-х годов прозрачная ясность, психологизм райкинского «абсурдного» мира обернулись у Жванецкого неким «театром абсурда», не требующим никаких психологических мотивировок. «Как у Жванецкого» – говорят сегодня. «Как у Райкина» – говорили еще вчера. «Закончившие высшую школу А. И. Райкина,– пишет Жванецкий,– привыкают нестись вперед головой. Так и пробиваем лед – кто-то сверху ломом, мы – снизу головой. Привыкаем не бояться написанного самим собой, не дрейфить от своего мужества».

Говорить о демократизме великих людей стало общим местом. И тем не менее, не могу не сказать, что в повседневном общении Аркадий Исаакович был неизменно приветлив, прост, никогда не давал оснований почувствовать дистанцию, разделяющую его с собеседником.

Простотой в высоком смысле слова отличалось и искусство Райкина. Все, что от него исходило, было близко, понятно, мгновенно запоминалось и распространялось. В его смехе не было ни снобизма, ни высокомерия. Представим себе на минуту, что значил свободный, раскованный смех в военные и послевоенные годы. Он позволял расслабиться, пусть ненадолго, но снять шоры с глаз, взглянуть на себя и окружающее без той запрограммированной жесткости, что определяла тогда нашу жизнь. Не случайно смех вызывал раздражение, опасение, даже ненависть различных инстанций, презрительно относившихся к «шутам».

С годами не только художественный, но и человеческий авторитет Райкина стал столь высок, что он мог себе позволить в больших вступительных монологах обращаться напрямую к собеседникам – зрителям. Говорить с ними, делиться мыслями обо всем, что его волновало: о правде и лжи, добросовестности и разгильдяйстве, порядочности и подлости, и о многом, многом другом. Его внимательно слушали. Следили за ходом мысли и все же ждали, когда начнется серия райкинских волшебных превращений, когда мысль материализуется в человеческом облике и характере, всегда точном, безупречно художественном.

Реальный мир населялся персонажами, созданными воображением артиста и рожденными из его плоти и крови. При всей обыденности этот мир приобретал гротескные, фантастические очертания. Обнажалась нелепость кажущегося разумным и незыблемым порядка. С позиции здравого смысла и ясного ума артист взрывал этот «разумный» мир и, превращая зрителей с своих союзников, заставлял их смеяться над ним. Но «над кем смеетесь»?

Из огромной толпы райкинских персонажей выделяются лица значительные, по-своему этапные. Они как бы замыкали определенные исторические периоды нашей жизни. Так, в монопьесе «Лестница славы» В. Полякова с грохотом обрушивалась золоченая лестница, по которой уверенно поднимался человек. В начале вполне скромный и симпатичный, он с каждой новой ступенью терял человеческий облик. В финале не оказывалось уже ни лестницы, ни вознесшегося на вершину грозно рычащего существа.

Шел 1953 год. Менялись верхние этажи власти, падали правители. В исполнении Райкина монопьеса Полякова, которую можно было бы сыграть как некий частный случай, сатиру на очередного вознесшегося бюрократа, точно соотносилась с происходящими историческими катаклизмами. Было ли это смешно? Как мне вспоминается – скорее, страшно.

И еще один виток истории – вариант подобной «лестницы»– «Юбилей» А. Хазина (1964 г.). Некто Пантюхов, от френча до мозга костей продукт своего времени, передвигался от одного руководящего поста к другому. Чем только он не руководил! Каких только указаний не давал! С кем только не боролся! Юбилейная речь Пантюхова заканчивалась неточной цитатой из В. Маяковского: «Читайте, завидуйте, я гражданин СССР!» Внимательные зрители могли заметить, что именно такую же неточность допустил однажды в своем выступлении Н. С. Хрущев.

Но дело не в прямых аллюзиях. Они у Райкина встречались редко. Суть была в типичности фигуры Руководителя, выпестованного административной Системой и державшего эту Систему на своих плечах. При помощи комедийного, насыщенного репризами текста Райкин высмеивал дремучее невежество своего персонажа и одновременно сокрушался абсурдностью его указаний и действий, особенно губительных для науки и искусства.

При всем сочувствии к людям, бессмысленно прожившим свою жизнь, заблуждающимся, грубым, он лепил их фигуры резко, определенно, не жалея красок. Задолго до наступления гласности Райкин в своих миниатюрах устанавливал диагнозы заболеваний, поразивших разные сферы нашей действительности: социальную, научно-техническую, экономическую. Он говорил о наших бедах, со временем все меньше и меньше рассчитывая на то, что его слова могут что-то изменить.

А порой Райкин чувствовал, что мало говорить со сцены. Он ходил в соответствующие учреждения (благо его имя служило пропуском в любые кабинеты), убеждал, доказывал. Но ничего или почти ничего не менялось. «Я боролся, боролся и до чего доборолся! – сказал он мне как-то с грустной улыбкой.– Смешно! Вот получил удостоверение за номером первым: «Дано А. И. Райкину в том, что он работает в театре под руководством А. И. Райкина».

Сильному человеку невозможность что-либо изменить грозит ощущением трагизма, распадом личности. Личность Райкина, по счастью, не поддавалась распаду, но печать трагизма легла как на его последние работы, так и на все его мироощущение. Чтобы оставаться самим собой, приходилось платить. Он платил и за ценой никогда не стоял. Райкин полюбил уединение. В Москве уезжал в Матвеевское в Дом ветеранов кино. Во время гастролей театра в Ленинграде – в Дом творчества «Репино». Там мне посчастливилось провести с ним несколько дней, заполненных работой над «Воспоминаниями». Его жизнь шла по строго заведенному распорядку. После двух свободных дней два вечера подряд играл большой, трехчасовой спектакль «Мир дому твоему». Возвращался около часа ночи в Репино, где в номере, заставленном цветами, его ждал холодный «домотдыховский» ужин. По моим наблюдениям, в быту он был на удивление нетребователен и неприхотлив. Не случалось, чтобы попросил в столовой заменить какое-то блюдо. Его радовал (во всяком случае, так казалось) скромный чай, который мне удавалось «сервировать» ему в этих походных условиях.

Сразу после завтрака мы начинали работать. Небольшой отдых после обеда, получасовая прогулка и снова работа. Вечером шел в кино – помнится, мы вместе смотрели двухсерийную комедию Г. Данелия «Кин-дза-дза», фильм В. Абдрашитова «Плюмбум или Опасная игра». После просмотра любил обменяться впечатлениями, поговорить со знакомыми. Всегда собранный, приветливый, неизменно элегантный, он оказывался в эпицентре всеобщего внимания.

В отличие от многих своих коллег Аркадий Исаакович отличался широтой интересов, жизненной активностью, не поддававшейся ни возрасту, ни усталости, ни болезни. Постоянно посещал театры, выставки, концерты. Я встречала его и в «Ленкоме» на «Диктатуре совести», и в Доме культуры медиков на очередном юбилее бывшего театра-студии М. Розовского «Наш дом». Радовался успехам молодых. Очень нравились ему фильмы Алексея Германа, которого он знал еще мальчиком, будучи хорошо знаком с его отцом: «Вот бы пригласить Алешу поставить у нас спектакль!»

В эти последние годы и месяцы Райкин много думал о будущем своего театра. Изменения в политической жизни радовали и одновременно заставляли размышлять о содержании сатирического искусства в условиях гласности. Понимал, что нацеленность на социальную критику должна уступить место интересу к личности человека, к его духовному миру. Новый спектакль, над которым он работал с писателем С. Альтовым, сохранял прежнюю структуру, однако Райкин видел, что обновления требует не только содержание, но и форма. «Нельзя бесконечно эксплуатировать ту форму, в которой мы привыкли играть. Молодежь может нас не понять. А театр, который не посещается молодежью, мертв»,– говорил он мне не раз, утверждая и вместе с тем как бы спрашивая, проверяя себя.

Создание «Сатирикона» (название появилось позднее, в 1987 году, с 1982 – Государственный театр миниатюр) потребовало от Райкина решимости и мужества. Дело заключалось не только в тех титанических усилиях, которые надо было затратить, чтобы построить здание театра, получить квартиры и прописку приехавшим из Ленинграда актерам, репетировать новые спектакли дома, в гостинице «Пекин» – где придется... Трудности набегали одна за другой и, как правило, никто, кроме самого Аркадия Исааковича, не мог их решить. Но главная трудность – преодолеть самого себя. Без малого сорок пять лет каждый спектакль был его, Аркадия Райкина, спектаклем. Публика шла «на Райкина», хотела встречи именно с ним. Теперь же, оставаясь во главе театра, нужно уступить место другим! Чего стоило ему такое решение, мы никогда не узнаем. На его счастье вырос талантливый сын, на которого он мог положиться. Не знаю, согласился бы Аркадий Исаакович иметь рядом кого-то со стороны. Верил в Костю. Гордился им. И все– таки было трудно.

Райкину не довелось увидеть спектакли, показавшие, что «Сатирикон» имени А. И. Райкина ищет и обретает свое собственное художественное лицо. Оно совсем иное, но ведь театр и не мог оставаться прежним – известно, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

Райкин успел сделать очень много. Хорошо, что он успел рассказать и почти довести до конца свои «Воспоминания». Путь рукописи к читателям оказался долгим и непростым. Подготовленная к печати в издательстве СТД РСФСР и набранная в типографии, она лежала без движения в то время, как наша жизнь разительно менялась. Уже нет Музея эстрады, открытие которого так радовало Райкина. Некоторые главы, например, рассказ автора о любимых художниках, записанный в начале 80-х годов, когда о выставке П. Филонова не могло быть и речи, утратили свою свежесть и остроту. Но менять что-либо в тексте мы не сочли возможным.

Е. Уварова

1988—1992