Текст книги "Будущее, ХХI век. Десантники"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 58 страниц)

– У вас много клиентов? – спросил я.

Он не понял моего вопроса, да я и не хотел, чтобы он меня понял.

– Не беспокойтесь, – ответил он. – Вас я всегда буду работать с удовольствием. Сырье самое высококачественное.

– Спасибо, – сказал я, опуская глаза, чтобы не видеть его улыбки. – Спасибо. До свидания.

– Только не забудьте расплатиться, – благодушно сказал он. – Мы, мастера, очень ценим свою работу.

– Да, конечно, – спохватился я. – Разумеется. Сколько я должен?

Он сказал, сколько я должен.

– Как? – спросил я, приходя в себя.

Он с удовольствием повторил.

– С ума сойти, – честно сказал я.

– Такова цена красоты, – объяснил он. – Вы пришли сюда заурядным туристом, а уходите царем природы. Разве не так?

– Самозванцем я ухожу, – пробормотал я, доставая деньги.

– Ну-ну, не так горько, – вкрадчиво сказал он. – Даже я не знаю этого наверняка. Да и вы не уверены… Еще два доллара, пожалуйста… Благодарю вас. Вот пятьдесят пфеннигов сдачи… Вы ничего не имеете против пфеннигов?

Я ничего не имел против пфеннигов. Мне хотелось скорее уйти.

В вестибюле я некоторое время постоял, приходя в себя, глядя через стеклянную стену на металлического Владимира Сергеевича. В конце концов, все это очень не ново. В конце концов, миллионы людей совсем не то, за что они себя выдают. Но этот проклятый парикмахер сделал меня эмпириокритиком. Реальность замаскировалась прекрасными иероглифами. Я больше не верил тому, что вижу в этом городе. Залитая стереопластиком площадь в действительности, наверное, вовсе не была красива. Под изящными очертаниями автомобилей мнились зловещие, уродливые формы. А вон та прекрасная, милая женщина на самом деле, конечно, отвратительная, вонючая гиена, похотливая, тупая хрюшка. Я закрыл глаза и помотал головой. Старый дьявол…

Неподалеку остановились два лощеных старца и принялись с жаром спорить о преимуществах фазана тушеного перед фазаном, запеченным с перьями. Они спорили, истекая слюной, чмокая и задыхаясь, щелкая друг у друга под носом костлявыми пальцами. Этим двум никакой мастер помочь не смог бы. Они сами были мастерами и не скрывали этого. Во всяком случае, они вернули меня к материализму. Я подозвал портье и спросил, где ресторан.

– Прямо перед вами, – сказал портье и, улыбнувшись, поглядел на спорящих старцев. – Любая кухня мира.

Вход в ресторан я принял за ворота в ботанический сад. Я вошел в этот сад, раздвигая руками ветви экзотических деревьев, ступая то по мягкой траве, то по неровным плитам ракушечника. В пышной прохладной зелени гомонили невидимые птицы, слышались негромкие разговоры, звяканье ножей, смех. Мимо моего носа пролетела золотистая птичка. Она с натугой тащила в клюве маленький бутерброд с икрой.

– Я к вашим услугам, – сказал глубокий бархатный голос.

Из зарослей выступил мне навстречу величественный мужчина со щеками на плечах.

– Обед, – коротко сказал я. Не люблю метрдотелей.

– Обед… – повторил он значительно. – Обед в обществе? Отдельный столик?

– Отдельный столик. А впрочем…

В руке у него мгновенно появился блокнот.

– Мужчину вашего возраста будут рады видеть у себя за столом миссис и мисс Гамилтон-Рэй…

– Дальше, – сказал я.

– Отец Жофруа…

– Я предпочел бы аборигена, – сказал я.

Он перевернул листок.

– Только что сел за стол доктор философии Опир.

– Пожалуй, – сказал я.

Он спрятал блокнотик и повел меня по дорожке, выложенной плитами песчаника. Где-то вокруг разговаривали, ели, шипели сифонами. В листве разноцветными пчелами метались колибри. Метрдотель почтительно осведомился:

– Как прикажете вас представить?

– Иван. Турист и литератор.

Доктору Опиру было под пятьдесят. Он сразу понравился мне, потому что немедленно, без всяких церемоний, прогнал метрдотеля за официантом. Он был румяный, толстый и непрерывно и с удовольствием говорил и двигался.

– Не затрудняйтесь, – сказал он, когда я потянулся за меню. – Все уже известно. Водка, анчоусы под яйцом – у нас их называют пасифунчиками, – картофельный суп «лике»…

– Со сметаной, – вставил я.

– Разумеется!.. Паровая осетрина по-астрахански, ломтик телятины…

– Я хочу фазанов. Запеченных с перьями.

– Не надо: не сезон… Ломтик говядины, угорь в сладком маринаде…

– Кофе, – сказал я.

– Коньяк, – возразил он.

– Кофе с коньяком.

– Хорошо. Коньяк и кофе с коньяком. Какое-нибудь бледное вино к рыбе и хорошую натуральную сигару…

Обедать с доктором философии Опиром оказалось очень удобно. Можно было есть, пить и слушать. Или не слушать. Доктор Опир не нуждался в собеседнике. Доктор Опир нуждался в слушателе. Я в разговоре не участвовал, я даже не подавал реплик, а доктор Опир с наслаждением ораторствовал, почти не прерываясь, размахивая вилкой, но тарелки и блюда перед ним пустели тем не менее с прямо-таки таинственной быстротой.

В жизни не встречал человека, который бы так искусно говорил с набитым и жующим ртом.

– Наука! Ее Величество Наука! – восклицал он. – Она зрела долго и мучительно, но плоды ее оказались изобильны и сладки. Остановись, мгновенье, ты прекрасно! Сотни поколений рождались, страдали и умирали, и никогда никому не захотелось произнести этого заклинания. Нам исключительно повезло. Мы родились в величайшую из эпох – в Эпоху Удовлетворения Желаний. Может быть, не все это еще понимают, но девяносто девять процентов моих сограждан уже сейчас живут в мире, где человеку доступно практически все мыслимое. О наука! Ты наконец освободила человечество! Ты дала нам, даешь и будешь отныне давать все… пищу – превосходную пищу! – одежду – превосходную, на любой вкус и в любых количествах! – жилье – превосходное жилье! Любовь, радость, удовлетворенность, а для желающих, для тех, кто утомлен счастьем, – сладкие слезы, маленькие спасительные горести, приятные утешительные заботы, придающие нам значительность в собственных глазах… Да, мы, философы, много и злобно ругали науку. Мы призывали луддитов, ломающих машины, мы проклинали Эйнштейна, изменившего нашу вселенную, мы клеймили Винера, посягнувшего на нашу божественную сущность. Что ж, мы действительно утратили эту божественную сущность. Наука отняла ее у нас. Но взамен! Взамен она бросила человечество за пиршественные столы Олимпа… Ага, а вот и картофельный суп, божественный «лике»!.. Нет-нет, делайте, как я… Берите вот эту ложечку… Чуть-чуть уксуса… поперчите… другой ложечкой, вот этой, зачерпните сметану и… нет-нет, постепенно, постепенно разбалтывайте… Это тоже наука, одна из древнейших, более древняя, во всяком случае, чем универсальный синтез… Кстати, обязательно посетите наши синтезаторы «Рог Амальтеи АК». …Вы ведь не химик? Ах да, вы же литератор! Об этом надо писать, это величайшее таинство сегодняшнего дня, бифштексы из воздуха, спаржа из глины, трюфели из опилок… Как жаль, что Мальтус умер! Над ним хохотал бы сейчас весь мир! Конечно, у него были какие-то основания для пессимизма. Я готов согласиться с теми, кто полагает его даже гениальным. Но он был слишком невежествен, он совершенно не видел перспективы естественных наук. Он был из тех несчастливых гениев, которые открывают законы общественного развития как раз в тот момент, когда эти законы перестают действовать… Мне его искренне жаль. Ведь человечество было для него миллиардом жадно разинутых ртов. Он должен был просыпаться по ночам от ужаса. Это воистину чудовищный кошмар: миллиард разинутых пастей и ни одной головы! Я оглядываюсь назад и с горечью вижу, как слепы они были – потрясатели душ и властители умов недалекого прошлого. Сознание их было омрачено беспрерывным ужасом. Социальные дарвинисты! Они не верили в возможность существования, видели только сплошную борьбу за существование: толпы остервенелых от голода людей, рвущих друг друга в клочки из-за места под солнцем, как будто оно только одно, это место, как будто солнца не хватит для всех! И Ницше… Может быть, он годился для голодных рабов фараоновых времен со своей зловещей проповедью расы господ, со своими сверхчеловеками по ту сторону добра и зла… Кому сейчас нужно быть по ту сторону? Неплохо и по эту, как вы полагаете? Были, конечно, Маркс и Фрейд. Маркс, например, первым понял, что все дело в экономике. Он понял, что вырвать экономику из рук жадных дураков и фетишистов, сделать ее государственной, безгранично развить ее – это и означает заложить фундамент Золотого Века. А Фрейд показал, для чего, собственно, нам нужен этот Золотой Век. Вспомните, что было причиной всех несчастий рода человеческого. Неудовлетворенные инстинкты, неразделенная любовь и неутоленный голод, не так ли? Но вот является Ее Величество Наука и дарит нам удовлетворение. И как быстро все это произошло! Еще не забыты имена мрачных прорицателей, а уже… Как вам кажется осетрина? У меня такое впечатление, что соус синтетический. Видите, розоватый оттенок… Да, синтетический. В ресторане мы могли бы рассчитывать на натуральный… Метр! Впрочем, пусть его, не будем капризны… Идите, идите!.. О чем это я? Да! Любовь и голод. Удовлетворите любовь и голод, и вы увидите счастливого человека. При условии, конечно, что человек наш уверен в завтрашнем дне. Все утопии всех времен базируются на этом простейшем соображении. Освободите человека от забот о хлебе насущном и о завтрашнем дне, и он станет истинно свободен и счастлив. Я глубоко убежден, что дети, именно дети – это идеал человечества. Я вижу глубочайший смысл в поразительном сходстве между ребенком и беззаботным человеком, объектом утопии. Беззаботен – значит счастлив. И как мы близки к этому идеалу! Еще несколько десятков лет, а может быть, и просто несколько лет, и мы достигнем автоматического изобилия, мы отбросим науку, как исцеленный отбрасывает костыли, и все человечество станет огромной счастливой детской семьей. Взрослые будут отличаться от детей только способностью к любви, а эта способность сделается – опять-таки с помощью науки – источником новых, небывалых радостей и наслаждений… А вот и кофе! М-м-м… неплохой кофе! Но где же коньяк? Ага, благодарю вас… О, какой коньяк! Между прочим, я слыхал, что Великий Дегустатор удалился от дел. На последнем Брюссельском конкурсе коньяков произошел грандиознейший скандал, который удалось замять с огромным трудом. Гран-при получает девиз «Белый Кентавр». Жюри в восторге. Это нечто небывалое. Это некая феноменальная феерия ощущений! Вскрывают заявочный пакет и – о ужас! – это синтетик! Великий Дегустатор побелел как бумага, его стошнило! Мне, между прочим, довелось попробовать этот коньяк, он действительно превосходен, но его гонят из мазутов, и у него даже нет собственного названия. Эй экс восемнадцать дробь нафтан, и он дешевле гидролизного спирта… Возьмите эту сигару. Вздор, что значит не курите? После такого обеда нельзя не курить… Я люблю этот ресторан. Каждый раз, когда я приезжаю читать лекции в здешний университет, я обедаю в «Олимпике». А перед возвращением я непременно захожу в «Таверну». Да, там нет этой зелени, этих райских птичек, там немного жарко, немного душно и пахнет дымком, но это настоящая, неповторимая кухня. Усердные Дегустаторы собираются именно там. Либо там, либо в «Лакомке». Там только едят. Там нельзя болтать, там нельзя смеяться, туда совершенно бессмысленно являться с женщиной, там только едят! Тихо, вдумчиво, сосредоточенно…

Доктор Опир наконец замолк, откинулся на спинку кресла и глубоко, с наслаждением затянулся. Я сосал могучую сигару и смотрел на него. Он был мне ясен, этот доктор философии. Всегда и во все времена существовали такие люди, абсолютно довольные своим положением в обществе и потому абсолютно довольные положением общества. Превосходно подвешенный язык и бойкое перо, великолепные зубы и безукоризненно здоровые внутренности, и отлично функционирующий половой аппарат.

– Итак, мир прекрасен, доктор? – сказал я.

– Да, – с чувством сказал доктор Опир. – Он, наконец, прекрасен.

– Вы великий оптимист, – сказал я.

– Наше время – это время оптимистов. Пессимист идет в Салон Хорошего Настроения, откачивает желчь из подсознания и становится оптимистом. Время пессимистов прошло, как прошло время туберкулезных больных, сексуальных маньяков и военных. Пессимизм, как умонастроение, искореняется все той же наукой. И не только косвенно, через создание изобилия, но и непосредственно, путем прямого вторжения в темный мир подкорки. Скажем, грезогенераторы – наимоднейшее сейчас развлечение народа. Абсолютно безвредно, необычайно массово и конструктивно просто…

Или, скажем, нейростимуляторы…

Я попытался направить его в нужное русло.

– А не кажется ли вам, что как раз в этой области наука – например, та же фармацевтическая химия – иногда перехлестывает?

Доктор Опир снисходительно улыбнулся и понюхал свою сигару.

– Наука всегда действовала методом проб и ошибок, – веско сказал он. – И я склонен полагать, что так называемые ошибки – это всегда результат преступного использования. Мы еще не вступили в Золотой Век, мы еще только вступаем в него, и у нас под ногами до сих пор болтаются всевозможные аутло, хулиганы и просто грязные люди… Так появляются разрушающие здоровье наркотики, созданные, как вы сами знаете, с самыми благородными целями, всякие там ароматьеры… или этот, не к столу будет сказано… – Он вдруг захихикал довольно скабрезно. – Вы догадываетесь, мы с вами взрослые люди… О чем это я?.. Да, так все это не должно нас смущать. Это пройдет, как прошли атомные бомбы.

– Я хотел только подчеркнуть, – заметил я, – что существует еще проблема алкоголизма и проблема наркотиков…

Интерес доктора Опира к разговору падал на глазах. Видимо, он вообразил, будто я оспариваю его тезис о том, что наука – благо. Вести спор на таком уровне ему было, естественно, скучно, как если бы он утверждал пользу морских купаний, а я бы его оспаривал на том основании, что в прошлом году чуть было не утонул.

– Да, конечно… – промямлил он, разглядывая часы. – Не все же сразу… Согласитесь все-таки, что важна прежде всего основная тенденция… Официант!

Доктор Опир вкусно покушал, хорошо поговорил – от лица прогрессивной философии, – чувствовал себя вполне удовлетворенным, и я решил не настаивать, тем более что на его «прогрессивную философию» мне было наплевать, а о том, что меня интересовало больше всего, доктор Опир, в конце концов, ничего конкретного сказать, вероятно, и не мог.

Мы расплатились и вышли из ресторана. Я спросил:

– Вы не знаете, доктор, кому этот памятник? Вон там, на площади…

Доктор Опир рассеянно поглядел.

– В самом деле, памятник, – сказал он. – Я как-то раньше даже не замечал… Вас подвезти куда-нибудь?

– Спасибо, я предпочитаю пройтись.

– В таком случае до свидания. Рад был с вами познакомиться… Конечно, трудно надеяться переубедить вас, – он поморщился, поковырял зубочисткой во рту, – но интересно было бы попробовать… Может быть, вы посетите мою лекцию? Я начинаю завтра в десять.

– Благодарю вас, – сказал я. – Какая тема?

– Философия неооптимизма. Я там обязательно коснусь ряда вопросов, которые мы сегодня с вами так содержательно обсудили.

– Благодарю вас, – сказал я еще раз. – Обязательно.

Я смотрел, как он подошел к своему длинному автомобилю, рухнул на сиденье, поковырялся в пульте автоводителя, откинулся на спинку и, кажется, сейчас же задремал. Автомобиль осторожно покатился по площади и, набирая скорость, исчез в тени и зелени боковой улицы.

Неооптимизм… Неогедонизм и неокретинизм… Нет худа без добра, сказала лиса, зато ты попал в Страну Дураков. Надо сказать, что процент урожденных дураков не меняется со временем. Интересно, что делается с процентом дураков по убеждению? Любопытно, кто ему присвоил звание доктора? Не один же он такой! Была, наверное, целая куча докторов, которая торжественно присвоила такое звание неооптимисту Опиру. Впрочем, это бывает не только среди философов…

Я увидел, как в холл вошел Римайер, и сразу забыл про доктора Опира. Костюм на Римайере висел мешком, Римайер сутулился, лицо Римайера совсем обвисло. И по-моему, он пошатывался на ходу. Он подошел к лифту, и тут я догнал его и взял за рукав.

Римайер сильно вздрогнул и обернулся.

– Какого черта? – сказал он. Он был явно не рад мне. – Зачем вы еще здесь?

– Я ждал вас.

– Я же вам сказал, приходите завтра в двенадцать.

– Какая разница? – сказал я. – Зачем терять время?

Он, тяжело дыша, смотрел мне в лицо.

– Меня ждут, понимаете? В номере сидит человек и ждет меня. И он не должен видеть вас у меня. Вы можете это понять?

– Не кричите так, – сказал я. – На нас глядят.

Римайер повел по сторонам заплывшими глазами.

– Пойдемте в лифт, – сказал он.

Мы вошли в кабину, и Римайер нажал кнопку пятнадцатого этажа.

– Говорите быстро, что вам надо.

Вопрос был на редкость глуп. Я даже растерялся.

– Вы что, не знаете, зачем я здесь?

Он потер лоб, затем проговорил:

– Черт, все так перепуталось… Слушайте, я забыл, как вас зовут.

– Жилин.

– Слушайте, Жилин, ничего нового у меня для вас нет. Мне некогда было этим заниматься. Это все бред, понимаете? Выдумки Марии. Они там сидят, пишут бумажки и выдумывают. Их всех надо гнать к чертовой матери.

Мы доехали до пятнадцатого этажа, и он нажал кнопку первого.

– Черт, – сказал он. – Еще пять минут, и он уйдет… В общем, я уверен в одном. Ничего этого нет. Во всяком случае, здесь, в городе. – Он вдруг украдкой глянул на меня и отвел глаза. – Вот что я вам скажу. Загляните к рыбарям. Просто для очистки совести.

– К рыбарям? К каким рыбарям?

– Сами узнаете, – нетерпеливо сказал он. – Да не капризничайте там, делайте все, что велят. – Потом он, словно оправдываясь, добавил: – Я не хочу предвзятости, понимаете?

Лифт остановился на первом этаже, и он нажал кнопку девятого.

– Все, – сказал он. – А потом мы увидимся и поговорим подробнее. Скажем, завтра в двенадцать.

– Ладно, – медленно сказал я. Он явно не хотел говорить со мной. Может быть, он не доверял мне. Что ж, это бывает. – Между прочим, – сказал я, – к вам заходил некий Оскар.

Мне показалось, что он вздрогнул.

– Он вас видел?

– Естественно. Он просил передать, что будет звонить сегодня вечером.

– Плохо, черт, плохо… – пробормотал Римайер. – Слушайте… Черт, как ваша фамилия?

– Жилин.

Лифт остановился.

– Слушайте, Жилин, это очень плохо, что он вас видел… Впрочем, плевать… Я пошел. – Он открыл дверцу кабины. – Завтра мы поговорим с вами как следует, ладно? Завтра… А вы загляните к рыбарям, договорились?

Он изо всех сил захлопнул за собой решетчатую дверь.

– Где мне их искать? – спросил я.

Я постоял немного, глядя ему вслед. Он почти бежал неверными шагами, удаляясь по коридору.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Я шел медленно, держась в тени деревьев. Изредка мимо прокатывали машины. Одна машина остановилась, водитель распахнул дверцу, перегнулся с сиденья, и его стошнило. Он вяло выругался, вытер рот ладонью, хлопнул дверцей и уехал. Он был немолодой, краснолицый, в пестрой рубашке на голое тело. Римайер, наверное, спился. Это случается довольно часто: человек старается, работает, считается ценным работником, к нему прислушиваются и ставят его в пример, но как раз в тот момент, когда он нужен для конкретного дела, вдруг оказывается, что он опух и обрюзг, что к нему бегают девки, что от него с утра пахнет водкой… Ваше дело его не интересует, и в то же время он страшно занят, он постоянно с кем-то встречается, разговаривает путано и неясно, и он вам не помощник. А потом вы охнуть не успеваете, как он оказывается в алкогольной лечебнице, или в сумасшедшем доме, или под следствием. Или вдруг женится – странно и нелепо, и от этой женитьбы отчетливо воняет шантажом… И остается только сказать: «Врачу, исцелися сам…»

Хорошо бы все-таки отыскать Пека. Пек – жесткий, честный человек, и он всегда все знает. Вы еще не успеете закончить техконтроль и выйти из корабля, а он уже на «ты» с дежурным поваром Базы, уже с полным знанием дела участвует в разборе конфликта между командиром Следопытов и главным инженером, не поделившими какой-то трозер, техники уже организуют в его честь вечеринку, а замдиректора советуется с ним, отведя его в угол… Бесценный Пек! А в этом городе он родился и прожил здесь треть жизни.

Я нашел телефонную будку, позвонил в Бюро Обслуживания и попросил найти адрес или телефон Пека Зеная. Мне предложили подождать. В будке, как всегда, пахло кошками. Пластиковый столик был исписан телефонами, разрисован рожами и неприличными изображениями. Кто-то, видимо, ножом глубоко вырезал печатными буквами незнакомое слово «СЛЕГ». Я приоткрыл дверь, чтобы не было так душно, и смотрел, как на противоположной, теневой стороне улицы у входа в свое заведение курит бармен в белой куртке с засученными рукавами. Потом мне сообщили, что Пек Зенай, по данным на начало года, обитает по адресу: улица Свободы, 31, телефон 11-331. Я поблагодарил и тут же набрал этот номер. Незнакомый голос сообщил мне, что я не туда попал. Номер телефона правильный и адрес тоже, но Пек Зенай здесь не живет, а если и жил раньше, то неизвестно, когда и куда выехал. Я дал отбой, вышел из будки и перешел на другую сторону улицы, в тень.

Поймав мой взгляд, бармен оживился и сказал еще издали:

– Давайте заходите!

– Не хочется что-то, – сказал я.

– Что, не соглашается, стерва? – сказал бармен сочувственно. – Заходите, чего там, побеседуем… Скучно.

Я остановился.

– Завтра утром, – сказал я, – в десять часов в университете состоится лекция по философии неооптимизма. Читает знаменитый доктор философии Опир из столицы.

Бармен слушал меня с жадным вниманием, он даже перестал затягиваться.

– Надо же! – сказал он, когда я кончил. – До чего докатились, а! Позавчера девчонок в ночном клубе разогнали, а теперь у них, значит, лекции. Ничего, мы им еще покажем лекции!

– Давно пора, – сказал я.

– Я их к себе не пускаю, – продолжал бармен, все более оживляясь. – У меня глаз острый. Он еще только к двери подходит, а я уже вижу: интель. Ребята, говорю, интель идет! А ребята у нас как на подбор, сам Дод каждый вечер после тренировок у меня сидит. Ну, он, значит, встает, встречает этого интеля в дверях, и не знаю уж, о чем они там беседуют, а только налаживает он его дальше. Правда, иной раз они компаниями бродят. Ну, тогда, чтобы, значит, скандала не было, дверь на стопор, пусть стучатся. Правильно я говорю?

– Пусть, – сказал я. Он мне уже надоел. Есть такие люди, которые надоедают необычайно быстро.

– Что – пусть?

– Пусть стучатся. Стучись, значит, в любую дверь.

Бармен настороженно посмотрел на меня.

– А ну-ка, проходите, – сказал вдруг он.

– А может, значит, по стопке? – предложил я.

– Проходите, проходите, – повторил он. – Вас здесь не обслужат.

Некоторое время мы смотрели друг на друга. Потом он что-то проворчал, попятился и задвинул за собой стеклянную дверь.

– Я не интель, – сказал я. – Я бедный турист. Богатый!

Он глядел на меня, расплющив нос на стекле. Я сделал движение, будто опрокидываю стаканчик. Он что-то сказал и ушел в глубину заведения.

Было видно, как он бесцельно бродит между пустыми столиками. Заведение называлось «Улыбка». Я улыбнулся и пошел дальше.

За углом оказалась широкая магистраль. У обочины стоял огромный, облепленный заманчивыми рекламами грузовик-фургон. Задняя стенка его была опущена, и на ней, как на прилавке, горой лежали разнообразные вещи: консервы, бутылки, игрушки, стопы целлофановых пакетов с бельем и одеждой. Двое молоденьких девчушек щебетали сущую ерунду, выбирая и примеряя блузки. «Фонит», – пищала одна. Другая, прикладывая блузку так и этак, отвечала: «Чушики, чушики, и совсем не фонит». – «Возле шеи фонит». – «Чушики!» – «И кресток не переливается…» Шофер фургона, тощий человек в комбинезоне и в черных очках с мощной оправой, сидел на поребрике, прислонившись спиной к рекламной тумбе. Глаз его видно не было, но, судя по вялому рту и потному носу, он спал. Я подошел к прилавку. Девушки замолчали и уставились на меня, приоткрыв рты. Им было лет по шестнадцати, глаза у них были как у котят – синенькие и пустенькие.

– Чушики, – твердо сказал я. – Не фонит и переливается.

– А около шеи? – спросила та, что примеряла.

– Около шеи просто шедевр.

– Чушики, – нерешительно возразила вторая девочка.

– Ну, давай другую посмотрим, – миролюбиво предложила первая. – Вот эту.

– Вот эту лучше, серебристую, растопырочкой.

Я увидел книги. Здесь были великолепные книги. Был Строгов с такими иллюстрациями, о каких я никогда и не слыхал. Была «Перемена мечты» с предисловием Сарагона. Был трехтомник Вальтера Минца с перепиской. Был почти весь Фолкнер, «Новая политика» Вебера, «Полюса благолепия» Игнатовой, «Неизданный Сянь Ши-куй», «История фашизма» в издании «Память человечества»… Были свежие журналы и альманахи, были карманные Лувр, Эрмитаж, Ватикан. Все было. «И тоже фонит…» – «Зато растопырочка!» – «Чушики…» Я схватил Минца, зажал два тома под мышкой и раскрыл третий. Никогда в жизни не видел полного Минца. Там были даже письма из эмиграции…

– Сколько с меня? – воззвал я.

Девицы опять уставились. Шофер подобрал губы и сел прямо.

– Что? – спросил он сипловато.

– Вы здесь хозяин? – осведомился я.

Он встал и подошел ко мне.

– Что вам надо?

– Я хочу этого Минца. Сколько с меня?

Девицы захихикали. Он молча смотрел на меня, затем снял очки.

– Вы иностранец?

– Да, я турист.

– Это самый полный Минц.

– Да я же вижу, – сказал я. – Я совсем ошалел, когда увидел.

– Я тоже, – сказал он. – Когда увидел, что вам нужно.

– Он же турист, – пискнула одна из девочек. – Он не понимает.

– Да это все без денег, – сказал шофер. – Личный фонд. В обеспечение личных потребностей.

Я оглянулся на полку с книгами.

– «Перемену мечты» вы видели? – спросил шофер.

– Да, спасибо, у меня есть.

– О Строгове я не спрашиваю. А «История фашизма»?

– Превосходное издание.

Девицы опять захихикали. Глаза у шофера выкатились.

– Бр-рысь, сопливые! – рявкнул он.

Девицы шарахнулись. Потом одна вороватым движением схватила несколько пакетов с блузками, они перебежали на другую сторону улицы и там остановились, глядя на нас.

– Р-р-растопырочки! – сказал шофер. Тонкие губы его подергивались. – Надо бросать всю эту затею. Где вы живете?

– На Второй Пригородной.

– А, в самом болоте… Пойдемте, я отвезу вам все. У меня в фургоне полный Щедрин, его я даже не выставляю, вся библиотека классики, вся «Золотая библиотека», полные «Сокровища философской мысли»…

– Включая доктора Опира?

– Сучий потрох, – сказал шофер. – Сластолюбивый подонок. Амеба. Ну его в штаны!.. А Слия вы знаете?

– Мало, – сказал я. – Он мне не понравился. Неоиндивидуализм, как сказал бы доктор Опир.

– Доктор Опир – вонючка, – сказал шофер. – А Слий – это настоящий человек. Конечно, индивидуализм. Но он, по крайней мере, говорит то, что думает, и делает то, о чем говорит… Я вам достану Слия… Послушайте, а вот это вы видели? А это?

Он зарывался в книги по локоть. Он нежно гладил их, перелистывал, на лице его было умиление.

– А это? – говорил он. – А вот такого Сервантеса, а?

К нам подошла немолодая осанистая женщина, покопалась в консервах и брюзгливо сказала:

– Опять нет датских пикулей?.. Я же вас просила.

– Идите к черту, – сказал шофер рассеянно.

Женщина остолбенела. Лицо ее медленно налилось кровью.

– Как вы посмели? – произнесла она шипящим голосом.

Шофер, сбычившись, посмотрел на нее.

– Вы слышали, что я вам сказал? Убирайтесь отсюда!

– Вы не смеете!.. – сказала женщина. – Ваш номер?

– Мой номер девяносто три, – сказал шофер. – Девяносто три, ясно? И я на вас всех плевал! Вам ясно? У вас есть еще вопросы?

– Какое хулиганство! – сказала женщина с достоинством. Она взяла две банки консервированных лакомств, поискала на прилавке глазами и аккуратно содрала обложку с журнала «Космический человек». – Я вас запомню, девяносто третий номер! Это вам не прежние времена. – Она завернула банки в обложку. – Мы еще с вами увидимся в муниципалитете…

Я крепко взял шофера за локоть. Каменная мышца под моими пальцами обмякла.

– Наглец, – сказала дама величественно и удалилась.

Она шла по тротуару, горделиво неся красивую голову с высокой цилиндрической прической. На углу она остановилась, вскрыла одну из банок и стала аккуратно кушать, доставая розовые ломтики изящными пальцами. Я отпустил руку шофера.

– Надо стрелять, – сказал он вдруг. – Давить их надо, а не книжечки им развозить. – Он обернулся ко мне. Глаза у него были измученные. – Так отвезти вам книги?

– Да нет, – сказал я. – Куда я все это дену?

– Тогда пошел вон, – сказал шофер. – Минца взял? Вот пойди и заверни в него свои грязные подштанники.

Он влез в кабину. Что-то щелкнуло, и задняя стенка стала подниматься. Было слышно, как все трещит и катится внутри фургона. На мостовую упало несколько книг, какие-то блестящие пакеты, коробки и консервные банки. Задняя стенка еще не закрылась, когда шофер грохнул дверцей, и фургон рванулся с места.

Девицы уже исчезли. Я стоял один на пустой улице с томиками Минца в руках и смотрел, как ветерок лениво листает страницы «Истории фашизма» у меня под ногами. Потом из-за угла вынырнули мальчишки в коротких полосатых штанах. Они молча прошли мимо меня, засунув руки в карманы. Один из них соскочил на мостовую и погнал перед собой ногами, как футбольный мяч, банку ананасного компота с глянцевитой красивой этикеткой.