Текст книги "Очерки уголовного мира царской России. Книга 2"

Автор книги: Аркадий Кошко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Аркадий Францевич Кошко

Очерки уголовного мира царской России

КНИГА 2

Предисловие

Убийство Тиме

Шантаж

Рижские алхимики

Невольные помощники

Гнусное преступление

Рыжий гробовщик

Ложная тревога

Современный Хлестаков

Как было найдено тело Распутина

Нечто Новогоднее

Светлое воспоминание

Сыскной аппарат

"Спириты"

Дебоширы

Брак по публикации

Аркадий Францевич Кошко

Очерки уголовного мира царской России

КНИГА 2

Название: Очерки уголовного мира царской России. Воспоминания бывшего начальника Московской сыскной полиции

Автор: А. Ф. Кошко

Год издания: 1992

Издательство: Столица

ISBN: 5-7055-1019-5

Страниц: 608

Формат: fb2

АННОТАЦИЯ

Вторая часть воспоминаний Аркадия Францевича Кошко, в 1908-1917 гг – начальника Московской сыскной полиции,  написанная им в конце жизни. Издана посмертно.

Воспоминания бывшего начальника Московской сыскной полиции и заведывающего всем уголовным розыском Империи

Предисловие

   Успех, выпавший на долю 1-го тома моих служебных воспоминаний, окрыляет меня и дает смелость предложить ныне моим читателям второй том уголовных очерков.

   За истекшие 2 года я получил множество писем с весьма лестными отзывами о моей работе, но были среди них, правда очень редкие, и такие, авторы которых с горечью упрекали меня чуть ли не в безнравственности моих очерков. Их критика сводилась к следующему: "Давая описания изощренной преступной фантазии ваших горе-героев, – говорили они, – и описывая полицейские методы пресечения этого зла, методы не всегда этического свойства, вы наносили вред, особенно вашим юным читателям, преждевременно раскрывая им, быть может, и существующие, но глубоко отрицательные стороны жизни". Вот именно этого рода критикам мне и хочется ответить. Продолжая с логической последовательностью их мысль, можно договориться и до того, что уголовное право вообще и уголовное уложение в частности приводит к тем же результатам.

   Ведь лестница наказаний, например, распределяя кары, не только перечисляет разнородные преступления, но и предусматривает малейшие оттенки их. Не следует ли из этого, что изучение уголовных кодексов является делом вредным и безнравственным?

   В моих рассказах я, так сказать, иллюстрирую живыми примерами преступления, предусмотренные законом. Закон – это теория; похождения моих героев – это практика.

   Конечно, мир, среда и нравы, мною описываемые, малопривлекательны, но не моя вина в том. Моя цель была и есть и будет давать по мере умения правдивые зарисовки этой стороны русской жизни, стороны, быть может, и аморальной, но занимающей далеко не последнее место во взаимоотношениях людей. В русской литературе, как и во всякой другой, имеется немало и классических трудов, посвященных подонкам общества, нравам героев дна, обиходу жителей трущоб и т. д. Существует целая литература по вопросу о проституции и горестном житье в разных ямах, однако никому не приходит в голову называть эту литературу тлетворной.

   Мне кажется, писать можно о чем угодно, лишь бы держаться художественной правды, а в этом отношении я упрека не заслужил.

   Моя первая книга имела хорошую прессу, и такой крупный литературный авторитет, как Александр Амфитеатров, в своем печатном отзыве признал ее за точный отпечаток жизни. Издавая 2-й том, я держусь тех же приемов: рассказы, вошедшие в его состав, умышленно подобраны мною так, чтобы ни характер преступлений, ни способы их раскрытия не только не походили бы друг на друга, но и по возможности разнились бы с очерками моего первого тома.

   Если эта работа встретит со стороны моих читателей тот же радушный прием, то да простят мне критикующие меня "Маниловы" за обещание выпустить в недалеком будущем третий и четвертый том моих служебных воспоминаний! Что же касается житейских гримас, мною описываемых, то должен заметить, что жизнь редко дарит нас лучезарными улыбками, и читать о ней не однобокую правду – значит познавать ее!

Убийство Тиме

   Убийство г-жи Тиме произвело в свое время сенсацию не только в Петербурге, но и во всей России. Причиной такого волнения послужило то обстоятельство, что убийцами оказались люди из привилегированного, чуть ли не аристократического, круга. В этой социальной среде убийцы встречаются редко и двигателями их являются, по большей части, ревность, оскорбленная честь и прочие побуждения более или менее высшего порядка. Если же ими движет корысть, то обычно это корысть масштаба широкого, удовлетворяющаяся лишь богатой добычей.

   В описываемом же преступлении убийцы прельстились лишь парою серег и, не найдя их, ограничились скромным кольцом, проданным за 250 рублей. Эта ничтожная сумма и явилась их единственным "призом", сгубившим их честь, достоинство и доброе имя.

   Это преступление обнаружилось и было раскрыто следующим образом.

   Летом 1912 года один из участковых приставов столицы сообщил в петербургскую сыскную полицию, что на Кирочной улице, в доме N 12, в квартире первого этажа, занимаемой контролером спальных вагонов Тиме и его женой, обнаружено убийство. Чины сыскной полиции немедленно прибыли на место. Им представилась такая картина: в квартире, состоящей из 4-х комнат, царил полный хаос; в гостиной на полу лежал труп г-жи Тиме с довольно глубокой, но не смертельной, по заключению эксперта, раной на затылке.

   Смерть последовала, видимо, от внутренних кровоизлияний, вызванных многочисленными ударами, нанесенными убийцами по всему телу жертвы. Лицо покойной было в кровоподтеках, нос сломан, несколько зубов выбито. Тут же у тела валялись и орудия преступления: небольшой, не совсем обычного вида, никелированный топорик и стальной прут, обтянутый кожей, с увесистым свинцовым шариком на конце. С четвертого пальца левой руки местами была содрана кожа, что заставляло думать, что с него было сорвано кольцо. Туалет, шкаф, комод – все было перерыто убийцами, видимо, долго и упорно чего-то искавшими. Чиновник сыскной полиции К., весьма способный в своей области человек, чрезвычайно внимательно относившийся к поручаемым ему делам, произвел тщательный обыск и среди кипы разбросанного белья и обнаружил небольшую коробочку, неказистую на вид, и в ней пару серег с крупными, каратов по 8 в каждой, бриллиантами. Прислуга, живущая у Тиме, была немедленно опрошена и, трясясь от страха, показала:

   – Покойная барыня жила вместе с барином, но они не любили друг друга. Барин редко бывал дома, а все больше разъезжал по службе. У барыни же была своя любовь – маркиз П. Покойница жила довольно весело, часто бывали гости, пили, пели, танцевали.

   На вопрос, кто за последнее время навещал барыню, прислуга заявила, что дня за четыре до смерти барыня вернулась домой с подругой и двумя молодыми людьми. Молодых людей она, прислуга, видела впервые, а подругу знала и раньше: она из француженок и проживает на Офицерской в доме N**. Один из молодых людей на следующий день приходил снова, но, не застав г-жу Тиме дома, оставил карточку.

   – Молодые люди, – добавила прислуга, – были еще раз третьего дня, играли, смеялись, пели, и, видимо, им очень барыня понравилась.

   – Вчера вечером был кто-нибудь у барыни?

   – Да, какой-то господин был, а только кто – не знаю, так как барыня вернулась с ним поздно и своим ключом отперла дверь.

   Моя же комната и кухня в стороне, да и барыня мне раз навсегда приказала после 10 часов вечера не показываться из своей комнаты, так что слыхать голоса – я слыхала, а кто был – определить не могу – А где та карточка, что оставил молодой человек?

   – Должно быть, тут, некуда ей деваться! – сказала прислуга и подошла к подносу, стоявшему на столике в прихожей. Среди полдюжины карточек она сразу же нашла нужную и протянула ее. На карточке значилось: Павел Этьенович Жирар, а внизу, петитом, – почетный гражданин города Цюриха.

   Опрошенный швейцар дома показал, что утром, часов в десять, двое молодых людей выходили из квартиры убитой, но точных примет их дать не мог.

   Чиновник К., получив эти сведения, тотчас же отправился на Офицерскую улицу и без труда разыскал подругу покойной.

   Последняя была поражена, как громом, при вести о трагической смерти своей подруги и с неподдельными слезами поведала следующее:

   – С неделю тому назад мы с убитой зашли в ресторан "Вену" позавтракать. Настроение было хорошее, и после нескольких рюмок вина захотелось пошалить. А тут, как нарочно, представился случай: против нас за столиком сидело двое молодых людей, весьма элегантных и жизнерадостных. Мы начали перемигиваться, улыбаться.

   Они издали пили за наше здоровье, но, приличия ради, дело этим и ограничилось. На следующий день мы с покойной опять завтракали в "Вене". Вскоре после нашего прихода появились те же молодые люди и уже, как старые знакомые, нам приветливо закивали. Затем они присоединились к нашему столику, представились, познакомились, а после завтрака все вместе мы отправились сначала на скетинг-ринг, потом же, по приглашению моей подруги, к ней пить чай. Молодые люди (свидетельница подробно описала их внешность) нам очень нравились. Держали они себя мило, непринужденно, весело. Говорили кучу комплиментов покойной, хвалили ее вкус, обстановку, любовались ее красивыми серьгами, – словом, день и вечер мы провели премило. Все последующие дни я была занята своими портнихами и лишь вчера мельком встретилась с покойной на улице. Она сказала, что новое знакомство крепнет и что вечером один из молодых людей хотел к ней заехать.

   На следующий день вернулся из очередной поездки сам Тиме.

   Он настолько равнодушно отнесся к случившемуся, что одно время возбудил даже против себя подозрение. Кольцо, пропавшее с руки покойной, было им подробно описано, и в этот же день все ювелиры и скупщики драгоценностей были извещены полицией.

   Один из них вскоре явился и принес кольцо, указав, что в день убийства оно было куплено им за 250 рублей у какого-то молодого человека. Описанная ювелиром внешность продавца соответствовала описанию, данному подругой убитой.

   Чиновник К., знавший Петербург как свои пять пальцев, почему то вдруг вспомнил, что рядом с рестораном "Вена", на Гоголевской, находится большой магазин металлических изделий -

   Пек и Прейсфренд. Сопоставив частые, видимо, посещения молодыми людьми "Вены", новенький вид топорика и, наконец, наличие под боком у ресторана магазина, торгующего соответствующими изделиями, он пришел к мысли прозондировать почву в последнем.

   Конечно, он не возлагал больших надежд на успех, но шансы, по его мнению, все же имелись и пренебрегать ими не следовало.

   Ему повезло. В магазине Пек топорик был опознан и более того – приказчик, третьего дня его продавший, помнил покупателя. Запомнился он ему потому, что клиентами магазина являются больше женщины, покупающие всякую металлическую хозяйственную утварь, если же и заходят мужчины, то либо рабочего вида, либо патриархальной семейной складки. Топорик же, по словам приказчика, был куплен молодым человеком, шикарно одетым, не похожим ни на труженика, ни на семьянина.

   Опять-таки описание внешности покупателя вполне совпадало с описанием подруги и прислуги убитой и ювелира. Несомненно, розыск стоял на правильном пути и след убийцы был нащупан.

   Но кто он? Где он – этот таинственный молодой человек? – вот что предстояло выяснить.

   В руках полиции имелся один лишь кончик запутанного клубка, за который она и ухватилась: я говорю про визитную карточку, переданную прислугой. Не подлежало, конечно, ни малейшему сомнению, что карточка эта не носила имени убийцы. Возможно, что она была специально заказана преступником, но это представлялось маловероятным. Вернее, убийца просто использовал чужую карточку, присвоенную им где-либо для данного дела. На всякий случай были запрошены все типографии и литографии столицы, ответившие, что за последний год подобных карточек они не печатали.

   Параллельно с этим запросили и швейцарское консульство о почетном гражданине города Цюриха – Павле Этьеновиче Жираре.

   Консульство вскоре же ответило, что под этим званием и именем значится не кто иной, как владелец известного часового магазина на Невском "Павел Буре". Последний оказался почтенным пожилым человеком, чуть ли не упавшим в обморок при известии, в каком преступлении фигурировала его карточка. Его успокоили и попросили припомнить, не давал ли он кому-либо из молодых людей такой-то наружности своей визитной карточки.

   – Нет, – отвечал он, – молодых людей среди знакомых у меня не имеется, да и вообще карточки свои я раздаю с большим разбором. Во всяком случае, разрешите мне хорошенько припомнить, и я завтра же представлю вам список лиц, которым оставлял свои карточки.

   На следующий день он прислал адресов 15-20. По проверке все адресаты оказались солидными коммерческими людьми. Они были опрошены и, не внушив никаких подозрений, либо предъявили карточки Жирара, либо заявили об их потере. В присланном Жираром списке значилась и фамилия одного из крупных сановников Министерства иностранных дел г-на А. Не хотелось беспокоить, быть может, напрасно этого сановника, но делать было нечего – и начальник сыскной полиции В. Г. Филиппов лично к нему отправился. Объяснив причину своего посещения, Филиппов спросил, сохранилась ли у него карточка Жирара.

   – Должно быть, – отвечал сановник. – Я как раз еще на днях ее видел, справляясь об имени этого господина. Впрочем, посмотрим.

   Он порылся в кипе карточек, лежащих на красивом резном подносике, затем стал нетерпеливо перебирать их поодиночке и, наконец, не без удивления промолвил:

   – Странно – не нахожу!

   Он безрезультатно поискал на письменном столе и недоуменно развел руками:

   – Нету, а между тем я знаю наверное, что была!

   Филиппов попросил разрешения поискать лично, но и он ничего не нашел.

   – Ваше превосходительство, не был ли у вас на этой неделе кто-либо из молодежи? – спросил Филиппов.

   – Нет, я вообще мало принимаю, а молодежь – тем более. Впрочем, постойте! Я, кажется, ошибся. Да, да! Это было дней 5-6 тому назад. Зашел ко мне на часок мой сослуживец, тайный советник Долматов, почтеннейший и милейший человек, и заходил он не один, а с сыном, молодым человеком, причисленным к нашему министерству. Вот видите, чуть не забыл!

   – Вы хорошо знаете этих Долматовых, ваше превосходительство?

   – Отца – да! Мы с ним старые приятели, ну, а о сыне вы можете получить все справки от заведующего личным составом министерства.

   Филиппов откланялся и отправился непосредственно к этому превосходительному чиновнику. Не застав его в министерстве, он поехал к нему на квартиру. Чиновник жил как раз в одном доме с Долматовыми.

   У начальника сыскной полиции произошел с ним довольно любопытный разговор.

   – Честь имею представиться, – сказал Филиппов. – Я начальник петербургской сыскной полиции и пришел к вам по важному делу.

   – Покорнейше прошу садиться. Чем могу служить?

   – Не откажите, ваше превосходительство, дать мне справку и высказать свое личное мнение о двух служащих вашего министерства, о Долматовых.

   – Справку? Мнение? Да какую и о чем? Долматовы действительно служат у нас, а мнение мое о них вряд ли важно... Впрочем, оно самое лучшее! – поспешил он поправиться.

   – Ваше превосходительство, я прошу вас быть со мной совершенно откровенным, так как вы понимаете, конечно, что не праздное любопытство руководит мною. Я имею основание подозревать этих людей в тяжком преступлении!...

   – Ого! – сказал чиновник, сделавшись вдруг серьезным. Подумав с минуту, он добавил: – Видите ли, о старике Долматове я самого лучшего мнения. Это высоко почтенный человек, прекрасный служака, отличный семьянин. К сожалению, не могу сказать того же об его сыне. Молодой человек пуст, небрежен и вообще внушает мне мало доверия. Конечно, из чисто корпоративных соображений мне не следовало бы, быть может, так отзываться о нем, у нас вообще это не принято, но я рассчитываю на вашу скромность и знаю, что вы не употребите во вред мою откровенность.

   – Разумеется, вы можете быть покойны! – отвечал Филиппов.

   – Скажите, не замечали ли вы чего-либо бесчестного в его поведении?

   – Конечно, нет, иначе он не служил бы у нас. Впрочем, его поведение в Париже, где он состоял атташе при нашем посольстве, было, говорят, небезупречно. Он был уволен оттуда, а затем ради старика-отца, повторяю, высокоуважаемого человека, наш министр согласился оставить его причисленным к министерству. Но вы, в свою очередь, не сообщите ли мне, в чем вы заподозриваете Долматова?

   – В убийстве, ваше превосходительство!

   – Что-о-о? – и чиновник сначала разинул рот от удивления, а затем громко расхохотался. – Ну, слушайте, это уже чересчур! Что за вздор! В убийстве?! Нет, вы шутите, конечно? Долматов может наделать неоплатных долгов, может пожить на чужой счет, наконец, еще кое-как допускаю, произвести растрату... но убить человека... – полноте, что за пустяки! Я никогда, понимаете ли, никогда этому не поверю! Просто ваша профессия заставляет вас быть излишне подозрительным: несколько случайно совпадавших обстоятельств, и у вас уже созрело подозрение. Но нельзя же столь скептически относиться к людям! Ведь что ни говори, а среда, воспитание, семейные традиции – все это не пустой звук! Словом, повторяю – Долматов не может быть убийцей!

   Филиппов не нашел нужным возражать на эти красноречивые заверения и прямо перешел к делу.

   – У меня большая к вам просьба, ваше превосходительство!

   Для пользы дела чрезвычайно важно раздобыть фотографию молодого Долматова. Возможности у нас к этому не представляется, не поможете ли вы нам?

   – То есть чем это именно?

   – Получите от него фотографию и передайте мне.

   – Это невозможно! Чего это я, спрашивается, вдруг воспылаю дружбой к нему и пристану с карточкой? Я с ним вообще не близок, а после ваших подозрений он стал окончательно безразличен мне.

   – Так как же быть?

   – Не знаю, не знаю! Впрочем, вот что я вам посоветую. Старший дворник нашего дома, большой, кстати сказать, мошенник, но ловкий человек. Пошлите к нему агента и прикажите достать карточку – он наверное сумеет сделать это.

   – Хорошо, попробую, – сказал Филиппов и стал прощаться.

   – Но я покорнейше прошу, ваше превосходительство, оставить весь этот разговор между нами. До поры до времени важно не спугнуть предполагаемого преступника.

   На этом они расстались.

   Из той же боязни спугнуть Долматова Филиппову не хотелось дать старшему дворнику никаких оснований заподозрить о вмешательстве полиции в какие-то дела его квартирантов. Не было уверенности в том, что дворник не проговорится, а то и просто известит Долматова, и последний скроется. Поэтому Филиппов прибегнул к хитрости: вызвав к себе толкового агента, он заставил его тщательно загримироваться старым камердинером из хорошего дома, подробно объяснил ему предстоящую роль, после чего "постаревший" агент в седоватом парике, с расчесанными седыми бакенбардами и чисто выбритым пятачком на подбородке направился к старшему дворнику дома Долматовых.

   Позднее он рапортовал:

   – Вошел я во двор, нашел квартиру старшего дворника и постучал:

   "Здесь живет Гаврила Никитич Пономарев?" – спросил я у встретившего меня мужчины. "Мы самые и будем". – "Очень приятно познакомиться, – сказал я приветливо, – а мы к вам по важному делу, Гаврила Никитич!" – "Милости прошу, присаживайтесь и рассказывайте, кто вы будете и по какому делу пожаловали?" – "Зовут меня-с Иваном Максимовичем. Двадцать шестой год служу я камердинером у богатых хороших господ. Господа ко мне привыкли-с и, можно сказать, считают своим человеком в доме. Да и как не считать-то? Двадцать пять лет служу им верой и правдой, весь дом на моих руках. Молодые господа все при мне родились и выросли. Ну, одним словом – доверяют. А пожаловал я к вам, Гаврила Никитич, по секретному делу, и в деле этом женский пол замешан". – "Вот оно что!" – удивился дворник. "Да-с! дело, можно сказать, субтильное, Гаврила Никитич. Но ежели мне поможете, то в убытке не будете!" – "Что же, мы с превеликим удовольствием, Иван Максимович, за нами остановки не будет!" – "Так извольте слушать. Проживают в вашем доме господа Долматовы?" – "Как же, в третьем этаже квартиру занимают". – "Ну, так вот-с: как оно случилось, где наша, барышня повстречала молодого барина Долматова, – того мы не ведаем. А только сказать могу одно, что влюбилась она в них без памяти. Долго крепилась, молчала, а тут как-то призывает меня и говорит: "Сослужи мне, Максимыч, верную службу, раздобудь ты мне ихнюю карточку". – "Да как же, милая барышня, я раздобуду-то ее? Я бы и рад, да где же найти-то?" – "А уж делай, как знаешь, хоть подговори, хоть подкупи кого, а только хоть "з-под земли, да достань! Вот тебе, говорит, сто рублей на расходы, а понадобится еще – дам и еще!"

   – Да-с, ваше дело серьезное, – сказал дворник, – а помочь я все-таки, пожалуй, смогу, только, конечно, не пожалейте денег, расходы будут.

   – Мы понимаем, как же без этого! Я вот 50 целковых вам дам вперед, а остальные 50 после, как только доставите мне карточку.

   К следующему же дню карточка Долматова была получена и предъявлена для опознания. Подруга убитой тотчас же признала в ней одного из "веселых знакомых". На вопрос, этот ли господин оставил карточку, прислуга ответила: "Они-с!" Ювелир, не утверждая точно, усмотрел в ней большое сходство с продавцом кольца, и, наконец, приказчик от Пека сказал с уверенностью: "Они самые-с!"

   Таким образом, Долматов оказался убийцей Тиме!

   Но кто его приятель, участвовавший прямо или косвенно в этом убийстве? Ведь швейцар видел двух молодых людей, выходивших утром из квартиры убитой. Решено было сейчас же арестовать Долматова в надежде, что при аресте он назовет имя второго преступника.

   Чиновнику К. предстояла весьма тягостная задача: явиться к старикам Долматовым, известить их о преступлении сына и арестовать последнего. Я и поныне не без волнения вспоминаю рассказ моего сослуживца об этих грустных минутах.

   – Мне дверь открыла какая-то пожилая старушка, – говорил К., – не то старая нянюшка, не то экономка.

   – Вам кого, батюшка? – спросила старушка.

   – Мне барина вашего нужно видеть, вот передайте им мою карточку.

   – Сейчас, сейчас доложу! Проходите, пожалуйста, в ихний кабинет! – и она открыла боковую дверь.

   Я вошел в кабинет. Он был обычного вида; но что обратило мое внимание – это многочисленные фотографии убийцы, висевшие на стенах и стоявшие на письменном столе. За спиной моей послышались мягкие шаги. Передо мной стоял Долматов-отец, старик лет 65-ти, и, ласково глядя, приветливо мне улыбался.

   – Чем могу служить? – сказал он, любезно подвигая кресло.

   – Я приехал к вам, ваше превосходительство, по весьма грустному делу!

   Старик заметно побледнел и вопросительно на меня уставился.

   – Я приехал арестовать вашего сына!

   Долматов заволновался, стал что-то шарить на столе, надел и снял пенсне и, наконец, справившись с собой, заговорил:

   – Да, конечно, разумеется! Очевидно, что-то случилось! Ведь он такой у нас шалый! Но, ради Бога, войдите в мое положение! Быть может, еще не поздно и, мобилизуя известную сумму, можно потушить дело? Наверное, какие-нибудь долги, растрата, а то по молодому делу – роман, насилие. Но кто же из нас не был молод? Господи, всего бывало! Не губите молодого человека да пожалейте и меня, старика. Маша-а-а! – крикнул он жене.

   В кабинет вошла Долматова – женщина лет 50-ти.

   – Вот полюбуйся, послушай, что говорит г. чиновник сыскной полиции. Сколько раз я тебя предупреждал, что с этим баловством ты его до добра не доведешь. Вот и дотанцевались! – и он схватился за голову.

   – Что такое? – тревожно спросила она меня. – В чем дело? Я ничего не понимаю!

   – Я приехал арестовать вашего сына!

   – За что? Почему?

   – Он обвиняется в тяжком преступлении.

   – В каком?

   – В убийстве, сударыня!

   При этих словах старик Долматов как-то подпрыгнул, хотел что-то сказать, но тотчас же осел и медленно сполз с кресла на пол.

   – Борисовна! – громко крикнула хозяйка.

   Вбежала старушка, открывшая мне дверь.

   – Скорее, скорее, Борисовна, доктора! Барину худо, да помоги же поднять его!

   Общими усилиями мы подняли Долматова с полу и перенесли на диван. У него отнялась левая сторона тела. Госпожа Долматова, не потерявшая самообладания, оказав первую помощь мужу, спросила меня дрожащим голосом:

   – Ведь не правда ли, у вас нет твердой уверенности, это лишь предположение, случайное стечение обстоятельств? – и в глазах этой матери засветилась такая страстная надежда, что у меня не хватило духу сказать ей правду.

   – Уверенности нет, но многое складывается не в пользу вашего сына, он под сильным подозрением, и я должен его арестовать до выяснения дела.

   – Ну, вот, я так и знала! – сказала она, облегченно вздохнув.

   – Разве мой мальчик может быть убийцей? Я прошу вас выяснить скорее это дело и избавить нас от незаслуженного позора! Сына сейчас нет в Петербурге. Он третьего дня уехал с кузеном своим к его матери, к моей сестре, баронессе Гейсмар, в Псков.

   – Опишите, пожалуйста, сударыня, как выглядит кузен вашего сына, то есть ваш племянник?

   Она подробно описала внешность барона Гейсмар, и это описание весьма походило на приметы товарища Долматова, данные подругой убитой Тиме. Видимо, мы напали на след и второго участника убийства.

   Немедленно в Псков был командирован помощник начальника петербургской сыскной полиции Маршалк, который и предстал перед стариками Гейсмар. Здесь повторилась та же тягостная сцена, что и у Долматовых, с той лишь разницей, что старик Гейсмар, отставной генерал, проживавший в Пскове на пенсии, услыхав о страшном обвинении, был до того потрясен, что через несколько дней умер. Баронесса, вообще, видимо, не любившая своего племянника, сказала:

   – Я ни минуты не сомневаюсь, что сын мой здесь ни при чем. Если кто и виноват, то, конечно, это мой племянник. Я всегда считала его большой дрянью. Во всяком случае, ради сына хотя бы, я помогу вам в этом деле. Вчера молодой барон с Долматовым уехали в имение к своим друзьям, на станцию Преображенская. Я думаю немедленно их вызвать телеграммой обратно, и вы здесь можете их допросить.

   Так и сделали. Баронесса послала телеграмму, а Маршалк с агентами отправился на Преображенскую. Двое суток продежурили они на ней напрасно и собирались уже отправиться в имение, когда, наконец, к станции подъехала лихая тройка и из коляски вышли Долматов и барон Гейсмар. Они были схвачены и арестованы, причем Гейсмар оказал вооруженное сопротивление, открыв огонь из браунинга, но, к счастью, никого не ранив. По предъявлении улик и вещественных доказательств, преступникам оставалось только сознаться. Однако барон Гейсмар говорить не пожелал. Долматов оказался разговорчивее.

   – Вы хотите знать, что довело нас до преступления? Извольте! Я, пожалуй, расскажу, хотя это длинная история. Вкратце она сводится к следующему: мы с бароном жертвы современного социального уклада. Выросшие в холе, избалованные средой, отравленные дорогими привычками, мы не имели возможности хотя бы наполовину удовлетворять их. Началось с переучета векселей, дружеских бланков, затем наступил период краж и, наконец, вот докатились до убийства. Как произошло оно? Довольно просто. Познакомились мы с Тиме в "Вене", обратили внимание на ее серьги, а так как в эти дни деньги нужны были нам до зарезу – мы и зарезали. Несколько завтраков, несколько предварительных визитов – и знакомство закрепилось. Поздно вечером перед убийством я из театра заехал к ней поужинать. Засиделся, выпито было много, – в результате хозяйка разрешила мне остаться ночевать, и я прилег в гостиной. Но ни ночью, ни утром я не нашел в себе сил совершить задуманное и, распростившись, вышел в десять часов на улицу, где меня, по предварительному сговору, поджидал барон. Узнав о моей слабости, он выбранил меня, и мы вернулись обратно. – "Представьте, – сказал я Тиме, – вдруг у подъезда натыкаюсь на барона, продувшегося в клубе. Он голоден, сердит, пригрейте его, напоите кофе". Тиме рассмеялась и принялась хлопотать. Барон мне мигнул, и я, незаметно выхватив топорик, ударил свою жертву по затылку. Она упала, а барон принялся ее добивать свинцовым стеком. Когда с ней было покончено, мы начали искать серьги, да, черт его знает, куда она девала их! В результате – грошовое кольцо!

   Долматов говорил все это не торопясь, спокойно, как-то растягивая и скандируя слова. Ни раскаяния, ни угрызений совести, по-видимому, он не ощущал.

   Судом оба преступника были приговорены к каторге, которую и отбывали до революции в Шлиссельбургской крепости. После большевистского же переворота их видели обоих в военной форме, раскатывавших по улицам Петрограда в экипажах придворного конюшенного ведомства.

Шантаж

   Однажды ко мне на прием явился московский присяжный поверенный Шмаков, мой давнишний знакомый, в сопровождении неизвестной мне дамы и обратился со следующими словами:

   – Я привез к вам, Аркадий Францевич, мою постоянную клиентку, госпожу X. (и он назвал фамилию московских купцов-миллионеров).

   Госпожа X. обратилась ко мне за юридической помощью в деле, где я лично, увы, бессилен что-либо сделать; но я предложил ей посоветоваться с вами: быть может, вы найдете способ вывести ее из неприятного, чтоб не сказать больше, положения.

   Все необходимые сведения г-жа X. вам подробно изложит. Не откажите сделать все, что можно. А теперь позвольте мне вас оставить, – и он, распрощавшись, исчез.

   Предо мной в кресле сидела довольно полная женщина, лет сорока с хвостиком, и, глядя на меня, приятно улыбалась.

   – Я к вашим услугам, сударыня!

   – Ох, г. Кошко! Дайте набраться духу, ведь дело-то уж больно необыкновенное.

   И, передохнув, посетительница принялась рассказывать. Говорила она не торопясь, растягивая по-московски гласные, с тем едва уловимым оттенком известной уверенности в себе, что присуща обычно очень богатым людям.

   – Семнадцати лет я вышла замуж, прожила с мужем больше двадцати и вот третий год вдовею. Женой я была честной и верной, родила пятерых детей, вырастила их и теперь от старшего сына имею уже внучат. По смерти мужа я дела не забросила, занялась и фабрикой и коммерцией и еще увеличила наши обороты. Семью свою держу в страхе Божием и повиновении. Дети меня уважают и любят и с каждым моим малейшим желанием считаются, словом, могу сказать, – пользуюсь всеобщим респектом. До прошлого года все шло как по маслу, всем я была довольна. Одно лишь стало тяготить меня, – хоть и совестно посвящать вас в мои бабьи дела, да что поделаешь, – в данном случае это совершенно необходимо. Ну, словом, коротко говоря, затосковала я по друге. По пословице хоть и говорится: "Сорок лет – бабий век", однако стукнуло мне и 40, а старости в себе я не чувствовала; впрочем, вся наша порода такая! Я сказала себе: что же? ты свободна, богата, детей подняла и пристроила, не грех подумать и о себе! Я стала искать да выбирать. Связаться с каким-нибудь молокососом – не хотелось. Я понимала, что в мои годы искренне не привяжешь к себе молодого человека, да и знаете, какая нынче молодежь! Начнет выуживать деньги да стращать скандалами, а для меня тайна в этом деле – прежде всего. Не дай Бог до детей дойдут слухи – это мне хуже смерти! Думала я, думала да и сошлась, наконец, со своим духовником, отцом Николаем В. Мой выбор может показаться странным, но о. Николай как раз был подходящим человеком: вдовый, тихий, скромный, не болтливый. Хоть красотой особой и не отличался, но мужчина был все же ничего себе. Опять-таки любви я и не искала, да и не верю в нее. Слава Богу, всю жизнь прожила, пятерых детей имею, а что такое любовь – и не знаю! Для наших встреч я сняла в Лоскутной гостинице постоянный номер в две комнаты. Хозяином гостиницы в то время состоял некий бразильский подданный; я знавала его и раньше. Все шло хорошо, и о. Николаем я была вполне довольна. Как вдруг случилось несчастие. Приехали мы с ним как-то в Лоскутную, прошли в наш номер. Я подошла к зеркалу и стала развязывать вуалетку и снимать шляпу. О. Николай прошел в следующую комнату. Сняв шляпу, я позвала его, он не ответил. Я позвала еще раз – опять молчание. "Да что это, о. Николай, оглохли вы, что ли?" – сказала я нетерпеливо. Но о. Николай упорно молчал. Тогда я прошла к нему в комнату и в ужасе остановилась на пороге: на полу, на ковре у кровати лежал он с раскинутыми руками и запрокинутой головой. "Отец Николай, отец Николай! Что с вами, голубчик! Очнитесь, придите в себя!" Я принялась его тормошить, подносила к носу английскую соль, смачивала виски одеколоном, вливала в рот валериановые капли, всегда имевшиеся при мне в сумке, кричала в ухо: "Отец Николай, высокопреосвященный вас требует!" Все было напрасно, и вскоре похолодевшие руки и посиневшие ногти убедили меня в его смерти. Знаете, я женщина неробкая, теряюсь нелегко, но, сознаюсь вам откровенно, на этот раз растерялась совершенно. Что делать? Как быть? Стала ломать себе голову: потихоньку удрать? – но это не спасет меня, так как хозяин гостиницы знает и посвящен в тайну наших свиданий, причем молчание его хорошо мною оплачивалось; как назло, он видел нас сегодня входящими в гостиницу. Если удрать, то, пожалуй, хуже будет: не только связь моя получит по городу огласку, но еще, чего доброго, заподозрят меня в убийстве и отравлении о. Николая. Долго я мучилась, не зная, как быть, и решила, наконец, позвать хозяина. "Это сам Господь покарал тебя, старая грешница!" – сказала я себе и вышла в коридор. Я разыскала хозяина и молча привела его в номер. Он ужаснулся, увидя распростертого о. Николая. "Ради Бога, посоветуйте, что делать?! – сказала я ему. – Замните как-нибудь дело, подумайте только, какой позор ждет меня при огласке!" – "Как же я могу замять такое дело? – закричал он. – Да почем я знаю, быть может, вы сами его отравили. Вон, видите, и пузырьки какие-то валяются". (Он указал на мою английскую соль и валериановые капли.) – "Да побойтесь вы Бога! Какой мне расчет его отравлять?" – "Мало ли там что! Приревновать могли, да и почем я знаю? Нет уж, вы как хотите, а я пошлю за приставом и полицейским врачом!" С этими словами он вышел из номера и запер меня на ключ. "Вот так история! – подумала я. – Что только будет теперь, сраму-то, сраму не оберешься! Через полчаса примерно дверь снова открылась, и вошли пристав, доктор и хозяин. Врач осмотрел внимательно труп и констатировал смерть от разрыва сердца. Пристав составил подробный протокол осмотра и заставил всех нас подписаться. Хозяин пошептался с ними обоими, а затем и говорит мне: "Вот что, сударыня! Если вы желаете, чтобы дело это не получило огласки, то извольте передать г-ну приставу 5 тысяч рублей, г-ну доктору – 10 тысяч и мне – 20 тысяч". Я, конечно, с радостью согласилась и обещала через час-другой доставить деньги. И действительно, часа через два я вернулась и передала хозяину 35 тысяч рублей. Сирот о. Николая я обеспечила, и они сразу же после похорон уехали к себе на родину в провинцию. Я стала успокаиваться и пришла было в себя, как вдруг звонит мне по телефону этот противный бразилец и просит явиться для переговоров в Александровский садик, что у Кремля. Я почуяла недоброе, но делать нечего – отправляюсь. Оказалось, что этот мошенник проигрался на скачках и просит настойчиво дать ему 50 тысяч рублей. Обозлило это меня страшно, да что было с ним делать? Дала. Прошло недели две, вдруг он опять звонит. Я было выругала его по телефону, а он заявляет, что на этот раз дело крайне серьезно и переговорить необходимо. Отправляюсь опять в Александровский садик. На сей раз он заявил, что смерть о. Николая грозит выплыть наружу, что люди, выносившие из гостиницы его труп, что-то пронюхали, грозят поднять дело и, чтобы купить их молчание, необходимо 100 тысяч. Я возмущенно торговалась, но он так запугал меня, что я, наконец, согласилась дать и эти деньги. Но представьте, каков мерзавец! Не прошло и месяца, как он опять звонит и заявляет прямо начистоту: "Вот что, сударыня, я ликвидирую свои дела в России и на днях уезжаю в Бразилию. На родине мне понадобятся деньги, а посему извольте в последний раз мне дать 200 тысяч, в противном случае, приехав в Америку, я извещу оттуда и русские власти, и ваших детей, и знакомых о случае с о. Николаем". В ярости я ему крикнула в трубку: "Да кто поверит россказням всякого проходимца?" А он: "Однако вы очень наивны, сударыня! Не забывайте, что в моих руках находится ряд засвидетельствованных копий с протокола, а на них значится и ваша подпись. Этим документам, конечно, всякий поверит". Огорошенная этими словами, я замолчала. "Так как же, сударыня, угодно будет вам исполнить мое требование?" – "Но у меня нет этих денег!" – попробовала я отговориться. "Полноте, ваши средства Москве известны! Впрочем, не торопитесь, даю вам неделю сроку, но в будущий четверг, в 3 часа дня, буду ждать вас в буфете Ярославского вокзала. Итак, сударыня, ваш ответ?" – "Хорошо, привезу!" – ответила я покорно. Однако, обдумав хорошенько свое положение, я пришла в отчаяние: получит он с меня и эти 200 тысяч, а какая уверенность может быть у меня, что на этом дело кончится? И помчалась я к моему постоянному адвокату г. Шмакову да и рассказала все, как вам. Он же мне говорит: "Здесь по суду ничего не поделаешь! Просто не знаю, что вам и посоветовать! Впрочем, вот что: едемте сейчас к начальнику сыскной полиции Кошко, посоветуйтесь с ним, может быть, он что-нибудь придумает". Я, конечно, согласилась, и вот мы к вам и пожаловали.