Текст книги "Ориноко"

Автор книги: Аркадий Фидлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

«ДОН ХУАН, ТЫ ДЬЯВОЛ!»

Когда мы не торопясь подходили к главному тольдо, где все еще сидел Конесо в окружении своей свиты, я повернулся к Арнаку и шепотом велел ему отправить гонца к Ласане, Арасибо и Кокую: пусть они не мешкая начинают действовать, как мы договорились.

Под тольдо дон Эстебан и я уселись рядом с верховным вождем на двух приготовленных табуретах.

– А где будет сидеть Манаури? – обрушился я на Конесо. – Прикажи принести табурет и для него.

Верховный вождь, не переча, послал человека в свою хижину.

Мы молча ждали его возвращения, сидя друг подле друга, за спиной каждого стояла его вооруженная свита. За доном Эстебаном стоял тот самый сержант, что безуспешно искал у нас шхуну, и предводитель индейцев чаима.

Лица у всех нас были внешне непроницаемы, взоры спокойны, но мы настороженно и внимательно следили друг за другом, и все отлично чувствовали тяжесть легшего на нас бремени. Толстая, чувственная нижняя губа Конесо теперь отвисла, будто дряблая кишка, олицетворяя собой все уничижение верховного вождя. Конесо мучила нечистая совесть, к тому же он не знал, что еще ждет его впереди. Дон Эстебан, напротив, был весь собран, хотя и встревожен, ожидая переговоров с едва скрываемым возбуждением. В таком состоянии человек особенно опасен, ибо легко возбудим и склонен к необдуманным действиям.

Я сознавал: события зашли столь далеко, что теперь нет иного выхода – или решительная победа, или смертельный бой.

Когда табурет принесли и Манаури сел, я громко обратился к нему, чтобы слышали все:

– Манаури, ты будешь предельно точно переводить на испанский язык дону Эстебану каждое слово, которое сейчас здесь будет произнесено по-аравакски, а вы, – посмотрел я на Конесо и его людей, – отвечайте мне ясно и честно, если хотите отвратить от племени грозящее ему несчастье.

Они мрачно молчали. С согласия дона Эстебана я приказал привести трех представителей от группы пленников для участия в переговорах. Подойдя, они встали за моей спиной, рядом с Арнаком, сторонясь людей Конесо.

– Кажется, тут еще не все собрались, – воскликнул я. – Конесо! Позови жителей всех ближайших хижин, пусть и они будут здесь.

– Разве это обязательно? – Верховный вождь посмотрел на меня подозрительно. – Там остались одни женщины и дети!

– Пусть придут женщины и дети! Я обещаю им полную безопасность.

Конесо, хотя и неохотно, отдал распоряжение, и вскоре жители с явной опаской стали собираться. Вместе с, женщинами отважились прийти и несколько мужчин. Когда собралась достаточно большая толпа, я потребовал тишины и громким голосом, не скрывая гнева, перешел в наступление.

– Где Карапана, убийца юного Канахоло? – обратился я с вопросом ко всем. – Почему его тут нет?

Молчание.

– Отвечайте! – настаивал я. – Ведь он шаман!

– Он ушел в лес, – буркнул Фуюди, – наверно, совершать обряды.

– Что? – возмутился я. – Совершать обряды сейчас, когда здесь, в Сериме, решается судьба племени? Так он печется о вашей судьбе? Трус он, а не шаман.

Люди внимали мне со страхом и трепетом. Карапана все еще оставался грозной силой. Конесо сопел рядом, пытаясь сдержать бешенство и бросая на меня злобные взгляды.

– Я хочу вам помочь, – продолжал я, обращаясь к аравакским старейшинам, – и помогу, но требую правды! Вот эти двадцать три человека, отобранные для испанцев, откуда взяты? Из каких родов?

– Из всех, – проворчал Конесо, – кроме твоего.

– Ах так! А почему вы не дали пятьдесят, как требует дон Эстебан?

– Остальные сбежали в лес.

– Вот как? А ведь еще и сейчас в хижинах Серимы много молодых мужчин, и их можно брать!

– Их не отобрали. Отобрали только тех.

– А что, те разве хуже?

Глаза Конесо сверкнули злым упрямством, и он ответил:

– Да, хуже.

– Говори прямо: вы хотите от них избавиться, отдать испанцам? Изгнать из своего племени?

– Да, изгнать из своих родов, – спесиво проговорил Пирокай, – по только на два года.

– А те, что сбежали в лес, тоже изгнаны из ваших родов?

– И те тоже. Они отобраны для испанцев.

– Отлично! – воскликнул я, повышая голос. – Если вы отказываетесь от власти над этими двадцатью тремя воинами и над теми, что сбежали в лес, я беру их под свою опеку и принимаю в наш род на два года. Вы согласны? – обратился я теперь к трем пленникам.

– Согласны! – с радостью ответил старший из них. – Мы хотим быть с тобой… Спасибо тебе, Белый Ягуар!

Манаури должен был переводить мои слова на испанский язык для дона Эстебана, но я заметил – дело у него шло из рук вон плохо, а последние слова он вообще не перевел.

– Как только я вас освобожу, – продолжал я, обращаясь к пленникам, – вы сообщите всем, кто ушел в лес, чтобы они вместе с семьями и всем имуществом перебрались из Серимы в наше селение…

– Не разрешаю! – вскипел Конесо, а Пирокай и Фуюди вслед за ним:

– Не допустим!

– Где ваш ум? Вы только что сами сказали, что отрекаетесь от этих людей, изгоняете их из своего рода. Или вы совсем пустые люди и отказываетесь от своих же слов, только что сказанных?

– Не разрешаем! – задыхался от злости Конесо.

Тогда я обратил к нему лицо, горевшее от возмущения, и со зловещим спокойствием, едва сдерживая себя, стал цедить сквозь зубы каждое слово:

– Замолчи, несчастный! Если ты не способен защитить своих людей от рабства, то хотя бы помолчи! Ты знаешь, как назвал тебя дон Эстебан? Паршивой собакой, бессовестным бездельником и подлым пройдохой! И теперь так назвать тебя имеет право любой честный человек. Какой же ты верховный вождь, если добровольно, без боя отдаешь своих людей в тяжкое рабство, на верную гибель? И какой же ты верховный вождь, если несправедлив и для одних вероломно готовишь смерть, а других оберегаешь?

– Это ложь! – вспыхнул Конесо.

– Чем хуже те, кого ты предаешь? Разве только тем, что не хотят жить под властью шамана-убийцы? В этом вся их вина?

Припертый к стене Конесо не мог отвести тяжких обвинений и сидел как побитая собака.

– Отчего, – продолжал обвинять я, – ты не отдаешь в рабство трех своих сыновей, стоящих сзади, почему оставляешь сына Пирокая и двух братьев Фуюди – чем они лучше других? Они не лучше, а вот ты действительно никчемный вождь и паршивая собака…

Но тут слова мои прервал грохот выстрела в соседнем лесу. Грозным эхом разнесся он по всему серимскому селению. Все вздрогнули и настороженно прислушались. Не прошло и минуты, как раздался второй выстрел, потом третий, еще и еще. Их трудно было сосчитать.

– Что это? – оторопело воскликнул дон Эстебан, вскочивший с места при первых же выстрелах.

– Ничего. Это мой отряд обучается в лесу стрельбе, – пояснил я по-испански. – Пусть эти выстрелы не тревожат вашу милость, там мои люди.

Испанец окинул пристальным взглядом площадь и, увидев отряд Вагуры, стоявший на прежнем месте, безмерно удивился.

– Но ведь отряд находится здесь.

– Этот здесь, – ответил я, – а в лесу другой… – Затем я продолжал прерванный разговор с аравакскими старейшинами: – Верховный вождь не оправдал вашего доверия и не хочет защищать своих людей. Поэтому я беру их под свою защиту и обещаю – эти двадцать три воина не пойдут с испанцами. Более того, клянусь, ни одного человека из Серимы мы не отдадим без боя. Воля моя тверда, и у меня достанет сил довести борьбу до победы…

В этот момент внимание наше привлекли новые выстрелы. Они доносились тоже с опушки леса, но теперь с другой стороны. Дон Эстебан опять вскочил с табурета, явно потрясенный.

– Ничего страшного! – насмешливо успокоил я его. – Это все мои люди. Пока я здесь, жизни вашей милости ничто не угрожает.

– Но теперь ведь стреляют совсем в другом месте, – широко раскрыл глаза дон Эстебан.

– Вполне возможно. Это другой отряд. В лесу их у меня сейчас несколько. Они охраняют селение со всех сторон, дабы с нашими гостями не случилось какой беды…

– Прошу сейчас же мне сказать, – возбужденно воскликнул испанец, – прошу сказать, о чем шел у вас разговор с индейцами! О чем шла речь?

– О вещах, для всех достаточно неприятных…

Звуки выстрелов, умноженные эхом, отраженным от деревьев леса, неслись грозно и властно, обрушиваясь на нас один за другим словно удары грома и тая в себе какую-то неведомую сокрушающую силу. Дон Эстебан, почитавший себя до сих пор со своими испанскими головорезами и воинами чаима хозяином положения, стал сознавать, что почва уходит у него из-под ног.

– Тринадцать выстрелов, – побледнев, доложил ему сержант, когда стрельба наконец прекратилась. – Тринадцать выстрелов.

– Нет! – покачал головой вождь-чаима. – Девять!

Ошибались оба: у Арасибо было только семь ружей.

И тут вдруг в другой части леса снова прогремели выстрелы. Это давал о себе знать Кокуй.

– Сто чертей! – скрипнул зубами сержант.

Он как ошпаренный бросился на площадь и стал созывать всех своих людей: как испанцев, так и индейцев. Мы смотрели на него как на помешанного.

– Отчего этот парень так всполошился? – обратился я к дону Эстебану, пожимая плечами, и добавил: – Без стражи все его пленники разбегутся.

Судя по всему, дон Эстебан готов был взорваться: глаза его метали молнии, пот выступил на лбу и обильно струился по лицу.

– Что все это значит? – снова выкрикнул он сдавленным голосом, и трудно было понять, то ли взбешенным, то ли испуганным.

– Сейчас я все объясню вашей милости! – ответил я я, обратившись к Манаури, добавил: – Все, что я скажу дону Эстебану, переведи присутствующим здесь на аравакский.

Затем, повернувшись к испанцу, громко отчеканил:

– Ты спрашиваешь, ваша милость, что означают эти выстрелы? Они означают, что вас, сеньоры, почтенных наших гостей, я честь имею покорнейше просить вести себя спокойней, без всяких лишних волнений. Означает это также, что ни теперь, ни позже я не дам вам ни одного обитателя этих берегов для работы в Ангостуре или где-либо еще.

– Что? Что, сударь? Ты что плетешь? – Жилы вздулись у него на висках и на шее, глаза вылезли из орбит. Судорожным движением он схватился за пистолет, торчавший у него из-за пояса.

– Бога ради! – Я был сама любезность. – Не надо так гневаться, ваша милость. Взгляни, будь добр, за мою спину.

Он взглянул – и это помогло. Там стоял Арнак с нацеленным на него ружьем.

– Я уже упоминал однажды в этом почтенном обществе, – сказал я, – что нам доводилось расправляться с вашей милости соплеменниками, ибо они недооценивали наших сил! Ужель и на этот раз предстоит событие столь печальное?

Моя уверенность и спокойствие умерили его пыл. Наконец-то он стал, кажется, прозревать и смотрел на меня так, будто хотел насквозь пронзить взглядом.

– Сержант вашей милости чрезмерно горяч и не слишком умен, – продолжал я. – Не откажи, ваша милость, посоветовать ему не принуждать нас вопреки нашей воле оборвать раньше времени его ценную жизнь!

Дон Эстебан, скрипя зубами, последовал моему совету и отдал своим солдатам соответствующий приказ. После первых минут горячки испанец стал обретать равновесие духа и, прищурив глаза, присматриваться к окружающему внимательно и настороженно.

– К чему все же ваша милость клонит? – вдруг прямо спросил он.

– К миру и согласию.

Он вонзил в меня взгляд, словно стилет.

– Это издевка?

– Упаси бог!

– Ты, ваша милость, намерен прибегнуть к насилию?

– Только в случае необходимости.

– Но, надеюсь, ты не сомневаешься, что и мы умеем стрелять?

– Дон Эстебан, кто посмеет в этом усомниться? – Любезным поклоном я выразил свое согласие. – Но сопротивление ничего вам не даст – силы слишком неравны. Если дело дойдет до перестрелки, вы доставите нам крайнее огорчение печальной необходимостью лишить всех вас жизни, прежде чем вы успеете произнести «Отче наш». А жаль!

Наступила минута тягостного молчания. Дон Эстебан понял – с моей стороны это не просто похвальба. Он окончательно подавил в себе гнев и усмирил злобу, которых не на ком было сорвать. С изменившимся, все еще покрытым бледностью лицом, он смотрел на меня озадаченным взглядом, словно только теперь впервые меня увидел и вдруг обнаружил нечто совершенно неожиданное. Он смотрел не только обескураженно, но с каким-то застывшим удивлением.

– Дон Хуан, ты сам дьявол! – пробормотал наконец он. – Но не думай, что убийство испанца на этот раз обойдется тебе безнаказанно! Не забывай, кого мы здесь представляем!

– Ну и что? Разве коррегидор в Ангостуре – господь бог? Вы, кажется, снова переоцениваете свои силы!

– Послушай! – выкрикнул испанец возмущенно. – Ты в Венесуэле, во владениях его королевского величества Филиппа Пятого.

– Я в бескрайних глухих лесах, где ни один белый пока не обрел еще власти! – воскликнул я, перекрывая его голос, но тут же взял себя в руки и уже тише добавил: – Ты говоришь, здесь владения испанского короля? Отчего же тогда ты ведешь себя так, словно находишься в чужой стране и грабишь врагов? Почему сам забываешь, что находишься в Венесуэле?

Я резко поднялся с табурета, подошел к испанцу и, в упор глядя ему в глаза, твердо проговорил:

– Дон Эстебан! Довольно изысканной болтовни и пустопорожних споров! Поговорим наконец как разумные люди, к которым мы себя пытаемся причислять. Я не случайно минуту назад говорил о мире и согласии. Больше здравого ума, сеньор, меньше самонадеянности! У нас общие враги и общие интересы, нужно только смотреть чуть дальше кончика собственного носа. И впрямь ли ваша милость печется о благе Венесуэлы? Если так, то хорошо! Прими тогда к сведению, что вместе с этими индейцами я намерен оказать вашей стране большие услуги и охранять ее границы, если только ваше неблагоразумие этому не помешает…

И тут я выложил ему все, что знал об акавоях, об их предполагаемом нашествии на берега нижнего Ориноко – нашествии, слухи о котором доходили уже до ушей дона Эстебана. Знал он и то, что акавои готовят нападение не по своему почину, а подстрекаемые голландскими плантаторами, обосновавшимися в бассейне реки Эссекибо. Во всяком случае, после того как я раскрыл дону Эстебану более широкий и глубокий смысл этих планов, состоявший, вероятнее всего, не просто в нападении на венесуэльских индейцев, а – кто знает? – не в территориальных ли притязаниях голландцев на устье Ориноко, а значит, на территорию Венесуэлы, глаза испанца вспыхнули новым блеском: он понял. Понял, что такая возможность действительно реально существует, ибо уроки истории прошлого доказывали, что голландцы, англичане и французы однажды уже сумели вторгнуться на испанские земли, в Южную Гвиану, и там силой кулака обосноваться.

Кто же мог поручиться сегодня, что голландцы не точат теперь зубы на Ориноко?

– А если явятся акавои, союзники голландцев, – излагал я испанцу свои соображения, – мы будем, следовательно, защищать и целостность Венесуэлы. Но как же нам устоять против них, если вы сами, испанцы, хотите ослабить наши силы на пятьдесят лучших воинов?

– Вы правы! Правы! – поспешно согласился дон Эстебан, расплывшись вдруг в дружелюбной улыбке. – Я полностью поддерживаю позицию вашей милости, она верна…

Так ли уж искренно он ее поддерживал, в глубине души у меня были основания сомневаться. Я сразу понял, отчего дон Эстебан столь охотно подхватил эту идею: зная, что, оказавшись в ловушке, он вынужден будет отступить, он предпочел теперь отступить с честью, по соображениям якобы высшего порядка, а не по принуждению. Испанец, довольный, что выберется из этой переделки без ущерба для собственной чести, стал горячо мне поддакивать, согласно кивая головой, сладко улыбаясь и похлопывая себя по колену.

– Таким образом, – продолжал я, – при этих обстоятельствах мы союзники испанцев и…

В этот момент истошные, отрывистые вопли прервали вдруг мои разглагольствования. Звуки неслись откуда-то издали, со стороны леса. В первый момент трудно было понять, кто кричит и отчего. Но в криках улавливались обрывки испанских фраз. Крики быстро приближались – кричавший явно бежал к нам. Мы все вскочили на ноги, прислушиваясь.

– Бежит какой-то испанец! – сообщил Арнак, отойдя в сторону, чтобы лучше видеть.

– Один? – спросил я.

– Один. И без оружия.

Успокоившись, я снова сел на табурет в ожидании дальнейших событий. Я с первой же минуты сообразил, кто так спешит к нам, а когда увидел бежавшего в изрядно изорванной одежде, с сумасшедшими от ужаса и бега глазами, и особенно после того, как дон Эстебан при виде его удивленно воскликнул: «Фернандо!» – я знал уже достоверно: это испанец, которого ночью я хватил палицей по голове на острове в устье реки.

– Несчастье! – вопил бежавший, хватая воздух открытым ртом. – Беда! Горе нам! Нападение!

– Говори толком! – рявкнул на него дон Эстебан.

– Пленники бежали! – выдавил из себя испанец.

– Бежали? Не может быть! Каким образом?

– Бежали! Им помогли их духи! О боже!

– Какие еще духи? Не болтай чушь, болван! Голову с тебя снять, растяпа! Все убежали?

– Все, сеньор.

– Куда?

– Неизвестно. И лодки забрали.

– Забрали лодки?! – Голос дона Эстебана звучал так, словно его оставляли последние силы. – Вы все спали, мерзавцы, вместо того чтобы караулить.

– Клянусь богом, я не спал!

– Сеньор коррегидор прикажет переломать вам кости, уж я об этом позабочусь! Как все случилось?

– Мы сами не знаем. Нас оглушили ударами по голове, и мы потеряли сознание, а когда пришли в себя, то лежали связанными в кустах. Потом нам удалось освободиться от пут… Лодки и варраулы исчезли… Это дело рук злых духов, сеньор, это темное дело…

– Идиот! – крикнул дон Эстебан, бросая на меня выразительный гневный взгляд. – Знаем мы этих духов!

Фернандо, задыхаясь, прерывающимся голосом рассказывал о случившемся, то и дело со страхом оглядываясь назад, и наконец заключил:

– В лесу полно вражеских индейцев! Они меня преследовали!.. У них ружья!

– Они в тебя стреляли?

– Не знаю. Но я видел – они с ружьями.

– Много их?

– Полный, лес!

Доя Эстебан побледнел еще больше и, прикусив губу, мрачно уставился перед собой. Вероятно, малоутешительные мысли бродили у него в голове.

– Таким образом, при этих обстоятельствах мы союзники испанцев, – продолжал я прерванную фразу с тех слов, на которых остановился, не меняя ни тона голоса, ни выражения лица, словно и не было никакого эпизода с Фернандо, – и требую, чтобы ваша милость, как и коррегидор в Ангостуре, в ваших же интересах признали мою верховную власть над племенами северных араваков и варраулов…

– И варраулов? – переспросил дон Эстебан, нахмурив брови.

– И варраулов. С их верховным вождем Оронапи мы недавно заключили торжественный союз, и теперь мы как бы один народ. Враг варраула тем самым и наш враг независимо от того, акавой он, голландец или кто другой…

Два последних слова я произнес с особым ударением.

– А если коррегидор не захочет признать вашей самозваной власти? – не без раздражения, спросил дон Эстебан.

– Тогда я буду осуществлять власть без его согласия! – вызывающе повысил я голос. – И ставлю вашу милость в известность – отныне, хотите вы этого или не хотите, все селения варраулов и всех северных араваков находятся под моей защитой и под защитой моих мушкетов!

Стоявших вокруг индейцев слова мои взволновали. Люди знали меня уже давно и понимали – это не пустые слова, брошенные на ветер, ибо сами убедились, хотя бы на примере сегодняшних событий, что при необходимости я умею добиться превосходства над противником, навязать ему свою волю. Со всех сторон ловил я взгляды, исполненные благодарности и почтения, и даже старейшины одаривали меня более благосклонными взглядами, хотя в то же время с опаской поглядывали на дона Эстебана, полагая, что горячий испанец вот-вот разразится гневом и еще покажет мне свои зубы.

Но ничего, подобного не случилось. Дон Эстебан показал мне зубы, но… в широкой улыбке. Он встал и протянул мне руку. Мы обменялись рукопожатием.

– Что решит коррегидор, – произнес испанец живо, – дело его. Я же согласен с вашей милостью: правьте обоями племенами. Дон Хуан, ты дьявол, говорю я еще раз! Лучше не быть твоим врагом! Пусть между нами царят мир и согласие! Отбивайтесь от акавоев, бог с вами, я ничего от вас больше не требую!

Обнимая меня, он смотрел мне в глаза, расточая слова сердечной симпатии, но взгляд его снова, как и прежде, стал чужим и загадочным, леденившим кровь.

«Черт побери! – подумал я. – Неужели под покровом этих век и впрямь таится предательство? Разрази его гром с его двуличием в облике, возможно, и мнимым, случайным, но все же жутким!»

Когда Манаури перевел последние слова дона Эстебана, среди всех араваков поднялась буря ликования. Радостные клики неслись со всех сторон и эхом рассыпались среди хижин. Неустанно повторялось одно слово: «Ху-ан! Ху-ан!» – произносимое толпой то ритмично, то напевно. Это было мое имя в переводе на испанский. Повсюду вплоть до самого леса знали уже, что фортуна повернулась и в Ангостуру испанцы никого не уведут. Двадцать три пленника давно разбежались по своим хижинам и, собрав оружие и домашний скарб, спешили со своими семьями перебраться из Серимы в наш поселок.

Тем временем Конесо, несказанно довольный столь успешным оборотом дела, приготовил богатое пиршество для испанцев и нашего рода. Я едва пригублял кашири и друзей своих тоже призывал к воздержанности. Потом начались пляски и песни, средь которых то и дело громко и радостно звучало, словно лозунг, все то же слово: «Ху-ан!»

Пока на площади вовсю шло затянувшееся далеко за полночь гуляние, а пирующие веселились среди всеобщего возбуждения, в других частях Серимы шли лихорадочные сборы. Там осуществлялся переворот, в племени дотоле невиданный и возвещавший коренные перемены в родовом укладе жизни. Все семьи, подвергшиеся преследованиям мстительного шамана Карапаны и никчемного Конесо, собирали свои пожитки и уходили в наш поселок. Никто не смел им в этом помешать: в данный момент все признавали нашу силу.

Вскоре весь наш род покинул пиршество и вернулся к себе. День ознаменовался блестящей победой, добытой к тому же без кровопролития, сердца наши были исполнены радости. Я от всей души поочередно благодарил наших воинов, ибо все они проявили себя как нельзя лучше, но особенно сердечно обнимал я четырех метких стрелков, которым так редкостно повезло в стрельбе по целям. Тепло обнимал я и троицу стрелявших в лесу. Вдоволь насмеявшись над страхом, какого мы нагнали на испанцев, все принялись за ждавшие нас неотложные дела: Арнак, замещая все еще отсутствующего Манаури, размещал прибывших по хижинам. Вагуру и часть наших воинов я выслал в дозор, а всех остальных держал под ружьем – рассчитывать на мир, пока хоть один испанец оставался на берегу Итамаки, было нельзя.

Но, как бы там ни было, ничто пока не нарушало покоя. Пир в Сериме продолжался дотемна, а потом люди разошлись спать: испанцы и индейцы чаима

– к лодкам на берегу реки, араваки – в хижины. Когда наступила тьма, лишь лес и прибрежные заросли оглашались обычными ночными звуками.