Текст книги "Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869"

Автор книги: Аркадий Панаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

VIII

После обеда князь послал капитана Лебедева, исправлявшего должность старшего адъютанта при штабе, в Севастополь, известить о нашей позиции, хлопотать о скорейшем доставлении нам сухарей и о пополнении парка. Лебедев поехал в объезд Мекензиевой горы на Шулю; наткнулся на неприятельский отряд, насилу продрал; почему, прибыв в Севастополь, не решился ехать в обратный путь, а присоединился к нам уже тогда, когда мы были на Бельбекской позиции. До возвращения из Севастополя Стеценко, мы считали Лебедева погибшим. Когда Лебедев приехал в Севастополь, ему сказали, что всё начальство собралось в совете, где Корниловым был предложен вопрос:

– Что предпринять по случаю брошенного на произвол судьбы князем Меншиковым Севастополя?

Лебедев был очень сухо принят, но Нахимов, не разделяя умышленной невнимательности Корнилова к посланному, усадил его подле себя, стал расспрашивать про движение нашего действующего отряда. Лебедев, по окончании вопросов, спросил Нахимова, в свою очередь, что же ему доложить светлейшему о действиях в Севастополе?

– А вот, скажите, что мы собрали совет и что здесь присутствует наш военный начальник, старейший из нас всех в чине генерал-лейтенант Моллер, которого я охотно променял бы вот на этого мичмана, – Нахимов указал на входившего Костырева.

Генерал Моллер, услыхав, что речь идет о нём, приподнявшись обратился к Павлу Степановичу, но узнав о предмете разговора по заключению, опять сел.

Надо заметить, что Моллер, по назначении его главным начальником Севастополя, очень добросовестно и не будучи в себе уверен, предоставил Корнилову пользоваться его, Моллера, именем, когда он сочтет это нужным, заранее изъявив на все его распоряжения свое согласие. И в совете Моллер не принимал участия в толках, сказав заблаговременно, что он будет слушать и учиться; поэтому присутствовавшие действовали по их усмотрению, не ожидая его мнения.

Того же дня вечером, светлейший, подозвав меня, сказал:

– От поездки Лебедева я результата не ожидаю; он легко может не доехать, или доехав – не пробраться назад; ожидать подвоза сухарей и снарядов еще того труднее: неприятель, как видно, уже шнырит по дорогам. Так, поезжай ты в Бахчисарай и узнай там – какое количество хлебов можно напечь существующими средствами в одни сутки и на сколько, в крайности, можно увеличить средства хлебопечения. Распорядись, чтобы с утра было приступлено к делу. Надеюсь, что этим средством мы не останемся без продовольствия до подвозов. На обратном пути, так как ты поедешь ночью, прими меры, чтобы тебя не подстрелили наши аванпосты: вот тебе отзыв; не забудь!

Я поехал, разузнал обо всём и уговорился с бахчисарайским головой, который при этом просил меня прислать от войск караулы на мельницы, так как по хуторам наши солдатики пустились уже мародёрничать. Купив, кстати, верховую лошадь для Альбединского, озаботясь о подвозе, кроме хлеба, и прочих жизненных припасов нашему отряду, я пустился в обратный путь. Деятельными и главными моими сотрудниками, при этих распоряжениях, были: унтер-офицер Балаклавского греческого батальона Василий Михайлов Подпати, проживавший в Бахчисарае, и брат его Дмитрий, состоявший после при мне для поручений.

Приближаясь к нашему бивуаку, я с удивлением заметил, что никаких аванпостов нет, а встретила меня густая цепь пехоты, которая, домашним распоряжением, окружала спящие батальоны. Куда же девались гусары и казаки?

Была глубокая ночь. Как ни тихо подъехал я к бивуаку, но князь не спал и встретил меня.

Доложив ему об успешной моей поездке, я сказал, что не видал аванпостов. Светлейший тотчас же послал офицера проверить наши посты; посланный, проездив до утра, не нашел ничего. Между тем, при смене оказалось, что наши аванпосты стояли тылом к неприятелю, примыкая правым своим флангом к правому же флангу нашего лагеря, а левым – к стороне Бахчисарая. Вот почему я проехал сзади их резервов. Аванпосты занимал Веймарский гусарский полк.

14-го сентября, около полудня, собрана была небольшая команда от Лейхтенбергского гусарского полка, при офицере, для присмотра за печением хлеба, т. е. пшеничных булок, так как татары иного хлеба печь не умеют. Эту команду я проводил в Бахчисарай, указал что и как там делать, а сам к ночи возвратился уже на новую позицию; старую – князь, в отсутствие мое, переменил, отодвинув войска к северу версты на три, на более удобное место. Ночью были видны огни на Мекензиевой горе; об общем передвижении союзной армии мы тогда ничего не знали. Когда я еще ехал в Бахчисарай, то, наблюдая за окружной местностью, увидел по большой Симферопольской дороге движение походной колонны странного вида, ибо, приближаясь к нашей стороне, она имела впереди себя обозы. Как ни ломал я головы, чтобы догадаться, что это мог быть за отряд – всё было напрасно. После я узнал, что опять таки Кирьяков был виновником этой бестолочи: посланный с бригадою занять вышеуказанную позицию, он продрал к Бахчисараю, и уж не ведаю, где бы наконец очутился, если бы посланный его поверить (кажется, лейтенант Стеценко) не догнал и не воротил его.

Того же 15-го сентября, князь, перейдя Качу выше каменного моста, что на большой дороге, расположил действующий отряд на правом берегу, за двумя громадными курганами возле большой дороги, в том самом месте, где Кача за Бахчисарайскою долиною входит в горы. У Отаркоя, на прежней позиции в авангарде остался Жабокрицкий; полковник Хрущов с своим Волынским полком наблюдал за Шулей и Чоргуном. Под вечер князь послал Стеценко перебраться в Севастополь, чтобы передать Корнилову о перемене нашей позиции, сделанной в виду занятия большой Симферопольской дороги в тылу союзников. Кроме того, Стеценко поручено было: разузнать от Корнилова, какие приняты меры к обеспечению нашего действующего отряда провиантом; объяснить Корнилову, что фланговое движение наше поставило неприятеля в весьма затруднительное положение касательно избрания пункта атаки на Севастополь: это дает нам возможность выиграть драгоценное время для усиления средств; что князь надеется, маневрированием действующего отряда, заставить союзников отложить решительную минуту до более удобного для них положения. Так как наши укрепления час от часу растут, а отряды, на усиление армии, спешат, – то и надо надеяться, что враги, быть может, вынуждены будут повести правильную осаду, что отдалит значительно час атаки, нас же приведет в большую возможность ее отразить; почему князь предлагает Корнилову озаботиться приданием гарнизону бодрости и энергии: блокады союзники устроить не могут, так как действующий отряд прикрывает прямое сообщение Севастополя с Россиею.

По отъезде Стеценко, князь, обратившись ко мне, сказал:

– Покуда мы находимся в таком положении, союзники атаковать не решатся.

– Они перейдут на южную сторону, – отвечал я князю с уверенностью – они попадут в ловушку: – проход им оставлен свободным.

– Быть не может! – произнес светлейший с выражением радостного сомнения.

Ему как бы еще не верилось в блистательный успех флангового движения.

В этот самый вечер, по рассказам местных татар, неприятельский арьергард, заслышав нас у себя в тылу, подвергался нескольким фальшивым тревогам; в ночной суматохе солдаты бились друг с другом и в перепуге совались куда ни попало. Надо полагать, что и накануне, во время следования их главных сил, тоже не обошлось без тревог, о чём можно было судить по тому, что мы встречали после, на пути их следования. Так, на левом берегу Бельбека, в лощинке, я видел следы побоища, и довольно порядочного: валялось несколько убитых неприятелей и множество лошадиных трупов. Не говорю о побросанных, в разных местах, амуниции, оружии, изготовленной пище и т. п.

Когда мы забирались во фланг неприятеля, я питал надежду, что отряд наш, напав неожиданно с тыла на союзников, разобьет их. Меня тревожила мысль, что они увернутся на южную сторону Севастополя и, после того, как они и действительно от нас ускользнули, я поручил бывшим при мне балаклавским грекам разведать все подробности этого обстоятельства. Через поставщика фургонов при нашей главной квартире, татарина Темир-хая, я узнал, что в ночь с 12-го на 13-е сентября, когда мы были на Мекензиевой горе, а союзники на Бельбеке, до них дошла весть о нашем движении, которая привела их в такой переполох, что у них, на Бельбеке, произошло еще несколько тревог, и в самую эту ночь было то побоище, о месте которого я выше упоминал. Тогда татарин (не помню его имени), брат Темир-хая, забулдыга и отчаянная башка, от которого давно отступились все родные, явился на выручку союзникам, предложив им пробраться к стороне Балаклавы и совершить переход – хотя и опасный, но всё-таки возможный, при содействии его, проводника, хорошо знакомого со всеми тропинками, ведущими на южную сторону Севастополя и еще не занятыми тогда нашими войсками. Союзники, хотя и не видели иного, лучшего исхода из их положения, долго однако же колебались в нерешимости: им было страшно вверить судьбу армии – изменнику татарину; наконец, в отчаянии, так сказать, зажмурив глаза, они ринулись на риск… Несколько татар проводников сослужили им верную службу и щедро были вознаграждены. Этот правдоподобный рассказ дает достаточное понятие о том тревожном настроении духа, в котором находились неприятельские военачальники.

Между тем о большом передвижении союзных армий мы еще не знали ничего положительного. Из донесений с аванпостов можно было заключить только, что неприятель делает рекогносцировки.

Печеный хлеб из Бахчисарая нашему отряду доставляли исправно, чем светлейший был весьма доволен. Это доказательство готовности бахчисарайцев содействовать нашим войскам побудило князя выразить им свою благодарность. С этой целью его светлость, после обеда, вместе со мной, в экипаже, поехал в Бахчисарай. Въехав в город, он по главной улице прошел пешком до дворца. Осмотрев его наскоро, князь у входа встретил полицмейстера, которого и благодарил за успешные распоряжения о доставлении в лагерь хлеба. На обратном пути светлейший заехал в татарскую кофейную. В это время жители со своими старшинами и муллами толпились на улице и, покуда князь был в кофейной, их собралось множество.

В кофейной заседало несколько кружков татар. Светлейший занял там также место и, приказав подать кофе, посоветовал мне обратить внимание на любопытный способ его туземного приготовления и быстроту, с которой оно совершается.

Действительно, на наших глазах, сырой кофе изжарили, столкли, сварили и подали, как есть, с гущей, в крошечных фарфоровых чарочках, вставленных в медные рюмочки, вместо подноса. Кофе так был вкусен, что я, поистине могу сказать, не пивал подобного.

На лицах татар, присутствовавших в кофейной, нельзя было не заметить удивления и удовольствия видеть в своем кругу именитого посетителя. Князь, поговорив с ними очень ласково касательно промышленности, которою они занимались, положил золотую монету на буфетный прилавок и вышел в сопровождении всех гостей кофейной.

Кофейная эта, совершенно в азиатском вкусе, была выстроена над оврагом, так что с улицы ход в нее был по длинному, узенькому, пешеходному мостику. У входа на мост с улицы толпа татар ожидала светлейшего; с выражением глубокого почтения народ его приветствовал и благодарил за посещение.

Князь в коротких и простых словах поощрил их за услугу, оказанную нашей армии и татары, как умели, изъявили свою преданность и готовность служить наперёд. Действительно, бахчисарайцы не изменяли.

По возвращении нашем из Бахчисарая, мы узнали от жителей, бежавших из Балаклавы, что вчера англичане овладели ею, что этот город атаковала целая армия. Обыватели отстаивали Балаклаву в течение нескольких часов, несмотря на её бомбардировку с моря и с суши. Что за сказка? – подумали мы: этого быть не может! вероятно, какой-нибудь отряд, рекогносцируя, занял Балаклаву – и только.

Чтобы проверить это предположение, князь послал лазутчиков поразведать, как велики силы, занявшие Балаклаву? Отделенные от города горами, мы не могли слышать выстрелов; при всём том князь, сомневаясь в бдительности аванпостов и разъездов, придал веры этому показанию более, нежели кто-либо из нас. Он знал, что местность, по которой неприятель мог двигаться, до того пересечена и от наших наблюдений закрыта, что неопытные разъезды, вероятно, опасались забираться далеко в горы и леса. Таково и вышло.

Утром 16-го сентября приехал казацкий офицер с донесением от наблюдательных постов, что «всё обстоит благополучно» и нового ничего нет. Сомневаясь в справедливости этого донесения, князь спросил офицера:

– Да хорошо ли вы видите неприятеля? Не ошибаетесь ли вы?

– Помилуйте, ваша светлость! Да вот, с этой самой высоты (офицер указал на гору) видно всё, как на ладони.

– Да что же тут видно?

– Да всё – и даже флот.

Подозвав меня, князь велел мне въехать на указанную, очень высокую гору и оттуда рассмотреть всё, хорошенько. Высота эта лежала от нас верстах в трех.

Тотчас после обеда я отправился, взяв с собою балаклавского грека и четырех казаков, затем, что светлейший предупредил меня быть осторожным, так как, по уверениям казаков, стан неприятелей близко[11]11
  Здесь, к слову, замечу, что зоркость у казаков так отлично развита степною жизнью, что они рассматривали отдаленнейшие предметы явственнее, нежели я мог видеть их с помощью моей карманной, зрительной трубки. А.П.


[Закрыть]. Полагая себя вблизи неприятеля, я ехал со всеми предосторожностями и когда взобрался на упомянутую гору, то увидел, что кругом, действительно, как на ладони – всё пусто… лишь из-за высот, ближайших к устью Качи, заметно несколько вымпелов.

Полагая, что его светлость не может удовлетвориться тем известием о союзной армии, которое я мог привезти ему с этой высоты, я, оставив казаков наблюдать за окрестностями, поскакал по высотам правого берега Качи к её устью. Мне пришлось проехать без малого верст десять, покуда я не увидел флота надлежащим образом.

Вот, думаю, и полагайся на наблюдения казаков: весь правый берег Качи чист от неприятеля, и на левом решительно ничего не видать на весьма значительное пространство, – а казаки уверяют, что неприятель у них на ладони!

Делать было нечего; я решился, перебравшись на другую сторону Качи, ночью последить за огнями неприятельских бивуаков. Чтобы князь не беспокоился о моем продолжительном отсутствии, я послал казака известить его светлость о моем намерении.

Покуда было светло, я наблюдал за устьем Качи, в глубину которой, мелкими командами, матросы неприятельского флота отправлялись за водой. Чтобы они не разбегались и не были потревожены нашими, их окружала густая цепь… Стало смеркаться. Матросы очистили Качу, а я спустился до подошвы остроконечной горы, мною заранее выбранной на левом берегу; потом, когда, взбираясь на гору, достиг её половины – то уже и совсем стемнело. Я слез с лошади, отдал ее подержать греку и продолжал карабкаться ощупью. На вершине я нашел разостланное одеяло, вероятно, оставленное здесь татарками, приходившими сюда наблюдать за ходом дел. На горе я около часу дожидался неприятельских огней, но не приметил и малейшего признака близости бивуака: мрак кругом, мрак кромешный и мертвая, невозмутимая тишина. Нет сомнения, что казаки, боясь при разъездах податься вперед, выдумывали свои донесения!

Убедившись в этом, я поспешил к светлейшему; он же очень горевал, считая меня погибшим, ибо посланный мною казак приехал лишь на другой день. Была глухая ночь, когда я прокрался в свою палатку, чтобы не тревожить князя. Волнуемый неизвестностью, он не спал.

17-го сентября, чуть свет забрезжился, князь вышел из палатки и я доложил ему о результате моих исследований. Светлейший удивился и потребовал к себе командира казацкого полка, полковника Тацина.

– Вы мне беспрестанно доносите, – начал князь, – что следите за неприятелем, и рассказываете где он расположен?

– Точно так, ваша светлость.

– Так поезжайте же сами и удостоверьтесь в справедливости ваших донесений. Чтобы привезти мне точное сведение, подъезжайте поближе, возьмите с собою отборных 60 казаков; кроме того, я в товарищи вам пошлю строевого офицера. Отправляйтесь сейчас.

Призвав поручика Лейхтенбергского гусарского полка Стааля 2-го, светлейший сказал ему:

– Поезжайте с Тациным; разведайте хорошенько о неприятеле. Тацину я не верю: он далеко не поедет и опять наврет.

Поехали. По пути Тацин, то и дело, оставлял казаков для обеспечения своего личного тыла и флангов, и всё уговаривал Стааля не вдаваться чересчур вперед. По-видимому, они напали на след неприятеля, ибо на пути им попадались трупы лошадей, брошенная амуниция и свежие могилки. Запах неприятеля ужасно тревожил Тацина. Так переехали они Бельбек и поднялись над аулом Камышлы. Стааль приглашал Тацина осмотреть аул для отыскания там языка; но полковник решительно отказался ехать дальше, сказав, что ему не с кем сделать этот осмотр. И в самом деле, за ним, из 60 казаков, – осталось всего шесть.

– Куда же девалась ваша команда? – спросил Стааль.

– Да оставлял по постам.

– Неужели же вы для обеспечения себя поставили 54 поста?

– Нет; многие из них сами разбрелись. Вы слишком далеко заехали, так как же их удержать?!

Вследствие этого разговора, Стааль, осмотрев аул один, нашел его совершенно опустелым; бродила одна лишь нищая татарка. Таковы были сведения, сообщенные Стаалем.

Между тем светлейший, съездив в отряд Жабокрицкого, передвинул его на высоту правого берега Бельбека над Дуванкой. В это время прибывший из Севастополя Стеценко встретил князя и окончательно разъяснил движение союзной армии. Князь немедленно послал в Петербург флигель-адъютанта Альбединского доложить Государю Императору об успехе флангового движения и о появлении нашего действующего отряда в тылу у союзников, которое вынудило их перебежать на южную сторону Севастополя, где князь надеется запереть их, оберегая в то же время наше сообщение с Россиею.

IX

Проводив Альбединского, светлейший поехал на новую позицию авангарда, потом, переехав Бельбек, осмотрел высоты левого берега реки и приказал Жабокрицкому, чтобы он, снявшись от Дуванки, как можно ранее утром следующего дня, перешел Бельбек и занял Инкерманские высоты. Сам же князь со своим отрядом, утром 18-го сентября, перешел на то место, с которого снялся авангард, а после обеда тоже перешел Бельбек и занял позицию на высотах ближайших к Севастополю, правее дороги. Потом сам поехал на северную сторону бухты, к батарее № 4. Здесь он виделся с Корниловым и, излагая успех своего флангового движения, предупреждал его, чтобы впредь он не беспокоился, если действующему отряду потребуется сделать еще какую нибудь диверсию, затем, чтобы отвлечь внимание неприятеля от Севастополя. Обрадованный приближением войск к Севастополю, Корнилов не сочувствовал никаким диверсиям, не оценил по достоинству заслуги стратегических соображений светлейшего и смотрел на него, как на возвратившегося из бегов. Князь понял Корнилова и, снисходя на односторонний взгляд еще неопытного в военном деле адмирала, уважая лихорадочную его заботливость о сосредоточении, себе под руку, всех средств к обороне Севастополя, главное же – сознавая, как важно ободрить столь незаменимого своего сподвижника в защите города, поспешил отправить туда большую часть своего отряда.

Назначив, на будущее время, местом своих свиданий с начальствующими лицами Севастополя – домик инженерного ведомства, возле батареи № 4, светлейший отправился в северное укрепление и здесь написал донесение его величеству, изложив в нём подробности успеха флангового своего движения, выразив при этом, что французы, намеревавшиеся блокировать Севастополь с северной стороны, принуждены были переброситься на южную сторону города и там соединились с англичанами. Поэтому, союзники оказались заключенными в ограниченном пространстве, оставив сообщение Севастополя с Россиею в руках наших. Донесение это было помечено 18-м днем сентября (№ 440).

Следовавшая за тем неделя (с 18-го по 25-е сентября), не ознаменованная особенно важными военными событиями, памятна мне частью по многим предусмотрительным распоряжениям светлейшего, частью же, по некоторым эпизодам бивуачного быта, в которых проявлялись многие характеристические черты князя Александра Сергеевича.

В день отправки донесения императору, князь распорядился назначением в Севастополь трех полков пехоты с её артиллериею и частью казаков. 19-го сентября они вступили в город и Корнилов успокоился. Светлейший, выбрав бугор возле расположения действующего отряда, приказал тут разбить свою палатку, сказав мне при этом, что на этой позиции мы останемся подольше, вследствие чего я могу на ней устроиться, так сказать, «хозяйственным образом».

До сих пор, будучи непрерывно на походе, мы совершали наши трапезы кое-как, наскоро: то стоя, то лежа, то сидя – подвернув ноги калачиком, с тарелкою на коленях; чай пили походя – à la guerre, comme à la guerre… Здесь, на новой позиции, я затеял устроить «столовую». Для этого, в сторонке, очертил на земле стол человек на двенадцать, окопал его кругом канавкою, чтобы обедающие могли сидеть за столом свесив ноги, с комфортом. Стол выровняли, выгладили – хоть скатерть постилай. От непогоды устроили над ним шалаш и вышла «столовая» хоть куда. В глубине её я и сам приютился. Бывало, как стемнеет, я в уголке и за самоварчик; глядишь – товарищи подберутся, засядем и беседуем. Иногда захаживал к нам и князь Александр Сергеевич: ему нравился этот обычай, здесь он всегда мог найти кого ему было нужно. Приезжал ли кто к нам, светлейший направлял его ко мне в шалаш: гость дожидался в этой импровизированной приемной; здесь же гость, бывало, и соснет с перегону. Так мы жили целый месяц. Палатка князя была возле: чуть он выйдет из неё, днем ли, ночью ли, и я – тут как тут. Коновязь с лошадьми была также под рукой. Насупротив шалаша были разбиты остальные палатки штаба. Простая офицерская палатка князя Петра Дмитриевича Горчакова находилась в кустах, возле Волынского полка. Не совсем удобно было это помещение: пехота, дело известное, шумит, бродит мимо, беспокоит старика… но князь Петр Дмитриевич был человек необыкновенно покладливый, ни на что не жаловавшийся и миротворец по характеру.

Ввечеру мы узнали, что к нашей армии прибыла бригада резервной кавалерии генерал-лейтенанта Рыжева и остановилась на Качи.

Желая дать Корнилову первенствующую роль в действиях обороны Севастополя, светлейший предложил главному начальнику города, Моллеру, назначить себе Корнилова в начальники штаба. При этом князь был вполне уверен, что добросовестный генерал Моллер, сознавая превосходные способности Корнилова, предоставит ему полную свободу распоряжаться обороной, как он знает сам[12]12
  Этим объясняется назначение Моллера на такой трудный пост. А.П.


[Закрыть].

Под вечер того же дня, привели к нам на бивуак взятую на аванпостах девочку-гречанку, лет десяти. Бедняжка была до того изнурена, так голодна и продрогла, что не могла говорить. Князь отдал ее мне на попечение. Я напоил ее чаем, укутал в тулупчик и уложил в палатке: она заснула, как убитая. К ночи прибежал к нам еще старый грек, отставной офицер, до того растерянный, что на него жалко было смотреть. Он умолял нас справиться, не видали ли наши войска где нибудь девочки, живой или мертвой. Эта девочка, дочь его, бежала из дому еще до занятия Балаклавы англичанами и с той поры пропадает; он же, отец, по целым дням бродит по окрестностям и не может напасть на след. Этот же грек рассказал нам, что англичане в Балаклавскую бухту втащили трехдечный корабль, и что там устраивают порт. Я дернул Вилебрандта за полу, он обернулся ко мне и сказал:

– Врет! Старик с горя с ума сошел!..

Я повел балаклавца в палатку, где спала девочка и открыл головку ребенка. С неописанным восторгом старик узнал свою дочь, обнял спавшее дитя и, любуясь малюткою, заснул сам подле.

20-го сентября утром, князь ездил в Севастополь осматривать оборонительную линию. К вечеру привели к нам на позицию из Севастополя захваченного гусаром капитана французских спагов – Дампьера. Пленный очень сокрушался об участи своей арабской лошади. Она впоследствии попала на завод и нашла там счастливую долю.

На другой день, 21-го сентября, направив две рекогносцировки, одну к Евпатории, другую в Байдарскую долину, князь поехал на северную сторону в инженерный домик, для объяснении с Корниловым и Тотлебеном.

Утром к нам на позицию являлся грек, молодой, громадного роста, очень красивый собою, в живописном национальном костюме, на который мы невольно залюбовались. Этот удалец пришел просить у нас брандера, имея намерение сжечь неприятельский флот, в отмщение союзникам за захват его купеческого судна, которым они – по словам взбешенного грека – овладели не по праву войны, но как морские разбойники. По недостатку доверия к этому отчаянному намерению, или вследствие бывшего тогда штиля, но просьба грека была оставлена без последствий.

22-го сентября, взяв меня с собою, светлейший в экипаже отправился к Мекензиеву хутору. С Мекензиевой горы он обозревал окрестные высоты, обошел всю площадку и возвратился на позицию когда уже завечерело. Здесь не могу обойти молчанием эпизода, в сущности маловажного, но свидетельствующего о невозмутимом терпении князя, при таких обстоятельствах, когда человек и моложе, и здоровьем крепче, конечно, был бы раздражен и раздосадован. Когда мы проезжали лесным дефилеем, лошади наши, испугавшись лошадиного трупа, вывалившегося из опушки леса, бросились в сторону и опрокинули экипаж. Князь вывалился, но нисколько не укоряя кучера в оплошности, поднялся на ноги и вместе со мною помог ему поднять экипаж. Не только голос, но и черты лица князя сохранили обычное спокойствие. Кроме упомянутого трупа, нам попадалось на дороге, по лесу, несколько трупов человеческих, растерянных французами.

23-го сентября светлейший прислал ко мне в столовую (или в шалаш) приезжего флигель-адъютанта Шиншина. Князь готовил ему поручение и потому Шиншин, в ожидании, успел побывать в Севастополе и переночевал у меня в шалаше.

После обеда мы выходили на дорогу провожать Бутырский полк в Севастополь. За три дня перед тем он прибыл к нам от атамана Хомутова. Замечу здесь, что Хомутов был один из немногих генералов, вполне сочувствовавших князю в его затруднительном положении. Он всеми мерами спешил содействовать ему, чем только мог, и все лучшие части своих войск отправлял к Севастополю, по первому лишь намеку. За то светлейший искренно его уважал. Внимательность Хомутова простиралась до того, что он даже прислал князю, на случай награды нижних чинов, 25 знаков военного ордена. Вполне хороший был человек покойный Михаил Григорьевич!

Головной убор солдат Бутырского – точно также как и Московского – полка был придуман Хомутовым для удобства нижних чинов, заменяя им каски, оказавшиеся неудобными тем, что в жаркую пору они ссыхались. Шапки у бутырцев были вроде высоких кепи; прикрытые от солнца белыми чехлами, они придавали людям бодрый вид.

К вечеру князь послал известить Корнилова о намерении своем произвести рекогносцировку от реки Черной к стороне Балаклавы, предложив ему, со своей стороны, в виде демонстрации, сделать одновременно выдвижение части войск от Малахова Кургана. По мере наполнения Севастополя войсками, мрачное расположение духа Корнилова рассеивалось. Он немедленно назначил отряд согласно предложению князя.

24-го сентября, перед закатом солнца, князь был уже на площадке Мекензиевой горы, недалеко от спуска, при отряде генерала Рыжева, назначенного для исполнения помянутой рекогносцировки.

В ожидании начала движения, светлейший прилег у небольшого костра и ужинал, потчуя и нас. Вынимая из жестянки вареный картофель, он подкладывал его к угольям, подпекал, обмакивая в соль кушал и похваливал. «Самая практичная закуска, – приговаривал он, – сытна, желудка не портит, да и хлопот с ней никаких нет». Эта жестяночка с вареным картофелем была всегда с нами в подобных случаях.

Еще до света 25-го сентября кавалерия Рыжева начала спускаться с Мекензиевой горы, светлейший же отправился на высоту, избранную им для наблюдений. Она находилась правее и на много впереди Мекензиевой горы, за лесистыми балками. Трудно было до неё добраться: шли мы по карте, которая, надобно заметить, далеко не удовлетворяла потребностям военного времени; масштаб её был 5 верст в дюйме[13]13
  Светлейший, правда, писал, и не один раз, в Петербург о высылке ему карты большего масштаба, но получал в ответ, что таковой не имеется. Однако в карманах у убитых французов находили карты Крыма, лучше той, которою пользовался князь. Одною из таковых он, впоследствии, руководствовался. После воины, со съемки, сделанной полковником Бегевым в 1836, 1837 и 1838 годах, была, наконец, отлитографирована карта Крыма, в масштабе одна верста в дюйме, но только в 1855 году. А.П.


[Закрыть]. При всём том, светлейший привел нас именно туда, куда мы направлялись, и на гору мы карабкались пешком, цепляясь за кусты. Было еще очень рано, однако уже рассвело настолько, что нам, на отдельной высоте, был виден еще спавший неприятельский конный пикет, в количестве приблизительно полуэскадрона; при нём были два орудия. Ниже этого пикета местность еще была покрыта утренним туманом.

Всё было тихо и мы с усиленным биением сердца и с напряженным вниманием ожидали минуты когда встрепенется неприятельский пикет; он был как раз на дороге Веймарского гусарского полка и мы думали, что он в наших глазах попадется как кур во щи. Не тут-то было! Видим, вдруг поднялась на пикете суматоха: пробудившиеся кавалеристы и артиллеристы бросились к лошадям и орудиям; полуодетые хватались за что и как ни попало; вскакивая в одних рубашках на лошадей, надевали амуницию, сидя на седлах, и строились в беспорядке. «Несдобровать этой горсточке, – думали мы, – у нас туча целая: дивизия кавалерии». И вот – показалась эта туча. Веймарцы, на своих вороных конях, подошли – и остановились; у них в резерве была сводная бригада. «Чего же медлят гусары? – спрашивали мы самих себя; – не улизнул бы от них как нибудь пикет»… И впились мы в трубы, а сердце так и стучит и на месте-то нам не стоится. Мгновенно с пикета сверкнул выстрел, другой… и веймарцы, повернув коней, погнали назад, а им во след выстрел. Ничего не видя, наши гусары понеслись на отступавших лейхтенбергцев, смяли задний эскадрон, причем один был убит, а трое изувечены. Сводная бригада пропустила отступавших; постояла, постояла и тоже обратилась вспять. Так огрекогносцировали мы расположение неприятельского войска, а еще было сказано: атаковать неприятельскую кавалерию, если придется встретить… У англичан в Крыму, всего-то навсего, насчитывали до 900 кавалеристов. Так дело ничем и не кончилось. Кого винить в этой неудаче? Кому, если ни ближайшим начальникам веймарцев было одушевить гусар, готовых ринуться на неприятелей по первому возгласу командиров. Прямо скажу: их одурение не должно быть вменяемо в вину солдатам, которые, при других условиях, показали бы себя истинными молодцами. По всей вероятности, начальники не разглядели как ничтожен неприятельский отряд, бывший у них, так сказать, в горсти; заслышав выстрелы, они вообразили себе, что зашли чересчур далеко, и оробели… А им ли было робеть, когда для обеспечения их отступления на Мекензиевой горе были наготове два полка пехоты при двух батареях, да с гусарами была еще Донская батарея.