Текст книги "В Институте Времени идет расследование"

Автор книги: Ариадна Громова

Соавторы: Рафаил Нудельман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Обязательно. Как минимум от звонка до звонка, а то и позже. В целом ряде случаев именно и позже. И так всю неделю. Самый приятный день – воскресенье: работай хоть до двенадцати ночи, никто не помешает.

– Никого в институте нет?

– Почему – нет? Сколько угодно есть. Но считается, что никого нет, поскольку день нерабочий. Поэтому никто друг к другу не ходит и никто друг друга не отвлекает. К тому же буфет закрыт, столовая тоже, питание берется из дому и поглощается прямо на рабочем месте: опять-таки экономия времени…

– Я вот что хотел вас спросить, – Линьков все посматривал на камеру. – А не бывало такого, чтобы к вам в камеру сваливалось что-нибудь… оттуда?

Я покачал головой.

– Пока не бывало. От самих себя приветы получали – это было. Придешь утром, а он лежит, голубчик. Вынешь его, инвентарный номер запишешь, отдашь завхозу. Потом опять работаешь с бруском, работаешь, вдруг он – хлоп! – и провалится. Ну, остается только зафиксировать: так, мол, и так, полученный такого-то и такого-то из будущего времени брусок отправлен такого-то и такого-то для получения в вышеозначенном. А по-настоящему «оттуда» мы еще ничего не получали, и это нас даже удивляет иногда.

– А это не слишком однообразно? – Линьков замялся. – Я хочу сказать: не может ли все это в один прекрасный день надоесть? Знаете, так, чтобы захотелось чего-то экстраординарного, внепланового?

Ах, вон что: он хочет выяснить, не пришла ли некоему хронофизику блажь в голову просто от однообразной работы, от скуки! Наивно, товарищ Линьков, чересчур уж наивно! Физик из вас, может, получился бы хороший, а вот юрист… И вообще зря я с ним так разболтался! Если ему нужен гид, так чего мы тут стоим?

– Пока ничего такого у нас не наблюдалось, – мрачно сказал я.

– Я говорю не об этом случае, – медленно сказал Линьков, – не о смерти Левицкого.

Ну вот. Так мне и надо. Что-то я уж очень туго стал соображать, все до меня доходит с запозданием, со сдвигом по фазе. Так и вовсе разучишься думать.

– Со стороны как-то иначе представляешь себе науку, – продолжал Линьков. – Знаете, как в журналах о ней пишут… Там ведь сгустки, сплошной концентрат открытий. Ну, разумеется, и без упоминания о «напряженных буднях» редкая статья обходится. Но чтобы своими глазами увидеть – это я в первый раз…

– Какие тут будни! – недовольно сказал я. – У нас все время праздники: то хронокамера из строя выйдет, то напряжение сядет, то эксперимент загубишь… Двух дней одинаковых и то не сочтешь. Тем более спокойных. Что ни день, то событие. И опять же – идеи! Найдет тебя какая-нибудь, тут уж вообще не замечаешь, который день кончается, а который начинается.

– А можно спросить: как насчет человека? – вкрадчиво осведомился Линьков.

– Можно спросить, – сказал я. – Насчет человека так: плохо с человеком. Поле в камере, сами видели, неравномерное, и переход поэтому неравномерный, по частям. Человек – не брусок, на подставку его не уложишь, он минимум половину камеры займет. При такой неравномерности он вполне может размазаться во времени. Прибудет на станцию назначения, например, одна правая нижняя конечность. В общем, переходы пока очень ненадежны; как влияет переход на структуру объекта, абсолютно неясно, и конструкция хронокамеры весьма несовершенна, сами видите. Так что опыты на живых существах пока начисто исключаются. Да и размах у нас не тот, в смысле энергетических ресурсов. Чтобы перебросить брусок на десять минут, и то расходуется уйма энергии. А в человеке-то килограммов 70–80 живого веса…

– Насчет влияния перехода на структуру объекта – это вы просто так сказали или действительно не знаете?

– Нет, кое-что мы, конечно, знаем. В аналитическом отделе как раз этим занимаются – делают полный анализ транспортируемых объектов.

– Рентгеноструктурный?

– Рентген, химия, электронный микроскоп – все тридцать три удовольствия. С точностью до двух ангстрем полная идентичность до и после перехода. Вы еще помните, надеюсь, что такое ангстрем?

– Что-то очень маленькое, – Линьков улыбнулся. – Как сказал бы мой коллега Валентин Темин, такая штучка для измерения атомов.

– Мой почтительный привет вашему высокообразованному коллеге, – сказал я. – С этого дня я круто меняю свое мнение о прокуратуре.

– А кстати, – заметил Линьков, – если вам почему-либо надоест хронофизика, я охотно возьму вас к себе в помощники. По-моему, у вас неплохие задатки детектива.

Я польщенно улыбнулся. Но Линьков тут же продолжил:

– А вот зачем приходил Чернышев, этого вы не определили… Он явно хотел вам что-то сказать, но увидел меня и передумал.

– Возможно… – без энтузиазма отозвался я. – Вот проверим… если удастся. Он ведь такой, знаете, застенчивый… Вас будет бояться…

Я все еще надеялся, что Линьков не пойдет, пустит меня одного к Ленечке. Но Линьков не понял моих намеков – может, не захотел понять. Он помолчал, уткнувшись в блокнот, а потом спросил:

– Какие взаимоотношения были у Чернышева с Левицким?

Мне не очень хотелось об этом говорить, но что поделаешь!

– По-всякому было, – угрюмо буркнул я. – Раньше мы одну работу совместно с Чернышевым вели, и тогда Аркадий к нему вроде хорошо относился… Но последние месяца три они даже не разговаривали. Аркадий на конференции слишком уж резко отозвался об эксперименте, который предложил Чернышев. Ну, и Чернышев обиделся.

– А кто из них был прав?

– Оба.

Это правда. Расчеты Ленечка сделал безупречно, но практически такое поле в камере долго не удержишь. Теоретически предсказать это нельзя; только Аркадий, который на устойчивости собаку съел, смог это почувствовать, и то не логикой, а скорее интуицией.

– Чернышев, наверное, растерялся, обиделся, не смог четко ответить?

– Да, примерно так. Он не за себя обиделся, конечно. Но этот эксперимент был для него очень важен, и он ожидал поддержки, а выступление Аркадия было для него полной неожиданностью. Он здорово растерялся. Аркадий, по-моему, сам потом жалел, что наговорил лишнего.

– Ну ладно, – сказал Линьков, поглядев на часы. – Скоро час. Я вас все же здорово отвлекаю разговорами. Пойду-ка я позвоню начальству, то да се… К трем я вернусь, и, если вы уже освободитесь, мы пойдем к Чернышеву.

И Линьков удалился, аккуратно и бесшумно прикрыв за собой дверь.

Версии, версии, вагон версий…

– Явас по всему институту ищу! – закричал Эдик Коновалов, увидев Линькова. – Передали вам?

– Передали… – Линьков тяжело опустился на стул. – Слушаю вас.

– Одну идею я тут обмозговал! – радостно сообщил Эдик.

Линьков содрогнулся. Идеи размножались с нарастающим ускорением. Вчера

– Темин, сегодня утром – Стружков, теперь уже и Коновалов. Версии, версии, вагон версий, а фактов кот наплакал.

– Что ж, излагайте, – сказал он обреченно.

– Додумался я, – торжественно заявил Эдик. – Не с того конца мы с вами начали!

– Правда? – вежливо удивился Линьков. – С какого же именно конца следует начать?

– Я считаю, что необходимо в основном Стружковым заняться! – так же торжественно провозгласил Эдик.

– Что? – поразился Линьков. – Стружковым?

– Непременно и в срочном порядке! Сейчас я вам изложу соображения. Я, главное, факты все проанализировал, сопоставил, как вы советовали, – тут он с уважением поглядел на Линькова. – Насчет фактов это вы очень верно заметили!

– Какие же факты, по-вашему, говорят против Стружкова? – сугубо официальным тоном осведомился Линьков.

– Сейчас я все по пунктам! – радостно сказал Эдик. – Значит, так. История с Берестовой – раз! – Он энергично пригнул к ладони мизинец. – Поссорился с Левицким в последний день – это уже два! – Он загнул безымянный палец. – Понятно? Он, конечно, говорит, что уходил из института, ну, так это еще надо проверять и проверять! Мог он, скажем, уйти не в пять ровно? Мог! Они же у нас никогда по звонку не уходят, чтобы все вместе, дружно, коллективом, а так, помаленьку расползаются, от пяти до шести. Вот уж после шести – тогда заметно, если кто выходит. Но Стружков, я ж говорю, вполне до шести мог справиться! Уловили мою мысль?

Линьков старательно протирал очки.

– Мысль вашу я уловил, – пробормотал он, – но должны же быть какие-нибудь мотивы.

– Есть мотив, есть! Еще и какой! – заторопился Эдик. – Я тут некоторые наблюдения произвел. И представляете, что выясняется: Стружков-то с Берестовой уже не того! Я Берестову на этот счет пробовал выпытывать, но она не поддается. Волевая очень! Говорит официальным тоном: «Вам просто показалось!» – и все. А чего там показалось! Невооруженным глазом видно. То они все вместе да вместе: и в столовке за одним столом непременно, и из института чуть не под руку… А теперь как обрезало! Вот только я не выяснил еще, с какого времени у них врозь пошло. Это я не дотянул, сознаю! – покаялся Эдик с искренним огорчением. – Но можно так предположить, что Берестова взяла да и перекинулась обратно к Левицкому! Возможен ведь такой вариант, правильно?

– Вообще-то да, – вяло отозвался Линьков. – Но ваши обоснования слабоваты, неубедительны… К тому же Стружков психологически не подходит для такой роли… Алиби Стружкова проверить, конечно, следует…

При всей дикости коноваловской «версии» просто отмахнуться от нее было нельзя. Факты накапливались такие, что следовало думать об убийстве или о каком-то другом преступлении, ставшем причиной гибели Левицкого. А если было преступление, то был и преступник… Только нет, не Стружков это! Вчерашнее его поведение… Так естественно и убедительно сыграть мог бы только очень талантливый актер.

– Да обоснований я вам сколько хотите найду, – обиженно сказал Эдик. – Глаза у меня кое на что годятся! И котелок тоже варит!

«Котелок твой для туристских походов годится, – со злостью подумал Линьков, – кашу в нем хорошо варить!»

– Обоснования можно искать, если есть факты, – строго сказал он. – А никаких фактов, имеющих отношение к данному происшествию, вы не сообщили. Высказали только предположение, что Стружков мог уйти из института позже пяти. Но это предположение пока никакими фактами не подтверждается.

Эдик ошеломленно моргал.

Линьков медленно поднялся, потянул свою папку со стола. Эдик, быстро оправившись от шока, вскочил.

– Фактики я вам подберу, не сомневайтесь! – заверил он. – Я хоть тут и недолго, а всю здешнюю специфику насквозь выяснил. Такие фактики подберем – будь здоров! Вы на меня надейтесь!

– Я надеюсь, – деревянным голосом сказал Линьков, – что вы в дальнейшем учтете следующее: любой факт нуждается в тщательной проверке и уточнении.

– Я вас понял! – горячо заверил Эдик, но ясные глаза его растерянно забегали. – Все проверим до точности, а как же!

– Однако проверять следует крайне осторожно, – тем же деревянным голосом добавил Линьков. – И не подменяя собой следственных органов! Это учтите непременно. Во избежание всяких неприятностей.

– А… а как же… – еле выговорил Эдик.

– Найдите приемлемый выход из этого сложного положения! – уже с порога посоветовал Линьков.

Когда Линьков закончил свой довольно бесцветный отчет, Иван Михайлович некоторое время молчал, барабаня пальцами по столу.

– Действительно, фактов негусто, – отозвался он наконец. – Ну, а как по-вашему, специфика института не играет никакой роли в происшествии?

Линьков пожал плечами.

– Непосредственно с работой лабораторий я еще не успел ознакомиться. Но вообще-то маловероятно… Обстоятельства происшествия самые бытовые, к физике никакого отношения не имеют.

– Непонятно все же, – сказал Иван Михайлович, – почему именно в лаборатории? Очень непонятно… И вторая деталь – пропавшая записка. Версию шантажа вы решительно исключаете?

– Работы, которые велись в лаборатории Левицкого и Стружкова, засекречены не были, так что вроде бы…

– Но в других-то отделах института есть засекреченные работы. И Левицкий мог ведь что-то знать об этих работах?

– Конечно, – согласился Линьков. – В записке Левицкий мог сообщить, кто и что является причиной его смерти. И забрал записку тот, кому это разоблачение чем-то грозило.

– Логично, – сказал Иван Михайлович. – Но значит, этот человек все время наблюдал за Левицким. Ведь чтобы вовремя перехватить записку, нужно было следить за каждым его шагом… и нужно было знать о замысле самоубийства…

– Или самому подготовить это… самоубийство, – хмуро заметил Линьков.

– Хотя, с другой стороны, зачем бы тогда Левицкому писать записку?

– Могло быть и иначе, – возразил Иван Михайлович. – Левицкий, возможно, вовсе не собирался кончать самоубийством. Содержание записки могло быть, допустим, такое: «Я запутался, сделал то-то и то-то, иду заявить об этом». Кто-то прочел эту записку, понял, чем это для него пахнет, и вот тогда организовал это «самоубийство». Или же он догадался о решении Левицкого как-то иначе, не прочитав еще записки, – это мне кажется даже более вероятным… Теперь прикинем. Во-первых, кому могла быть адресована записка и кто имел больше всего шансов обнаружить ее раньше времени? Во-вторых, – кто знал Левицкого настолько хорошо, чтобы смог по его поведению понять, на что он решился?

Линьков молчал, сжав губы.

– По-видимому, таких людей не много, – продолжал Иван Михайлович. – Стружков… Берестова… Хотя Берестова, видимо, исключается, раз она, как вы говорите, давно уже не встречалась с Левицким.

– Мог быть и еще кто-то третий из институтских работников… – тихо сказал Линьков. – Ни Стружков, ни Берестова не могли бы, мне кажется, действовать так предусмотрительно, точно и хладнокровно, как требовалось в данной ситуации.

– Я понимаю, что в это поверить трудновато, – сочувственно отозвался Иван Михайлович. – Мне и самому эта версия очень не по душе. Но все-таки вы понаблюдайте за Стружковым! Осторожно, объективно, не торопясь… Я понимаю, отпуск ваш срывается, но мы это потом сбалансируем, мое вам слово… Ну, конечно, версию с этим, как его… Раджем Капуром, что ли, тоже надо разрабатывать.

– Есть! – устало отозвался Линьков, вставая. – Вернусь пока в институт.

– В общем, действуйте, действуйте, – поощрил его Иван Михайлович, снимая трубку телефона. Он набрал номер, послушал и положил трубку. – Что у них там все время занято?… Кстати, в деле об убийстве Лукина, помните, как трудно было поверить, что этот симпатичный паренек Виталий Кравцов – он и есть убийца!

– Помню, – угрюмо сказал Линьков.

В следственном отделе, как всегда, было тихо и прохладно. Савченко недовольно сопел, вороша толстенную папку, – должно быть, разыскивал какую-то бумажку. Валя Темин сидел, уставившись в потолок, и даже не сразу понял, что это Линьков пришел. Савченко с любопытством поглядел на него и снова уткнулся в свои бумаги.

– Да это ты. Линьков! – сообразил наконец Темин. – А я тут, понимаешь, все думаю-думаю о твоем деле, аж голова трещит…

– Я очень-очень тронут твоей заботой, – рассеянно проговорил Линьков.

Он топтался на пороге, не зная, что делать. В парикмахерскую идти рано – Рая сегодня работает с трех. В институт тоже еще рановато – незачем мешать Стружкову, пока он не закончит эксперимент… Да и вообще со Стружковым теперь будет труднее общаться. Вот и начальство рекомендует к нему присмотреться… Будем присматриваться, что ж, нам не впервой. Пойдем в библиотеку, проверим его алиби… Линьков повернулся было к выходу, но поймал недоумевающий, почти испуганный взгляд Валентина и сделал вид, что смахивает соринку с плеча.

– Так что же ты надумал, товарищ Темин, за срок с девяти ноль-ноль до четырнадцати ноль-шесть текущего дня? – спросил он, присаживаясь на краешек дивана у самой двери.

– Я ведь не только о твоем деле думал! – поспешно заявил Валентин. – У меня, понимаешь, как раз проходит одно дело о шантаже. Я сопоставил фактики, проанализировал…

«Плагиат из речей Эдика Коновалова, – подумал Линьков, – а впрочем, даже и не плагиат… Такой лексикон – это общественное достояние».

– И что же?

– Имеются совпадения! Верно говорю! Я считаю, что ты определенно дожжен заняться этой версией.

Линьков невольно усмехнулся: ну и денек – с кем ни поговори, каждый тебе в обязательном порядке навязывает новую версию.

– Я ведь для тебя по дружбе стараюсь, – огорченно сказал Валентин.

– Не много же ты настарался, – констатировал Савченко, старательно завязывая тесемки разбухшей папки. – Вчера шантаж, сегодня шантаж…

– Сегодня уже два шантажа вместе, – поправил Линьков. – Мой шантаж плюс его личный шантаж. Ты как собираешься продолжать. Валя, в арифметической прогрессии или в геометрической? Да ладно, не обижайся! Я же ценю! Спасибо, друг, друзья познаются в беде, пришла беда – отворяй ворота, но, вместе с тем, семь бед – один ответ! Понятно тебе?

– Иди, иди, Александр, – сказал Савченко, ухмыляясь. – Ты, того гляди, начнешь нам таблицу умножения наизусть цитировать! Нечего тут своим культурным уровнем щеголять, мы сами с усами.

– И то пойду! – Линьков, кряхтя, поднялся с дивана. – Дома, конечно, лучше, но в гостях тоже весело. Пойду повеселюсь малость.

– В институт идешь? – завистливо спросил Валентин, уже забывший обиду.

– И в институт, и еще кое-куда, – таинственно прошептал Линьков. – До свидания, друзья, и благодарю за все, включая шантаж!

В городской библиотеке Линьков предъявил свое удостоверение и сказал нарочито небрежным тоном, что его интересует один вопрос: можно ли при помощи библиотечного учета установить, кто и сколько времени был в читальном зале в тот или иной день. Заведующая читальным залом, маленькая энергичная женщина, проницательно поглядела на него сквозь толстые линзы очков.

– Это вы для алиби? – деловито осведомилась она. – Кто конкретно вас интересует?

«Ишь ты, какая прыткая!» – удивился про себя Линьков.

– В данном случае я хочу выяснить лишь принципиальную возможность, – сугубо официальным тоном ответил он. – Существует, по вашему мнению, такая возможность или нет?

Заведующая опять просверлила его взглядом.

– У нас есть солидный контингент постоянных читателей. Их все наши сотрудники в лицо знают. Если это кто-либо из них… – Она многозначительно замолкла.

– Речь идет не о конкретных личностях, – вежливо повторил Линьков, – а о принципе. Сколько времени у вас хранятся взятые книги?

– Неделю. Периодика – три дня.

– Отлично. Возьмем тогда ближайшие три дня… – Линьков сделал вид, что колеблется. – Например, двадцать первое мая… или двадцатое. Могли бы вы точно установить, кто работал двадцатого мая в читальном зале?

Они разговаривали в подсобном помещении читальни, среди стеллажей с пачками отложенных книг. Заведующая повела взглядом по этим пачкам и с сомнением покачала головой.

– Это заняло бы слишком много времени, – сухо сказала она. – Мне просто некого поставить на такие розыски.

– Розысками я и сам могу заняться, вы только объясните принцип, – поспешно заявил Линьков; это его вполне устраивало.

– Принцип простой, – несколько смягчившись, сказала заведующая. – Вот видите, в книгу вложена закладка. – Она вытащила узкую полоску бумаги. – Тут написано, какого числа взята книга и на какой номер. Вы можете посмотреть, на каких закладках стоит дата «20/V», и проверить, чей номер тут обозначен. Видите, на номер 472 книга взята восемнадцатого мая. Проверяем по картотеке, – она подошла к столу, на котором стояли длинные деревянные ящички с карточками, порылась в одном из ящиков, – и видим, что книгу эту читает Меркулов Сергей Поликарпович.

– То есть ясно, что книгу эту он выписал восемнадцатого мая, – заметил Линьков. – А приходил он после этого в читальный зал или нет, узнать нельзя?

– Я думаю, нельзя… – неуверенно ответила заведующая.

– Понятно… Ну что ж, я с вашего разрешения попробую кое-что проверить на выборку, – вздохнув, сказал Линьков.

«Стружков мог сдать книги в тот же вечер, не оставлять за собой, – раздумывал он, проглядывая закладки. – Или мог взять их раньше, не двадцатого… Ничего я, похоже, не найду…»

Однако ему повезло. Четвертая стопка книг с закладкой, помеченной двадцатым мая, как выяснилось, хранилась для Стружкова Бориса Николаевича, научного сотрудника НИИВ. Линьков для маскировки проверил еще одну закладку и потом снова спросил, можно ли определить, сколько времени пробыл в читальном зале тот или иной посетитель. Ему опять ответили, что в принципе это невозможно, разве если дежурный библиотекарь хорошо знает посетителя и поэтому запомнил, когда тот пришел и когда ушел.

Линьков поблагодарил за оказанное содействие и откланялся.

«Да, в общем-то, этих сведений, пожалуй, достаточно, – думал Линьков, шагая к институту. – Был Стружков двадцатого мая в читальне? Был. И именно вечером, поскольку весь день находился в институте. Из института он вышел вместе со всеми и назад не возвращался, это тоже установлено. Алиби, хоть и не железное, но достаточно надежное… Разве только он сделал все… что «все», неизвестно, ну да ладно… сделал все до шести часов, а потом ушел. Но известно, что Левицкий сразу после пяти куда-то уходил и вернулся не раньше чем в двадцать минут шестого, а лаборатория минимум четверть часа была заперта… Положим, время все же оставалось.». И вообще все это известно со слов самого Стружкова и Нины Берестовой. Только с их слов! – Линьков покачал головой и тихонько вздохнул. – А давать ложные показания способны даже самые симпатичные люди. По тем или иным побуждениям… Ну, уж если Стружков врет, – с некоторым даже озлоблением подумал Линьков, – то ему прямая дорога во МХАТ, реалистически он очень все изображает! А вот Нина… Нина говорила как-то все же странно. И в глаза мне ни разу не глянула, и думала явно о чем-то своем… И деталь эта странная, с одеждой Аркадия… Ведь не подтверждается это фактами, смахивает, пожалуй, на неудачную выдумку… Ах, чтоб тебе!»

Последние слова Линьков произнес почти вслух, и даже неизвестно в точности, к чему они относились, – то ли к показаниям Нины Берестовой, то ли к тому странному факту, что следователь прокуратуры попытался проникнуть в Институт Времени, не предъявляя пропуска, и был остановлен суровым возгласом вахтера.