Текст книги "Девочка из коммунизьма(СИ)"

Автор книги: Анжела Ударцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Ударцева Анжела Владимировна
Девочка из коммунизьма

ДЕВОЧКА ИЗ КОМУНИЗ Ь МА

Предисловие

Кто-то говорил, что если начнешь общаться особенно с незнакомым человеком, скажем, в поезде, то обязательно дело дойдет до детства и интересных случаев из него . А порой мне кажется, что вся жизнь – это отражение детства, только где-то в силу возраста проявлений энергии и разума становится больше и разнообразнее, а где-то в силу накопившейся мудрости с чем-то пытаешься расстаться или о чем-то забыть, кого-то забыть , извиниться . Нередко , даже очень взрослому дяде или тете приходится глядеться в зеркало под названием " детств о " , а для многих уже в старости эти мини-ритуалы становятся потребностью.

Я тоже люблю вспоминать детство, юность, студенчество. Раз , два... и увидишь в зеркале детства какую-то смешную рожицу из прошлого. И эта рожица смахивает на заба вный рассказик или даже повесть. И если подворачивается собеседник, так и хочется ему поведать что-то из детства : "А вот знаешь.. . ". И пошло-поехало.

Присаживайтесь, будто вы в поезде , и слушайте мои рассказы из прожитого в период с начала 80 -х и до начала 90 -х , когда уже было понятно, что СССР распадается навсегда .

В се написанное ниже - чистая правда , какой бы невероятной она вам н е показалась.

Р авно как и то т факт , что мои мозги не успел и «пропитаться» идеологией ко ммунизма. И все же полностью отрицать то социалистическое время, в котором я пользовалась разными благами и понемножку взрослела, тоже не могу. Иногда я думаю, что я - на сегодняшний день журналист с двадцати летним стажем - остаюсь все той же девочкой из СССР со своей забавной прической под «горшок», раскосыми глазами с по-прежнему детским взглядом . И искренне мечтающей о том, что когда-нибудь все люди будут жить счастливо , а деньги , как и понятие " государств о" совсем отомрут .

Вы будете жить при коммунизЬ ме!

Да, получается, я, как и миллионы других детей, родом из СССР. До двенадцати лет жила в Магадане, на краю земли, а потом уехала в "жару", в Казахстан – к дедушке с бабушкой. Пять лет училась на Колыме, а потом резко сменила и школу, и круг друзей.

Хотя отличий в педагогике в годы СССР, разумеется, не было, в каком бы уголке этой необъятной страны не приходилось находиться – хоть на Севере, хоть, как у меня потом получилось – на Востоке, когда я приехала в Казахстан. Какая разница? Тем более, что училась я в русскоязычном райцентре (где казахов было гораздо меньше, чем славян и немцев, сосланных сюда в свое время, а в моем новом классе даже немцев было чуть ли ни полкласса и только всего два казаха), неподалеку от границы с Россией, в образцовой советской школе, в холле которой висел плакат с Лениным и строчками: "Учиться, учиться, учиться...".

Это уже в годы перестройки мне сказали, что речь шла об учебе коммунизму, но нам, тогдашним детям, эту агитфразу представляли, как указание на старательное постижение школьной программы. И учителя были сплошные морализаторы, которым нравилось не только учить, но и воспитывать нас, несовершеннолетних недоучек и хулиганов.

Родилась я в "застойном" (а для кого-то поди и "отстойном") 1975 году, в обычной пролетарской семье (папа – водитель торговой базы, мама – повар школьной столовой), со стандартным для колымчан-работяг жизненным уровнем, который был в силу суровых климатических условий, а соответственно северных коэффициентов и надбавок, немного выше материковского, и с привычными жизненными правилами, главными из которых было любить Родину, слушаться старших и верить в светлое будущее.

Помню, в 1987 году наша учительница истории каждый урок начинала чуть ли ни с молитвы, причем, величественно, поднимая как Ленин руку вдаль и едва удерживаясь под собственным грузным весом на высоченных каблуках, скривившихся, как две ливерные сосиски:

– Дети, вы счастливые! Вы будете жить при коммунизЬме!

Именно смягчала она букву "з", добавляя в нее, будто сахарной пудры просто огромного размера мягкий знак.

И на некоторое время она замолкала, а потом уже совершенно другим, диким голосом говорила:

– Так, к доске пойдет...

"Коммунизм" – как сладко, как нежно смакуя, она произносила это слово, будто шоколадку или пирожное. Так и хотелось это слово, как вкусность, проглотить. Тем более, что в мое детство (где-то с шестого класса) уже начинался дефицит разных продуктов, включая сладости.

Слава богу, на мои мозги никакой коммунизм не "прилип" – мозги сами по себе отторгали этот суррогат, который пытались произвести в советском обществе.

Однажды учительница, также начиная свой урок с заветной фразы и стоя в тех же самых черных и начищенных до блеска сапогах с высоченными каблуками, не успела ничего сказать. Одна из сосисок-каблуков так напряглась под ее весом, что лопнула, и вместе с хозяйкой упала на пол. Громче всех ржали, разумеется, мальчишки. Все опешили, никто даже не подбежал руку подать. Учительница, встав с колен, расстегнула молнию сапога, резко сняла его, причем вместе с растянутым коричневым чулком, и окинув взглядом наши смеющиеся рожицы, все равно произнесла свою великую фразу: "Дети, вы будете жить при комунизьме!" Только потом с еще большей гордостью добавила: "Хотя вы, как раз, этого недостойны!". И, хромая, вышла из класса с одной босой ногой, таща за собой требующий починки сапог, из которого волочился по полу чулок.

Ладно, учительница истории – непревзойденная актриса. Но, глядя на каждого учителя вообще, я испытывала ощущение, что учусь не просто в обычной общеобразовательной школе, хоть и состязающейся в нашем райцентре за передовые показатели, а в каком-то филиале "Щуки".

И розовые панталоны

У нас был такой идиотский предмет – этика семейной жизни. К счастью, просуществовал он недолго. Преподавательница этого урока, тоже грузная и лет пятидесяти (в таком же примерно возрасте была и "историчка"), начинала свои сорок пять минут с декламации стихов любимых советских поэтов. Причем, в жгучей экзальтации этой делала.

Она обязательно вставала на стул, словно девочка, читающая новогодние стишки, и расправляя как птица свой цветастый огромный платок, превращалась в летящую ворону – и кричала, кричала.

Например, она взахлеб цитировала Николая Заболоцкого, вставая на стул: "Душа обязана трудиться и день, и ночь\ Гони ее от дома к дому\ Тащи с этапа на этап\ По пустырю, по бурелому\ Через сугроб..."

Тут она переводила дыхание, набирала воздуха в легкие и снова истошно взревывала: "Не разрешай ей спать в постели\ При свете утренней звезды..."

Когда она читала Александра Твардовского, то встать на стул ей было мало – она заскакивала еще и на стол. "Вася Теркин – мой герой\ А всего иного пуще\ Не прожить наверняка\ Он, как он, Василий Теркин, Встал живой,– добрался вплавь\ Гладкий, голый, как из бани\ И родная сторона..."

При этом мальчишки-подростки пытались заглянуть ей под юбку, совершенно не понимая, кто такой Василий Теркин и почему педагог так дорожит им. Но зато они оценивали, какие смешные панталоны на педагоге надеты. Логично: урок про семейную жизнь...

Но и это еще не апогей странной педагогики.

Учитель химии, она же директор школы, и вовсе свой урок открывала, словно занавес оперного театра. Она демонстративно вносила в класс проигрыватель (тогда магнитофоны еще не были жутко распространенными) и сдувая пылинки с виниловой пластинки, включала звук.

Калий, магний и «Аве Мария»

Лилась "Аве Мария" композитора Франца Шуберта в исполнении европейской певицы – мальчишки вешались от этого высокого искусства, от тоскливого и непонятного завывания, не зная, что на самом деле звучала католическая молитва к Деве Марии. Зачем им это нужно было знать? Они хотели выйти в свои двенадцать-тринадцать лет покурить в туалет.

Но учительница кричала благим матом: "Вы, олухи, слушайте великую музыку! Где вам еще доведется ее слушать – в оперы и балеты вы ходить не будете, настоящими людьми не станете, будете груши в подворотнях околачивать, пить, курить, плодить себе же подобных, никто из вас даже в вуз не поступит, двоешники несчастные!".

И снова застыв, словно восковая фигура возле проигрывателя, она водила по нам, ученикам, своими полными к нам ненависти черными глазами и на определенных звуках закрывала их и тихонько подвывала пластинке. А потом, встрепенувшись и унеся проигрыватель, она возвращалась к своим химическим элементам, поговаривая: "Калий, Магний, Серебро с Водородом за одно", имея в виду их одновалентность. Или "Сапоги мои того, промочились в аш-два-о". И таких присказок о химических элементах у нее было пруд пруди.

Но в грянувшие годы перестройки директор, любящая приобщать нас к высокому и прекрасному, вдруг показала себя по-другому – она собрала денег за ремонты всех классов сразу, с кого только можно – не только с родителей, но и со спонсоров, которые уже стали появляться в то время и... исчезла в неизвестном направлении... Больше ее никто не видел. Заявление о своем увольнении и приказ она составила предусмотрительно заранее.

В подсобке в перевернутом виде, с высунутой, будто язык на бок, головкой, валялся проигрыватель – прямо на полу – и треснутая пластинка "Аве Мария". Директор поспешно собиралась так, будто за ней кто-то гнался по пятам

Господи, это был еще тихий, "доперестроечный" 1987 год – когда нам говорили уверенно про коммунизм (а в 1988 году учитель истории говорила "вы будете жить при коммунизме", уже рыдая, а потом и вовсе уволилась) и читали в полной экзальтации и отрешенности Твардовского!

Я жила тогда в Казахстане, куда в свои двенадцать лет сбежала от родителей, чтобы жить с бабушкой и дедушкой. Сбежала аж с далекого Севера – из Магадана, где мне просто напрочь надоело жить в холоде и жутком тумане, пеной стекающим с сопок. Тогда, в детские годы, я не думала, что вечную мерзлоту, Колыму тоже можно любить. Мне казалось, что это насилие – жить во льдах.

Я видела, как на моих глазах мамины и папины знакомые, немного подзаработав денег, драпали с Севера.

Среди таких были и супруги Афанасьевы – Коля и Надя. Коля был коренным петербуржцем, в детстве перенесшим блокаду. Он все время не мог наесться, а у нас в доме даже в дефицитное время было жратвы навалом – всякой-всякой, потому что папа-дальнобойщик возил разные грузы, да еще скупал по пути в разных поселках какую-нибудь вкуснятину: от варенья в банках до красной икры. Да и мама работала в школьной столовке – так что, поесть всегда было. А утончённый Николай, по профессии геолог с высшим образованием, каких тогда, в семидесятые-восьмидесятые было пруд пруди на Севере, даже во взрослом возрасте все время чувствовал голод. Он у нас ел и пил водку, а потом мог тихонечко под столом уснуть до утра – для всех незаметно и, проснувшись, напугать маму, с петухами просыпающуюся на работу, потому что школьные завтраки надо было готовить на заре.

Она сильно ненавидела свою работу, мечтала быть медиком, но поскольку по окончании школы никто ее не мог поддержать финансово, вынуждена была поступить в кулинарное училище и быть поближе к жратве по причине постоянных производственных практик. Училась она, правда, на кондитера, шикарно делала разные величественные торты, но в советское время больше всего не хватало поваров, поэтому и устроиться легче было именно по этой ненавистной ей специальности.

Когда они с папой вместе решили устроиться в один, находящийся совсем неподалеку колымский поселочек, где строился горно-обогатительный комбинат, чтобы подзаработать деньжат, то мама работала поварихой. Но поскольку горняков надо было кормить бойко, готовя чуть ли ни все на ходу – конвейером – у добывавших золото горняков были разные смены, и в столовке их ошивалось десятками, то работавшие повара едва справлялись со своими обязанностями. А тут вдруг сразу двое поваров не выдержав, уволились. Мама как увидела толпу горняков, нахлынувшую в столовку, так и застыла на время с половником. Как Тося, героиня фильма "Девчата" – у мамы тоже такие же смешные жиденькие косички в молодости были, и глаза, как два пятака.

Я не повар, я штукатур - маляр

А потом с этим половником мама закрылась в кладовке – как туда ни стучалась заведующая столовой, было все бесполезно.

Заведующая, будто вайнеровский уголовник Горбатый, шипя, говорила в низенькую дверь кладовки:

– Катенька, выходи, пожалуйста! Кормить рабочих надо, а ты ведь повар! (А себе под нос еще тише, как тот же Горбатый, – "задушу, падлу, вот только выйди!"). И все стучалась, стучалась, пока кулаки не заболели.

Но мама, наконец, открыв дверь, вышла и торжественно сказала:

– Я не повар, понятно? Я – штукатур-маляр! – и, передав опешившей заведующей половник и халат, вышла из столовой. На следующий день она уже работала в папиной строительной бригаде штукатуром-маляром. Но недолго – была ведь беременной, хоть и на начальных сроках. А потом неожиданно для всех, когда часть строений ГОКа была введена в эксплуатацию, они с папой получили прямо в центре Магадана квартиру и тут же умчались туда жить.

Позднее родилась я, только не в Магадане, как на самом деле должно было быть.

Появилась на свет я в национальном селе Гижига. Это вам не промышленный поселок неподалеку от Магадана, а национальное село, которое находится на границе Колымы и Чукотки, или, как кто-то из москвичей может заметить, в таких "е..нях", что трудно представить. Сюда разве что на самолете или вертолете можно долететь, потому что кругом болотные топи, заливы, сопки. Зимой еще можно по так называемым зимникам на вездеходе доехать, да и то очень рискованно, не говоря про оленей – куда уж им. Хотя само село имело большой оленеводческий совхоз. Все, так сказать, делом занимались.

Село несколько столетий назад было городом Ижигинском. Это один из центров казачества – тогда казаки активно ехали туда, куда Макар телят не гонял. Гижига означает "крепость". Перемешались там казаки с местным населением – эвенами, коряками, чукчами, камчадалами, научились мастерски красную рыбу ловить да пушнину добывать.

Каким образом моя бабушка по маминой линии в этот "заглушинск" попала? Сама она ведь из Уфы. Чистокровная татарка, чем гордилась. Была до кончиков ногтей мусульманкой, никогда не ела свинину и не пила водку. Говорила, что раскулачили ее родителей-баев, даже с ушей и шеи серебряные украшения чуть ли не с "мясом" снимали. А уж раз родители на Север приехали, то и она обратно не двинулась. Нашла себе в мужья кубанского соловья, приехавшего еще до Великой Отечественной войны в Гижигу на заработки (в войну он ездил с японцами воевать, да обратно вернулся), родила аж восемь детей. Мама была по счету пятая. А казак кубанский, выполнив программу по демографии, снова свалил на родину в Краснодарский край, оставив бабулю поднимать детей самой. Хорошо, у бабушки корова была – с ней вот многодетная семья и выживала, как могла.

Мама, как начнет вспоминать свое детство, так тоска одна. Все папу, который родился в славном городе-герое Севастополе, а потом жил в Восточном Казахстане, упрекает, что она только в 16 лет узнала, что такое куриное яйцо. Это когда она в Магадан поехала после школы в училище поступать.

– Ты-то в Восточном Казахстане рос – благодать, хоть ж...й помидоры и огурцы да фрукты ещь! А у нас на Севере кроме брусники ничего! Картошку с трудом выращивать приходилось из-за недостаточного солнца на Колыме. Трясешься над этой картошкой, как над золотом, которого кругом, конечно, хоть завались – старатели рядом его всю жизнь находят, сдают. Но нам-то, местным, какой толк от этого золота – оно несъедобное ведь! Покати шаром, а ты еще смеешь на свое голодное детство жаловаться? Ты бы в нашей Гижиге пожил, в лютом холоде, где девять месяцев зима, остальное – осень, где ничего толкового не растет, ты бы яйца куриные до шестнадцати лет не ел!

«Болтанка» в кукурузнике

И начиналась колымская песня...

Так вот, родилась я в Гижиге совершенно случайно. На тот момент мои родители уже жили в Магадане, где они получили квартиру и были счастливыми новоселами-горожанами. Но маме вздумалось на седьмом месяце беременности к своей маме в Гижигу съездить.

Вот зачем тащиться было в эту глушь непростветную? А помочь картошку в погребе перебрать, например. Просто проведать. Может, это была непонятная вариация токсикоза?

К тому же лететь-то надо было не на нормальном самолете, а на ...кукурузнике – такая "болтанка", просто жесть. Представляю, что я в животе вытворяла, когда мама в кукурузнике "болталась" вместе с вещами и другими пассажирами, ведь всё в круглый салон закидывалось вперемешку – люди, чемоданы. Хорошо, что мама с папой поехала. Папа тоже взял себе отпуск, чтобы не отпускать жену одну. К тому же, Гижигу он любил – после армии он сюда с мамой приезжал, для него все казалось экзотикой – олени, собачьи упряжки, национальные костюмы, яранги, которые на оленеводческих станах он видел. Собачьей упряжкой быстро и лихо научился управлять.

Бабушка, когда мама с папой приехали в первый раз с материка, сошлась с одним тихим безобидным старичком, который занимался пошивом торбасов из оленьих шкур – из камуса, как это называется. Сам старичок был рожден на Украине, но на Колыме всю сознательную жизнь прожил, и имел авторитет мастера даже среди эвенов, которые нередко сами доверяли ему пошив обуви. Он и папу пытался научить, да у того терпения не хватило с иголкой сидеть да на швейной машинке стучать. Были у сожителя и собачки– лайки, и нарты которые ему нацмены подарили. Дедок тоже любил на упряжке покататься – на ней все время питьевую воду в бочках привозил. А за одно и бутылочку себе – смотришь, а он вскоре не за швейной машинкой сидит, а под ней спит. Грешил он выпивкой, но бабушка его любила за добрый характер, за руки золотые и не гнала из своего дома.

Позднее этот, не лишенный хитрости дедок, накопив приличное состояние на пошивке торбасов, укатил на Украину. Словом, предал мою бабушку, как когда-то предал ее первый муж. Хотя в том-то и дело, что каждому из своих спутников жизни – что первому мужу, что этому– гражданскому– она категорично говорила: "Никуда отсюда не уеду. Ни ногой! Здесь буду жить и здесь помру! Нет у меня другой Родины, отобрали у меня в детстве все – и счастливую жизнь, и Родину". Поплачет она, да пойдет свою корову доить. Она до самой смерти так и держала корову – не могла без этого дела. Раньше думала, что вот дети подрастут – все восемь архаровцев, и тогда можно будет и с коровой расстаться. А потом поняла, что корова ее от многих дум отвлекает, хлопоты помогают жить дальше, а домашнее молочко никогда лишним не бывает...

Словом, второй раз родители поехали в Гижигу, уже когда мама на сносях была. Хорошо, что вместе поехали, а то, поди, я так бы и не появилась на свет – может, было бы к лучшему.

Но папа так не считал. Родители меня хотели назвать обычным именем "Вера" или, накрайняк, "Снежана", к чему больше склонялась мама. Но все как-то пошло не по плану.

Рожать маме пришлось не в приличном роддоме областного центра, а в зачуханной дощатой амбулатории. Она втихушку от всех залезла в погреб, достала ведро драгоценной колымской картошки, которую надо было перебрать, и поняла, что рожает. Было 25 мая. На дворе разыгралась дикая пурга, что в Гижиге обычное дело. Снег валил безумно крупными хлопьями, а эти хлопья кружили в диком танце разбушевавшегося ветра. По такой непогоде ни один вертолет не поднимется и никуда не полетит – на тот свет, разве что. Так что, никакой санитарный рейс обеспечить было нельзя, хоть и роды были тяжелыми.

К счастью, в то советское время, в пору еще недостроенного властями СССР комунизЬма, в таком маленьком селе на краю света, жила и работала врач-гинеколог с высшим образованием, что сейчас можно считать сенсацией. Вот и говори после этого, что коммунисты – плохие люди. Сейчас редко в селе, особенно на Крайнем Севере, найдешь не то, что врача – фельдшера-то с трудом.

Роды были не просто тяжелые, но стремительные.

Гинеколог с вилкой

Папа положил маму на оленью упряжку, закидал лисьими и соболиными шкурками, чтобы теплее было, поехал до амбулатории – собаки, хрипя и прорывая снег, все же быстро довезли нас – папу, маму и меня в ее животе – до амбулатории.

Но амбулатория была закрыта на замок. То ли непогода, то ли обед был!

Папа выдернул замок, занес маму, оставил с ней какую-то знакомую эвенку и погнал на собачьей упряжке в дом к врачихе. Та только пельмень на вилку нацепила. Он так врачиху с вилкой в руках и повез на оленьей упряжке, крича, что времени на пожрать нет. Та до самой амбулатории рот не закрывала – уже от удивления.

Врачиха зашла в амбулаторию, увидела маму и тут же хотела из здания обратно выйти. Папа спросил: "Куда?". Доктор растерянно: "Я тут ничем не помогу, тут тяжелые роды, а я такие никогда не принимала..." И стала судорожно ручку двери на себя рвать. Папа от двери ее отодвинул, спросил: "У тебя, подруга, какое образование?". Доктор была молодой – может лет 28. Плача, врач сказала: "Я гинеколог с высшим образованием! Но я ничем не могу помочь. Надо санрейс вызывать, в райцентр везти, а лучше в областной роддом, в Магадан". Папа ей: "Ты, подруга, погоду видела – снег да ветер, какой нах...санрейс?"

И уже громко, со всей силы, как в армии, откуда он недавно вернулся, под ухо доктору как закричит: "А ну, шагом марш роды принимать, товарищ гинеколог! Клятву Гиппократа давали? Выполняйте свой долг!". А потом папа выгнал на улицу обомлевшую эвенку, до этого сидевшую возле страшно стонущей мамы, плотно закрыл дверь, причем, поскольку замок был сломан, то шваброй, попавшейся под руку подпер, а еще своим телом, сев плотно к двери спиной.

Врач стучалась несколько раз в дверь, пыталась ее открыть, но папа у меня крепкого телосложения мужик, и все ее попытки убежать были безуспешными. Короче, с горем пополам, со слезами гинеколога, принявшей настоящее боевое крещение, я все же появилась на свет.

Папа, сидевший под дверью амбулатории, и наслушавшись диких воплей – и маминых, и врачихи, когда услышал детский крик, вдруг неожиданно сказал: "Ну, Анджела Девис!". И в итоге, вместо того, чтобы назвать меня Верой или Снежаной, нарекли Анджелой, правда, потом, в безграмотном загсе букву "д" в этом имени не учли.

Кстати, тогда, в семидесятые, Анджела Девис была безумно популярна, раз мой папа – обычный пролетарий-водитель знал, кто она такая. А я, уже когда подросла, узала, что 25 мая – это не только день моего рождения, но и, как ни парадоксально, день освобождения Африки. Смеялась я долго.

Но тогда было не до смеха. Мое рождение собрало вокруг амбулатории половину коренного населения Гижиги – эвены и их собратья пришли за меня попереживать. А потом каждый из них, и в первую очередь работники совхоза-оленевода, который на тот момент носил звание "миллионера" (за соцпоказатели), подходили к папе и совали в его куртку свернутые деньги. Папа, когда приехал домой на собачьей упряжке на автопилоте и немного пришел в себя, заметил, что вместе с рубашкой на пол упал целый ворох трешек, пятирублевок и даже десяток. Такие вот тогда "нацмены" были богатые!

Так вот, на мое рождение тут же примчался дедушка – папин отец. Я была для дедушки любимой внучкой.

Дедушка сам не думал-не гадал, что мой папа, который из Казахстана был призван служить в армию в город Белогорск, после дембеля тут же женится, прямо в войсковой части (а на свадьбе и гуляла вся военная часть, а свадебным генералом действительно был реальный генерал) и рванет с мамой на Крайний Север. Шок был и у дедушки, и у бабушки долгим. Но ничего, справились.

Дедушка думал, что в Гижиге побудет недельку, осмотрится, узнает, кто такие чукчи и эвены. К тому же, был конец мая – рыбалка не за горами, а он красной рыбы раньше никогда не ловил. Но когда дед увидел громадные льды кругом, а своего сына в малахае и на ездовой собачьей упряжке, на которой он ездил в магазин за хлебом, то с ужасом в глазах сказал:

– Нет, я в этих льдах ни на секунду не останусь! Я еще умирать не собираюсь, чтобы меня еще в этих льдах, не дай бог, похоронили. Вы мне внучку, прошу, привезите. А я поехал!

Колымский зять в собачьей упряжке

И тут же дед собрался и поехал – обратно, в по-настоящему солнечный Казахстан.

Бабушка все выспрашивала, как там их ненаглядный старший сын поживает. А дед отвечал: "Зовут его там колымским зятем, эвены, чукчи и как их еще там, коряки его любят, на собачьей упряжке ездит!"

– Прости господи, – сказала бабушка, – растила его, растила, думала, начальником будет, а он на собак научился лаять, – и уже стала что-то на своем украинском языке судачить сама с собой.

Вообще, папа действительно родился в Севастополе, где бабушка с дедушкой жили пять лет – восстанавливали послевоенный город, строили ту самую знаменитую панораму Победы.

Приехали они в конце сороковых, а уехали где-то в 1946-м. Дедушка захотел вернуться в родное село Красный Партизан, что находилось тогда в Восточном Казахстане. Сам он из семьи ссыльных – его родители жили на Алтае, а потом семью оттуда выселили.

Дедушка всю жизнь был кузнецом, как и его отец. У него были накачанные бицепсы, поэтому мальчишки со мной боялись дружить. Дедушка и в пятьдесят лет выглядел громилой, который всю жизнь "качался". Руки у него были как кувалды, так что и крупные молодые родственники с ним тоже не связывались. Хотя дедушка был вполне интеллигентным и в драку первым никогда не лез. Бабушка родом из Житомирской области. В Севастополе они встретились на заработках.

А папа мою маму повстречал уже в Белогорске, когда служил в армии. Она там практику кондитера проходила, жила у тетки. И дом тетки граничил с воинской частью. Один раз папа, когда вышел за забор части (сигарет купить), то увидел, как одна фигуристая девушка кормит кроликов. А поскольку он сам с детства умел кроликов в родительском доме кормить, так они и познакомились.

Папа все мне говорил: "Я ее как со спины увидел, как взглянул на тонкую талию, больше и не хотелось расставаться". Но, думаю, понравилась не только талия, но еще и большая грудь – четвертого или пятого размера. А будущему колымскому дальнобойщику, кем потом и стал папа, наверное, без такой груди жизнь на свете не мила. К тому же, у мамы очень красивые глаза – она наполовину русская, а наполовину татарка (именно поэтому ее чистокровная татарка-мама попала на Колыму, куда ее сослали вместе с родителями-кулаками). Глаза у мамы большие и раскосые, а еще и зеленые. У папы же глаза необыкновенно голубого цвета, как у его отца – чистого славянина.

И папа, и мама– красивые. А вот я получилась какой-то "гибрид" этой красоты. Мне досталась мамина татарская раскосость и глубоко посаженные по папиной физиологии глаза. В итоге мне казалось, что я косоглазая и чуть не заработала на этом комплекс. Даже, будучи студенткой, ходила к врачу, чтобы убедиться, нет ли у меня каких-то отклонений. Но врач надо мной посмеялся и сказал: "А вы, вообще, косоглазых видели? Знаете ли, неприятное зрелище, когда внимательно разглядывать приходится. У вас просто оригинальное строение глаз. И очень интересное". И что-то стал этот врач говорить про орбиту и ось, а потом вдруг спросил – не замужем ли я и если нет, могу ли я оставить телефончик.

И Витя снял трусы...

Да уж, ну и поворот! Я невольно рассмеялась, типа, надо же какой окулист– бабник, у самого-то колечко на нужном пальчике, да еще такое увесистое колечко, будто он жене свой никогда в жизни не изменял и не будет изменять ей впредь.

– Вы же женаты, какие могут быть интрижки?

– Ну, так жена это одно, а романтика....

Словом, больше я окулистов по личной воле не посещала, только если какие медосмотры проходили.

Вообще, моя мама звала меня в детстве "косорылой", но, скорее всего больше не из-за внешности, а потому что я могла что-нибудь такое натворить...

Может, сказывалась та самая "болтанка" в кукурузнике и то, что я после этого перелета появилась на свет семимесячной?

Скажу, что мой дедушка, все же, настоял на том, чтобы из вечных льдов меня привезли в Казахстан, где я и росла до пяти лет. Потом родители меня снова "вырвали" из тепла и увезли на Север, в Магадан, поскольку мне надо было готовиться к школе.

В садик я никогда ранее не ходила, поскольку жила с дедушкой и бабушкой, души во мне не чаявших. А родители сразу сдали в детсад. После того, как я чуть ли ни в первый день своего пребывания постригла нескольких одногруппников ножницами – всех по-разному(а ножницы я сперла со стола воспитателя, пока та чай уходила пить к коллегам), играя в парикмахерскую, родители начали меня потихоньку поколачивать.

Считали, что словами мне, слишком упрямой, трудно что-либо объяснить. Получила я сполна и после того, как в детском саду уже в подготовительной группе во время сончаса оказалась в кровати с мальчиком. Мы в свои шесть лет были уверены, что можем с Витей как взрослые вместе спать. Витя не возражал и даже трусы снял. Я хотела тоже снять, но передумала. По нашему принципу некоторые другие дети тоже начали снимать трусы и ложиться вместе. Для нас это было не больше, чем забавная игра во взрослых. Но родители мне преподали хороший "боевой" урок. Я больше не то, что к кровати Вити, к самому мальчику, которому, видно, тоже досталось дома от родителей, раз он от меня испуганно отпрыгивал, не приближалась

Хотя ведь сами родители были не подарок. В садик-то отводили, а вот забирать забывали – за них знакомые это делали. А тут взял и никто не забрал.

Сидим мы с воспитателем – кукуем. Уже и сторож пришел, а ни мамы с папой, ни знакомых не видать. Воспитатель, глядя на пьяненького сторожа, не решилась меня с ним оставлять, а повела к себе. Жила она совсем рядом с работой – в отличие от моих родителей, которые на тот момент решили свою "однушку" ленинградской планировки в центре Магадана поменять на трехкомнатную где-то у черта на куличках. Но, к счастью, вскоре эту затею оставили, пожив у черта на куличках месяца два и успели вернуться в любимую мной "однушку", которая сразу и возле садика находилась, и возле школы, в которую я потом пошла.

А тогда, усталая в доску воспитательница, у которой и без меня хлопот – невпроворот – двое детей, стирка, привела меня в свои пенаты. А жила она в коммунальной квартире, занимая две комнаты.

Мне сильно хотелось есть. Она, как педагог и просто добрая женщина, это понимала. Муж у нее был какой-то нелюдимый и был зол, что она меня, "подкидыша", приперла. Я до этого не знала, что такое "кипящая" жизнь в коммуналках. И почему чужие люди в одной квартире живут. А в соседней от нас комнате была драка двух пьяных – женщины и мужчины. Их нелюдимый муж воспитательницы постарался успокоить. Тут же из самой крайней комнатки выбежала старушонка с железной челюстью в стакане, поставила на пол стакан, всунула в рот челюсть, крикнула, что все суки, и обратно кинув челюсть в поднятый стакан с водой, громко захлопнула дверь в свою комнату. Из двери этой комнаты тихо лилась песня Вадима Козина "Утро туманное..."