Текст книги "Ангел супружества"

Автор книги: Антония С. Байетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Как я люблю вас, – говорил он Теннисонам, и его худощавое лицо пылало от счастья. Он знал, что они тоже любят его и испытывают радость в общении с ним, – он был великолепен, чист и добродетелен, его ждало великое будущее министра или философа, поэта или принца. Матильда называла его «король Артур» и увенчивала лавром и зимним аконитом. Он был снисходителен к Матильде, хотя та была непредсказуема, грубовата и резковата: в детстве ее стукнули по голове, и она немного повредилась. В отличие от Альфреда, Матильда видела призраков. Однажды они с Мэри увидели, как высокая белая фигура, с головы до ног закутанная в саван, прошла по дорожке мимо их дома и исчезла за живой изгородью там, где не было прохода. От испуга с Матильдой случилась истерика; она рыдала, скулила, как собачка, и в смертельном ужасе каталась по постели. А несколькими днями позже Матильда пошла в Спилсби и принесла с почты то страшное письмо:

«Ваш друг и мой любимый племянник, Артур Галлам, оставил нас, – Богу было угодно восхитить его от земной жизни в тот лучший мир, для которого он был создан…

По возвращении в Вену из Буды он умер от апоплексического удара. Его останки прибудут домой из Триесты».

IV

Мистер Хок рассадил всех. Сам он, взяв Библию и положив перед собой «Небо и Ад» Сведенборга, сел между Софи Шики и Лилиас Папагай. Рядом с ней сели миссис Джесси и дальше – миссис Герншоу. Капитан Джесси сел между миссис Герншоу и Софи Шики. Так обычно рассаживаются за обеденным столом, когда женщин больше, чем мужчин. В начале сеанса по обыкновению мистер Хок читал им из Сведенборга и Библии. Эмили Джесси недоумевала, с какой стати мистер Хок взял на себя обязанности председателя, ведь он даже не медиум. Как-то она рассказала ему про их удачные, пусть и жутковатые, осторожные спиритические опыты и обрадовалась, когда он попросил позволения присутствовать на них.

Как ее старший брат Фредерик и сестра Мэри, она была ревностным членом сведенборгианской Новоиерусалимской Церкви и убежденным спиритом. Хотя спириты признавали Сведенборга, совершившего столь знаменательное путешествие по миру духов, отцом новой веры, все же ортодоксальные сведенборгиане смотрели на них с недоверием и опаской: спиритизм набирал силу и угрожал лишить их паствы. Новоиерусалимская Церковь не наделила мистера Хока высоким правом рукополагать, он был странствующим проповедником без права возглавлять общину, но с правом просвещать – его должность, без устали твердил он всем, Сведенборг называл «жрец», «каноник», а также «фламен».[29]29
  «Сжигающий священные приношения» (лат. букв.) – священник в Древнем Риме, служивший только одному богу (чаще всего Юпитеру, Марсу или Квирину) и ежедневно приносящий ему жертвы.


[Закрыть]

Мистер Хок начал читать:

«Земная Церковь пред Господом есть один Человек. Церковь разделяется на общины, и каждая община тоже Человек, и все, кто внутри этого Человека, пребывают на Небесах. Каждый член Церкви есть ангел небесный, ибо становится ангелом по смерти. Скажу более, Земная Церковь и ее ангелы составляют не только внутренние части Великого Человека, но и наружные его члены, которые назову хрящами и костьми. Потому Церковь и Человек соответствуют, что земные люди наделены телом, и дух человеческий облечен в естественное. Так сопрягаются Небо и Церковь, Церковь и Небо».

– Сегодня я прочитаю вам из Откровения, – продолжал он. – Глава двадцатая, стихи с одиннадцатого по пятнадцатый:

«И увидел я великий белый престол и Сидящего на нем, от лица Которого бежало небо и земля, и не нашлось им места.

И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих перед Богом, и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими.

Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них; и судим был каждый по делам своим.

И смерть и ад повержены в озеро огненное. Это – смерть вторая. И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное».

Внимая словам Откровения, миссис Папагай, как и всегда, дрожала от восторга. Она любила их звучную внушительность, любила эти зловещие цвета: алый, золотой, белый и черный цвет Преисподней. Она с самого детства была влюблена в эти неземные картины и образы: вот ангелы навеки свивают небо, как свиток книжный, и золотые смоквы звезд падают в море огненным дождем, здесь драконы и мечи, кровь и мед, армии саранчи и легионы ангелов непорочной белизны, с пламенными очами, и они бросают в стеклянное море шапки золотые. Она беспрестанно задавалась вопросом: почему все так любят неистового Иоанна и его ужасное Откровение, и, как хороший психолог, находила этому не одну причину. Люди любят пугаться – только посмотрите, с каким удовольствием они читают самые жуткие рассказы мистера По про все эти колодцы и маятники, про заживо погребенных. Но дело не только в этом, размышляла она, люди хотят верить, что над ними будет Страшный суд: жизнь стала бы им в тягость, знай они наверное, что она лишена значимости в Очах Кого-то свыше, кто наблюдает за нами и сообщает нашей жизни ценность. Ибо, не будь смерти и Страшного суда, не будь неба и ада, чем бы отличался человек от растений, от бабочки или мясной мухи? Если бы смысл жизни заключался только в том, чтобы сидеть за чаем, а затем ожидать времени сна, зачем дано мне то многое, о чем я гадаю, на что уповаю, чего страшусь; то, что пребывает вне моей полной, стесненной корсетом груди; то, что не имеет отношения к обыденным кухонным хлопотам. К чему эти эфирные исполины и жена, облеченная в солнце, и ангел, на нем стоящий?[30]30
  Отк., 12, 1; 19, 17.


[Закрыть] Миссис Папагай не удавалось вовремя прервать свои размышления. Следовало же, легко взявшись за руки, составить круг, слиться воедино и сидеть в тишине, открыв ожидающий, расслабленный мозг для духов, так, чтобы они могли говорить через него. Первое время они задавали духу вопрос и ожидали ответного стука – один раз значило «да», два раза – «нет», и сейчас еще им приходилось вздрагивать, когда из-под стола раздавалась внезапно дробь сильных ударов или столешница под их пальцами начинала ходить ходуном. Но теперь все чаще они дожидались, пока дух сам заявит о своем присутствии, после чего приступали к бессознательному письму. Этой способностью обладал каждый, и все, за исключением капитана, воспринимали послания, сжатые, а иногда пространные, и вчитывались в них, пытаясь истолковать. А потом, если им сопутствовала удача, устами Софи Шики или ее собственными (что случалось реже) с ними говорили пришельцы. Иногда Софи их видела и описывала остальным. Однажды ей явились покойные племянники миссис Джесси, дети ее сестры Сесилии – Эдмунд, Эмили и Люси (первый умер в тринадцать лет, вторая – в девятнадцать, а последняя только прошлым летом двадцати одного года отроду). «Духи были вялы и печальны, – вспоминала миссис Папагай, – хотя, по их словам, в Солнечной стране среди цветов и фруктовых садов жили в счастье и трудах праведных». Бракосочетание Сесилии прославлялось в эпилоге «In memoriam» как триумф любви над смертью. Миссис Папагай ясно представляла, как туфельки невесты ступают по старому церковному кладбищу, где под плитами покоятся мертвые. «Мы живем в юдоли слез, – размышляла миссис Папагай, – и нам необходимо знать, что где-то есть Летняя страна. Будущее дитя, на которое уповал Лауреат, родилось и умерло, как умер и А.Г.Г.» Последнего, несмотря на все ее старания и даже старания Софи, не удавалось призвать на сеанс.

Огонь в камине горел, на стены и потолок ложились тени. Белая грива капитана Джесси напоминала очертаниями царскую корону, а борода была как у Бога; гладкая, черная голова Аарона отбрасывала дымчатую, дрожащую тень. Огонь, судорожно вспыхивая, неровно освещал их руки. У миссис Джесси кисти рук были длинные и смуглые, как у цыганки, а на пальцах мерцали красным кольца. У миссис Герншоу руки были мягкие, белые, их унизывали траурные кольца с крохотными ларчиками, в которых хранились локоны ее покойных детей. Руки мистера Хока были землистого цвета и поросли редкими рыжими волосками. У него были тщательно ухоженные ногти, и он носил перстенек – печатку с гелиотропом. Во время сеанса он постоянно похлопывал и пожимал руки соседок, как бы ободряя их и успокаивая. Он часто касался миссис Папагай коленями, несомненно, он касался и Софи Шики. Она интуитивно догадывалась, что в этом смысле мистер Хок легко возбудим, что он любит женщин, часто и подолгу думает о них. Она догадывалась, или ей так казалось, что он с удовольствием думает о прохладном теле Софи, мысленно расшнуровывает ее гладкий, простой корсаж и гладит ее белые ноги, спрятанные под серым платьем. Она знала также, хотя была в этом меньше уверена, что Софи равнодушна к нему. «Вот и сейчас, – думала она, – бледная рука Софи неподвижно и бесстрастно лежит в его ладони, даже не увлажняясь от этого прикосновения. Казалось, это совершенно не интересует ее. Возможно, ее успех в духовных предприятиях отчасти объясняется именно ее несокрушимым равнодушием к плотскому. Она чистый и прохладный сосуд, воплощение мечтательного ожидания».

Миссис Папагай было известно, что мистер Хок рассматривает и ее стати как источник земного блаженства. Она ловила его невольно оценивающий взгляд на своей груди и талии, а в напряженные моменты сеанса его теплые пальцы потирали ей ладонь. Несколько раз она перехватывала его взгляд, когда он разглядывал ее пухлые губы и девичьи нежные локоны. У нее не было намерения поощрять его к большему, но и решительной отповеди она не давала ему, когда он чересчур долго глазел на нее или прикасался к ней. Она взвешивала «за» и «против». Она считала, что побудить мистера Хока просить руки способна любая женщина при условии, что она достаточно пышногруда и чувствует к нему расположение. Но желает ли она сделаться миссис Хок? Сказать откровенно, она желала Артуро и повторения «брачных восторгов», как выражается Сведенборг. Она желала засыпать в мужских объятиях, в аромате супружеского ложа. Артуро учил ее многому, а она была способной ученицей. Он набрался мужества и рассказал жене, распахнувшей от удивления глаза, о том, что повидал в разных портовых городах, о женщинах, с которыми нескучно проводил время. Рассказал откровенно, а увидев, что жена не оскорбилась, но, напротив, любопытствует о подробностях, рассказал и больше. Да, она могла бы поучить кое-чему мистера Хока или еще кого – то-то бы он подивился. Только способна ли она на это после Артуро? Однажды ей приснился страшный сон: она обнимает Артуро и вдруг оказывается в жадных объятиях огромного морского змея, угря или дракона, выглядевшего так, словно он то ли поглотил, то ли исторг из себя Артуровы члены. Однако те нечастые сны, в которых Артуро как бы воскресал, по пробуждении доставляли ей жуткие мучения. «Но ты, мой друг, вернись скорей», – позвала про себя покойного мужа миссис Папагай. Мистер Хок негнущимся большим пальцем поглаживал ее палец. Она попыталась сосредоточиться на цели сеанса и, взглянув на большое и мягкое лицо миссис Герншоу, напрягшееся в ожидании, пожурила себя за рассеянность.

В отличие от миссис Папагай, Софи Шики ничего не стоило во время сеанса выбросить из головы лишние мысли. Счастливые и немного тревожные состояния души были ей знакомы еще до того, как миссис Папагай уговорила ее заняться спиритизмом профессионально. Ей не стоило ни малейших усилий соскользнуть в другое состояние сознания и выскользнуть из него – она проделывала это с такой же легкостью, с какой облачалась и сбрасывала платье, с какой погружалась в теплую ванну и выходила из нее, с какой окуналась в морозный зимний воздух. Она очень любила один отрывок из Второго послания к коринфянам, который иногда в начале сеанса читал мистер Хок (он помогал ему размышлять о переживаниях Сведенборга), – это был рассказ Павла из двенадцатой главы:

«Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет, – в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает, – восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке, – только не знаю – в теле, или вне тела: Бог знает, – что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать.

Таким человеком могу хвалиться; собою же не похвалюсь, разве только немощами моими».

Ей нравилась двусмысленность этой повторяющейся фразы: «в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает». Слова эти описывали состояние, которое она испытывала сама, а их монотонное журчание, ритм способны были, как и стихи, приводить ее именно в такое состояние. Надо только твердить это про себя – сначала слова становятся необычными, словно обезумели и ощетинились блестящими стеклянными волосками, а потом – совсем бессмысленными и прозрачными, как чистые водяные капли. И вот ты есть – и тебя нет. Софи Шики сидела будто незаметная монахиня, склонив голову; она что-то видела. Что это было? Софи не ощущала большой разницы между существами и предметами из сновидений и теми, которые мельком видишь в окно или над морем за дамбой; существа и предметы из стихов и Библии или те, что являлись в наш мир из ниоткуда, она также могла описывать другим людям, видеть их, обонять, слышать, даже осязать и пробовать на вкус – одни были сладкими, другие отдавали дымом. Когда ночью она лежала в постели в ожидании сна, ей представлялись разнообразнейшие вещи; иногда они маячили в сумраке ночи, иногда пришельцы приносили с собой свой мир – то были разные миры, знакомые и чуждые: пустынные дюны, равнина, поросшая вереском, или сумрачное нутро шкафа, жар костра или отягченный плодами сад. Она видела стаи птиц и облака бабочек, видела верблюдов и лам, черных нагих человечков и спеленатых, с подвязанной челюстью, покойников, прямых как жердь, светящихся. Ей являлись какие-то огненные ящерицы и стада золотых шаров, больших и бесконечно малых, представлялись прозрачные лилии и ходячие пирамиды из стекла. И другие, не поддающиеся описанию существа забредали в ее сознание: проходил, открываясь и складываясь, пурпурный экран камина с бахромчатыми руками, испуская флюиды удовольствия, вспыхивал и взрывался перед глазами сгусток боли, похожий на оранжевого ежа. Многие из своих видений она даже не пыталась описать другим. Они составляли ее личный мир. Но некоторые пришельцы имели обличья и судьбы, их можно было позвать, и они приходили. Постепенно, с трудом, она осознала, что и мертвым, и живым требуется ее посредничество, – оказалось, что живые не видят и не слышат мертвых.

Сегодня, сосредоточившись, она ощутила, что комната наполнена движением. По обыкновению она медленно обвела взглядом круг собравшихся, воспринимая их отстраненно, проникаясь их заботами и мыслями, а потом отвлеклась и прислушалась. Часто за спинами живых толпились существа из другого мира – они хотели попасть в круг, ждали, что их позовут и выслушают; казалось, вот-вот кто-то из них не выдержит, воздух в комнате начнет колебаться, а он захихикает или завоет. Она бесстрастно посмотрела на свою руку – мистер Хок поглаживал ложбинку между ее пальцами – и заставила ее мертвенно похолодеть, рука сделалась холодной как лед, потому что вся кровь отхлынула к сердцу. Она посмотрела на мистера Хока и, как обычно, увидела вместо него багрового, точно обожженная глина или освежеванная туша, зверя, обличьем похожего на Мопса, на фарфорового китайского льва, на красную атласную подушечку, утыканную стеклянноголовыми булавками, – такого же цвета был блестящий кончик известной части тела мистера Поупа, когда однажды, расхаживая во сне, он поднялся к ней в мансарду, зажав эту прямую как палка часть тела в кулаке и сипло постанывая; тогда она сделалась холодной как мрамор, и он, коснувшись ее горячей ладонью, отпрянул, обожженный ледяным холодом.

Миссис Папагай виделась ей такой, какая есть, ибо она любила ее такой, какой она была, и все же, словно царицу Южных морей, ее голову венчал плюмаж из павлиньих перьев, и перьев лирохвоста, и лилейных страусиных перьев. Миссис Герншоу часто казалась влажной с головы до пят; влагой мерцали жирные складки ее тела, и она напоминала то ли русалку, поднявшуюся из морских глубин, то ли морского льва, который сидит на камне и, задрав морду, тоскливо лает. А иногда миссис Герншоу представлялась ей в виде гигантской вазы или огромного бутона, внутри нее шевелились фигурки, похожие на консервированные персики. А по другую руку миссис Герншоу сидел капитан Джесси. Как-то раз, посмотрев на него, Софи увидела огромное белое хохлатое существо с большими мощными крыльями и острым клювом. Существо томилось в его теле, отгороженное от мира, словно прутьями решетки, ребрами капитана, и выглядывало наружу золотистыми нечеловеческими глазами. Позже, определенно это было уже позже, капитан Джесси показал ей пару своих гравюр, на которых изображался огромный белый альбатрос, – капитану доводилось видеть альбатросов во время полярных экспедиций. Он много рассказывал ей о снежных пустынях, о голубоглазых ездовых собаках, которых съедали, как только они выбивались из сил. Рассказывал об изумрудных ледяных расселинах, в которых бесследно пропадали люди.

– Поэт прав, – говорил ей капитан, – лед зеленый, как изумруд, это, моя милая, я говорю вам как очевидец с научной достоверностью.

Что до миссис Джесси, то порой она виделась Софи юной, красивой девушкой с белой розой в черных, точно вороново крыло, волосах, – такой она нравилась ему. Теперь Софи знала, что, бесстрастно вглядевшись, может увидеть в любой женщине призрак юной девы, каковой она была много лет тому назад, и старой карги, в которую суждено ей превратиться. Так что миссис Джесси виделась ей и ведьмой, закутанной в черные, как ночь, тряпки и лохмотья, старухой с заострившимися носом и подбородком, с беззубой гузкой рта. Девушка ждала и надеялась – старуха сидела, сложив морщинистые руки рядом с когтистыми вороньими лапами или поглаживая Мопса по дряблой, складчатой холке.

– Давайте споем, – предложила миссис Папагай.

Мистер Хок закончил читать Слово, и теперь ей предстояло направлять присутствующих, настроить их для общения с миром духов. Больше всего она любила гимн «Свят, свят, свят», сочинение епископа Гебера, который любили также Лауреат и Софи Шики; прозрачная радость, словно тысяча стеклянных копий, пронзала Софи, когда пели:

 
Свят, свят, свят. Святые славят Твою милость,
Скинули в стеклянное море шапки золотые.
Херувим и Серафим пред Тобой склонились,
Бывший, Сущий и Грядущий. Свято Твое имя.
 

Но миссис Герншоу особенно любила другой гимн, «Приют для младенцев», и еще:

 
Вкруг Божьего престола в ряд
Святые Ангелы стоят;
Короны златые на них;
Господню Славу зрят они
И сладкозвучный лирный звон
Возносят Богу всех племен.
 

Поэтому они спели оба гимна, ритмично подымая сцепленные руки и чувствуя, как через обнявшиеся пальцы пробегает теплая струя, электрический пульс, связывающий их с миром мертвых.

Огонь в камине приугас. Сгустилась темнота. Ясным, холодным голосом Софи Шики произнесла:

– Духи здесь, я чувствую их и чувствую запах роз. Кто-то еще ощущает сильный аромат роз?

Миссис Папагай отвечала, что ей кажется, и она ощущает запах. Эмили Джесси втянула носом воздух, и ей тоже показалось, будто слабый розовый аромат пробивается сквозь печеночный дух дыхания Аарона и невыветрившиеся кишечные газы Мопса, по поводу которых благовоспитанные гости никогда не делали замечаний. Мистер Хок все принюхивался и сопел: уф, уф, уф, – так что Софи вежливо попросила его сидеть тихо: если он станет напрягаться, то ничего не увидит и не почувствует, поэтому нужно расслабиться и сосредоточиться.

Вдруг миссис Герншоу воскликнула:

– Я чувствую запах, я его чувствую; он повеял на меня, словно аромат летнего сада. Миссис Папагай проговорила:

– Что-то говорит мне, что нам надо представить себе розовый сад с изгородью и арками из роз, мягкие лужайки и огромные клумбы с розами всех цветов: красными, белыми, кремовыми и всех оттенков розового цвета, и золотисто-желтыми, и тех цветов, которых нет в природе, – огненные розы и розы с небесно-голубой сердцевиной и с сердцевиной как черный искристый бархат.

И они представили себе такой сад. Теперь каждый чувствовал восхитительный аромат. Стол под их руками загудел и затрясся. Миссис Папагай спросила:

– Это дух?

И в ответ раздалось три быстрых утвердительных удара.

– Это дух того, кто нам знаком?

Удары посыпались как горох.

– Я насчитал пятнадцать, – сказал капитан Джесси, – пятнадцать. Пять раз по три. Здесь пять духов, которых мы знаем. Быть может, это ваши малышки, миссис Герншоу.

Боль, надежда и страх миссис Герншоу ворвались в Софи Шики, терзая ее словно гигантский клюв. Она невольно вскрикнула.

– Быть может, это злой дух, – предположил мистер Хок.

– Желаешь ли ты говорить с нами? – спросила миссис Папагай.

Раздались два удара, что означало сомнение.

– Или с кем-то одним?

Снова пятнадцать ударов.

– Или с мисс Герншоу?

Три удара.

– Если мы возьмем перья, ты будешь направлять их? Назовешь нам свое имя?

– Кто должен писать? – спросила у пришельцев миссис Папагай. Затем она одно за другим назвала имена всех сидящих в кругу, и духи выбрали ее, как она предполагала и надеялась. Она чувствовала, что боль и опустошенность прочно связывают сейчас миссис Герншоу и Софи, и по наитию знала, что должна сама взять перо, иначе жажда не будет утолена, но только усугубится. Ей хотелось передать этой несчастной, обездоленной женщине хорошее послание. Про себя она помолилась ангелам, прося утешения для нее: «Пусть она утешится», и, взяв в руку перо, добросовестно очистила от всякой мысли свой ум, чтобы он беспрепятственно пропускал к ее пальцам слова пришельцев.

Каждый раз, когда рука ее начинала писать без всякого понуждения с ее стороны, ее на миг охватывал ужас. Однажды она с родителями гостила у кузена в Саутдаунсе, и ее повели посмотреть, как работает человек, отыскивающий под землей воду: человек шел по лугу, держа в руках раздвоенную ореховую рогатку, и вдруг прутик дернулся и согнулся. Она стояла между отцом и матерью, которые со скептицизмом горожан наблюдали все это, а человек взглянул на нее и, протягивая прутик, сказал: «Ну, теперь ты попробуй». Она отпрянула от рогатки, как от ножа, а отец засмеялся и сказал: «Ну что ты, Лилиас. Это всего-навсего деревяшка». Это и в самом деле была деревяшка, срезанная мертвая веточка, и, взяв ее в руки, она пошла по траве деревянной походкой, чувствуя, что выглядит довольно глупо. И вдруг что-то влилось в прутик и побежало по нему, заставило его брыкаться и извиваться в ее руках, и она завизжала в таком ужасе, что все поверили, никому не пришла мысль, что она может их разыгрывать. Теперь легко было представить тот опыт как случай ранней восприимчивости к силам животного магнетизма. Миссис Папагай рассказывала в спиритических кругах об этом как о проявлении своей духовной силы, о первом указании на то, какие в ней заложены способности. Но тогда она едва не упала в обморок от страха, да и теперь, когда, даже помолившись и преисполнившись надежды, она брала в руку перо, ее одолевал какой-то животный ужас. Ибо перо вело себя так же самовольно, как та ореховая рогатка. Ореховый прутик был посредником между руками девочки и невидимыми протоками холодных подземных вод – это было понятно. Но какая сила заставляла перо брыкаться, извиваться и выписывать буквы?

Обычно миссис Папагай начинала с разрозненных слов и обрывков фраз, но постепенно, изнизываясь друг на друга, слова сливались в цепочки, а из путаницы возникало послание или вырисовывался чей-нибудь портрет – блуждающее перо рисовало выразительные глаза, широкий лоб; бессвязные обрывки слагались в точную, яркую картину. Так было и сегодня:

«Руки руки через руки рука сверху снизу над между под руками пусенькие ручки пусенькие пухлые ручки цветник роз руки запутались в траве морской на голой улице в лысом черепе не черепе детской головке небесные врата открылись в головке холодные руки такие холодные такие холодные руки больше нехолодные цветник роз ЭМИ ЭМИ ЭМИ ЭМИ ЭМИ люби меня я люблю тебя мы любим тебя в нашем розовом саду мы любим тебя твои слезы делают нам больно они обжигают нашу нежную кожу как обжигает лед здесь холодные ручки порозовели мы любим тебя».

– Спрашивайте, миссис Герншоу, – сказала миссис Папагай.

– Вы мои девочки? Где вы?

«Мы растем в розовом саду. Мы твои Эми. Мы смотрим за тобой, мы заботимся о тебе ты будешь с нами еще не скоро не скоро».

– Узнаю ли я вас? – спросила женщина. – Я помню запах их волосиков, – сказала она Эмили Джесси.

«Мы выросли. Мы растем и учимся мудрости. Нам улыбаются ангелы и учат мудрости».

– Может быть, вы дадите совет вашей матушке? – спросила миссис Папагай.

Перо начертило на бумаге размашистую дугу и пошло выписывать заостренные буквы, не похожие на прежние, по-детски округлые:

«Мы видим, что новый братец или сестрица принимает очертания, растет, как семя в темной земле; в наших темных могилах, в нашем розовом саду мы радуемся и уповаем на это дитя. Ожидай ее с надеждой, любовью и верой, не бойся, ибо, если ей велено будет вскоре прийти в нашу летнюю страну, тем будет она счастливее. Будь в этом уверена, это облегчит боль; переживи боль разлуки с ней, как потерпишь боль при ее рождении, наша милая смерть мама, милая смерть, мы любим тебя, люби же ее. Не нарекай ее нашим именем. Мы будем жить вечно. У нас одно имя, но и довольно. Мы пять пальцев одной розовой руки».

Миссис Герншоу словно таяла. Все ее полное тело колыхалось и дрожало, широкое лицо блестело от теплых слез, шея тоже стала мокрой, мелко тряслись ее большие груди, на руках проступили пятна влаги.

– Как же мне назвать ее? Какое имя дать? – спросила она.

Перо замерло, а затем медленно вывело прописными буквами:

«РОЗА, – и после продолжительной паузы: – МУНДИ».

И вновь решительно застрочило:

«Назови ее Розамунд Роза Мира и может быть она погостит подольше на твоей мрачной земле и принесет тебе радость милая мама нам не дано знать так ли это будет но если тому быть не суждено мы с радостью примем в наш цветник новую розу и все же мы верим и надеемся что если ты будешь сильной она тоже будет сильной и проживет с тобою долгие годы милая смерть мама».

Писать «смерть», когда очевидно подразумевается «дорогая»[31]31
  «Dear» (англ.) – дорогая – написанием напоминает «death» – смерть.


[Закрыть] и наоборот, было странностью, присущей бессознательному письму миссис Папагай. Так выходило само собой; и все давно решили не придавать этому большого значения; один мистер Хок искал в сходстве этих слов тайный смысл или умысел. Миссис Папагай немного испугало то, с какой определенностью духи провозгласили, что, во-первых, миссис Герншоу ожидает малютку и, во-вторых, что ребенок будет девочкой. Она тяготела к посланиям более тактичным и двусмысленным, наподобие предсказаний дельфийского оракула. Миссис Джесси отирала слезы миссис Герншоу скомканным носовым платком – тем же платком она, покормив Аарона, вытирала руки. Софи сделалась матово-жемчужного цвета и застыла словно статуя. Мистер Хок, разумеется, принялся рассуждать о том, поддается ли проверке правдивость этого милого, трогательного послания.

– Это – подлинное пророчество, миссис Папагай. Остается решить, ложное оно или истинное. Миссис Герншоу вновь залилась слезами.

– Ах, мистер Хок, все это правда. Все, ими сказанное. Всего неделю назад я догадалась и ни с кем не делилась, даже с моим мужем, но они сказали правду: я жду ребенка и, буду откровенна, меня одолевал страх, а надежда едва теплилась; после того что я пережила, страх мой простителен, и милые малютки поняли и простили меня, и пришли ко мне с утешением. – Ее белая шея дрожала от клокотавших в горле слез: – Я сделала все, чтобы не допустить… я уже не надеялась… мне было страшно, очень страшно.

Миссис Папагай, ужасаясь того, что сейчас предстанет перед ней благодаря ее неукротимому воображению, с нетерпением и гадким любопытством мысленно ворвалась в супружескую спальню миссис Герншоу. Крупная женщина, плача, расчесывает волосы – у нее, должно быть, хорошая щетка с ручкой из слоновой кости, да, и она сидит перед небольшим туалетным зеркалом. На ней черный шелковый – траурный – пеньюар. Она расчесывает свои густые волосы и уже сняла драгоценности: кучка гагатовых и эбеновых крестиков и медальонов, траурных колец и браслетов печально высится меж двух свечей, будто крошечная усыпальница для ее дочек. И входит он, маленький мистер Герншоу; вот именно, он маленький человечек, похожий на черную осу, с густыми, жесткими, черными бакенбардами, которые он отпустил специально, чтобы выглядеть больше и внушительнее; на голове у него – хохол жестких черных волос, похожий на коротко подстриженную конскую гриву. Он подает ей едва заметный условный знак, давая знать о своих намерениях, о тех самых намерениях. Он может по-разному это сделать: может тихонько подойти к ней, поднять прядь волос и поцеловать в печально согнутую шею или просто погладить по голове. И бедняжка все ниже, все ниже склонит голову: она готова исполнить супружеский долг, но страх переполняет ее, страх перед неотвратимым – извержением семени в ее лоно. Тут миссис Папагай попыталась обуздать свое разгулявшееся воображение, но оно вырвалось и снова полетело вперед: и вот мистер Герншоу крепко схватывает жену и теснит ее к кровати. Миссис Папагай взялась и ее представлять. Она снабдила ее бархатным балдахином, но тут же убрала его – слишком не к месту он пришелся. У них кровать большая и мрачная, – решила она, – широкая и пухлая, наподобие самой миссис Герншоу, с алым пуховым стеганым одеялом и свежими, пахнущими лавандой простынями. На эту кровать нелегко взобраться, и вот миссис Герншоу медленно влезает на нее – она уже сняла пеньюар и осталась в одной белой льняной сорочке, отделанной broderie anglaise и черными лентами. Она склоняется над кроватью, и ее груди покачиваются в колоколе сорочки, а он взбирается следом, ухватившись за ее широкие бедра. Да, миссис Папагай видит именно так – этот колючий человечек загоняет ее в постель, словно свинью в тесный загончик. Из-под его полосатой ночной рубашки торчат ноги, словно каракулями испещренные черными волосами. У него худые, сильные, угловатые ноги, они могут ушибить. И вот такой следует диалог:

– Дорогая, я должен…

– Ради Бога, нет. У меня болит голова.

– Я должен. Сжалься, дорогая. Я должен.

– Я не вынесу этого. Мне страшно.

– Господь не оставит нас. Надо лишь следовать Его воле и верить в Его Промысел. – Бакенбарды колют ей лицо, маленькие ручки тискают ее дородное тело, острые коленочки подвигаются ближе к белым бедрам.

– Все же я не…

Миссис Папагай охватывает гнев: человечек оказывается наверху и начинает качаться, вверх-вниз, с животной одержимостью, не обращая внимания на мольбы жены. Но миссис Папагай раскаялась, рассердилась на себя за это сочинительство, вызвавшее в ней столько негодования, и попыталась все представить иначе: два отчаявшихся, любящих друг друга человека, охваченные горем, тянутся друг к другу в темноте, обнимаются, стараясь утешиться, и от тепла сочувствия в них естественно вспыхивает желание. Только эта сцена, в отличие от первой, казалась неправдоподобной. Миссис Папагай вернулась, наконец, к действительности (эти сцены лишь на краткий миг заняли ее воображение) и подумала напоследок: наверное, другие тоже рассказывают себе выдуманные истории; может быть, человек постоянно наделяет ближних, и живых и мертвых, выдуманными чертами; и то, что она минуту назад узнала о сокровенной жизни миссис Герншоу – истинное ли это знание или ложное, или и то и другое, ведь духам было известно, что миссис Герншоу enceinte,[32]32
  Беременна (фр.).


[Закрыть] – понять ей не дано.