Текст книги "Двойник или мои вечера в Малороссии (Часть 1)"

Автор книги: Антоний Погорельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Погорельский Антоний
Двойник или мои вечера в Малороссии (Часть 1)

Антоний Погорельский

Двойник или мои вечера в Малороссии

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Вечер первый

В северной Малороссии – в той части, которую по произволу назвать можно и лесною, и песчаною, потому что названия эти равно ей приличны находится село П***. Среди оного, на постепенно возвышающемся холме, расположен большой сад в английском вкусе, к которому с северной стороны примыкает пространный двор, обнесенный каменною оградою; на дворе помещичий дом с принадлежащими к нему строениями. Из одних окошек дома виден сад, из других видна улица, а по ту сторону улицы зеленеются конопляники, составляющие главный доход жителей тамошнего края. Холм окружен крестьянскими избами, выстроенными в порядке и украшенными (на редкость в той стране) каменными трубами. В некотором расстоянии от села густой сосновый лес со всех сторон закрывает виды вдаль. В этом селе и в этом помещичьем доме жил я безвыездно несколько лет. Рассказывать, по каким причинам я жил там безвыездно, было бы вовсе излишне; довольно того, если скажу тебе, мой благосклонный читатель, что я покорный слуга твой, – не другой кто, как сам помещик того села. В течение нескольких лет моего там пребывания время проходило не совсем для меня весело, но не совсем и скучно, и я на то никак не жалуюсь; ибо где в поднебесной провести можно время совершенно счастливо, совершенно весело? Какой человек на свете (я говорю о людях несколько испытанных и не совсем молодых) может похвалиться, что он где-нибудь или когда-нибудь совершенно был счастлив? Если ты, любезный мой читатель, еще очень молод, – если приятности жизни представляются тебе еще в дали блестящей, то ты мне не поверишь; ты скажешь сам себе: Теперь я, конечно, не могу назваться счастливым, теперь недостает у меня того, другого, например, чипов, почестей, имения; но как скоро достигну до всего, чего желаю, что тогда помешает мне быть счастливым? Когда человек здоров, молод, богат, знатен, то он должен быть и счастлив . Ошибаешься, друг мой, молодой читатель! Со временем ты собственным опытом узнаешь, что совер шенное благополучие не есть удел этой жизни, и что как бы ни повезло тебе счастие (чего от души желаю), все-таки оно не довезет тебя туда, куда стремиться будешь. Чем дальше в море, тем больше горя, – говорил один старик, приятель мои. И я ему сначала не очень верил; а теперь верю!.. Но спросишь ты у меня, что же тебе делать, чтоб быть, по крайней мере сколько возможно, счастливым? Скажу в ответ: старайся быть довольным судьбою своею и не завидуй судьбе других. Помни золотое правило, почерпнутое мною в молодости из одной учебной книги, и которое нашел я чрезвычайно полезным в течение жизни своей:

Что господом дано, ты тем и наслаждайся;

Чего же не дано, о том не сокрушайся. Не забывай никогда, что сокрушаться о том, что не дано тебе, ни к чему не служит. Сокрушением своим ты не достигнешь того, чего желаешь, а только потеряешь вкус к тому, что имеешь. Человека, пренебрегающего этим правилом, сравнить можно с солдатом, который во время похода вздумал бы крушиться о том, что у него, вместо щей да каши, нет сладких пирогов. Как часто, в горестные минуты, правило это меня утешало! – Итак, любезный читатель, вот мой дружеский совет! Кушай на здоровье пироги, когда они у тебя есть; но не грусти о них и не посматривай другим в зубы, когда у тебя нет ничего, кроме щей да каши. Пора, однако, обратиться к делу: я почти признался выше, что иногда и мне, несмотря на упомянутое золотое правило, бывало скучно. Чаще всего случалось это но вечерам, когда крестьяне, окончив сельские работы, предавались покою и около дома моего становилось пусто. Я тогда обыкновенно садился к открытому окну и в за думчивости слушал унылое пение молодых крестьянок, до поздней ночи веселящихся на вечеринках. Кому слу чалось слышать это пение в северной Малороссии, тому не покажется непонятным, что я не сердился на лай собак, крик филинов и визг летучих мышей, от времени до времени заглушавших песни красавиц. В один прекрасный вечер, я, по обыкновению, сидя у окна, мечтал о будущем н не без грусти вспоминал о прошедшем. Неприметно переходя от воспоминания к воспоминанию, от мысли к мысли, я в воображении принялся за любимое занятие, когда бываю один и без дела ... я начал строить воздушные замки. Живейшее воображение в таких случаях бывает лучшим архитектором. Я не могу пожаловаться на леность своего воображения, и потому воздушные здания с неописанною скоростию возвышались одно другого красивее, одно другого пышнее. Наконец взгромоздив замок, который огромностию и красотою своего превосходил все прочие, я вдруг опом нился и со вздохом обратился к настоящему! Если бы, подумал я, вместо всего несбыточного, которое бродит у тебя в голове, имел ты хотя одного доброго товарища, который бы делил с тобою длинные вечера! Но нет – и этого даже быть не может! Ты осужден оставаться одиноким; друзья твои далеко; и кто из них пожертвует собою, чтоб посетить тебя в такой глуши? Несмотря, однако ж, на то, будь доволен своею судьбою и помни:

Что господом дано... Не успел еще я договорить мысленно этого утешительного изречения, как послышалось мне, что кто-то тихо постучался в дверь. Сначала я принял это за игру воображения; но вторичный стук удостоверил меня, что я не ошибаюсь, и я в нетерпеливом любопытстве громко закричал: – Милости просим! Дверь отворилась без скрипа, и вошел в комнату мужчина средних лет и росту повыше среднего. Волосы его были кудрявые, глаза голубые, губы довольно толстые и нос вздернутый немного кверху. Он поклонился весьма ласково и когда подходил ко мне ближе, то я заметил, что он немного прихрамывает на правую ногу. Нельзя представить себе, до какой степени поразило меня его появление! Кроме того, что я понять не мог, каким образом подошел он к дому так неприметно, что я не видал его, сидя у открытого окна, кроме того, говорю я, внезапное появление его произвело во мне какоето странное и неизъяснимое впечатление! При первом взгляде на него сердце мое забилось, – как это всегда случается при встрече с другом после долгой разлуки. Хотя я не сомневался, что вижу его в первый раз в жизни, но поступь его, малейшие его движения и вся вообще наружность напоминали мне что-то знакомое и, так сказать, родное. Я учтиво отвечал на сделанный мне поклон и не мог выговорить ни слова. Незнакомец, каза лось, приметил мое замешательство и сказал с приятною улыбкою: – Посещение мое удивляет вас, милостивый государь! но, зная, что вы одни и что иногда уединение вам тягостно, я вообразил, что сообщество мое в длинные осенние вечера не совсем будет для вас неприятно. – Милостивый государь! – отвечал я, – вы как будто отгадали самые сокровенные мысли мои. В теперешнем расположении духа моего ничто не может быть для меня благодетельнее, как сообщество приятного товарища. Не знаю, имел ли я когда-нибудь удовольствие вас видеть; но вы кажетесь мне так знакомы, что я, при знаюсь, горю нетерпением узнать, с кем имею честь говорить? – Имя мое, – сказал незнакомец, нимало не значительно, и мне даже трудно было бы объявить вам оное, потому что, сколько мне известно, оно не существует на русском языке. – Каким это образом? – вскричал я с удивлением. – Вы, верно, знаете еще с юных лет, что собственное имя человека, или, лучше сказать, прозвание его на всех языках остается неизменным, и потому позвольте сказать вам откровенно, если есть у вас имя на каком-нибудь языке, то должны вы иметь оное и на русском. – Точно так, милостивый государь; но в том-то и дело, что у меня нет собственного имени; а если б непре менно нужно было принять какое-нибудь, то ближе всего мне следовало бы называться так, как вы. – Как я? почтенный незнакомец!.. Конечно, это весьма бы для меня было лестно, но... – Не будем спорить о такой безделице; выслушайте меня, и вы согласитесь, что я говорю правду. Не удивительно, что черты лица моего вам кажутся знакомыми; мы друг на друга должны быть похожи, как две капли воды... и потому, если вы, как я не сомневаюсь, хотя изредка смотритесь в зеркало, то должны во мне узнать самого себя. Тут я взглянул на незнакомца пристальнее, и внезапно холодный пот облил меня с ног до головы... Я удосто верился, что он в самом деле совершенно похож был на меня. Не знаю, почему это мне показалось страшным, и (признаюсь теперь чистосердечно) я несколько дрожащим голосом сказал: – Подлинно, милостивый государь! Теперь я вижу, чего не заметил сначала... Я близорук; но скажите, по жалуйте скажите, кто вы таковы? – Не кто другой, -отвечал незнакомец, – как вы сами. Да! продолжал он, увидя мое смущение, – я говорю точную правду. Вы, верно, слыхали, что иногда человеку является собственный его образ? Я, милостивый государь, я не кто иной, как образ ваш, явившийся вам. – Батюшки! – вскричал я вне себя, о государь мой! сколько ни было для меня приятно вас видеть, но теперь!.. Говорят, что такие явления случаются перед смертию... Неужто и вы, мой милостивец?.. – Стыдитесь, – сказал незнакомец, стыдитесь таких вздорных предрассудков – и успокойтесь. Клянусь честию, что приход мой не предвещает вам никакого несчастия; я пришел усладить по мере возможности уединение ваше, и если старания мои не совсем будут безуспешны, то сочту себя счастливым. Слова незнакомца, уверительным голосом произнесенные, совершенно меня успокоили; я ему поверил, и в самом деле он не обманул меня. Теперь минуло уж десять лет после первого свидания нашего, и я не только жив и здоров, но, говорят, даже приметно потолстел с того времени. Пришед в себя от объявшего меня страха, я вспомнил, что не исполнил первого долга гостеприимства в отно шении к почтенному гостю моему, и потому, взяв его за Руку, просил сесть. – Прошу со мною не церемониться, сказал мой гость, – если вам не противно мое присутствие, то докажите это, обходясь со мною, как с давнишним и искренним другом вашим. – Охотно! – отвечал я, – будем друзьями. Вы из обращения моего увидите, сколь лестно для меня зна комство ваше. Но позвольте спросить, как мне называть вас? Вы сами знаете, что без имени знакомство не зна комство; по крайней мере для меня както неловко иметь короткое обращение с человеком, которого имя мне не известно. – Я Уже говорил вам, что особенного имени у меня нет. Существа моего рода едва ли имеют даже название на русском языке, и потому я действительно затрудняюсь отвечать на вопрос ваш. В Германии, где подобные явления чаще случаются, нашу братию называют Doppelganger. Можно бы было, конечно, это слово принять в наш язык, и оно не менее других было бы кстати; но так как у нас иностранных слов, говорят, уже слишком много, то я осмелюсь предложить называть меня Двойником. Что вы на это скажете, почтенный друг мой? – Согласен, господин Двойник! для меня все равно; впредь, если позволите, иначе вас называть не буду. После того мы, сев друг подле друга, наслаждались приятною беседою. На вопрос: от чего происходит не справедливое мнение, будто явление двойника предвещает смерть того, кому он явится, мой приятель отвечал: – Не могу с достоверностию объяснить происхождение предрассудка, которого неосновательность вы, впрочем, на опыте узнаете; но признаюсь откровенно, что не очень верю происшествиям, которые рассказывают о двойниках. Человек имеет особенную склонность ко всему чудесному, ко всему, выходящему из обыкновенного по рядка, и если кто-нибудь для шутки или по какому другому побуждению выдумает и расскажет происшествие, – как бы оно, впрочем, ни было нелепо и невероятно, – то, без малейшего сомнения, найдутся люди, которые не только поверят ему, но и передадут другим с прибавлениями и переменами. Впрочем, явление двойников не всегда предвещает смерть. Вы, верно, помните, что несколько лет тому назад много было говорено об одном молодом человеке, который, вошед в комнату, где обыкновенно занимался письменными делами, увидел самого себя. сидящего за письменным столом. Вы знаете, что он от того не умер. – Так! но я и тогда не верил его рассказам; мне казалось, что молодой человек этот имел только в виду от личиться от других и привлечь на себя внимание чем-нибудь необыкновенным! – И я того же мнения. Впрочем, я знал одного доктора в Германии, человека почтенного, который уверяет, что ему весьма часто является двойник, и что он, наконец, так привык к этим явлениям, что на них никакого не обращает внимания. Двойник, рассказывает он, – входит иногда ко мне в комнату, когда я занят своими сочинениями. Не желая прервать занятий своих, я подвигаю ему стул и подаю трубку, а сам продолжаю писать. Двойник спокойно садится и, выкурив трубку, уходит, нимало мне не мешая. – Но, может быть, почтенный доктор ваш немного помешан? – И я так думаю. Ученые люди, привыкшие к сидячей жизни и беспрерывному напряжению ума, часто подвержены бывают подобным видениям, происходящим от чрезмерного сгущения крови. Иногда наяву с человеком бывает то, что мы часто испытываем во сне и что у простолюдинов называется: давление домового (Alpdriicken, cauchemar). Вам, верно, известно, что случилось с славным поэтом Попе? – Нет, – отвечал я. – Попе рассказывает сам, что он однажды поздно ввечеру занимался сочинением поэмы. Слуге своему он заранее приказал идти спать и, выслав его из комнаты, по обыкновению запер дверь ключом. Углубленный в мечты, относившиеся к поэме, оп нимало не думал о привидениях, вдруг... дверь, замкнутая накрепко, отворилась... и вошел в комнату старик небольшого роста, в длинном кудрявом парике, какие носили при Лудовике Четырнадцатом. Платье на нем было не богатое, но весьма опрятное (сколько припомнить могу, светло-коричневого цвета), с прекрасными кружевными манжетами; на башмаках большие серебряные пряжки. Попе так поражен был сим явлением, что не промолвил ни слова и глядел на пришельца с удивлением! Старик, не обращая на него внимания, медленными шагами подошел к шкафу, в котором были книги поэта. Он взглянул на некоторые заглавия сквозь стеклянные дверцы; потом отворил шкаф, покачал головою и начал все книги пере ворачивать вверх ногами. Попе хотел опросить, зачем он приводит в беспорядок его библиотеку; но слова замерли на его устах, когда он увидел, что старик, доставая книги с верхних полок, вместо того чтоб стать на стул, просто вытянулся до такой вышины, которая ему казалась нужною. Когда же, напротив, очередь дошла до книг, стоявших на самых нижних полках, старик, вместо того чтоб нагнуться, сжался и сделался самого маленького роста. Чтоб достать книги, находившиеся по обеим сторонам шкафа, он не сходил с места, по протягивал правую или левую руку, которые по мере надобности становились длиннее или короче. Таким образом он вытягивался и сжимался до тех пор, пока все книги перевернуты были вверх ногами. Окончив работу спою, старик запер шкаф и такими же медленными шагами вышел из комнаты, не взглянув ни разу на поэта. Дверь сама собою за ним затворилась... Попе несколько минут оставался недвижимым; наконец, собравшись с духом, подошел к дверям и увидел, что они заперты ключом. Удостоверившись, что в шкафу все книги без исключения стояли вверх ногами, он решился отложить до другого утра приведение в порядок своей библиотеки– Между тем охота писать стихи в нем вовсе исчезла; он разделся, лег в постель, потушил огонь и вскоре потом заснул крепким сном. Когда он проснулся утром, первое его движение было подойти к шкафу, и, к крайнему удивлению, он нашел, что все книги стояли в надлежащем порядке и ни одной из них не было вверх ногами! – Но, – прервал я Двойника, – не сон ли это был? – Весьма вероятно, – отвечал он. По крайней мере трудно было бы догадаться, какую цель имел старик, перевертывая книги поэта. Столь же непонятным кажется и то, что книги потом сами собою пришли в прежний порядок. По такие происшествия нередко случаются с учеными, как уже я заметил прежде. Лет пятнадцать тому назад был я в Праге, где в одной из публичных библиотек находится весьма много старинных книг. Один из чиновников, служащих при библиотеке – человек не молодых лет, почтенный и ученый, рассказывал мне, что между старинными книгами есть рукопись восемнадцатого века, содержащая в себе заклинания, посредством которых можно призывать злых духов и повелевать ими. Для меня книга эта показалась весьма любопытною, и я попросил позволения взглянуть па нее, что мне и было позволено. Но когда я, развернув листы, захотел читать, то библиотекарь побледнел и задрожал всем телом. Сделайте милость, не читайте! вскричал он прерывающимся голосом. Зачем же? -спросил я его. Старик схватил меня за руку и повел поспешно а другую комнату, Там он тихо и беспрестанно оглядываясь, начал рассказывать следующее: Я служу при здешней библиотеке более тридцати лет. При вступлении моем в настоящую должность был я еще очень молол, не верил ничему и смеялся, когда рассказывали о привидениях и злых духах. Однажды случайно попалась мне рукопись, которую вы теперь видели. Будучи непривычен к странному образу письма, я с трудом разобрать мог заглавие; но как скоро удалось мне прочитать его, то любопытство мое сильно возбудилось. Я с большим старанием начал разбирать рукопись и наконец достиг до того, что мог читать оную без затруднения. В одно утро сидел я у стола; книга раскрытая лежала предо мною; я дошел до того места, где страшными заклинаниями (от воспоминания которых и теперь еще волосы у меня становятся дыбом!) злые духи вызываются из глубины ада, и принуждены предстать чи тателю... Я уже сказал вам, что нимало не верил привидениям, и потому принялся читать заклинания. Не успел я прочитать одну строчку, как послышался мне тихий шепот, как будто кто-то говорил за моими плечами. Я оглянулся... все утихло... Не видя ничего, я продолжал чтение. Вдруг... опять послышался мне шепот и громче прежнего... Тут мне показалось, что он происходил от предмета, находившегося предо мною. Я поднял голову, и что же представилось моим глазам!.. На чернилице, стоявшей на столе, сидело привидение, ростом не более двух или трех вершков, с яркими глазами, с длинною бородою, с ногами, похожими на козлиные! Вы легко представить себе можете, до какой степени я испугался!.. Но, несмотря на то, – не помня, что делаю, – продолжал я читать далее. Чудовище, по мере чтения моего, становилось выше, глаза более и более сверкали, ноги делались кривее... Мне представилось, что маленькие рога начи нали выходить из лба его, покрытого морщинами... притом рот его протянулся до ушей, а в глубине рта я заметил язык, похожий на змеиный, и клыки, подобные кабаньим!.. От ужаса я захлопнул книгу и вскочил со стула. В одно мгновение призрак исчез, и с того времени я никогда уже не решался продолжать чтение рукописи . – На лице старика, – продолжал Двойник, – во время рассказа написан был страх, произведенный воспо минанием. Ни просьбами, ни обещаниями не мог я побудить его раскрыть опять книгу. Я твердо уверен, что старик меня не обманывал и что он сам верил тому, что рассказывал. – Итак, – спросил я Двойника, – вы не сомневаетесь в справедливости этого происшествия? – Напротив того, – отвечал он, – я вижу в нем только доказательство, что воображение человека, воспаленное напряжением, ему несвойственным, может представлять ему вещи, которые в самом деле не существуют. Между такими разговорами протекло довольно времени, и стенные часы пробили двенадцать. При первом ударе Двойник вскочил со стула. – Пора теперь спать, почтенный друг, – сказал он мне, – желаю покойной ночи. Завтра, если позволите, мы опять увидимся. -Повремените еще немного! – вскричал я. – Но, может быть, полуночный час и для двойников время роковое?.. В таком случае я не смею вас задерживать. – Помилуйте! – возразил он. – Это опять один из самых странных человеческих предрассудков! Для нас часы все равны. Обыкновение разделять день на известное число частиц вовсе не нужно для духов. Уверяю вас, что у нас не знают ни Брегетов, ни Элликотов. Я оставляю вас теперь потому единственно, что пора нам спать. Прощайте, до свиданья! – Еще один вопрос, господин Двойник! Правда ли, что вы вообще боитесь петушиного крика? – Вы меня смешите, – отвечал с громким хохотом Двойник, – может ли хриплый голос петуха устрашить когонибудь, не только духа? Но прощайте, спите покойно! Новый приятель мой, не договорив речи, исчез... и последние слова его отозвались в ушах моих как будто из далека. Я последовал его совету и лег спать.

Вечер второй На другой день, в обыкновенное время, то есть часу в десятом вечера, Двойник, по данному обещанию, посетил меня опять. Беседа нового товарища моего необыкновенно мне нравилась; он час от часу становился мне любезнее, и я откровенно в том ему признался. – Если вы действительно меня любите, – отвечал он, – то, конечно, не откажете в просьбе, исполнение которой нисколько не может затруднить вас. – Что вам угодно, любезный друг? вскричал я.– Чем могу служить вам? говорите. – Моя просьба, дорогой Антоний, состоит в том, чтоб вы иногда, в длинные вечера, сообщали мне сочинения свои... мне известно, что вы сочиняете. – Ах, почтенный Двойник! признаюсь, что и я не без греха... Но произведения пера моего недостойны ва шего внимания. Я писал сказки, маленькие повести... – Нужды нет! – прервал меня Двойник. – Чтоб придать вам бодрости, и я иногда расскажу вам, что знаю. Мои повести будут не лучше ваших. – Прекрасно! с этим условием охотно сообщу вам мой запас. – Итак, начинайте, любезный друг! Я выпрямился, немного покашлял и начал читать следующее: Изидор и Анюта

Уже неприятель приближался к Москве. Длинные ряды телег, нагруженных тяжелоранеными воинами, медленно тянулись в город с большой Смоленской дороги. Они с трудом пробирались сквозь толпы жителей, с сокрушенным сердцем оставляющих любезный первопре стольный град! Разного рода повозки, наполненные рыдающими женщинами и детьми, тихо подвигались к заставе; к верху и к бокам, под козлами и на запятках привязаны были большие узлы. Лошади едва тащили тяжелые повозки; женская заботливость, казалось, пре дусмотрела все, что нужно в долгую дорогу; но иные второпях забыли ларчик с бриллиантами, другие оставили в опустелом доме карманную книжку с деньгами. На всех лицах написана была сердечная горесть, – на многих жестокое отчаяние. Никто не предвидел грозы, внезапно нагрянувшей на Москву; никто заблаговременно не принял мер к спасению... Здесь мать, прижав грудного младенца к трепещущему сердцу и ведя за руку малютку, едва начинающего ходить, влечется за другими, сама не зная куда... Там дряхлый старик, опираясь на посох, с трудом передвигает ослабевшие ноги. Подходя к заставе, он останавливается... еще раз взглядывает на родной город, где думал спокойно умереть... Стесненная грудь его едва подымается, и горькие слезы, может быть последние, дрожат в полупотухших очах!.. Купцы теснятся около лавок не для спасения своего имущества, нет: рука их, не дрогнув, уничтожает плоды многолетних трудов, чтоб не достались они врагу ненавистному. Ужаснее всего положение тех, которые находятся в невозможности спастись! В безмолвном отчаянии взирают они на бегущих. Все вооружены старинные копья и бердыши, разнообразные сабли и кинжалы исторгнуты из оружейных, где обречены были на вечное бездействие. Все готовы умереть за отечество; но чувствуют, что не в силах ему помочь! Единственным утешением служит им слабая надежда, что неприятель отражен будет от Москвы. В самом деле, мысль, что древняя русская столица с величественными храмами, с святыми иконами достанется неприятелю, – эта ужасная мысль не может утвердиться в народе. Русское сердце не постигает, каким образом нечестивый супостат осмелится вступить в священные царские чертоги! Был первый час пополудни, когда въезжал в Дорогомиловскую заставу молодой кирасирский офицер. По всему видно было, что он скакал несколько верст во всю прыть; вороной под ним конь покрыт был пеною. Солнце в то время ярко светило с синей высоты, но лучи его нс отражались от золотого шишака и от серебряных лат, покрытых густою пылью. Молодой офицер ехал по улицам, кипящим от народа, и взоры его, казалось, кого-то искали между спасающимися женщинами. Иногда рука его останавливала коня, – он пристальнее всматривался в едущих, но, заметив ошибку свою, вновь понуждал ко ня и продолжал путь большою рысью. При переезде чрез Ехалов мост лошадь его споткнулась. – Бедный Феникс! – сказал офицер вполголоса, – любезный мой товарищ, этого за тобою не бывало! Как худо плачу тебе за верную твою службу! Он погладил Феникса по шее и опять вонзил окровавленные шпоры в разодранные бока усталого коня. В Красном селе, в приходе Тихвинской божией матери, стоял небольшой деревянный дом, который можно б было назвать хижиною, если бы он не находился внутри города – Молодой офицер поспешно соскочил с лошади и бросился в отворенную калитку, не дав себе даже времени привязать коня. На дворе верный страж дома – большая дворная собака – встретила его с униженными ласками; но он взбежал на крыльцо, не заметив даже доброго Бостона. В доме все было безмолвно; только звук шпор и стук палаша, ударяющегося по ступеням, раздавались в тишине. Молодой кирасир вошел в первую комнату, хотел идти далее... вдруг отворилась дверь, и прекрасная девушка кинулась в его объятия. – Это ты, Изидор? – сказала она в радостном восторге, – слава богу! – Анюта, милая, дорогая Анюта! вскричал Изидор, прижимая ее к кирасу, – зачем вы еще в Москве? где матушка? – Тише, Изидор, тише!.. матушка нездорова... она очень больна. Изидор вздрогнул. – Больна! – произнес он дрожащим голосом. – Больна! и в такое время!.. Ты знаешь, Анюта... – Знаю, мой Изидор, – отвечала Анюта со слезами, – знаю, что неприятель будет в Москве, и отчаяние овладело было мною... Но ты с нами, и я теперь спокойна! Они услышали голос матери, зовущий Анюту. Изидор хотел идти с нею, но она его остановила. – Ради бога! – сказала она, подожди меня здесь, Изидор! Матушка очень слаба; надобно ее приготовить к свиданию с тобою. – Она ушла и оставила его одного. Изидор, сложив руки, стоял среди комнаты, погруженный в тяжкую думу. Мысли, одна другой печальнее, одна другой ужаснее, теснились в его голове: неприятель вступит в город, а его мать больна и не может спастись! Анюта должна остаться с нею!.. Он любил мать со всею горячностию доброго сына; но Анюта, сирота, воспитанная в их доме, была его невеста! Он содрогался от ужаса, когда помышлял, что больная его мать будет в руках неприятеля; но кровь застывала в его жилах, самое мучительное чувство раздирало его сердце, когда представ лялась ему Анюта, прелестная Анюта, во власти неистового врага! Анюта позвала его к матери. Старушка лежала в постели; бледность покрывала лицо ее. С трудом протянула она к нему руку. – Сын мой, – сказала она умирающим голосом, – благодарю создателя, что мне довелось тебя еще раз увидеть!.. Я не ожидала такого счастия. По крайней мере теперь умру спокойно... Анюта останется не без защитника. Да благословит вас бог, мои дети!.. Старушка не в силах была говорить более. Изидор орошал слезами ее руку; Анюта рыдала. Изидор находился в мучительном положении. И мать и невеста были успокоены его приездом, между тем как самое жестокое недоумение терзало его душу. Нельзя было и думать о спасении престарелой матери. Он готов был вынести ее на себе из города, но малейшее движение причиняло ей нестерпимую боль и могло погасить едва тлеющую искру жизни. С другой стороны, как решиться оставить ее в руках неприятеля? и что тогда будет с Аню тою?.. Время было дорого; он не мог не открыть своей невесте чувствований, его тревоживших. Старушка после приветствия, сделанного сыну, казалось, впала в забвение. Изидор с Анютою стояли в той же комнате у окна И разговаривали между собою вполголоса, полагая, что мать не слышит их. – Анюта! – говорил Изидор, – думала ли ты об опасностях, которым подвергается молодая девушка, оставаясь в Москве? Знаешь ли ты, что при одной мысли о том холодный пот проступает по мне? Как? моя Анюта в руках неприятелей!.. Я бы лучше согласился... – Любезный Изидор! – отвечала Анюта с невинною улыбкою, – я теперь совершенно спокойна, потому что ты со мною. Изидор страшился объявить ей, что служба, долг, честь не дозволяют ему оставаться с ними; он сказал только, тяжело вздохнув: – Могу ли я защитить тебя против целой армии? Охотно пожертвую жизнию; но когда меня не станет что будет тогда?.. Старушка услышала их разговор и велела подойти ближе к себе. – Любезные дети, – сказала она слабым голосом, – о чем вы беспокоитесь? Я стара, больна и чувствую, что смерть приближается ко мне скорыми шагами. Оставьте меня здесь и спасайтесь... Я не могу и не должна быть причиною вашего несчастия. Поспешайте, любезные дети! благословение матери вашей и последняя молитва ее будут вам сопутствовать!.. Изидор и Анюта упали на колени. – Нет! – вскричали они оба в один голос, – нет, матушка, мы вас не оставим! Тщетно старушка их уговаривала; они были непреклонны. – Если должно нам умереть, – сказала Анюта, обняв Изидора, -то умрем вместе. Не страшна смерть, когда она не разлучает нас с милыми! Изидор оставил мать и невесту и вышел в другую комнату. Долго ходил он взад и вперед большими шагами. Со всех сторон угрожали ему неминуемые бедст вия, нигде не находил он спасения! Покинуть умирающую мать. отдать на поругание милую невесту... какой сын, какой любовник решился бы на то? Но бросить свои знамена и остаться в Москве, когда присяга, честь и русская кровь зовут его на поле брани... какая ужасная крайность для русского воина! В исступлении отчаяния Изидор ломал руки, скрежетал зубами и рвал на себе волосы... Наконец любовь и ревность одержали верх над долгом и честию: Изидор решился остаться... Строгий читатель! прежде, нежели холодное сердце твое станет обвинять Изидора, вообрази себя на его месте и ты о нем пожалеешь! Изидор возвратился к матери. – Анюта! – сказал он, – я отлучусь в свою комнату на короткое время... Оставь меня одного; я скоро возвра щусь. Решившись оставаться в Москве, Изидор должен быт спрятать свой мундир, чтоб отдалить малейшее подозре ние неприятеля. В глубокой печали вошел он в комнату. Здесь все напоминало ему о днях счастливой, беззаботной молодости. Он вздохнул, вспомнив, с какими блистательными надеждами в последний раз оставил он родительский дом; как разгоралась в нем кровь при мысли о славных бранях, его ожидавших! А теперь... куда дева лись очаровательные картины, освещенные восхитительною зарею молодости?.. Пусть и успеет он спасти умирающую мать от грозящей опасности; пусть удастся скрыть Анюту от алчных взоров необузданного врага, но что ожидает его в будущем? Бесчестие и раскаяние!.. Изидор подошел к шкафу, где лежала прежняя его одежда, которую незадолго пред тем променял он на блестящий кирасирский мундир. Медленно и дрожащими руками снимал он с себя воинские доспехи. Увы! – думал он, когда все вооружаются для спасения царя и отчества; когда все пылают нетерпением смешать кровь свою с кровию ненавистного врага... я, как презрительный трус, должен бежать от сражения!.. Вечное посрамление покроет мое имя... постигнет меня смерть постыдная, и никто не пожалеет о мнимом изменнике!.. Изидор держал в руках палаш; медленно вынул он острое железо из стальных ножен; в последний раз хотел он взглянуть на верного товарища... Вдруг ужасная мысль, как молния, опалила его душу!.. Он приставил острый конец меча к бьющемуся сердцу... одно мгновение – и Изидор избегнет бесчестия, которого страшится более смерти!.. Но он вспомнил о матери, вспомнил об Анюте – и рука его онемела– Он опять вложил палаш в ножны и откинул его далеко от себя! Уложив мундир свой, шишак и кирас в сундук, Изидор понес его в сад. Там, под высоким кленом, который за несколько лет пред тем был свидетелем его детских забав, oн глубоко зарыл сундук. Когда засыпал он яму и прикрыл ее дерном, то ему показалось, что он похоронил в ней честь спою... Почти без памяти упал он на холодную землю... Долго лежал он неподвижно; наконец токи слез вырвались из его очей и облегчили стесненную грудь. Он встал и возвратился в дом. Анюта обрадовалась, увидев его во фраке. – Теперь я не буду ежеминутно дрожать за тебя, любезный Изидор, сказала она, обняв его нежно– Бог милостив; чего нам страшиться? Ведь и французы такие же люди, как мы! Пойдем к матушке; приезд твой возвратил ей силы, и она рада будет, когда удостоверится, что ты остаешься с нами. Она взяла Изидора за руку и подвела к матери. Старушка в самом деле казалась гораздо бодрее прежнего. Увидя детей своих, она немного приподнялась. – Изидор! – сказала она, – где ты так долго был? – Матушка! – отвечала Анюта, взгляните на него... Не правда ли, что ему пристало это платье? Теперь-то я совершенно покойна. Пускай неприятель входит в Москву; храбрые воины наши недолго дадут ему здесь пожить! Все опять будет по-старому, и мы будем счастливы! – Храбрые наши воины! – повторил Изидор вздыхая, – а меня не будет с ними! Старушка пристально на него посмотрела и как будто опомнилась от тяжелого сна. – Изидор! – вскричала она, – что я вижу? Зачем ты не в мундире? – Матушка! – отвечал Изидор дрожащим голосом, – я должен или оставить службу, или покинуть вас! Жребий мой решен: я остаюсь с вами! – Изидор! благодарю тебя за твою любовь... Но отечество в опасности; оно тебя призывает – и голос его должен быть убедительнее слез матери. – Матушка! могу ли оставить вас обеих во власти неприятеля? – Сын мой! я желала, чтоб ты закрыл мои угасающие глаза... Но судьбы господа неисповедимы! Если ему угодно, то я готова умереть и одна. – Матушка! не раздирайте моего сердца... я решился! – Решился? на что? на бесчестное дело?.. Ты решился забыть долг, честь, присягу, данную тобою пред лицом спасителя твоего! Знаешь ли ты, какая участь ожидает воина, оставившего свои знамена? – Знаю, что меня ожидает смерть... Но я решился умереть с вами или за вас! – Я не принимаю от тебя этой жертвы. Смерть не страшна, страшно бесчестие! Изидор, над нами бог! Он нас защитит! А если суждено тебе умереть, то умри за отечество. – Матушка, любезная матушка! пожалейте обо мне! Что будет с Анютой? – И над нею рука божия! Изидор, я чувствую, что близок мой конец... не отравляй последних часов моей жизни! Пусть закрою я глаза в отрадном уверении, что единственный сын мой не обесчестил имени отца своего! В продолжение сего разговора Анюта стояла как приговоренная к смерти. Румянец щек ее потух, и наполненные слезами глаза попеременно обращались то на Изидора, то на старушку. Изидор упал на колени. – Пусть будет по-вашему, матушка! сказал он тихим голосом. – Иду готовиться к отъезду! Анюта громко закричала и без памяти кинулась к нему на шею. Сие зрелище привело Изидора в исступление, – Нет, матушка, – сказал он решительно, – нет, не оставлю Анюты своей на поругание неприятелю... Вы не понимаете ужасного чувства, которое раздирает мое сердце при одном о ней помышлении!.. – Сын мой! ободрись, уповай на молитву матери и на благость господню! Он нас не оставит. Но ты должен возвратиться в армию! – Нет, матушка! это свыше сил человеческих... – Изидор! – сказала мать с глубоким чувством, – веришь ли ты тому, что я тебя люблю со всей горячностию матери, имеющей единственного сына – радость моей жизни и утешение моей старости? – Знаю, матушка. – Так исполни последнюю просьбу мою, последнее мое приказание: оставь нас под кровом божиим и возьми с собою благословение матери. Но если ты презришь законы чести, – если неприятель найдет тебя здесь в по стыдном бездействии, то сердце мое тебя отвергнет... Изменник своему отечеству да устрашится проклятия уми рающей матери! Старушка приклонила голову к подушке и, казалось, от сильного напряжения лишилась чувств. Изидор подошел к Анюте. – Друг мой! – сказал он едва внятным голосом, – ты видишь, что мне должно ехать! Завтра, прежде, нежели заря осветит печальную Москву, я удалюсь от вас... Анюта! не забывай, что ты моя!.. Потом он приблизился к матери. – Матушка! – произнес он, приложив дрожащие уста к ее руке, – матушка, не кляните вашего сына' Я еду!.. Старушка не в силах была ему отвечать, но слабая рука ее благословила любезного сына и потом, как мертвая, опустилась на одеяло. Бедная Анюта не говорила ни слова. Она не понимала опасности, ее ожидающей; но сердце се цепенело от страха при мысли о том, что Изидор ее оставит– и в какое время!.. Она горько заплакала, когда он возвратился к ним – в кирасирском мундире. Настал вечер, и Изидор простился с матерью, которая от слабости едва могла открыть глаза, когда он поцеловал ее руку. Потом обратился он к Анюте и прижал ее к сердцу. – Прости, мой друг! прости, моя Анюта! Да сохранит вас бог! Анюта крепко обняла милого друга и долго не пускала его из своих объятий. – Мы еще увидимся, Изидор! – сказала она наконец, – мы еще раз простимся! Изидор удалился в свою комнату, Ему не приходило даже на мысль отдыхать; самые ужасные картины мучили его воображение и терзали его сердце. Ему представлялось, как неприятели входили в город и рассыпались по всем улицам, по всем домам. Пьяные солдаты врывались и в его хижину; мать его тогда уже скончалась: бесчеловечные ругались над мертвым телом. Один из них сильным ударом сабли отделил ее голову от охладевшего трупа... Голова покатилась под стол, и седые волосы ее разостлались по окровавленному полу... Громкий смех раздавался в его ушах!.. Из другой комнаты притащили плачущую Анюту... Алчные взоры хищников бродили по юным прелестям русской красавицы. Один из них обнял ее дымящеюся от крови рукою... Изидор ударил себя в грудь и подошел к открытому окну, чтоб рассеять мрачные мысли. Ночь была прекрасная. Миллионы звезд ярким светом отделялись от темной лазури неба. Все было тихо; ничего в природе не предвещало бедствий, угрожавших древней столице русского царства. Изидор пошел в сад; медлен ными шагами приблизился он к ветвистому клену. Увы! – подумал он, – когда опять приду я под тень твою, какие чувства тогда наполнять будут мою душу? И где тогда будет Анюта?.. Он услышал за собою тихий шорох, оглянулся – и Анюта бросилась в его объятия. – Матушка почивает, – сказала она ему. – Любезный Изидор, я останусь с тобою; ты, верно, не будешь спать, и мои глаза также не смыкаются! Они сели под клен на дерновую скамью. Анюта близко прижалась к Изидору; прелестная голова ее покоилась на его плече. Взоры их искали друг друга. Сердце Изидора сильно трепетало; пламень протекал в его жилах; уста их соединились в жаркий и продолжительный поцелуи... Они забыли предстоящую им разлуку, забыли Москву в руках неприятеля, забыли все... кроме своей любви. На другой день, когда утренняя заря начала разгонять мрак ночи, Изидор и Анюта встали с дерновой скамьи. Первые лучи восходящего солнца осветили живой румянец стыдливости на щеках Анюты. Слезы заблистали на прекрасных ее голубых глазах. – Изидор! и ты меня оставишь... теперь? – Анюта! мой милый друг, моя жизнь! час разлуки приближается; ты знаешь, что я должен ехать! – Ах, Изидор! что со мною будет?.. Но нет, я не стану тебя удерживать. Поезжай с богом; я готова на все! И будь спокоен, мой Изидор! я лучше умру... Изидор оседлал феникса. Бодрый конь забыл уже вчерашнюю усталость; он грыз удила и бил копытом в землю. Изидор привязал его к забору и пошел к матери. Старушка казалась погруженною в сладкий сон; ее дыхание едва было приметно. Он тихонько приложился к ее руке. – Если она проснется, – сказал он Анюте, – попроси ее, чтоб она благословила своего сына! Они вместе сошли с крыльца. – Теперь прости, моя Анюта, может быть навеки!.. Прости же... на жизнь и на смерть моя! – Будь спокоен, мой Изидор! отвечала она. – Я буду помнить свои долг; ты увидишь меня достойною себя, или – совсем меня не увидишь! Они еще раз обнялись; слезы их смешались... Наконец Изидор насильно вырвался из ее объятий и сел на нетерпеливого коня. – Будь покоен, мой Изидор! – еще раз повторила Анюта. Он взглянул на нее в последний раз: в правой ее руке блистал обнаженный кинжал; солнечные лучи играли на гладком железе. – Вот мой защитник, – сказала Анюта. Изидор печально отвернул голову, ударил шпорами Феникса и вскоре скрылся из глаз своей Анюты. Долго стояла она на том месте, где он ее оставил. Наконец она опомнилась и возвратилась к матери. В первый раз после шести недель, показавшихся верному русскому народу шестью веками, зазвучали опять колокола на высоких башнях величественного Кремля. Вздрогнули сердца немногих жителей, оставшихся в Москве во время нашествия французов; но, не зная, чему приписать давно не слышанный звук, они не смели еще выйти из домов своих. Наконец гром пушек и ружейные выстрелы достигли их слуха. Волнуемые страхом и надеждою, отважились они показаться за ворота и восхищенный взор их встретил храбрых донцов, скачущих по улицам разоренной столицы!.. Какое радостное чувство объяло их при виде своих избавителей! Но мужественные русские воины не могли в полной мере разделять с ними этого чувства... Сердце их обливалось кровию, крупные слезы катились по смуглым их ланитам при виде престольного града. Это ли Москва белокаменная! – думали они, и взоры их тщетно искали знакомых мест посреди дымящихся развалин! Груды кирпича возвышались на месте огромных каменных палат; веселые деревянные домики превратились в кучи пепла и углей, и большие пространства внутри города являлись ужасными пустынями. Вдоль по Новой Басманной скакал молодой кирасирский офицер, сопровождаемый несколькими казаками. Вороной конь его несся во всю прыть прямо к Ехалову мосту. На груди офицера блистал георгиевский крест; рука его, еще не исцеленная от тяжелой раны, была перевязана. Он не обращал никакого внимания на развалины Москвы, на разбросанные по улицам трупы... взоры его стремились прямо вперед. На бледном лице его написаны были глубокая печаль и сильное нетерпение достигнуть желаемого места. Таким образом промчался он чрез Ехалов мост и направил путь к Красному селу. Подъехав к церкви Тихвинской божией матери, он остановился, и изумленный взор его блуждал по всем сторонам. Он соскочил с лошади и пристальнее стал всматриваться в место, на котором находился. Здесь, – думал он, приходская наша церковь; тут – они жили!.. Тщетно, бедный Изидор! тщетно будешь ты искать родительского дома! Свирепое пламя давно пожрало мирную хижину, где проводил ты счастливые дни юности, и осенние ветры успели уже развеять и пепел ее!.. Изидор долго стоял как вкопанный на одном месте. Вдруг громко вскрикнул он и бросился к высокому дереву, простиравшему к нему длинные обгорелые ветви. Он узнал клен, осенявший последнее свидание его с Анютою, и без чувств упал на землю. Бывшие с ним казаки подняли его и отнесли в дом, уцелевший от общего пожара. Там пролежал он целый день в беспамятстве. Когда наступила ночь, он встал и, не сказав никому ни слова, вышел из дому и поспешными шагами пошел к своему саду. Один из товарищей его последовал за ним, Изидор подошел к клену. В это время выглянула из-за тучи луна, и при бледном свете ее видно было, что он с изумлением отскочил назад, как будто встретил чтото неожиданное! Потом он опять приблизился к дереву. – Это ты, Анюта? – сказал он томным и вместе радостным голосом. – Отчего платье твое облито кровью?.. Где кинжал? Ветер ударил в сухие ветви высокого клена – и в шорохе ветвей, и в свисте ветра товарищу Изидора послышался голос, отвечающий: В моем сердце!.. Изидор глубоко вздохнул. – Сядь подле меня, Анюта! – сказал он, опускаясь на дерновую скамью. – Я рад, что тебя вижу... Луна скрылась за облаками, ночная темнота опять разостлалась по воздуху, и с нею водворилась глубокая тишина. Молодой офицер закутался в плащ и решился пробыть всю ночь при Изидоре, чтобы в случае нужды подать ему руку помощи; но Изидор был спокоен до самого рассвета. Тут встал он с скамьи и пошел с товарищем в дом, не отвечая ни слова на все его вопросы. Таким образом провел он несколько диен. Пока солнце светило на горизонте, он спокойно оставался дома, не говорил ни с кем, по иногда улыбался, когда товарищи его ласкали и изъявляли участие в судьбе его... Но как скоро наставала ночь, то невозможно было удержать сто; он спешил к любезному своему клену. Товарищи, любившие храброго и доброго Изидора, попеременно стерегли его и всякий раз слышали, что он с кем-то разговаривает. Иногда рылся он между сгоревшими бревнами – остававшимися па том месте, где прежде стоял дом – и как будто чего-то искал. Однажды (это было в четвертый день после вступления россиян в Москву) товарищ его, по обыкновению, подошел к нему на рассвете, чтоб проводить его домой. Изидор неподвижно сидел под кленом... Глаза его еще были открыты, но душа уже оставила бренное свое жилище. Окостеневшая рука его держала заржавленный кинжал... Перед ним лежал полуистлевший человеческий череп..,