Текст книги "Как я не стал хорошим мальчиком"

Автор книги: Антон Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Как я не стал хорошим мальчиком

Я старался быть хорошим мальчиком. Или может я старался сделать приятно бабушкам и дедушкам, маме и папе. Они говорили, вот так себя хорошие мальчики ведут, а вот так, мол, не ведут. У меня это возражений не вызывало. Я, правда, этих хороших мальчиков никогда не встречал. Мои братья – Мишка и Валерка – такими точно не были. Они были вредными, плаксивыми и жадными. Ну как обычные мальчики, как все мы. Конечно, если меня спросить, люблю ли я их – то, да, люблю. Непонятно почему, но люблю, так хорошие мальчики и поступают, – любят братьев. Пожалуйста, спрашивайте меня: и я отвечу – люблю, делов то… Я когда-то давно сказал, что не люблю брата, и маме это очень не понравилось. Но не могу же я всегда всех любить. Иногда хочется собаку любить или мороженое, и одновременно с мороженым брата любить совсем невозможно, зачем же спрашивать. А иногда еще просили отдать что-нибудь брату, игрушку или велосипед, и говорили, что это потому нужно сделать, что я же люблю брата. Вот в таких случаях это совсем неправда была, никого я не люблю, когда велосипед отбирают.

Папа, по его рассказам, когда он жил в Одессе, бегал к Черному морю через заграждения из колючей проволоки, так что один раз в нее со всего маху и влетел, вырвав из ноги кусочек мяса. Он и шрам на ноге показывал. Шрам такой треугольный, классный! Только нога у папы там волосатая, поэтому шрам плохо видно. Еще он чихал в чернильницу на уроке, так что чернила разлетались по всей парте, и на лице чернильный взрыв как бы появлялся. Еще он дрался со своими братьями, кто же с братьями не дерется, они для этого и живут рядом, чтобы было с кем драться, так чтобы не страшно. С чужими драться страшно, а со своими – интересно, потому что понятно, что они сильно не побьют, потому что их самих тогда родители отлупят! Ничего из папиных рассказов не делало его хорошим. Но и он считал, что мне нужно быть хорошим мальчиком. Мама в детстве вообще не знала, что есть мальчики, потому что училась в школе, где только девчонки. А потом, когда стала учиться вместе с мальчиками, то они ей сначала показались очень противными, потом, и тоже все сразу – очень хорошими. А когда она их всех узнала поближе, то хороших среди них так и не оказалось. По ее словам, и папа, хоть и не мальчик, но далек от того, чтобы быть хорошим. Дедушка тоже рассказывал о всяких хулиганствах, как они на речку со своими деревенскими друзьями бегали, и один мальчик даже утонул, и мама его потом сошла с ума, ходила по деревне зажав уши руками и кричала во весь голос. Потом замолкала, работала несколько дней, но вспомнив утонувшего сына снова бежала на улицу и кричала. Ни дедушка, а тогда он, конечно, мальчиком был, ни его друзья не спасли утонувшего. Не думаю, что они были виноваты, но и хорошими мальчиками их назвать было нельзя. Того мальчика было очень жалко, но оказалось, что и он был не очень-то и хорошим, и стал прыгать с высоченного обрыва, хотя оттуда даже взрослые не прыгали. Ему говорили друзья, что это опасно, но он не слушал и прыгнул. И утонул.

Но я-то другое дело, я надежда для мамы, папы, бабушек и дедушек. Они, наверное, не были надеждами для своих пап, мам и дедушек с бабушками, тогда все были очень заняты войной, голодом всяким там и трудностями жизни. Теперь же у нас самая лучшая страна на свете, и очень нужны хорошие мальчики. Я не против. Пару раз я их спросил, знают ли они хороших мальчиков, не по телевизору, а в жизни, они задумывались и называли каких-то незнакомых мне мальчишек. Однажды, несколько лет спустя, я встретил одного из них, которых мои родители считали хорошим. Он курил в подъезде, плохо учился и гордился этим, ругался со своей мамой, и был классическим хулиганом. Его поведение мне не нравилось, я ему не завидовал, наверное, было бы лучше, если бы он был хорошим, но вера в существование каких-то таинственных и незнакомых хороших мальчиков таяла. И еще было странно, что ни папа, ни дедушки, не рассказывали о том, как они хотели стать хорошими, как им было трудно, были ли у них знакомые такие мальчики, а рассказывали совсем наоборот, как у них не получилось стать хорошими! И по рассказам чувствовалось, что они даже гордятся своими хулиганствами, а когда я хотел повторить их подвиги, или просто спрашивал, можно ли и мне так, то они сразу становились очень серьезными, и говорили, что сейчас это совсем другое дело, и что они очень надеются на меня…

В детском саду вообще творился ужас, о котором родителям и рассказать невозможно. Ну, самое безобидное они иногда узнавали от воспитателей. То одна девочка украла у другой куклу, то один мальчик скакал голышом во время детского часа. То на прогулке кто-то нашел окурок и пытался его прикурить. Но самые страшные тайны им были неведомы! Поэтому говорить о том, что в детском саду могут быть хорошие мальчики – смешно. Я и про девочек не уверен. Те, что не принимали участие в самых страшных заговорах и разбоях, грабежах и непотребствах, те были или ужасными дурами, ну совсем тупыми, и не называть их такими – это противоречило принципам хороших мальчиков – например, говорить правду. А были еще такие, ну, ну оооочень вредные, может и не дуры, но кошмарные воображалы. Одна такая девочка, всегда с огромным белым бантом, говорила с детьми как бабушка–диктор в телевизоре. И после каждой фразы еще осматривала детей, видимо ждала, что ей станут аплодировать. Поэтому я ждал, когда детский сад закончится и начнется школа. Наверное, там должны быть хорошие мальчики, ну хоть чем-то лучше меня?!

Я готовился к школе. Я умел и читать, и писать, правда писал я печатными буквами, но все равно это было понятнее, чем то, что писала прабабушка Мальвина. Она иногда передавала мне записки, но прочитать их не мог не только я, но и мама иногда говорила, что та пишет как курица. Я однажды повторил мамины слова бабушке, но та меня отругала, что, вот опять – хорошие мальчики так не говорят. Понятно, мама ведь не мальчик, ей можно. Мне казалось, что я к школе готов, и откровенно говоря, что мальчик я довольно уже хороший, и никого лучше на горизонте не было!

Школа началась. У меня был серый мышиный костюмчик, галстучек и берет. Сначала было весело, потому что все шли в школу с цветами, и я шел с огромным букетом гладиолусов, флоксов и спаржи. Спаржа была очень колючей, ее тоненькие веточки щекотали мне лицо. А флоксы очень вкусно пахли. Но на второй день все пришли уже без цветов, и было немножко грустно. Все что было до школы сразу стало таким несерьезным, и младшие братья стали не просто маленькими, но какими-то неинтересными. Их вопросы стали глупыми, даже и отвечать на них не хотелось. Я и не отвечал. Я становился таким хорошим, таким большим, таким умным мальчиком. В классе я читал почти быстрее всех, и когда провели конкурс на скорочтение, я занял второе место, после Аньки Першиной. Совсем чуть-чуть отстал, да и текст у нее был другой, и еще она читала без остановки, а я, когда увидел, что в песочных часах вот-вот кончится песок – перестал читать. Да и не важно, она же девчонка, а они всегда тараторят как птицы. И вообще, быть хорошим мальчиком не значит быть лучше девочек, они как бы в другой команде. А среди мальчиков мало кто был рядом. Ну, по хорошести.

А потом нас стали принимать в октябрята. Ну, это маленькие ленинцы такие. Правда, больших ленинцев не бывает, и наверное нас нужно было называть просто – ленинцы, то есть самые хорошие дети на планете Земля. Нам рассказали про маленького Владимира Ильича Ленина, про его жизнь, про то, какой он был хороший мальчик, хорошо учился, мы даже его аттестат видели. Да, хороший. Но самое главное было не это, а то, что он бы очень красивый, особенно на октябрятском значке. Улыбающееся лицо, честные глаза, белые кудрявые волосы, а во все стороны торчат концы пятиконечной алой звезды. Очень красиво. Если честно, я таким красивым вообще не был. У меня была уродливая родинка на верхней губе, маленькие глаза и торчащие во все стороны волосы на огромной голове. Прабабушка Мальвина иногда рассказывала мне про боженьку, она перебирала в руке черные бусы с крестиком и молилась на каком-то другом языке, мама сказала, что на польском, и что молится она чтобы не болеть. А я когда смотрел на маленького Ленина и сравнивал его улыбку и волосы со своими, то мне казалось, что я тоже больной. Я даже пошел в ванную, встал перед зеркалом и, представляя маленького Володю, потому что боженьку я представить себе не мог, и молился, чтобы стать таким же красивым и улыбчивым, и что бы меня не только мамапапабабушкаидедушка любили, но и все вообще. Ведь понятно, что чем больше людей тебя любят, тем больше ты становишься хорошим мальчиком.

Мама говорила, что я голову долго не мог держать, она как бы болталась на шее, и что медсестра в роддоме ей сказала, что с такой головой только дурачком может вырасти, и что она, то есть мама моя, еще молодая, и дай бог еще родит, может даже и девочку! Да, и маленький Ленин был похож скорее на девочку с такими красивыми волосами. Мама была счастлива, что я и с такой большой головой не стал дурачком, она с гордостью все это рассказывала. Но я от таких рассказов стал задумываться, не дурачок ли я, и не обманываю ли я всех вокруг. Ну, может я и не был дурачком, но голова то у меня и правда была такая большая, что даже генеральская фуражка дедушки была мне мала. Это я понял, когда его фуражку примеривал тихонько, я никому этого не рассказывал. Интересно, что вот шинель его мне точно не была мала, я даже однажды двумя ногами влез в рукав его шинели, причем сама шинель висела на вешалке, а пуговицы были плотно застегнуты. И вот голова, а дело было в шкафу, торчала именно там, где и у дедушки была голова, а из рукава торчали пальцы ног, они торчали оттуда, где должна быть рука. Это было очень смешно, потому что там было десять пальцев вместо пяти, и пальцы были очень маленькими. Я там даже застрял, хотя было очень уютно, и бабушка меня с трудом вытащила из шинели. А фуражка свалилась, и никто не заметил, что она мне мала.

И вот однажды в школе нас построили в пионерской комнате, и мы прочитали, точнее повторили за старшей пионервожатой клятву октябрят – маленьких ленинцев, и нас всех приняли. Эта пионервожатая была не учительница, а просто толстенькая тетенька, которая работала в пионерской комнате, там еще всякие знамена были, блестящие горны и грамоты не стенах. Потом она однажды помогала мне макулатуру перевязывать. Только мне это не понравилось. Нет, макулатуру понравилось собирать, потому что я с папой ооочень много принес, но когда другие дети приносили макулатуру, и она была плохо связана, так что газеты и всякие бумажки разваливались, то нужно была ее покрепче связать. Пионервожатая попросила ей помочь. Я же самый сильный был в классе, вот и попросила. Я обхватывал бумажки руками, а она завязывала веревкой. Она просто не замечала, что у меня руки короче, чем у нее, и я лицом упирался в ее сиськи, ну, сиськи были не целиком, я же знаю, как они целиком выглядят, потому что несколько раз ходил с бабушкой в баню, в женский день. Там, правда, все больше старушки были, и сиськи у них были сморщенные и, что ли, длинные. Неприятные. Меня бабушка даже отругала в бане за то, что я на эти сиськи смотрел и лицо морщил, ну, от неприятности такой. Но девушки были, у которых там, где сиськи почти ничего не было. Ну, я знаю, что про сиськи говорить не очень хорошо, но я же прямо лицом упирался в них, ну, в верхнюю часть, что ли. А еще хуже было, когда не прямо в них, а в ее пушистую кофту, такую ворсистую, что мне хотелось чесать лицо, а руки были заняты. Мы так много макулатуры связали, и, хотя я вытягивал шею и пытался убрать лицо, то кофта, то сиськи меня быстро находили и упирались в меня. Потом пришли какие-то дети с родителями, и пионервожатая, повернулась ко мне, а лицо у нее стало очень красное, от макулатуры, наверное, и сказала, что я молодец и хорошо поработал, и немного ущипнула меня за щеку, не больно так. Я тогда прямо почувствовал себя очень таким хорошим мальчиком.

Мне, конечно, было обидно, что приняли всех, и Сашку Гаврилова, и Ленку Фаткуллову. Они читать почти совсем не могли, и учились плохо. Я Сашке так и сказал, что, мол, зря его в октябрята приняли, что мне даже не хочется быть октябренком вместе с ним.  Ну, правда, зачем быть хорошим, если самыми лучшими на планете всех подряд называют. А ведь если я не красавец, то Сашка вообще был хулиганом. Маленький такой, шустрый. Дрался постоянно, и с девчонками, и с мальчишками. Я ему только сказал про это, как он на меня с кулаками полез. Только он намного меньше меня был. А я не дрался никогда до этого, но когда он на меня полез, то я просто его оттолкнул от себя, так как испугался очень, а он споткнулся о свой же портфель и упал, немножко даже в лужу, и поцарапал лицо об асфальт. Тут пришла учительница и наша ссора улеглась, но мне было как-то не по себе, и я на перемене еще и Ленке сказал, что это неправильно, что ее в октябрята приняли вместе со всеми. Да, она в футбол играет с мальчишками, кстати, очень неплохо играет, только ходит как-то странно, переваливается с ноги на ногу, ну, как медведи ходят. И читать она очень плохо может, мало слов в минуту. Так что это плохо, что и ее приняли. А она убежала плакать в туалет. Ну, уж не знаю, что уж тут плакать, когда ты стала лучшей девочкой на планете, хоть и незаслуженно. И вообще это подозрительно. Мальчики носят значок с маленьким Лениным, то есть с хорошим мальчиком. Так пусть девочки носят там какую-нибудь хорошую девочку, ведь есть же, наверное, и хорошие девочки тоже, хотя я и про мальчиков-то сомневаюсь. А потом мне подумалось, что это даже интересно, что у Ленки будет значок Ленина, потому что звучит похоже – Ленка с Лениным. И может и ничего, что ее приняли, в футбол-то она точно лучше меня играет, и бегает быстро, и даже лучше, чем ходит, не переваливается. Наверное, я ей зря все это сказал. На следующее утро, на перемене, я подошел к ней и сказал и про футбол, и про значок. А она опять заплакала и побежала прятаться в туалет. А другие девчонки шушукались и на меня смотрели хитро как-то, даже Анька. Анька Першина мне даже понравилась тогда, но, все-таки, она была как-то неприятно умная что ли.

А после того, как нас всех приняли в октябрят, оказалось, что теперь у нас не класс, а октябрятская дружина, и что состоять она должна из октябрятских звездочек, а у каждой звездочки должен быть командир, и что его нужно выбрать. Класс разделили на четыре части, и в мою часть попал и Сашка Гаврилов, и Ленка, и еще несколько детей, но не таких как Анька, умных, а, ну, тихих что ли. Мы стояли у окна, Сашка положил руки на подоконник, а голову на руки. На правой щеке был синяк и ссадина, руки исцарапаны кошкой, а на подбородке был еще синяк, которого вчера не было. Я спросил его откуда это у него, и он сказал, что это его батя побил за грязные брюки. Он же вчера в лужу упал, когда мы подрались. Мне показалось, что хорошие мальчики не зовут пап батями, но решил этого не говорить, а то он опять в лужу упадет, и его снова дома будут бить. Как выбирать командира нам не сказали. Сашка повернулся ко мне, Ленка тихо смотрела на меня своими маленькими глазками, и как всегда, переминалась с ноги на ногу, как медвежонок. Только она тощая была очень, и на медвежонка не похожа. Остальные дети стояли в сторонке, ждали, когда им все учительница объяснит. Тут на меня просто как бы вдохновение нашло. Я позвал всех поближе к окну и сказал, что нам нужно выбрать командира звездочки, и что, если честно, то я вижу только одного кандидата – себя. Все молчали. Я ведь и читаю быстрее всех в звездочке, и не дерусь как Сашка. Саша, спросил я, ты же не станешь спорить. Он не стал, отвернулся к окну, и сказал, что какой из него командир, что давай уж ты. Сашка, я это потом только понял, хоть и хулиган, но добрый. Не знаю, как это так получается. Не потому, что он мне стать командиром предложил, а просто сам по себе. Ленка, смотрела на меня, потом опускала глаза, переминалась с ноги на ногу и снова смотрела. Другие дети тоже смотрели и молчали. Ну, так что, еще раз я обратился ко всем, вы выбираете меня? Ленка смотрела не отрываясь. Это меня как-то смутило, и я добавил, что у меня и дедушка – генерал, и наверняка он приедет в школу как-нибудь. Тут Ленка кхекнула и спросила, что, настоящий генерал? Конечно, сказал я. Октябрята ведь не должны врать, особенно друг другу!

Вот так молчаливо меня и выбрали командиром, как самого хорошего мальчика, и с тех пор я всегда был командиром, знаменосцем, председателем и так далее. Только ненадолго я себя почувствовал хорошим мальчиком. Командиром звездочки было легко. Совсем ничего не нужно было делать, я даже и не знаю, зачем было этих командиров выбирать. Только один раз у нас было собрание, кстати, на котором я понял, что мальчик-то я не самый хороший. На собрании говорили, что нужно помогать тем, кто хуже учится. Вот у тебя, Антон, есть Саша Гаврилов, ты бы с ним позанимался чтением. Ага, сказал я. А когда собрание закончилось и все стали собираться, то мой сосед по парте – Сережка Гуляев, а Сережка был очень смешной мальчик, то есть он много смешного говорил, я так не умел и завидовал ему. Но и немножко вредным он был, потому что смеялся он над всеми, и надо мной, конечно! И про то какой я командир, и про мою «уродинку» на губе. Ничего страшного, но и ничего приятного. И вот он залез под парту, достать там чего-то, а когда стал вылезать, то я закрыл крышку парты, ну, я не хотел сильно, но звук получился как по ведру ногой ударить, и я захохотал, конечно, и стал убегать от него. А Сережка сильно обиделся и разозлился. Я бегал гораздо быстрее, и успел спрятаться в коридорной нише, где была застекленная дверь на балкон, и встал в углублении, вжавшись в стекло двери. Минут через пять Сережка обнаружил, где я прячусь и с разбегу обрушился на меня. Оказалось, что стекло в двери было уже разбито и оно с треском посыпалось на нас. Мы в ужасе замерли, а вокруг нас сыпались куски стекол, постепенно вываливаясь из огромной двери, Сережке порезало руку, а мне пара стеклышке воткнулись в правую щеку под глазом, по щеке текла кровь. Первым нас увидел Сашка Гаврилов. Он после той драки, да и не драки, а так, в общем, стал со мной дружить, и всем говорить, что меня уважает. Я правда не знаю, хорошо ли, что Сашка меня уважает, он же хулиган, его даже хулиганы из старших классов называли Гаврилой, и вот, непонятно, хороший ли я мальчик, что у меня такой друг? Он как нас с Сережкой увидел, всех в стеклах и в крови, ну, немножко крови было все-таки, то побежал с криком, на помощь, они там друг друга убивают! А мы просто стояли, и не убивали друг друга, я сильно испугался, так что и осколков в щеке не чувствовал сперва. А Сережка плакал, и говорил, что теперь его мать точно убьет. А я смотрел на него и удивлялся, что Сережкины уши стекла не отрезали, он очень лопоухий был! Вообще очень много я тогда подумал, пока стекла падали на нас. Не только про Сережкины уши, хотя они прямо сияли на солнце и были видны какие-то прожилки в ушах. И слезы его были с маленькими искрами, и даже на его сопле была такая искра от солнца. Хотя на соплю я долго не смотрел. А думал я, что это хорошо, что мы не поубивали друг друга, и что мы, скорее всего, не самые хорошие, и что лучше бы нам дружить, и что зря я его крышкой парты по голове стукнул, и что Сашка молодец, что позвал учительницу, пока нас тут эти стекла на куски не разрезали.

…На следующий день моя и Сережкина мамы пришли к директору школы. Моя мама молчала, а Сережкина страшно волновалась и кричала на меня, называла хулиганом и убийцей, что меня нужно отдать в детскую комнату милиции и много всего другого. Может она еще и от того кричала, что у нас до этого еще одна история была. Стройка была рядом со школой. Камни там всякие, доски… Вот мы, то есть я, и сделали катапульту. Камень, доска на нем, на один край доски кладешь камушек, а на другой конец прыгаешь с разбегу. Ну я камешки все больше, да больше подкладывал. А когда такой приличный булыжник положил и прыгнул, а потом отбежал, то увидел, что Сережка, ну да, он со мной был, он не видит, камни ищет, что булыжник падает и прямо в него сейчас попадет. Я ничего не успел сказать, только зачем-то подпрыгнул три разочка. Ну, камень в голову Сережке и попал. Крови не много было, у меня такое сто раз было. Но Серега в школу несколько дней не ходил. И вот теперь тут это стекло дурацкое. Моя мама продолжала молчать, а я боялся, что она скажет, что я не хулиган, а дурачок, и что у меня голова большая, и думал про дедушкину фуражку, а потом вспомнил про то, как пальцы ног из шинели торчали, и улыбнулся. Тут Сережкина мама всплеснула руками, и закричала еще громче, что этот бандит еще и улыбается. И тогда учительница попросила нас выйти с Сережкой из класса. Мы стояли в коридоре, у окна, недалеко от той двери на балкон, только она уже была заколочена фанерой. У Сережки была забинтована рука, а у меня щека замазана зеленкой. Вроде я и не чувствовал себя виноватым, но ведь понятно, что на хороших мальчиков так не кричат, и не стоят они в коридоре забинтованные. И Сережку жалко, ну, что по голове он так получил крышкой парты, и что камень ему в голову попал. Но я же не хотел, просто поторопился немножко, слишком быстро он стал вылезать. А стекло на нас обоих упало, и это же Сережка меня толкнул, а не я его! Короче говоря, тогда я понял, что мне больше не хочется быть хорошим мальчиком. Нет, не потому что хочется быть плохим. Просто нет их, наверное, хороших. Все мы просто мальчики, ну, кто не девочки! А, да, и из командиров меня изгнали, а кого назначили и не помню уже, видимо, не такого хорошего, как я.

Апрель 2020