Текст книги "Рассказы попа Чертякина"

Автор книги: Антон Поп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Антон Поп
Рассказы попа Чертякина

Пальчиковые человечки

Эту историю мне рассказал один знакомый, не слишком близкий, но и не сказать, что совсем уж далекий – просто хороший приятель. Мы с ним встретились по одному совместному не терпевшему отлагательств делу. Я пришел к нему в кабинет. Он был следователем. По особым делам – смертоубийственным. Разговор должен был состояться не очень продолжительный, но все же требующий определенного времени.

Кабинет приятеля был наполнен всяческими документами. Мой взгляд упал на небольшую стопку дел, лежавшую на углу рабочего стола. Впрочем, она бы меня и не заинтересовала, если бы не торчавший из ее середины уголок папки. На белом картоне печатными буквами грифельным карандашом было написано «СЕРЕЖА». Мне показалась странной эта надпись, и мои пальцы как-то неожиданно для меня самого схватились за уголок и хотели было вытянуть документ, но мой приятель озадаченно кашлянул, и я неловким движением, извинительно скорчив лицо, вернул свои руки на место.

– Забыл стереть, – с сожалением пробормотал Павел Петрович.

Он аккуратно достал документ и положил перед собой. Выражение лица его тотчас приобрело хмурый вид. Какие-то тяжелые мысли наполнили голову следователя. Его даже передернуло, когда он зачем-то прошептал имя Сережа. Глаза служителя закона налились испугом, и он, будто ожегшись о засаленные края папки, оттолкнул ее от себя. Потом посмотрел на меня, и я понял, что намеченный разговор не состоится. Мне стало не по себе от доставленной человеку неприятности. Из-за своего неуместного любопытства я заставил его вспомнить какие-то страшные обстоятельства.

Выдержав небольшую паузу, я попросил Павла рассказать об этом деле, объяснив, что тем самым он облегчит свою душу. Мне как священнику было небезразлично самочувствие приятеля. Павел, преодолев нападки Фобоса, посмотрел на меня с недоверием, но все же, предварительно пробежав глазами по кабинету в поисках правильного решения, счел для себя необходимым выговориться. Вот о чем он мне рассказал.

***

Сережа вышел из подъезда и зажмурил глаза от залившего их дневного света. Было пасмурно, но темный подвал Сережиной души не переносил никакого света, разве что от настольной лампы, под которой мальчик делал уроки долгими вечерами. «Опять полночи не спал, кровосос! Попробуй только тройку принести, на крупу поставлю! Нравится тебе на гречке стоять? Я кого спрашиваю? Позоришь меня перед всеми, скоро на улицу будет стыдно выходить», – будто металлическими литерами пропечаталось в памяти мамино напутствие, которое навязчиво повторялось, пока Сережа спускался с пятого этажа. Он знал, если мама упомянула гречку, значит, вечером его ждет экзекуция.

Каждое пробуждение для Сережи становилось мучением. Оно словно разрушало хрупкую границу мирка, в котором мальчику было хорошо. Просыпаясь, Сережа будто заново рождался и ощущал себя чуждым окружающему пространству. Не успев встать с кровати, он уже чувствовал себя уставшим, ни в чем не находил для себя мотивации. Мысль о предстоящем круговороте дня удручала и погружала в уныние. Все, от натягивания носков на ноги утром до взбивания подушки перед сном вечером, тяготило Сережу. Только горизонтальное положение в кровати и подкрашенная заоконной синевой темнота успокаивали мальчика, приводили его в нормальное состояние и сбрасывали дневную тугу.

Дневной свет на улице словно оголил Сережу перед всем миром. Мальчик предощущал, что световой эфир когда-нибудь проникнет в подполье его души и явит всем глубоко запрятанную тайну. Нахмуренное лицо служило некой защитой от окружающей действительности, которая была ему крайне неприятна. Прохожие оглядывались на школьника и мысленно осуждали: такой молодой, а уже всем недоволен.

Дорога в школу каждым своим элементом нагнетала волнение в душе мальчика. Ряд кустов вдоль дороги, приятно пощекотав своими маленькими листочками вытянутую руку, обрывался перед пешеходным переходом, но ощущение тысячи лижущих правую ладонь зеленых язычков пару минут напоминало: все ближе школа, все дальше дом. Столб без фонаря, наклонившийся как пизанская башня, внимал мысленной просьбе мальчика: «Придави меня, придави!», но всем своим видом отвечал: «Рад бы, да еще крепко мое основание». Народная тропа остановила Сережу – после дождя ее, как обычно, размыло. Как идти: прямо по тропе, проваливаясь на половину толщины подошвы в грязь, или, приминая очередную полосу травы, по краю, тем самым все больше увеличивая тропу? Мальчик долго не мог решиться, как поступить: неэстетично или антиэкологично. В итоге, как и всякий нерешительный человек, прошел по терминатору и в результате – и ботинки извозюкал, и траву примял. Чувство раздвоения мечом рассекло целостное естество на две половины: одна из них стремглав понеслась обратно, домой, разрываясь светом изнутри, другая – мрачнея, чернея, превращаясь в искореженный уголек, рассыпаясь на ходу – продолжала путь в образовательное учреждение. Ноги шли, будто нарочно спотыкаясь о каждый выступ, по раздолбанному железобетонному тротуару; три хрущевки, расположенные торцами к нему, означали, что следующее за ними здание – школа.

Серое параллелепипедное чудище с множеством квадратных глаз вводило Сережу в тревожное состояние. Безмолвное существо из силикатного кирпича являлось предтечей другого монстра, встреча с которым была неминуема внутри школы. Слегка вспотевшей ладонью Сережа обхватил почерневшую от времени деревянную скалковидную ручку входной двери, потянул ее на себя и вошел в мир тысячи шевелящихся глаз. Он шел по коридорам, глядя в пол, одно лишь прокручивая в голове: «Будет сегодня Саша Щусев или нет? Если нет, то монстр не особо отреагирует на Сережино появление, а если…».

Сбылся худший вариант. Сережа вошел в класс после звонка, Щусев не заставил долго ждать и по привычке сказал: «Ой, а вот и наша хмурая молчунья пришла!» Весь класс как единое существо пятьюдесятью глазами посмотрел на Сережу и расхохотался. Мальчик, еще больше нахмурившись, быстро прошел за свою парту, несколько раз споткнувшись о лапы многоглазого, многоротого монстра.

Сережа сел за парту и стал записывать за учителем материал урока. Мальчик постоянно отвлекался, отворачивая голову к окну – за ним находился его уютный мирок, сложенный из простыни, одеяла и подушки. За деревьями парка виднелась крестообразная антенна, которая, покачиваясь от ветра, приветственно махала Сереже. Эти махи были дороже всего в школьные часы – антенна стояла на крыше пятиэтажки прямо над Сережиной комнатой.

Элементы пути в обратном порядке встречались школьником радостно, как вешки, приближавшие к финишу. Приток приятного чувства переживался сугубо внутренне, внешне – хмурость, как намертво припекшаяся маска, продолжала защищать оголенную душу мальчика. 3-D картина, подвергавшаяся только сезонным изменениям, постепенно суживалась по мере углубления в нее маленького человека. В левой части картины выпирало розовое здание спортшколы олимпийского резерва, в правой – ряд хрущёвок цвета халвы. На языке появился привкус сухого продукта. Сережа не любил халву, но по дороге домой мозг отмечал прежде всего сладкие оттенки этого народного десерта, благодаря чему на некоторое время халва переходила в разряд продуктов вполне приемлемых для употребления.

По центру картины на заднем плане виднелся длинный забор, за которым высились здания комплекса детского интерната, на переднем – дорога домой. Ноги ловко перешагивали неровные стыки тротуара, они же, не мешкая, не заставляя хозяина задумываться, рысьей прытью побежали по мокрой траве в обход неисправимой тропы (в прошлый раз выбрали грязюку). Столб без фонаря как открытый шлагбаум приветствовал Сережу. Тысячи щекотаний полуоргазмическим наслаждением охватили левую ладонь – значит, остались считанные метры до дома. Сережа оглянулся – за спиной 3-D картина с иным содержанием как-бы зловеще напоминала: пока свободен, но завтра ты снова мой. Розовый неказистый идол справа, хрущевские гробы слева и длинный квадратоглаз в конце перспективы тяжелыми глыбами поместились в душе мальчика.

Вот и подъезд. Полумрак укрыл Сережу. Настало облегчение. Вот чего он жаждал – облегчения своего состояния. Может, все-таки открыть тайну маме? А если она не поймет?

– Мама, я хочу тебе кое-что рассказать, – войдя домой сказал Сережа. Дома также находился папа. Он был пьян. – У меня есть друзья. Ты спрашивала, почему у меня нет друзей? Ты говорила, что это ненормально, так не должно быть. А они у меня есть, просто я о них тебе не рассказывал.

Мама сидела за компьютером и изучала электронный дневник. За сегодняшний день там появилась одна тройка.

– Друзья?! Да неужели. Витя, ты слышал? У нашего троечника, оказывается, есть друзья. Что ты мне врешь, Сереженька! Мне опять на тебя учительница пожаловалась, что ты все уроки в окна проглядел. Ты ни с кем словом не обмолвился. Ублюдок ты мелкий. Убить тебя готова!!! На меня весь город уже пальцами тычет. Сын твой, говорят, ходит, будто в карцере живет. Ты что мать позоришь? Сучок эдакий! – тяжелая женская рука отвесила Сереже затрещину, он упал на пол. Из кухни появился папа, он посмотрел на сына и, ухмыльнувшись сквозь пьяный угар, вышел из квартиры.

Мать сдержала свое слово. Гречка невыносимо впивалась в колени. Раны, не успевшие зажить от прошлых стояний, кровоточили и обагряли прилипшие коричневые зерна. Через полчаса мать отправила сына в ванную вытаскивать застрявшую в коже крупу. Промыв раны водой, Сережа принялся за уроки. Мама сидела рядом. Контролировала.

– Мама, у меня есть друзья. Они ко мне ночью приходят. Днем они не могут. Мы с ними играем.

– Что ты несешь?! Какие друзья ночью? Я седею уже от твоих выдумок. Я скоро в старуху превращусь, гаденыш! – постепенно повышая голос, говорила женщина. – Тебе мало что ли досталось? Мало, спрашиваю? – выкручивая сыну ухо, спросила мать.

– Нет, мама, прости, – умоляюще произнес Сережа, – не надо больше, прости, я больше не буду.

– Так. Уроки доделываешь и спать.

– Хорошо, мамочка, – сдерживая слезы, ответил мальчик.

Лежа в кровати, Сережа по обыкновению сгибал ноги в коленях, предварительно прижав их друг к другу. Затем натягивал одеяло до коленных чашечек – створки врат в таинственную пещеру готовы. Гнусавый хохот из глубин пещеры раздвигал врата, и появлялись они. Их было всегда двое. Каждый из них выглядел как два человеческих пальца, средний и указательный. Все из нас когда-то в детстве играли своими пальцами в человечков. Точь-в-точь такие же приходили к Сереже. Они весело выбегали из пещеры и играли меж собой на груди у мальчика: то бегали друг за другом, то играли в чехарду, то спарринговались как кикбоксеры, то устраивали споры на разные, по большей части философские, темы. Время от времени из раздвигавшихся морщин на костяшках вылезали желто-кровянистого цвета глаза и косились на мальчика. Человечки что-то замышляли – невинная игра служила только прикрытием.

С Сережей человечки не общались. Для них его будто не существовало. Они только пользовались его телом для своих игрищ. Но Сережу это нисколько не огорчало – ему нравилось за ними наблюдать, они были очень забавными. Мальчик словно попадал в другой мир, где жил по-настоящему. Пальчиковые человечки не доставляли никакого дискомфорта, наоборот – приносили радость, заставляли на время забыть мир дня и света, полный злых людей. Это был единственный промежуток времени в сутках, ради которого Сережа терпел дневные страдания.

Так продолжалось несколько лет, но той ночью все изменилось. Обычно человечки только слегка касались тела Сережи, производя тем самым приятный массажный эффект. Но в ту ночь мальчик испытывал болевые ощущения – человечки с невероятной силой топали по Сережиной груди, словно долотом пытаясь проделать в ней отверстия. Эти существа не ограничились грудной клеткой – они полезли на лицо. И своими ногами-пальцами безжалостно стали прыгать по носу, щекам, губам, глазам. Сережа хотел закричать от боли, но какое-то необъяснимое оцепенение овладело им. Потом человечки вцепились в горло и перекрыли дыхание. Сережа хотел схватить их и оторвать от себя, но не почувствовал своих рук – они словно исчезли.

Наутро квартира Борисовых наполнилась разного рода людьми. Следователи, медики, криминалисты, и даже экстрасенс и священник стояли у кровати с остывшим, закостенелым трупом. Перед ними был результат небывалого в истории самоубийства. Сережа лежал с широко раскрытыми глазами и нахмуренным лбом, грудь его была усыпана синющими точками-гематомами. Но самым жутким в этой картине было следующее: собственные руки Сережи мертвой хваткой сжимали тонкую шею. Говорят, мальчика так и похоронили, не сумев разжать пальцы.

***

– Все тогда высказали свои предположения, кроме священника. Вернее, он сказал, что, мол, догадывается, чьих это рук дело, но конкретно не обозначил. Ну, вы его, наверное, знаете? Отец Харитон, из монастыря.

– Да, конечно, это мой друг, еще с семинарии. – От рассказанной Павлом Петровичем истории к моему горлу подступил комок, поэтому ответ прозвучал как-то неуверенно, заторможенно. – Мне кажется, я тоже догадываюсь, – слегка дрожащим голосом закончил я.

Меня зазнобило. Я поблагодарил приятеля за откровенность и удалился из кабинета. Больше мы с ним никогда не виделись.

Сожительница

С Никоновым мы договорились встретиться в одном из уличных кафе. Знал я его весьма поверхностно, слышал только, что он первоклассный психиатр, человек, с головой погруженный в любимое дело. Когда-то, в годы неофитства, я пренебрежительно думал о врачах-психиатрах: мол, болезни их пациентов можно излечить только молитвой и постом, и для этого достаточно обратиться к священнику. Но с годами в моей голове четко разделились зоны ответственности священника и психиатра. Я осознал, что духовные проблемы и психические заболевания – совершенно разные области проявления человеческих недугов. Поэтому, когда на другом конце мобильной связи прозвучала фамилия Никонов, я невольно выпрямил спину и внимательно стал слушать собеседника. Он попросил о встрече со мной в ближайшее время. Сказал, что разговор будет касаться моего приятеля, следователя Павла Петровича, который на днях скончался в психиатрической клинике, не оправившись от острого приступа помешательства. Я, конечно же, согласился на встречу, отложив свои дела.

Никонов выбрал столик рядом с проспектом, поближе к автомобильному шуму, чтобы, как он объяснил, никто не слышал нашего разговора. Он начал сразу, без прелюдий. Меня это даже обрадовало – иметь разговор с прямым, конкретным человеком.

– Насколько близко Вы были знакомы с Павлом Петровичем? – будто отрезал спросил меня Никонов.

– Он был одним из лучших моих приятелей, – как-то по-школьному ответил я.

– Вы когда с ним последний раз виделись?

– Виделись? – Будто не расслышав, переспросил я. Мне стало казаться, что меня допрашивают. Но я не подавал вида, так как с неподдельным пиететом разговаривал с доктором. – Да-а-а… Буквально около месяца назад. Он еще мне рассказал про дело мальчика Сережи. Жуткая история. – У меня запершило в горле, и я раскашлялся.

– Во-о-от! А ко мне Павел Петрович попал после не менее странного дела. Собственно, зачем я Вас позвал. Ваш приятель поделился обстоятельствами того дела со мной и попросил Вам их передать. После чего забредил, все время повторял: «Расскажи Чертякину, расскажи Чертякину». Так что я намерен выполнить последнюю волю несчастного Павла Петровича. Вы как, согласны, господин Чертякин?

– Да, конечно. Я внимаю каждому Вашему слову, – тяжело выдохнув, ответил я, будто зная, о чем пойдет речь.

***

Антон проворачивал ключ не спеша, допуская появление скрипа, хотя утром он смазывал механизм машинным маслом, выстрелив им в замочную скважину из пластмассового шприца. Шпионская осторожность не помогла – механизм все же предательски скрипнул и высоким надрывным звуком потревожил стены длинного коридора типичной общаги провинциального городка. Стены отозвались затхлым дыханием недовольства, которое они источали, израненные временем, безразличием жильцов и жилищно-коммунальных служб.

Но не только о спокойствии стен волновался общежитель. Резкий звук по обыкновению разбудил Марину. Дверь ее комнаты распахнулась, и из-за косяка появилась высокая пышная грудь. Казалось, соседка нарочно выставляла ее вперед для большего соблазнительного эффекта. Ситцевая ночнушка в точности повторяла пикантные формы. Особо изящно выделялись острые соски, от вида которых Антон невольно начинал облизывать языком свои губы. Марина выглянула из-за косяка и томным взором с ног до головы осмотрела своего соседа, будто пытаясь во внешнем виде его найти признаки, объяснявшие скрип замка в три часа ночи. Что заставляло бывшего мужа настолько допоздна работать? В ее вопросительном взгляде не было упрека – она смотрела на Антона любящими глазами свободной одинокой женщины. Нет, Марина не спала – она терпеливо ждала его, как и всегда, как и когда-то, не так давно, еще будучи женой, не могла уснуть без его тяжелого аритмичного дыхания. Невидимые лучи из ее голубовато-зеленых глаз без остатка тонули в мрачном, округло-квадратном, с высоким вогнутым лбом лице. Своей угрюмостью лицо Антона будто стремилось приобрести способность совсем не отражать света. Тусклая коридорная лампочка исходившим от нее светом уже не могла нащупать его глаза, поэтому на фоне черного овала Марина разглядела только шевелящиеся губы.

– Мокрицы… – уставшим, слегка осипшим голосом сказал Антон, впиваясь глазами в Маринину руку, по которой суетливо бегали две мокрицы.

Марина брезгливо, но с видом уверенного превосходства смахнула их с руки и про себя возмутилась: «Конечно, только мокрицы его и заинтересовали, совсем импотентом стал». Горделиво отведя взгляд от Антона, Марина схватилась за дверную ручку и с нарочитым недовольством хлопнула дверью.

Сидя на кровати в своей стандартной тринадцатиметровой комнате, Марина, уткнувшись в подушку, зарыдала. Время от времени она отрывала голову от пропитавшейся слезами наволочки и оглядывала через призму ночной темноты свою скудно обставленную комнату. Женщина словно искала в этом тесном пространстве хотя бы кого-нибудь, кто мог ее утешить. На самом же деле в эти паузы она сосредоточивала внимание на воспоминаниях, которые доставали из глубин ее существа счастливые моменты жизни с Антоном.

Они упивались друг другом. Страстные ночи проводили то у нее, то у него. Никто не был свидетелем их брачных оргий, никто не мог их видеть и слышать. Слева за стенкой находилась общая кухня, комната справа от Марининой (она же слева от Антоновой) давно пустовала; сверху соседствовали только голуби, залетавшие на чердак, а внизу комнаты посуточно сдавались в аренду, и их временные постояльцы не интересовались жизнью обитателей общаги. Комната Антона была угловой, она помещалась в тупике коридорного ответвления, поэтому справа у него соседей не было. Коридорная стена напротив комнат была глухой, за ней находились туалеты и душевые кабины. Вход в них располагался со стороны большого коридора. Марина и Антон жили здесь достаточно изолированно от остальных жильцов. Это обстоятельство придавало семейной жизни особую фривольность. Предварительные ласки могли начинаться в его комнате, продолжаться в коридоре и заканчиваться сексом в ее жилище. В этом было особое наслаждение – считать общедомовые квадратные метры своими и ощущать себя жителями трешки. Марине думалось, что счастье ее продлится вечно. Но спустя полгода брак распался. Случилось это неожиданно для нее. Впрочем, за месяц до развода был случай, который, возможно, повлиял на решение Антона уйти. Марина имела неосторожность высмеять кривой пенис мужа. Нельзя сказать, что этот фактор ей не нравился, наоборот, ее всякий раз возбуждала данная особенность полового партнера. За месяц страсть между ними охладела, Антон стал задумчивым и часто задерживался на работе. За две недели до развода он начал подрабатывать в такси. Возвращался домой далеко за полночь, запирался в своей комнате и совсем перестал общаться с Мариной.

Антон вошел в комнату дико уставшим от ночной смены. Завалившись на кровать в чем есть, он расплылся в улыбке от осознания того, что совсем немного осталось накопить денег на желанную покупку. Зарплаты преподавателя в местном ПТУ хватало лишь на еду, одежду с распродаж и оплату коммунальных услуг. Поэтому ради заветной покупки он устроился подрабатывать в службу такси. Заказы брал через агрегатор, к какому-либо графику работы привязан не был. Влезать в долги Антон не хотел принципиально. Однажды купив в кредит ноутбук, он с каждым ежемесячным платежом сильно нервничал от осознания переплаты. С тех пор преподаватель биологии дал зарок не становиться банковским должником.

Месяц спустя после случая с мокрицами ранним субботним утром Марина вышла на небольшой балкон своей комнаты (надо сказать, комнат с балконом в этом доме было совсем немного). На улице густая зелень ударила по Марининым глазам, ветер туда-сюда переливал смесь из листьев березы, клена и тополя. Солнечные лучи то отражались, то поглощались кронами деревьев в зависимости от того, какой стороной ветер обращал листья к Солнцу. Марина опустила голову вниз, чтобы по обыкновению изучить обстановку во дворе. За ночь ничего не изменилось, как, впрочем, и за несколько последних лет. Те же скрипучие качели, на которых Марина любила качаться, возвращаясь из школы; та же скамеечка около песочницы, на которой любила сидеть ее мама, глядя на дочку-малышку, перебрасывавшую совочком с места на место песок; та же тетя Зина, уже пенсионерка, сидела у подъезда, лузгая семечки. Непривычным и даже странным было появление грузовика с логотипом «Мебель от Ларисы». Он припарковался кормой к подъезду, и из кузова руками мускулистых парней стали вытаскиваться коробки разного размера. Они пропадали во входном отверстии общежития и отправлялись к заказчику по темным коридорам здания.