Текст книги "Иванов"
Автор книги: Антон Чехов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
Саша. Оставьте вы меня в покое, не оскорбляйте моего слуха вашими грошовыми расчетами.
Лебедев (вспылив). Тьфу! Все вы то сделаете, что я себя ножом пырну или человека зарежу! Та день-деньской ревмя ревет, зудит, пилит, копейки считает, а эта, умная, гуманная, черт подери, эмансипированная, не может понять родного отца! Я оскорбляю слух! Да ведь прежде, чем прийти сюда оскорблять твой слух, меня там (указывает на дверь) на куски резали, четвертовали. Не может она понять! Голову вскружили и с толку сбили... ну вас! (Идет к двери и останавливается.) Не нравится мне, все мне в вас не нравится!
Саша. Что тебе не нравится?
Лебедев. Все мне не нравится! Все!
Саша. Что все?
Лебедев. Так вот я рассядусь перед тобою и стану рассказывать. Ничего мне не нравится, а на свадьбу твою я и смотреть не хочу! (Подходит к Саше и ласково.) Ты меня извини, Шурочка, может быть, твоя свадьба умная, честная, возвышенная, с принципами, но что-то в ней не то, не то! Не походит она на другие свадьбы. Ты – молодая, свежая, чистая, как стеклышко, красивая, а он – вдовец, истрепался, обносился. И не понимаю я его, бог с ним. (Целует дочь.) Шурочка, прости, но что-то не совсем чисто. Уж очень много люди говорят. Как-то так у него эта Сарра умерла, потом как-то вдруг почему-то на тебе жениться захотел... (Живо) Впрочем, я баба, баба. Обабился, как старый кринолин. Не слушай меня. Никого, себя только слушай.
Саша. Папа, я и сама чувствую, что не то... Не то, не то, не то. Если бы ты знал, как мне тяжело! Невыносимо! Мне неловко и страшно сознаваться в этом. Папа, голубчик, ты меня подбодри, ради бога... научи, что делать.
Лебедев. Что такое? Что?
Саша. Так страшно, как никогда не было! (Оглядывается.) Мне кажется, что я его не понимаю и никогда не пойму. За все время, пока я его невеста, он ни разу не улыбнулся, ни разу не взглянул мне прямо в глаза. Вечно жалобы, раскаяние в чем-то, намеки на какую-то вину, дрожь... Я утомилась. Бывают даже минуты, когда мне кажется, что я... я его люблю не так сильно, как нужно. А когда он приезжает к нам или говорит со мною, мне становится скучно. Что это все значит, папочка? Страшно!
Лебедев. Голубушка моя, дитя мое единственное, послушай старого отца. Откажи ему!
Саша (испуганно). Что ты, что ты!
Лебедев. Право, Шурочка. Скандал будет, весь уезд языками затрезвонит, но ведь лучше пережить скандал, чем губить себя на всю жизнь.
Саша. Не говори, не говори, папа! И слушать не хочу. Надо бороться с мрачными мыслями. Он хороший, несчастный, непонятый человек; я буду его любить, пойму, поставлю его на ноги. Я исполню свою задачу. Решено!
Лебедев. Не задача это, а психопатия.
Саша. Довольно. Я покаялась тебе, в чем не хотела сознаться даже самой себе. Никому не говори. Забудем.
Лебедев. Ничего я не понимаю. Или я отупел от старости, или все вы очень уж умны стали, а только я, хоть зарежьте, ничего не понимаю.
V
Шабельский (входя). Черт бы побрал всех и меня в том числе! Возмутительно!
Лебедев. Тебе что?
Шабельский. Нет, серьезно, нужно во что бы то ни стало устроить себе какую-нибудь гнусность, подлость, чтоб не только мне, но и всем противно стало. И я устрою. Честное слово! Я уж сказал Боркину, чтобы он объявил меня сегодня женихом. (Смеется.) Все подлы, и я буду подл.
Лебедев. Надоел ты мне! Слушай, Матвей, договоришься ты до того, что тебя, извини за выражение, в желтый дом свезут.
Шабельский. А чем желтый дом хуже любого белого или красного дома? Сделай милость, хоть сейчас меня туда вези. Сделай милость. Все подленькие, маленькие, ничтожные, бездарные, сам я гадок себе, не верю ни одному своему слову...
Лебедев. Знаешь что, брат? Возьми в рот паклю, зажги и дыши на людей. Или еще лучше: возьми свою шапку и поезжай домой. Тут свадьба, все веселятся, а ты кра-кра как ворона. Да, право...
Шабельский склоняется к пианино и рыдает.
Батюшки!.. Матвей!.. граф!.. Что с тобою? Матюша, родной мой... ангел мой... Я обидел тебя? Ну, прости меня, старую собаку... Прости пьяницу... Воды выпей...
Шабельский. Не нужно. (Поднимает голову.)
Лебедев. Чего ты плачешь?
Шабельский. Ничего, так...
Лебедев. Нет, Матюша, не лги... отчего? Что за причина?
Шабельский. Взглянул я сейчас на эту виолончель и... и жидовочку вспомнил...
Лебедев. Эва, когда нашел вспоминать! Царство ей небесное, вечный покой, а вспоминать не время...
Шабельский. Мы с нею дуэты играли... Чудная, превосходная женщина!
Саша рыдает.
Лебедев. Ты еще что? Будет тебе! Господи, ревут оба, а я... я... Хоть уйдите отсюда, гости увидят!
Шабельский. Паша, когда солнце светит, то и на кладбище весело. Когда есть надежда, то и в старости хорошо. А у меня ни одной надежды, ни одной!
Лебедев. Да, действительно тебе плоховато... Ни детей у тебя, ни денег, ни занятий... Ну, да что делать! (Саше.) А ты-то чего?
Шабельский. Паша, дай мне денег. На том свете мы поквитаемся. Я съезжу в Париж, погляжу на могилу жены. В своей жизни я много давал, роздал половину своего состояния, а потому имею право просить. К тому же прошу я у друга...
Лебедев (растерянно). Голубчик, у меня ни копейки! Впрочем, хорошо, хорошо! То есть я не обещаю, а понимаешь ли... отлично, отлично! (В сторону.) Замучили!
VI
Бабакина (входит). Где же мой кавалер? Граф, как вы смеете оставлять меня одну? У, противный! (Бьет графа веером по руке.)
Шабельский (брезгливо). Оставьте меня в покое! Я вас ненавижу!
Бабакина (оторопело). Что?.. А?..
Шабельский. Отойдите прочь!
Бабакина (падает в кресло). Ах! (Плачет.)
Зинаида Савишна (входит, плача). Там кто-то приехал... Кажется, женихов шафер. Благословлять время... (Рыдает.)
Саша (умоляюще). Мама!
Лебедев. Ну, все заревели! Квартет! Да будет вам сырость разводить! Матвей!.. Марфа Егоровна!.. Ведь этак и я... я заплачу... (Плачет.) Господи!
Зинаида Савишна. Если тебе мать не нужна, если без послушания... то сделаю тебе такое удовольствие, благословлю...
Входит Иванов; он во фраке и перчатках.
VII
Лебедев. Этого еще недоставало! Что такое? Саша. Зачем ты?
Иванов. Виноват, господа, позвольте мне поговорить с Сашей наедине.
Лебедев. Это не порядок, чтоб до венца к невесте приезжать! Тебе пора ехать в церковь!
Иванов. Паша, я прошу...
Лебедев пожимает плечами; он, Зинаида Савишна, граф и Бабанина уходят.
VIII
Саша (сурово). Что тебе нужно?
Иванов. Меня душит злоба, но я могу говорить хладнокровно. Слушай. Сейчас я одевался к венцу, взглянул на себя в зеркало, а у меня на висках... седины. Шура, не надо! Пока еще не поздно, нужно прекратить эту бессмысленную комедию... Ты молода, чиста, у тебя впереди жизнь, а я...
Саша. Все это не ново, слышала я уже тысячу раз, и мне надоело! Поезжай в церковь, не задерживай людей.
Иванов. Я сейчас уеду домой, а ты объяви своим, что свадьбы не будет. Объясни им как-нибудь. Пора взяться за ум. Поиграл я Гамлета, а ты возвышенную девицу – и будет с нас.
Саша (вспыхнув). Это что за тон? Я не слушаю.
Иванов. А я говорю и буду говорить.
Саша. Ты зачем приехал? Твое нытье переходит в издевательство.
Иванов. Нет, уж я не ною! Издевательство? Да, я издеваюсь. И если бы можно было издеваться над самим собою в тысячу раз сильнее и заставить хохотать весь свет, то я бы это сделал! Взглянул я на себя в зеркало – ив моей совести точно ядро лопнуло! Я надсмеялся над собою и от стыда едва не сошел с ума. (Смеется.) Меланхолия! Благородная тоска! Безотчетная скорбь! Недостает еще, чтобы я стихи писал. Ныть, петь Лазаря, нагонять тоску на людей, сознавать, что энергия жизни утрачена навсегда, что я заржавел, отжил свое, что я поддался слабодушию и по уши увяз в этой гнусной меланхолии, сознавать это, когда солнце ярко светит, когда даже муравей тащит свою ношу и доволен собою, – нет, слуга покорный! Видеть, как одни считают тебя за шарлатана, другие сожалеют, третьи протягивают руку помощи, четвертые, – что всего хуже, – с благоговением прислушиваются к твоим вздохам, глядят на тебя как на второго Магомета и ждут, что вот-вот ты объявишь им новую религию... Нет, слава богу, у меня еще есть гордость и совесть! Ехал я сюда, смеялся над собою, и мне казалось, что надо мною смеются птицы, смеются Деревья...
Саша. Это не злость, а сумасшествие!
Иванов. Ты думаешь? Нет, я не сумасшедший. Теперь я вижу вещи в настоящем свете, и моя мысль так же чиста, как твоя совесть. Мы любим друг друга, но свадьбе нашей не быть! Я сам могу беситься и киснуть сколько мне угодно, но я не имею права губить других! Своим нытьем я отравил жене последний год ее жизни. Пока ты моя невеста, ты разучилась смеяться и постарела на пять лет. Твой отец, для которого было все ясно в жизни, по моей милости перестал понимать людей. Еду ли я на съезд, в гости, на охоту, куда ни пойду, всюду вношу с собою скуку, уныние, недовольство. Постой, не перебивай! Я резок, свиреп, но, прости, злоба душит меня, и иначе говорить я не могу. Никогда я не лгал, не клеветал на жизнь, но, ставши брюзгой, я, против воли, сам того не замечая, клевещу на нее, ропщу на судьбу, жалуюсь, и всякий, слушая меня, заражается отвращением к жизни и тоже начинает клеветать. А какой тон! Точно я делаю одолжение природе, что живу. Да черт меня возьми!
Саша. Постой... Из того, что ты сейчас сказал, следует, что нытье тебе надоело и что пора начать новую жизнь!.. И отлично!..
Иванов. Ничего я отличного не вижу. И какая там новая жизнь? Я погиб;, безвозвратно! Пора нам обоим понять это. Новая жизнь!
Саша. Николай, опомнись! Откуда видно, что ты погиб? Что за цинизм такой? Нет, не хочу ни говорить, ни слушать... Поезжай в церковь!
Иванов. Погиб!
Саша. Не кричи так, гости услышат!
Иванов. Если неглупый, образованный и здоровый человек без всякой видимой причины стал петь Лазаря и покатил вниз по наклонной плоскости, то он катит уже без удержа, и нет ему спасения! Ну, где мое спасение? В чем? Пить я не могу – голова болит от вина; плохих стихов писать – не умею; молиться на свою душевную лень и видеть в ней нечто превыспреннее – не могу. Лень и есть лень, слабость есть слабость, – других названий у меня нет. Погиб, погиб – и разговоров быть не может! (Оглядывается.) Нам могут помешать. Слушай. Если ты меня любишь, то помоги мне. Сию же минуту, немедля откажись от меня! Скорее...
Саша. Ах, Николай, если бы ты знал, как ты меня утомил! Как измучил ты мою душу! Добрый, умный человек, посуди: ну, можно ли задавать такие задачи? Что ни день, то задача, одна труднее другой... Хотела я деятельной любви, но ведь это мученическая любовь!
Иванов. А когда ты станешь моею женой, задачи будут еще сложней. Откажись же! Пойми: в тебе говорит не любовь, а упрямство честной натуры. Ты задалась целью во что бы то ни стало воскресить во мне человека, спасти, тебе льстило, что ты совершаешь подвиг... Теперь ты готова отступить назад, но тебе мешает ложное чувство. Пойми!
Саша. Какая у тебя странная, дикая логика! Ну, могу ли я от тебя отказаться? Как я откажусь? У тебя ни матери, ни сестры, ни друзей... Ты разорен, имение твое растащили, на тебя кругом клевещут...
Иванов. Глупо я сделал, что сюда приехал. Мне нужно было бы поступить так, как я хотел.
Входит Лебедев.
IX
Саша (бежит навстречу отцу). Папа, ради бога, прибежал он сюда как бешеный и мучает меня! Требует, чтобы я отказалась от него, не хочет губить меня. Скажи ему, что я не хочу его великодушия! Я знаю, что делаю.
Лебедев. Ничего не понимаю... Какое великодушие?
Иванов. Свадьбы не будет!
Саша. Будет! Папа, скажи ему, что свадьба будет! Лебедев. Постой, постой!.. Почему же ты не хочешь, чтобы была свадьба?
Иванов. Я объяснил ей почему, но она не хочет понимать.
Лебедев. Нет, ты не ей, а мне объясни, да так объясни, чтобы я понял! Ах, Николай Алексеевич! Бог тебе судья! Столько ты напустил туману в нашу жизнь, что я точно в кунсткамере живу: гляжу и ничего не понимаю... Просто наказание... Ну, что мне прикажешь, старику, с тобою делать? На дуэль тебя вызвать, что ли?
Иванов. Никакой дуэли не нужно. Нужно иметь только голову на плечах и понимать русский язык.
Саша (ходит в волнении по сцене). Это ужасно, ужасно! Просто как ребенок!
Лебедев. Остается только руками развести, и больше ничего. Послушай, Николай! По-твоему, все это у тебя умно, тонко, по всем правилам психологии, а по-моему, это скандал и несчастие. Выслушай меня, старика, в последний раз! Вот что я тебе скажу: успокой свой ум! Гляди на вещи просто, как все глядят! На этом свете все просто. Потолок белый, сапоги черные, сахар сладкий. Ты Сашу любишь, она тебя любит. Коли любишь – оставайся, не любишь – уходи, в претензии не будем. Ведь это так просто! Оба вы здоровые, умные, нравственные, и сыты, слава богу, и одеты... Что ж тебе еще нужно? Денег нет? Велика важность! Не в деньгах счастье... Конечно, я понимаю... имение у тебя заложено, процентов нечем платить, но я – отец, я понимаю... Мать как хочет, бог с ней; не дает денег – не нужно. Шурка говорит, что не нуждается в приданом. Принципы, Шопенгауэр... Все это чепуха... Есть у меня в банке заветные десять тысяч. (Оглядывается.) Про них в доме ни одна собака не знает... Бабушкины... Это вам обоим... Берите, только уговор лучше денег: Матвею дайте тысячи две...
В зале собираются гости.
Иванов. Паша, разговоры ни к чему. Я поступаю так, как велит мне моя совесть.
Саша. И я поступаю так, как велит мне моя совесть. Можешь говорить что угодно, я тебя не отпущу. Пойду позову маму. (Уходит.)
Х
Лебедев. Ничего не понимаю...
Иванов. Слушай, бедняга... Объяснять тебе, кто я – честен или подл, здоров или психопат, я не стану. Тебе не втолкуешь. Был я молодым, горячим, искренним, неглупым; любил, ненавидел и верил не так, как все, работал и надеялся за десятерых, сражался с мельницами, бился лбом об стены; не соразмерив своих сил, не рассуждая, не зная жизни, я взвалил на себя ношу, от которой сразу захрустела спина и потянулись жилы; я спешил расходовать себя на одну только молодость, пьянел, возбуждался, работал; не знал меры. И скажи: можно ли было иначе? Ведь нас мало, а работы много, много! Боже, как много! И вот как жестоко мстит мне жизнь, с которою я боролся! Надорвался я! В тридцать лет уже похмелье, я стар, я уже надел халат. С тяжелою головой, с ленивою душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я среди людей и не знаю: кто я, зачем живу, чего хочу? И мне уже кажется, что любовь – вздор, ласки приторны, что в труде нет смысла, что песня и горячие речи пошлы и стары. И всюду я вношу с собою тоску, холодную скуку, недовольство, отвращение к жизни... Погиб безвозвратно! Перед тобою стоит человек, в тридцать пять лет уже утомленный, разочарованный, раздавленный своими ничтожными подвигами; он сгорает со стыда, издевается над своею слабостью... О, как возмущается во мне гордость, какое душит меня бешенство! (Пошатываясь.) Эка, как я уходил себя! Даже шатаюсь... Ослабел я. Где Матвей? Пусть он свезет меня домой.
Голоса в зале: "Женихов шафер приехал!"
XI
Шабельский (входя). В чужом, поношенном фраке... без перчаток... и сколько за это насмешливых взглядов, глупых острот, пошлых улыбок... Отвратительные людишки!
Боркин (быстро входит с букетом; он во фраке, с шаферским цветком). Уф! Где же он? (Иванову.) Вас в церкви давно ждут, а вы тут философию разводите. Вот комик! Ей-богу, комик! Ведь вам надо не с невестой ехать, а отдельно со мною, за невестой же я приеду из церкви. Неужели вы даже этого не понимаете? Положительно комик!
Львов (входит, Иванову). А, вы здесь? (Громко.) Николай Алексеевич Иванов, объявляю во всеуслышание, что вы подлец! Иванов (холодно). Покорнейше благодарю.
Общее замешательство.
Боркин (Львову). Милостивый государь, это низко! Я вызываю вас на дуэль!
Львов. Господин Боркин, я считаю для себя унизительным не только драться, но даже говорить с вами! А господин Иванов может получить удовлетворение, когда ему угодно.
Шабельский. Милостивый государь, я дерусь с вами!
Саша (Львову). За что? За что вы его оскорбили? Господа, позвольте, пусть он мне скажет: за что?
Львов. Александра Павловна, я оскорблял не голословно. Я пришел сюда, как честный человек, чтобы раскрыть вам глаза, и прошу вас выслушать меня.
Саша. Что вы можете сказать? Что вы честный человек? Это весь свет знает! Вы лучше скажите мне по чистой совести: понимаете вы себя или нет! Вошли вы сейчас сюда, как честный человек, и нанесли ему страшное оскорбление, которое едва не убило меня; раньше, когда вы преследовали его, как тень, и мешали ему жить, вы были уверены, что исполняете свой долг, что вы честный человек. Вы вмешивались в его частную жизнь, злословили и судили его; где только можно было, забрасывали меня и всех знакомых анонимными письмами, – и все время вы думали, что вы честный человек. Думая, что это честно, вы, доктор, не щадили даже его больной жены и не давали ей покоя своими подозрениями. И какое бы насилие, какую жестокую подлость вы ни сделали, вам все бы казалось, что вы необыкновенно честный и передовой человек!
Иванов (смеясь). Не свадьба, а парламент! Браво, браво!..
Саша (Львову). Вот теперь и подумайте: понимаете вы себя или нет? Тупые, бессердечные люди! (Берет Иванова за руку.) Пойдем отсюда, Николай! Отец, пойдем!
Иванов. Куда там пойдем? Постой, я сейчас все это кончу! Проснулась во мне молодость, заговорил прежний Иванов! (Вынимает револьвер.)
Саша (вскрикивает). Я знаю, что он хочет сделать! Николай, бога ради!
Иванов. Долго катил вниз по наклону, теперь стой! Пора и честь знать! Отойдите! Спасибо, Саша!
Саша (кричит). Николай, бога ради! Удержите!
Иванов. Оставьте меня! (Отбегает в сторону и застреливается.)
Занавес.
1887-1889
ПРИМЕЧАНИЯ
"Иванов" – первая пьеса Чехова, увидевшая сцену. И уже в этой первой попытка ниспровергнуть каноны традиционной драматургии. "Современные драматурги начиняют свои пьесы исключительно ангелами, подлецами и шутами пойди-ка найди сии элементы во всей Россип! Найти-то найдешь, да не в таких крайних видах, какие нужны драматургам... Я хотел соригинальничать: не вывел ни одного злодея, ни одного ангела... никого не обвинил, никого не оправдал..."– писал Чехов брату, Ал. П. Чехову, 24 октября 1887 г., вскоре по окончании пьесы. Его герой – принципиально обыкновенный. "Я... пишу и непременно напишу драму... "Иван Иванович Иванов"... Понимаете? Ивановых тысячи... обыкновеннейший человек, совсем не герой... И это именно очень трудно..." – говорил он В. Г. Короленко во время работы над "Ивановым" ("Чехов в восп.", с. 143). Но несмотря на трудности, написал он пьесу удивительно легко: "Пьесу я написал нечаянно, после одного разговора с Коршем. Лег спать, надумал тему и написал. Потрачено на нее 2 недели или, вернее, 10 дней, так как были в двух неделях дни, когда я не работал или писал другое" (Ал. П. Чехову, 10-12 октября 1887 г.). И пьеса "вышла легкая, как перышко, без одной длинноты. Сюжет небывалый" (Ал. П. Чехову, 6-7 октября). Поначалу писатель, несмотря на замеченные им кое-где недостатки в пьесе, был доволен работой:
"Вся моя энергия ушла на немногие действительно сильные и яркие места; мостики же, соединяющие эти места, ничтожны, вялы и шаблонны. Но я все-таки рад; как ни плоха пьеса, но я создал тип, имеющий литературное значение, я дал роль... на которой актеру можно развернуться и показать талант..." (Ал. П. Чехову, 10-12 октября). Но трудности еще были впереди.
Пьеса предназначалась для московского частного театра Ф. А. Корша, и театру она сразу пришлась по душе: "Всем нравится. Корш не нашел в ней ни одной ошибки и греха против сцены..." – писал молодой драматург брату в том же письме. А актер В. Н. Давыдов (позднее выступал в Александрийском театре в Петербурге), которого Чехов непременно хотел видеть в роли Иванова, был, "к великому моему удовольствию, в восторге от пьесы, принялся за нее горячо и понял моего Иванова так, как именно я хочу" (Н. М. Ежову, 27 октября). Однако тут же обнаружилось, что театр пьесу не понял. Поиски Чеховым новых форм, пусть и не до конца осуществленные, требовали от актеров более серьезного прочтения пьесы, что было не под силу театру Корша.
Ведь даже один из великих реформаторов русской сцены, один из создателей Московского Художественного театра, которому суждено было более чем через десятилетие дать сценическую жизнь чеховской драматургии, Вл. И. Немирович-Данченко в те, 80-е, годы "Иванова" не оценил. Пьеса показалась ему тогда "только черновиком для превосходной пьесы" (Вл. Ив. Немирович-Данчеико. Из прошлого. "Academia", 1936, с. 11).
Пока пьеса готовилась к постановке, автор ее испытывал неуверенность, утомление, постоянное беспокойство. "Актеры не понимают, – писал он Ал. П. Чехову 24 октября, – несут вздор, берут себе не те роли, какие нужно, а я воюю, веруя, что если пьеса пойдет не с тем распределением ролей, какое я сделал, то она погибнет". "...Корш обещал мне десять репетиций, а дал только 4, из коих репетициями можно назвать только две, ибо остальные две изображали из себя турниры, на коих г.г. артисты упражнялись в словопрениях и брани" (Ал. П. Чехову, 20 ноября). О неинтеллигентности, меркантильности, о душной обстановке в театре Корша Чехов писал и Н. А. Лейкину 4 ноября: "...актеры капризны, самолюбивы, наполовину необразованны, самонадеянны; друг друга терпеть не могут, и какой-нибудь N готов душу продать нечистому, чтобы его товарищу Z не досталась хорошая роль... Корш – купец, и ему нужен не успех артистов и пьесы, а полный сбор... Женщин в его труппе нет, и у меня 2 прекрасные женские роли погибают ни за понюшку табаку... По мнению Давыдова, которому я верю, моя пьеса лучше всех пьес, написанных в текущий сезон, но она неминуемо провалится благодаря бедности коршевской труппы".
В начале октября 1887 г. отдал Чехов свою пьесу в театр Корша, а 19 ноября уже состоялась премьера. Как она проходила, подробно описывает брат драматурга, М. П. Чехов: "Театр был переполнен. Одни ожидали увидеть в "Иванове" веселый фарс в стиле тогдашних рассказов Чехова, помещавшихся в "Осколках", другие ждали от него чего-то нового, более серьезного, – и не ошиблись. Успех оказался пестрым: одни шикали, другие, которых было большинство, шумно аплодировали и вызывали автора, но в общем "Иванова" не поняли... Я... помню, что происходило тогда в театре Корша. Это было что-то невероятное. Публика вскакивала со своих мест, одни аплодировали, другие шикали и громко свистели, третьи топали ногами. Стулья и кресла в партере были сдвинуты со своих мест, ряды их перепутались, сбились в одну кучу... сидевшая в ложах публика встревожилась и не знала, сидеть ей или уходить. А что делалось на галерке, то этого невозможно себе и представить: там происходило целое побоище между шикавшими и аплодировавшими" ("Вокруг Чехова", с. 187-188). Сам Чехов тоже писал о странном успехе, от которого у автора осталось "утомление и чувство досады. Противно, хотя пьеса имела солидный успех... Театралы говорят, что никогда они не видели в театре такого брожения, такого всеобщего аплодисменто-шиканья, и никогда в другое время им не приходилось слышать стольких споров, какие видели и слышали они на моей пьесе. А у Корша не было случая, чтобы автора вызывали после 2-го действия", – писал он Ал. П. Чехову на другой день после премьеры. Огорчало драматурга, что актеры играли неважно, "клоунничали", несли отсебятину, "роль знали только Давыдов и Глама, а остальные играли по суфлеру и по внутреннему убеждению" (то же письмо). Правда, "второе представление прошло недурно..." (ему же, 24 ноября).
Чехов с большим вниманием прислушивался к отзывам об "Иванове", которые также были весьма противоречивы. Многие говорили о пьесе с восхищением, хотя при этом все же оставалось непонимание, недоумение, останавливало своеобразие ее. "Николай (брат писателя. – В. Л.), Шехтельи Левитан – т. е. художники – уверяют, что на сцене она до того оригинальна, что странно глядеть. В чтении же это незаметно", – сообщал писатель в том же письме брату. Зло, грубо реагировали на спектакль многие московские газеты. Больше всего поразил Чехова отзыв П. Кичеева в "Московском листке", который, как писал драматург брату, "обзывает мою пьесу нагло-циническои, безнравственной дребеденью" (24 ноября). А из Петербурга, где пьесу еще не видели, а только читали, он сообщает родным: "От пьесы моей все положительно в восторге, хотя и бранят меня за небрежность" (3 декабря). Вот таков был "пестрый" успех.
А между тем пьесу подхватила провинция. Еще за несколько дней до премьеры в театре Корша "Иванова" сыграл саратовский театр. Потом его поставили в Харькове, Ставрополе... "..."Иванов" гуляет по Руси..." – пишет Чехов А. С. Киселеву 15 февраля 1888 г.
Однако сам автор испытывает творческую неудовлетворенность пьесой, смущает ее непонятость зрителями. Первой переделке он подверг "Иванова" сразу после премьеры. Уже второй спектакль шел с устранением некоторых сцен, дававших актерам повод "клоунничать и выкидывать коленцы" (Ал. П. Чехову, 20 ноября 1887 г.). Сохранился цензурный экземпляр пьесы со значительной авторской правкой, не учтенной, правда, театром Корша.
Самая серьезная переработка "Иванова" была сделана Чеховым перед постановкой пьесы в петербургском Александринском театре в октябре – декабре 1888 г. Одновременно писатель готовил пьесу для журнала "Северный вестник" и тоже внес в текст ряд дополнительных исправлений. Комедия была превращена им в драму. Соответственно коренным образом переработана и вся стилистика пьесы: изъяты грубо-комические сцены, фривольности, вульгаризмы. Тоньше и глубже стали образы Иванова и Сарры. Уже 5-6 октября Чехов извещает А. С. Суворина: "В "Иванове" я радикально переделал 2 и 4 акты. Иванову дал монолог, Сашу подвергнул ретуши и проч. Если и теперь не поймут моего "Иванова", то брошу его в печь и напишу повесть "Довольно!". Однако и позднее, в декабре, он продолжает шлифовку пьесы, и только 19 декабря высылает "Иванова" в Петербург.
Для Чехова начинается новый, и очень неспокойный, этап работы над пьесой. Он сам тщательно распределяет роли, он вынужден разъяснять актерам характеры их будущих героев. Больше всего его беспокоят роли Львова ("Это тип честного, прямого, горячего, но узкого и прямолинейного человека") и Иванова. Иванова, естественно, более всего. Из писем он понял, что режиссер и актеры далеки от авторского толкования этой роли, и попытался выяснить для них свою позицию, по-прежнему отстаивая "обыкновенность" Иванова: он не подлец и не герой, он натура "честная и прямая, как большинство образованных дворян". Но "натура легко возбуждающаяся, горячая, сильно склонная к увлечениям", Иванов быстро устал, отсюда, как полагал Чехов,"разочарованность, апатия, нервная рыхлость и утомляемость..." (А. С. Суворину, 30 декабря). А в письме ему же от 7 января 1889 г. Чехов как бы подвел итог долгим разговорам об Иванове: "Я лелеял дерзкую мечту суммировать все то, что доселе писалось о ноющих и тоскующих людях, и своим "Ивановым" положить предел этим писаньям". Чехов при этом не только обличал Иванова, но и понимал безвыходность, драматичность его положения, потому что как его несчастия, так и его поступки, иногда кажущиеся нечестными, подлыми даже, определяются не его личными качествами, а общими условиями тогдашней русской жизни. Но сказать это впрямую было нельзя, да Чехов и сам еще не мог до конца понять социальную значимость им увиденного и запечатленного. Поэтому все его попытки прояснить идейный смысл пьесы (хоть и много было им сделано на этом пути) не увенчались успехом, который дал бы самому автору удовлетворение. Заканчивая уже переделку "Иванова", он писал 3 января 1889 А. С. Суворину: "...своей пьесы я не люблю и жалею, что написал ее я, а не кто-нибудь другой, более толковый и разумный человек".
19 января Чехов приехал в Петербург, чтобы лично участвовать в постановке "Иванова". Писательница Л. А. Авилова вспоминает: "...он очень недоволен артистами, не узнает своих героев и предчувствует, что пьеса провалится. Он признавался, что настолько волнуется и огорчается, что у него показывается горлом кровь... А ведь артисты прекрасные и играют прекрасно, но что-то чуждое для него, что-то "свое" играют" ("Чехов в восп.", с. 202-203). В конце января брату М. П. Чехову он пишет о том же: "Актеры играют плохо, из пьесы ничего путного не выйдет..."
31 января состоялась премьера в Александринском театре и, вопреки авторским опасениям, "имела громадный успех" (Д. Т. Савельеву, 4 февраля). "На его авторское счастье, пьеса шла в бенефис режиссера Александрийского театра Ф. А. Федорова-Юрковского... ввиду чего роли были распределены между лучшими силами труппы, без различия рангов и самолюбии, – вспоминает И. Л. Леонтьев-Щеглов. – Ансамбль вышел чудесный, и успех получился огромный. Публика принимала пьесу чутко и шумно... устроила автору... восторженную овацию. "Иванов", несмотря на многие сценические неясности, решительно захватил своей свежестью и оригинальностью, и на другой день все газеты дружно рассыпались в похвалах автору пьесы и ее исполнению" ("Чехов в воспоминаниях современников". М., Гослитиздат, 1952, с. 126-127). Последующие спектакли в Александринском театре тоже шли успешно. "Мои "Иванов" продолжает иметь колоссальный, феноменальный успех", – полушутя сообщает Чехов М. В. Киселевой 17 февраля 1889 г. Успех несколько успокоил автора, хотя спокойствие это было и не без примеси некоторой затаенной горечи: "Вы... утешаете меня насчет "Иванова"... уверяю Вас честным словом, – писал он 18 февраля И. Л. Леонтьеву-Щеглову, – я покоен и совершенно удовлетворен тем, что сделал и что получил. Я сделал то, что мог и умел, стало быть, прав: глаза выше лба не растут; получил же я не по заслугам, больше, чем нужно". И в последующем он, как правило, отзывался об этом своем детище нелестно: то называл его "Болвановым", то сообщал, что "надоел" он ему "ужасно; я не могу о нем читать, и мне бывает очень не по себе, когда о нем начинают умно и толково рассуждать" (И. Л. Леонтьеву-Щеглову, 16 марта 1889 г., А. С. Суворину, 5 марта 1889г.). Видимо, удовлетворенности все же не было, да и не могло быть: "Иванов" явился только первым, хотя и важным, шагом к тому великому художественному открытию на русской сцене, которое суждено было совершить Чехову своими пьесами "Чайка", "Дядя Ваня", "Три сестры", "Вишневый сад".
