Текст книги "Миссия «Демо-2020»"

Автор книги: Антон Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– Простите, – сказал Сорокин, – но даже если придумать… то есть предположить, что мы тоже ведем расследования… почему в таком случае вы обращаетесь к нам? Я бы понял, если бы вы были частным липом, но то ведомство, которое вы представляете… по-моему, оно смогло бы справиться с задачей куда профессиональнее и оперативнее, чем мои люди.

Посетитель слабо улыбнулся.

– Я же просил вас не удивляться, Серафим Иванович. Если я обратился именно к вам, то это значит, что решение принято на самом высоком уровне и обжалованию не подлежит. Разумеется, если вы согласитесь предоставить нам ваши услуги, – вежливо прибавил он, – которые, разумеется, будут хорошо оплачены.

Серафим Иванович пристально посмотрел на каменное лицо гостя, и уголок его рта непроизвольно дрогнул. Такому откажешь!.. Но. тут совершенно определенно что-то нечисто! Ведь, кроме спецслужб, прокуратуры, милиции, существуют частные розыскные структуры, нафаршированные разного рода «бывшими», которые проведут любое расследование куда лучше, чем безалаберные журналюги Сорокина. Любое – от пропажи белых тапочек на картонной подошве до исчезновения из военно-морского ремонтного дока атомной подводной лодки водоизмещением этак в десять тысяч тонн. А лучше двадцать.

Ну, если ему нужно, значит… К тому же его наверняка видели, скажут, что в кабинет Серафима Ивановича заходил, похоже, хорошо обеспеченный посетитель, явно желающий заказать рекламный – следовательно, хорошо оплачиваемый – материал.

И если такая информация дойдет до Ларисы Лаврентьевны – а такая информация почему-то доходит до нее ВСЕГДА! – то самым щадящим началом беседы с женой может стать примерно такое: «Изверг! К тебе приходил солидный клиент, представительный такой мужчина, просил о небольшом и хорошо оплачиваемом одолжении, а ты, а ты отказал, бездарь, тупица, ничтожество! Угробила на тебя мою молодость, хам и мерзавец, а ты и копейки не можешь заработать без меня…»

Серафим Иванович взвесил все эти аргументы, столь далекие от соображений государственной безопасности, оценил незавидную свою перспективу и сказал печальным голосом:

– Я вас слушаю.

– Так вот, – заговорил Ярослав Алексеевич, – как я уже сказал, пропала важная информация. Это научные разработки сотрудника одного из подмосковных НИИ. Человека уникального интеллекта. Дело в том, что седьмого августа… два месяца назад, – разведчик выдержал эффектную паузу, – два месяца назад он погиб при эксперименте. Взрыв. Его эксперименты носили весьма рискованный характер, и, соответственно, рано или поздно такое могло произойти. Он сам так говорил.

– Как его звали?

Приезжий прищурил один глаз, вызвав смутные ассоциации с Соловьем-разбойником, и выговорил:

– Малахов. Николай Малахов.

– А в какой области он ставил свои эксперименты? – запинаясь и чувствуя себя определенно не в своей тарелке, проговорил Серафим Иванович.

Ярослав же Алексеевич склонил голову набок, небрежно почесал пальцем щеку и сказал:

– Вообще он физик. Но детали мне неизвестны. Врет, подумал Сорокин. Вне всякого сомнения – отклоняется от истины, как Лев Давидович Троцкий. Это выражаясь литературно. Посетитель не нравился Серафиму Ивановичу с самого начала, но как можно было выпроводить ни с чем прилетевшего аж из Москвы сотрудника секретного ведомства.

– После его смерти установили исчезновение важнейших данных. Документов и дискет, а главное – диска с важнейшей информацией. Вот этот диск мы и хотели бы получить, и самое смешное, что помочь в этом сможете только вы… ну и – некоторые из ваших сотрудников.

– Кто именно?

Ярослав Алексеевич заглянул в свою папку (хотя Сорокин был уверен, что его собеседник и без того все помнил).

– Некто Афанасьев, – наконец сказал он. – Евгений Владимирович. – Работает у вас такой человек? У меня помечено, что он в свое время работал в милиции; занимался графологической экспертизой, не так ли?

– Подрабатывал, если уточнить, – кисло сказал Сорокин. – Не думаю, что Афанасьев может быть чем-то полезен вам. Он хороший журналист, пишет неплохо, но у него всегда были проблемы со сбором информации… любит, знаете ли, распыляться на малозначимые мелочи… Этакий…

– Вы упорно отказываетесь меня понять, – перебил его московский гость, – если я говорю, Серафим Иванович, что ваш сотрудник Афанасьев может быт нам полезен, это означает, что так оно и есть. Надеюсь, вы не сомневаетесь в нашей компетенции?

«Да что ж ты привязался ко мне, сволочь этакая? – тоскливо подумал Серафим Иванович Сорокин. – Хорошо Афанасьеву, сейчас дует пиво, поди, а мне тут за него… И рожа же у этого типа… Ярослава Премудрого, блин!»

– Вот и прекрасно, – кивнул тот, очевидно истолковав молчание гражданина Сорокина как полное с собою согласие. – Чтобы перевести нашу беседу в более предметную плоскость, вот, благоволите взглянуть, Серафим Иванович. Вот такая сумма вас устроит?

И он быстро написал цифру на вынутой из кармана прямоугольной бумажке, впоследствии оказавшейся визитной карточкой Ярослава Алексеевича. Сорокин взглянул на обозначенную там сумму, и его брови медленно поползли вверх.

– Что же там на этом диске, господи? – негромко проговорил он. – Тут же… Вы нас за кого принимаете?.. Мы – провинциальное журналистское агентство, и никаких возможностей для ведения настоящего высокотехнологичного следствия у нас не…

– Я же сказал, что это очень важная информация, – проговорил Ярослав Алексеевич. – Я прекрасно сознаю, что масштаб гонорара для вас чрезвычайно впечатляющий и, если учитывать основную сферу вашей занятости, – недостижимый. Ну что же, вы готовы слушать меня далее?

Серафим Иванович взмок, как мышь. Он даже пошевелил ушами, каковая уникальная способность проявлялась в нем только в минуты величайшего волнения.

– Да.

– Так вот, как я уже говорил, данные исчезли. Главная версия – это то, что Малахов сам передал их кому-то, потому что только он имел доступ к этим данным. Малахов был очень замкнутый, малообщительный человек. Он неотлучно находился в НИИ, жил там же в городке под постоянным контролем наших людей, следовательно – не мог передать диск в другие руки. Близких родственников у него нет… не было, друзей тоже. Он холост.

Ярослав Алексеевич говорил четкими рублеными фразами, взвешивая каждое слово и как-то особенно оттеняя интонационно ключевые моменты своей речи. Сорокин напряженно смотрел в одну точку на поверхности стола. Перед глазами вертелась жена, благоверная Лариса Лаврентьевна, требовавшая купить ей сразу три шубы – впрок!

– После его гибели в его вещах обнаружено два письма, написанных несомненно женским почерком. Конвертов нет, так что с обратным адресом ясности никакой. – Ярослав Алексеевич покачал головой, а потом продолжал с резко помрачневшим лицом: – Самое главное – вот что странно: у Малахова просто не было времени ни на какую личную жизнь, да он был вообще порядком инфантилен, и с женщинами у него как-то не ладилось… Стеснялся жутко. Да и времени у него на всякие там ухаживания, откровенно говоря, было не очень… Вернее, не было совсем. А, судя по письмам, эта женщина была с ним в самых близких, интимных отношениях. Последние несколько лет он постоянно пребывал в эпицентре серьезных исследований – у него, образно говоря, алиби в плане всякой личной жизни. Никто из женщин, кроме пожилой ассистентки, к нему ближе чем на пару километров и не подходил.

– А где эти письма? – спросил Сорокин, плавая в мутной испарине и понимая, что он, сам того не желая, влип в какую-то темную историю. Просто так ТАКИХ денег не предлагают… А что? Жена всегда говорила, что ей пошел бы траур…

– В гостинице, – ответил Ярослав Алексеевич. – В сейфе. Я не мог их вот так запросто взять с собой. Эти два письма, по сути, не несут никакой информации. Там важны только два момента – сам образец почерка, графологическая экспертиза которого может дать достаточно полную характеристику этой женщины, и…

– И что?..

– Ее имя. Лена.

– Лена? – переспросил Сорокин. – Но в России миллион женщин и девушек, носящих такое имя.

– Совершенно верно, – снисходительно откомментировал разведчик. – Не торопитесь, Серафим Иванович. И не дергайтесь!.. Дело в том, что эта девушка живет в вашем городе. Вот она-то нам и нужна. Данные, которыми интересуется мое ведомство, должны быть у нее. По крайней мере так следует понимать из последнего письма. Нет, безусловно, в вашем миллионном городе много тысяч девушек, которые носят это распространенное имя. Но все-таки, Серафим Иванович, есть шансы…

Ярослав Алексеевич встал.

– А теперь поедем в гостиницу. Я передам вам эти два письма.

– Хорошо, – ответил Сорокин, по спине которого невольно пробежала дрожь: интуиция ли подсказывала ему, что дело, за которое он только что взялся, куда сложнее и ответственнее, чем все, что когда-либо было в его жизни, или же на каменном лице человека с древнерусским именем, в сухом блеске стальных глаз он успел уловить нечто такое, отчего леденящий ужас обволок его холодным саваном?..

– Но мы должны взять с собой еще одного человека.

– Кого? – быстро спросил Сорокин.

– У вас работает человек, который превосходно разбирается в графологии. Он нам и нужен.

– У нас все разбираются в графологии. И особенно в графомании, – попытался пошутить Серафим Иванович, но вышло кисло. – Вы, наверно, говорите об Афанасьеве? Вы уже упоминали…

– Да, о нем.

– Но его сейчас нет… он пошел на пресс-конференцию, – мучаясь, ответил Сорокин, с содроганием представляя себе эту «пресс-конференцию».

– А когда вернется?

– Да не позже чем через час, – потея под пристальным взглядом Ярослава Алексеевича, ответил руководитель многострадального агентства «Пятая нога».

– Хорошо. Через полтора часа жду вас у себя. Гостиница «Чехия», тридцать шестой номер.

И, не прощаясь, сотрудник федеральной внешней разведки вышел из кабинета Сорокина. Серафим Иванович бросил отчаянный взгляд на спинку стула, на которой висел брючный ремень, и подумал, что он зажился на белом свете.

– Елена… – пробормотал он. – Премудрая и Прекрасная… Русские народные сказки какие-то, только деньги американские. Вот если Женьке отключили мобильный за неуплату, что с ним случается каждую неделю, то мне такая «благодать» светит…

И он решительно снял трубку, чтобы звонить своему первому сотруднику. На оконном стекле, кривляясь, как пьяные чертики, танцевали веселые солнечные блики, и под порывами молодого весеннего ветра пузырилась, взлетая к едва ли не прилипая к потолку, потертая занавеска, пугающе убогая на фоне обозначенной Ярославом Алексеевичем жирненькой суммы.

Слишком жирненькой, чтобы быть чистой.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Люди, несносные во всех отношениях

1

– Ух, хорошо! – безапелляционно заявил Колян Ковалев, заворачиваясь в простыню и выходя в предбанничек, где за деревянным столом его уже ждали неразлучные друзья – Женька Афанасьев, журналист и борзописец, да Василий Васягин, новоиспеченный лейтенант милиции, хотя еще не так давно он маялся всего лишь в сержантах, а потом в старшинах. – Ну что, мужики, че дальше делаем? Царапнем по паре рюмах, да и девчонок звать?

Васягин, который время от времени пытался поддержать реноме правоохранительных органов и по этому поводу строил из себя наиболее высоконравственного их всех трех друзей, заметил:

– Колян, а тебе-то зачем? У тебя дома жена молодая, Галя, женился ты всего как полгода. Хорошее имя, а главное – редкое, как говорится в известном фильме.

Ковалев махнул рукой: – Хорош занудствовать, старлей! – Я не старлей, а просто лейтенант.

– А если просто лейтенант, так тем более. Лейтенант обязан наслаждаться жизнью, а ты ведешь себя как обсыпанный нафталином подполковник. Женёк, ты-то как? Не против?

– Я-то не против, а на Васягина ты не смотри, И он у нас известный ханжа. Так что…

Афанасьев хотел выдать еще пару-тройку убийственных фраз в адрес известного ханжи и ревнителя нравов товарища Васягина, однако тут зазвонил мобильный. Женя взял его и поморщился, увидев, что на дисплее определился номер редакции.

– Ну что ему еще надо? – пробурчал он. – Иваныч же собирался эту молоденькую… практикантка которая… инструктировать.

– У него же жена ревнивая, – незамедлительно встрял Колян. – Куда ему инструктировать? Да он уже немножко мхом стал покрываться, ваш Иваныч, что его на молоденьких тянет-то? Студенточка, поди? – хитро подмигнул он Афанасьеву.

– Ну да, – сказал Афанасьев и поднес трубку к уху. – Да, слушаю, Серафим Иванович. Что тебе? Что? Кто? Ну-у-у… меня? А он, часом, не ошибся? Как? Да ты что… прямо из Москвы? – трусовато поблескивая красивыми глазами, которые давали столько поводов для шекспировской ревности его многочисленным подружкам, пролепетал Афанасьев. – И сказал, что эти бумаги… мне?

– Вот именно.

– А у них там что, своих спецов нет? Там же, наверно, такие зубры сидят, что я на их фоне просто таракан на бельевой веревке. – Афанасьев поежился и нерешительно посмотрел на Коляна Ковалева, сидящего напротив и строящего страшные рожи из разряда «смерть предателям и уклонистам». – Что, едем к этому… Ярославу Алексеевичу? Так, Иваныч?

– Совершенно верно. Жду тебя через полчаса у гостиницы «Чехия».

– Иваныч, через полтора, а? Дай с ребятами допариться, тут и пива совсем ничего осталось…

– Нет! – обрубил Серафим Иванович. – Знаю я твое «совсем ничего»! Ты в прошлый раз на пресс-конференцию к первому заместителю председателя правительства области тоже ходил, когда «совсем ничего», а в результате такая статейка появилась, что мне самому чуть статью не вляпали, а агентство едва не закрыли.

– Так это в прошлом году…

– Хватит! Через полчаса, и ни минутой позже! Очень, очень важное дело!

И Женя услышал в трубке короткие гудки. Он растерянно взглянул на Коляна Ковалева и пробормотал:

– Что-то Иваныч ведет себя странно. Не по-херувимски.

– Не по хе… Как?

– Херувим – это вроде на небе такой живет, – пояснил одаренный лейтенант Васягин. – Типа ангела. А еще серафим. А Женькиного начальника как раз и зовут Серафим Иваныч. Вот Афанасьев и прикалывается.

– А-а-а…

– Все ты правильно сказал, Вася, только не до приколов сейчас. Иваныч прямо с цепи сорвался. Что это с ним? Даже когда на интервью к Пугачевой Алле Борисовне, когда она к нам на гастроли приехала, опаздывали, и то он так не пузырился. А тут… Черррт его знает, зачем я ему так срочно понадобился!

– Так у нас же еще пиво, а в холодильнике водочка… – недоуменно проговорил Колян.

– Без меня выпьете.

Ковалев недоуменно воззрился на Женю Афанасьева и, разведя —руками так, как будто он хотел обнять какого-то неимоверно толстого человека, проговорил:

– То есть что значит – без тебя? Маразм какой-то! Это… ты своему Херувиму Ивановичу…

– Серафиму, а не Херувиму.

– Ну вот, я это самое и говорю. Серафиму этому скажи, что не дело так обламывать. Если б еще платили по делу и начисляли нормально… А то ты уже сидишь третий месяц без копейки, а он тебя только кормит «завтраками»: «завтра, завтра»!

– Так денег не начислили партнеры, – слабо пытался защищаться Женя, впрочем прекрасно сознавая, что его доказательная база очень слаба.

– Денег не начислили!!! – окончательно воспламенился темпераментный Колян. – Так пусть он прямо и скажет, что деньги будут… ну, скажем, к августу 2020 года, а пока что пятнадцать лет поработай на доброхотных началах, блин!

Афанасьев махнул рукой и стал собираться. Честно говоря, он уже и не вслушивался в последние слова Ковалева. Его мысли были заняты другим. Что-то уж очень суров и безапелляционен обычно кроткий и незлобивый, как и положено человеку с таким именем, Серафим Иванович Сорокин!.. Наверно, в самом деле приключилось что-то экстраординарное. Э-эх!..

– Ну, иди, иди! – напутствовал его Колян. – Может, аванс какой дадут, а то пьем все время за мой счет, блин!

На это возразить было совершенно нечего.

2

– Евгений Владимирович? – Человек из службы внешней разведки посмотрел на Афанасьева с неприкрытым интересом. – Очень приятно. Жаль, что причина, из-за которой возникла необходимость с вами познакомиться, столь неприятна.

Афанасьев захлопал глазами: пугала многозначительная внушительность, с которой выражался Ярослав Алексеевич.

– У вас дома есть сейф?

– Сейф? – Афанасьев поморщил лоб, а потом отрицательно покачал головой: – Сейфа нет. А зачем он мне дома? Прятать от конкурентов секретные материалы журналистских расследований?

– Вот именно, – ответил московский гость. – А на работе?

– На работе есть, – за Афанасьева ответил Сорокин. – Я так понимаю, он может потребоваться.

– Непременно.

И с этими словами Ярослав Алексеевич вынул из внутреннего кармана чистый конверт. По тому, как осторожно он держал его двумя пальцами, Сорокин понял, что это и есть те самые письма от

таинственной незнакомки, адресованные Николаю Малахову.

– Взгляните, Евгений Владимирович. Афанасьев взглянул на шефа, а потом принял

конверт и медленно вытянул из него несколько сложенных вдвое листков. Развернул и увидел, что в нескольких местах из текста вырезаны фрагменты. Несколько продолговатых прямоугольничков, содержавших, судя по всему, не более одного-двух слов.

Присмотревшись, Афанасьев понял, что это одно слово. Более того, это имя. Или фамилия.

– Мы нашли эти письма уже испорченными, – сказал Ярослав Алексеевич. – По всей видимости, вырезал сам Малахов, потому что никто, кроме него, просто не мог этого сделать.

– А вы? – неожиданно для себя самого спросил Афанасьев.

– Мы? Зачем же нам осложнять вашу работу? Возможно, уничтожена фамилия человека, у которого эта женщина – Елена – спрятала пропавшие данные.

– Да, да, конечно, – пробормотал Афанасьев, пряча конверт в карман пиджака. – Простите…

Они уже собрались уходить из номера москвича, условившись о связи, как Ярослав Алексеевич хлопнул себя по бокам и воскликнул:

– Чуть не забыл! Вот.

– Что это? – спросил Сорокин, разворачивая протянутый ему лист с компьютерной распечаткой.

– Это отчет графологической экспертизы этих писем, сделанной в Москве. У нас. Посмотрите, должно помочь. И помните – эти письма следует беречь как зеницу ока! Да, и еще… – Он внушительно посмотрел сначала на Сорокина, а потом на Афанасьева и вкрадчиво произнес: – Я также рекомендовал бы не сообщать о нашем разговоре ни коллегам, ни родственникам. Все-таки дело государственной важности.

– Не нравится мне все это, – уже на лестнице сказал Сорокину Евгений Афанасьев. – Даю голову на отсечение, что этот, из разведки, что-то недоговаривает.

– Не что-то, – отозвался Сорокин, – а очень многое. Но мы должны делать то, о чем нас просят. Ты знаешь, сколько составит наш гонорар в случае успеха?

– Ну?

И Сорокин назвал цифру, услышав которую Афанасьев споткнулся и скатился по лестнице, отчаянно оскверняя атмосферу замысловатой бранью. Сорокин посмотрел ему вслед и пробормотал:

– «Рекомендовал бы не посвяшать в это дело ни коллег, ни родственников»… Родственников! Да меня моя жаба изведет вопросами, откуда мне перечислили ТАКИЕ деньги!.. НЕ убил ли кого?.. НЕ ограбил ли?.. Хотя не далее как позавчера орала, что я и мухи прихлопнуть не могу, даже если мне за это заплатят! Интересно… что она теперь скажет…

Впрочем, Серафим Иванович кривил душой: ему не было интересно, что именно скажет его супруга. Достаточно было взглянуть на его тоскливую шаркающую походку, когда он плелся домой…

В то время как Женя Афанасьев…

О, этот Афанасьев!

Возвратившись в редакцию, Афанасьев заперся в опустевшем кабинете Сорокина, том самом, что располагал сейфом, и внимательно, с нескрываемым интересом прочитал оба письма. Еще бы – ведь они сулили счастливое и безбедное существование на всю оставшуюся жизнь. А осталось не так уж и мало.

«Здравствуй, Коленька. Сегодня я проснулась ночью оттого, что мне приснилось, как ты катаешься со мной на „Чертовом колесе“ в городском парке. Я проснулась, зажгла лампу и начала смеяться, как сумасшедшая, вспомнив, как я учила тебя плавать. Ты тогда был похож на новорожденного котенка и как-то по-детски вылезал на берег… Извини, если обидела.

Последний раз ты был очень мрачен, и я никак не могу забыть, как ты ходил со мной в театр и плакал, когда… (в письме зачеркнуто, потом поверху неразборчиво дописано) такого теперь не бывает. Мой начальник, оказывается, тоже был в тот раз в театре, правда в основном в буфете, где он восторженно лакал водку с пивом. Разумеется, напился, как утопленник в весенний разлив. А на следующий день он сказал, что (зачеркнуто, но Афанасьеву все-таки удалось разобрать), дескать, чего это ты, Ленка, гуляешь со всякими худосочными бледно-зелеными студентами консерватории? Это ты – студент консерватории. (Дальше разборчиво.) Он намекнул, что при встрече обязательно расскажет все *** (вырезано), по дружбе раскроет глаза на жену. Хорошо, пришел посетитель, и они с моим начальником начали пить водку. Завтрак репортера.

Колечка, мне так часто становится страшно за все то, что сегодня между нами. Глупо думать, что такое может остаться надолго и не сорвется и не улетит, как осенние листья под ветром. И еще (неразборчиво) он начал догадываться, что я люблю тебя. Когда ты пришел к нам, чтобы показать свои рисунки, которые он обещал взять, то помнишь, тогда уронил чашку с кофе и долго собирал осколки. Помнишь? Так вот, Колечка, в этот момент он обо всем догадался. Просто он хороший и всегда честен перед собой (неразборчиво) не хочет признаться, что его жена прислонилась к другому. Он чувствует. Он любит меня, и это очень больно, что вот так (зачеркнуто).

Ну вот… кажется, он идет… Коля (буква «я» срывается беспомощной кривой линией, а несколько ниже дописано куда более ровным почерком)

Я не хотела посылать тебе это письмо. Но так будет нечестно. То, что ты хотел принести мне, *** согласен некоторое время сохранить у себя. Я сказала ему, а еще я хотела добавить, что я лживая тварь и обманываю его, такого чудесного человека, что и такая любовь, как наша с тобой, может пятнать и клеймить, но он так умоляюще посмотрел на меня, что я окончательно уверилась: он все знает. Но слишком (все перечеркнуто, и внизу каскадная подпись)

Люблю,

родной,

твоя

Лена».

Афанасьев покачал головой и отложил письмо в сторону.

Чем же занимался этот Малахов?

Впрочем, кое-что уже можно вычленить из этого письма влюбленной женщины. Во-первых, она журналистка. Об этом свидетельствует ироническая ремарка в адрес шефа: «завтрак репортера». Во-вторых, она замужем, и ее муж – достаточно покладистый и душевный человек. Хотя все это, конечно, общие фразы.

Но многое непонятно. Каким образом этот Николай Малахов мог встречаться с любимой женщиной в поволжском городе и даже проводить с ней время в театре и учиться плавать, если, по словам того сотрудника внешней разведки, он не покидал своего подмосковного городка?

Афанасьев вздохнул и начал читать второе письмо.

«Здравствуй, Коля. Почему вот уже несколько дней тебя нет дома и ты не звонишь и не заходишь? Я решила оставить это письмо в твоем почтовом ящике, быть может, так вернее дойдет. До тебя вообще медленно доходит, родной. Сегодня я вдруг вспомнила, как мы с тобой познакомились. Ты сидел на бортике фонтана, опустив ноги в воду, и смотрел на брызги. К тебе тогда подошел мент и сказал, что ты нарушаешь общественный порядок. По-видимому, его прислали издалека, потому что акцент был нещадный и такой… праведный, что ли. Меня так это взбесило, что я прыгнула в фонтан прямо в туфлях и длинном платье… ну, ты помнишь. И сразу же пошел дождь.

А потом я два дня мучалась воспоминанием. Мне все казалось, что я уже где-то видела тебя до нашей встречи. И что эта встреча была не простым столкновением в толпе, а – незабываема. И все-таки я забыла…

Странно. Мы знакомы уже несколько недель, а я не знаю о тебе ничего. Кто ты? Почему в нашем городе у тебя нет ни друзей, ни знакомых, ни родственников? Ни работы, ни учебы. Ты говорил, что ты откуда-то издалека (нет, нет, не как тот меднолобый мент!), но только сейчас я призналась себе, что не верю. Иногда мне кажется, что у тебя нет родственников и друзей не только в нашем городе, но и на всей земле. Глупо, правда?

Главный редактор наш совсем спивается. Чем больше пьет, тем больше орет, что он на самом-то деле гениальный и непризнанный писатель и ему не пристало быть провинциальным редактором. А рядом с ним сидит его первый зам – тот самый очкастый дурак, который наткнулся на нас в сквере, Хойцев. Тоже гнусит что-то наподобие. Так и поют слаженным дуэтом. Сегодня допились до зеленых чертиков в углах и называли друг друга Львом Николаевичем и Федором Михайловичем. А вчера ходили по редакции в подштанниках и выдавали себя за Пушкина и Лермонтова.

А *** мрачный. Я боюсь его. Сейф он так и не открывает с тех пор, как ********** (вырезано много). По-моему, он подозревает что-то жуткое. Недавно он открыл какой-то научный журнал и долго просматривал его. Я заглянула через плечо, и мне показалось… это, конечно, глупо, но мне померещилось, что в журнале твоя фотография. А журнал старый, десятилетней давности, и я подумала, что уже начинаю сходить с ума, если везде вижу тебя. И грезишься, и снишься, Коля.

Меня хотят послать на какой-то фестиваль компьютерной музыки в Пензу. Не хочу. Не поеду. Ведь у меня через три дня день рождения, и я (неразборчиво) двадцать пять ле… (зачеркнуто).

Ну ладно. Может, я увижу тебя раньше, чем ты прочтешь это письмо. Тогда мы вместе прочитаем его и посмеемся над моими страхами.

Целую, Колечка. Твоя Лена».

Афанасьев потер лоб и сделал лампу поярче. Вот это уже поконкретнее: двадцать пять лет, фестиваль компьютерной музыки в Пензе (хотя что-то не слыхал он о таком), начальник, страдающий манией величия и имеющий первым замом человека со смешной фамилией Хойцев. Словно скрестили фамилии Зайцев и Хорьков – вот и получился такой лингвистический гибрид. И еще, Евгений совершенно точно знал, что в нескольких десятках городских газет и журналов нет первого заместителя редактора с такой фамилией. Хотя перепроверить не мешало.

«А что мешало важным дядям из ГРУ сделать то, что собирается сейчас сделать он?» – мелькнула тревожная мысль, но тут же погасла, поспешно забитая куда-то в район прооперированного три года назад аппендикса.

Афанасьев снял трубку и набрал номер человека, который знал решительно все, что касалось журналистской тусовки. Главного редактора бульварной газетенки «Вспышка» Антона Анатольевича Коркина. С этим типом Афанасьев старался пересекаться как можно реже, потому что это был самый несносный, болтливый и пустой человек из всей пишущей братии города. Кроме того, он страдал графоманией, хронической словесной диареей, а также любимой болезнью богемы – алкоголизмом, что делало нахождение в его обществе длительностью больше минуты совершенно невыносимым.

Люди, которым звонишь скрепя сердце, только повинуясь неумолимой необходимости, всегда хватают трубку, как бродячая собака – обглоданную кость. Так и Коркин. Не успел Афанасьев набрать номер, как услышал в трубке медленный, неровный голос, вызвавший ассоциации с медленно раскачиваемым и готовым вот-вот с грохотом повалиться шкафчиком. Этаким кривобоким изделием советской мебельной промышленности образца какого-нибудь тысяча девятьсот шестьдесят лохматого года.

– Антон Анатольевич, – поморщившись, заговорил Афанасьев, – это тебя беспокоит…

– А-а, Афанасьев! – радостно завопил редактор «Вспышки». – Жжжженя! Какими судьбами?! Сколько лет! Сколько зим!

– Слушай, Антон Анатольевич, – преграждая путь перманентной лавине словесного поноса, повысил голос Афанасьев, – тебе не знакома ли, случаем, фамилия Хойцев?

– Хойцев? Ета который? Декан исторического факультета истфака… шта-а-а ли?

По всей видимости, титан провинциальной журналистики и ас словесной эквилибристики был уже пьян.

– Нет, не тот, – перебил его Афанасьев. – Журналист. Заместитель главного редактора одной из местных газет.

– Журналис-сь? – пропел Коркин и издал в трубку звук, какой отрядил бы в земную атмосферу гиппопотам, обожравшийся гороховой похлебки. – Ну-у-у… постой… постой… есть такая буква!! Х-хой… цефф!!

– Вспомнил, что ли?

– Ну да! Щас к тебе забегу!

Афанасьев побледнел: перспектива оказаться с Коркиным в одном помещении привела его в трепет.

– А ты что, по телефону не можешь?

– Так я его самого щаз-з к тебе приволоку!! – картаво громыхнуло в трубке и раздались короткие гудки – по всей видимости, Коркин упал и уронил аппарат. Иначе не объяснишь, почему этот болтливый человек закончил разговор первым.

Судя по всему, редакцию ожидало очередное фантасмагорическое шоу «Коркин в гостях у Афанасьева». В этот критический момент дверь отворилась, и в комнату просунулась кудрявая голова одного из сотрудников, Миши Гусмана.

– А где же твоя новая практикантка? – сладко пропел он, намекая на то, что с утра Евгений Владимирович проявлял к девушке весьма недвусмысленный интерес, а сейчас сидел в кабинете как уныло-целомудренный анахорет и остолбенело смотрел на издающую короткие гудки телефонную трубку.

– Отзынь, Миша, – озабоченно проговорил Афанасьев, – не до практиканток сейчас.

– Ничего, она и так быстро сориентировалась. Сидит с ребятами и девчонками в кабинете по соседству и усиленно общается.

– Это как?

– Ртом. Водку пьет, в смысле. Афанасьев машинально кивнул головой…

3

Когда Коркин говорил, что приволочет к Афанасьеву искомого Хойцева, Евгений и представить себе не мог, до какой плачевной буквальности глагол «приволочь» будет соответствовать действительности.

Дверь распахнулась, как будто по ней ударили кувалдой, и в проеме возникла хаотично жестикулирующая фигура. Секундой позже выяснилось, что то, что Афанасьев принял за жестикуляцию, вызвано тщетным желанием сохранить вертикаль по отношению к земной поверхности. К сожалению, человеку в дверном проеме это не удалось. Он еще раз взмахнул рукой и ткнулся носом в ножки редакционного стула.

Над телом павшего бойца возникла щуплая фигура Коркина – нескладного, находящегося в непрестанном движении, словно он был лишен суставов, мужичонки лет сорока. У него имелась круглая физиономия, на которой болтались очки, делающие его отдаленно похожим на товарища Берию, спившегося еще в относительно молодом возрасте.

– Сказал ему… не пей два последних стопаря, – авторитетно изрек он и рывком поднял на ноги своего незадачливого товарища. – Вставай, отрок… вот многоуважаемый коллега хочет тебя видеть…

Афанасьев приподнялся со стула: такого он не ожидал даже от Коркина. Ну и заместителя тот себе подобрал! J

– Это и есть твой первый зам, Антон Анатольевич? – холодно спросил он.

– Какой еще первый зам?! – почти завопил Коркин. – Только вчера прибыл на практику… К тебе небось тоже подкинули хлопцев из университета… обучаться премудростям журналистского ремесла?