Текст книги "Снег"

Автор книги: Антон Кара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

2

Снежинки щекочут мне лицо, пока я иду к остановке.

Есть в этом снегопаде нечто завораживающее, магическое, непостижимое. И наполняющее странной эйфорией – но, видимо, лишь тех, кто любит снег, как я, а не тех, кого вытолкали голым на мороз.

Говорят, замерзнуть – не мучительная смерть, особенно если ты хорошенько пьян. Засыпаешь себе сладко в воображаемом тепле, тихонько так, а потом тебя находят какие-нибудь бомжи, обшаривают карманы, забирают одежду, обувь, а может, даже зубы, не знаю, это я уже фантазирую, представляю.

Нет. Всё решено. Я сделаю, как тот бравый солдат, герой войны. Проверено веками.

Продавливаюсь в автобус. В этот притон раздраженных. Да только из-за одних физиономий здешних пассажиров, которые я вижу каждое утро, уже можно решиться на суицид. Это же просто убийственная печаль. Не автобус, а настоящая хандровозка.

Уверена, здесь у каждого второго есть схожие с моими планы. Например, у той морщинистой женщины в очках, укутавшейся в свою пуленепробиваемую коровью шубу. Наверняка ее достала тоскливая работа библиотекарем, это я так думаю, что она работает библиотекарем, уж больно знакомая муть одиночества растекается за ее толстыми линзами. И она всё ждет не дождется, когда кто-нибудь из читателей наконец вернет книгу о самоубийствах, но, видимо, такую литературу возвращают крайне редко.

И вон та студентка, крашеная брюнетка с пирсингом в носу и на брови. У нее небось всё тело в татуировках, котики-собачки всякие, или надписи бестолковые на английском или китайском, да еще и с ошибками. Слушает какой-нибудь тяжелый рок всю ночь и серфит в интернете в поисках сама не зная чего, но чего-то такого, что немного заглушит ее негативные мысли о том, что хорошо бы просто сдохнуть.

И конечно, вон тот прыщавый паренек, наверное, мечтающий стать известным режиссером, но чью гениальность в постановке черно-белых фильмов о жизни обитателей муравьиной фермы пока никто не понимает. Если бы не свободный доступ к видеороликам с голыми тетками, он бы уже давно проглотил целую упаковку таблеток, но для начала – скорее всего, витаминов, не сразу же пускаться во все тяжкие.

А водила здесь – угрюмее некуда, он словно тот лодочник из древнегреческих сказок, не помню, как звать, которому, как мы этому, давали монетки за доставку в царство мертвых. На глаза мне медяки положить будет некому. Надо бы, наверное, проглотить пару железных червонцев на всякий случай – если уж и впрямь всё будет так, как в мифах, поднатужусь и расплачусь ими с лодочником, думаю, возьмет, не побрезгует.

Выхожу на своей остановке – нет, это пока еще не царство мертвых, это всё еще обитель потеющих.

Снежинки вновь ласково провожают меня. Но вся их нежность прекращается, как только я захожу под навес над входом в здание фирмы. Той чертовой фирмы, где я работаю и первый день этой чертовой работы казался мне лучшим днем моей жизни. Не потому, что всё было великолепно, а потому, что у меня появилась надежда, что я обрету смысл.

Но – за полтора года ничего подобного не произошло. Я попала в редкостный гадюшник. А что еще меня могло ждать с моей удачливостью.

Правда, сегодня у меня нет привычной подавленности, которая окутывает меня каждый раз, когда я поднимаюсь по лестнице и иду по коридору. Потому что сегодня это в последний раз. В последний раз я увижу эти гнусные рожи, которые с удовольствием увидела бы в гробу перед своей смертью. Так и умирать было бы приятнее. И застыла бы с улыбкой на лице.

Открываю дверь кабинета.

Хриплые голоса, запах кофе и печенья, идиотские смешки.

Ноль внимания на меня. И это хорошо.

Снимаю пальто. Просачиваюсь к моему столу.

– Нет, ну вы только посмотрите! – орет Кузьминова. – Ведь это же вылитая Олеся!

Опять произносится мое имя, словно меня здесь нет.

Она крутит в руках телефон, разворачивая его экраном в разные стороны.

Остальные две кабинетные крысы сигают прямиком к третьей. Еще один повод поржать надо мной.

Поэтому-то я и не прихожу на работу раньше необходимого, чтобы не проводить в их ядовитой компании ни одной лишней минуты.

Я пялюсь в темный монитор загружающегося компа и изображаю незаинтересованность.

– О, точно!

– Только красивее.

И гогочут.

Сучки тупые. Головами б вашими друг о друга постукать, как бильярдными шарами. Да и то из них ничего путного не вылетело бы, только сопли.

– Гость клуба «Бездна», неотразимая Алиса, всю ночь зажигала толпу сногсшибательными танцами, – читает по слогам Кузьминова. – Олесь, а ты умеешь плясать?

На твоих похоронах сплясала бы, но, к сожалению, выйдет наоборот. Гляди, ноги до колен не сотри.

– А, Олесь?

Опять проговаривается мое имя.

Я ненавижу свое имя.

Ненавижу, когда кто-то произносит его без надобности.

Ненавижу, как оно звучит. Ненавижу, как оно пишется. Ненавижу, когда наталкиваюсь на него в паспорте.

– Чего молчишь, Олесь?

Ненавижу Кузьминову.

Мое имя не Олеся.

Мое имя Ненависть.

– Ладно, оставь ее, – говорит Абашкина, делая вид, что ей не плевать на мои чувства. Что это? Слабая попытка быть человечной или желание поскорее переключиться с темы обо мне на что-то поинтереснее?

Им лишь бы сутками напролет трепаться о шмотках да о знаменитостях.

– Ой, девочки, я так давно не танцевала, хочется вот прямо – ууу! Сегодня оторвусь.

– Смотри, нас кеглями своими не покалечь, да и сама не убейся, ха-ха.

– Кажись, прима-балерина идет, – цыкает Белова, прислушиваясь к коридорным звукам.

Открывается дверь.

Входит страшная жирная свинья. Которая чудесным, никому не понятным образом добралась до должности начальника отдела. Того самого крысиного отдела, где я работаю.

– Доброе утро. Ну что, девочки, как настроение?

Было хреновое, а теперь испортилось.

– Семеновна, смотрите, – Кузьминова подскакивает и тыкает ей в морду свой паскудный телефон. – Оказывается, Олеся постоянно оттягивается в том местечке, куда мы сегодня идем.

Шутница долбаная. Пошути про то, как тебя просили привезти из Геленджика магнитик, а ты привезла сама не понимала что, пока не проверилась.

Свинья с неописуемым интересом берет телефон в руки и отводит назад голову, прицеливая фокус, сбитый за годы подсчитывания птиц за окном.

– Хе-хе, действительно она очень похожа на тебя, Олеся, – смотрит на меня. – Снять с тебя эту ужасную пружинку, заколоть челку назад, да и вообще, прическу сделать, будешь прям как эта модница.

Снять бы с тебя серпом эту свиную морду и заколоть бы тебя ножом, как свинью.

– Кстати, про прическу… Семеновна, а у нас сегодня сокращенный день? Ведь еще надо в парикмахерскую, – ноет Белова.

– Да, Георгич сказал, что девушки могут быть свободны в три.

– Ой, ну хоть так.

Зачем тебе туда так спешить, очевидно же, что твой парикмахер тебя ненавидит.

– Олеся, ты не передумала? – закидывает Свинья Семеновна. – Может, все-таки пойдешь с нами. Пять лет фирме как-никак, юбилей. Такое еще нескоро будет.

Мое имя Отвали.

– Нет, у меня очень важное дело сегодня. Мне жаль, но не получается.

– Всё ж оплачено, по высшему классу. Что, прям такие важные дела у тебя?

– Ага, – отвечаю. – Вопрос жизни и смерти.

– Ну, как знаешь. Передумаешь – приходи. Только служебное удостоверение возьми, чтобы впустили. Наш корпоратив отдельно заказан. – Свинья двигается к двери: – Девочки, в семь часов без опоздания, – и выползает из кабинета.

Хорошо бы теперь здесь проветрить.

– Надеюсь, сегодня она не будет нам мозги засерать.

– До сих пор не догоняю, как она уговорила Святого Георгича корпорат в клубешнике проводить. Ладно нам весело, а ей-то это зачем?

– Да че непонятного, старуха уже смерть свою чует, ха-ха, вот и молодится, типа она в теме.

– Не, она просто прохаванная, там ведь скорая рядом, а то вдруг ей заплохеет, чтоб откачали быстренько.

– Ха-ха-ха, ага, ага.

Не хочется соглашаться с крысами, но Свинье действительно сейчас умирать никак нельзя, она ж еще не все бумажки с полки на полку переложила. Я на том свете буду вечность ее ждать.

Абашкина включает чайник. Наверное, уже третий раз за сегодня. Чайник здесь кипятит воду с утра до вечера, из-за этого кабинет даже отапливать не нужно, и без того словно в сауне паримся, хоть дресс-код вводи: простыни и банные шапки-колпаки. Эти дуры под предлогом своей чайной церемонии точат кексы по пять раз в день и при этом думают, как бы им похудеть.

– Задрал уже этот снег, – мычит Белова сквозь какой-то пряник в зубах. – Быстрей бы весна уже.

– Так завтра ж уже, хе. Доставай колготки.

– Ага, те свои, проститутские.

– Чего это они проститутские, просто в широкую клетку.

Они, по ходу, не понимают – любые колготки проститутские, если в них такая шлюха, как Белова.

– Может, мажорчика какого-нибудь склеишь.

– Лучше уж папика его, ха-ха.

– Или деда!

Они как дети малые – им вообще всё равно, что в рот брать, они так мир познают.

– Деда Семеновна подцепит, доходит его, спровадит, а потом будет мотивационные курсы вести, как она всего добилась сама, начав с нуля в свои 102 года.

– Ага, ага, главное, верить в мечту.

– Чтобы ее курсы хорошо продавались, ей нужно будет еще и родить, ха-ха-ха.

А ведь я когда-то пыталась проникнуться зарядкой мотивации на разных программах, чтобы выбраться из депрессии. Я с надеждой и даже верой слушала страстно размахивающих руками ораторов, и это как будто помогало, поднимало настроение, создавало иллюзию, что всё возможно, что вот-вот твои мечты исполнятся и весь мир пляжной волной прильнет к твоим небритым ногам.

Но эффект длится недолго, меньше двух недель, а иногда – дней. Сначала ты коришь себя, что ничего не меняется, потому что ты, видимо, недостаточно усердно выполняешь упражнения по жизнерадостности. А потом ты чувствуешь, что тебя снова обманули, заставили поверить в очередную сказку. Они говорят, надо заряжаться постоянно, регулярно читать такие духоподъемные книги, слушать лекторов о том, как они выбрались из самой глубокой жопы жизни прямо на зеленый дворик с домом, любящим супругом, разнополыми детишками и псом по кличке Хер, или как они достигли куда более невероятных вершин – видимо, таких, как, например, выступления перед толпой сектантов, верящих в визуализацию желаний.

Если пичкать себя подобными заряжалками постоянно, то ты действительно станешь оторванным от реалий фанатиком, у которого любое плохое событие вызывает собственную вину в том, что это, мол, потому с тобой произошло, что ты не так что-то подумал, не то что-то представил, не там где-то плюнул. Или еще хуже – ты становишься настолько блаженным и отрешенным, что ходишь по улицам с безобразной улыбкой, в белом платье в пол, и носишь в руках собачку, подобранную на той же свалке, что и платье. Нет, уж лучше смерть. В общем-то, к ней и направляюсь, расступитесь.

– Чувствую, я сегодня напьюсь, хо-хо.

– Ага, текилы вдаришь, а соль уже с пола слизывать будешь.

– Олесь, а пойдем с нами, бухнем, а то мы тебя пьяной не видели.

– Да она уже щас пьяная, не видишь, не слышит тебя.

– Не-е, вранье это всё, она не пьет, она зашитая.

– Олесь, фляга с собой?

– Ну ладно, оставь ее, а то она щас ментов вызовет, ха-ха.

– Кстати, че там тот мент?

– Какой? Мой?

– Ну твой, женатый который.

Да, че-че, а то будто неясно – прет шмару одну, уж точно не от хорошей жизни. Зато балует ее подарками всякими тривиальными – и чем дальше, тем дешевле. На это 8-е марта, думаю, он ей кольцо из цветной проволоки свяжет. Вернее, вручит его на день-два раньше, когда и принято поздравлять неофициальных пассий, потому что в сам праздник неверные мужья заняты женами. Канун Международного женского дня – международный женский день любовниц.

Всё это они обсуждают тут целыми днями, не стесняясь меня. А чего им меня стесняться – я тут словно мебель, словно рыбка в аквариуме. Потому-то я и в курсе всей их тошнотворной личной жизни.

Вторую вот – сосед-алкаш жучит. Видимо, трезвым он на нее забраться брезгует, а дальше лестничной площадки ему идти влом. Вечно она его по телефону при всех ругает за пьянки, а он у нее постоянно деньги занимает. А не бросает она его, потому что, мол, он нужен для здоровья, пока нормального не встретит. Этим веским «для здоровья» они постоянно оправдывают свое обыкновенное потаскушество.

А от третьей не перепадает только бомжам, да и то лишь тем, которые вообще мало спопрошайничали за день.

И все они крутят своими жопами перед 40-летним Святым Георгичем, женатым, с тремя детьми, надеясь стать его второй леди, но, конечно же, единственной любимой. Думаю, они и привороты всякие на него делали, эти-то точно могут, но пока никому из крыс ничего не перепало. Георгич мужик верный, глубоко верующий, строго соблюдающий пост, и, видимо, свыше хранимый от соблазнов и искушений и будет храним во веки веков. Аминь.

– Вот это валит, жесть.

– Вроде писали, что март будет снежным и мерзким, до середины точно.

– Да так всегда в марте.

Зато вы мерзкие в любой месяц, и не до середины, а от прически до педикюра.

– Включи чайник.

День тянется как старая ящерица, раненная топором в спину.

Я смотрю в окно.

Я не замечаю хихиканья местных крысух, их безмозглого трепа и раздражающего запаха их пончиков и всяких там вафель.

Я смотрю, как падает снег.

Этот сакральный пейзаж за окном напоминает песок, что сыплется в песочных часах. И верхняя часть стеклянной колбы там, в облаках, потихоньку пустеет и пустеет, сокращая мое время. Нет… не потихоньку.

Наконец эти дуры начинают синхронно шоркать, напяливать на себя свои гламурные шубы из шкур бродячих лишайных котов и сваливают за дверь.

От них помещение не проветришь, их крысиный душок давно въелся в стены и отравляет любую добрую мысль в голове.

Поначалу думала оставить им записку: «Это вы виноваты», а лучше – «Это ты виновата», и оставить на столе Кузьминовой. Потому что «Это вы виноваты» каждая воспримет не на свой счет, а на счет остальных. И пусть тогда помучается, дрянь, да еще и две другие крысы, может, по-другому начнут на нее зыркать своими ядовитыми глазенками. Но потом решила, что всё это пустое. Им и так нехило от жизни досталось, ведь они – это они, и это настоящая трагедия. Я, может, и страдаю от комплекса неполноценности, а они реально неполноценны.

Три часа дня. Я в кабинете одна.

Зачем я вообще пришла на работу сегодня? Можно было и прогулять – на размер пенсии уже не повлияло бы. Сама не знаю почему. Я как бы соблюдаю весь ритуал, который начертила себе с самого начала: вести обычную жизнь до последнего ее часа. Это – чистить зубы, принимать душ, ходить на гребаную работу. Если следовать плану, всё пройдет хорошо. Кажется, так Бонапарт сказал. Или не так. Или не Бонапарт.

Я лезу в интернет. Ищу страничку того крутого клуба, о котором сегодня столько соплей высморкано. Вот, есть.

«Гость клуба “Бездна”, неотразимая Алиса, всю ночь зажигала толпу сногсшибательными танцами. Ее красота восхищает. Ее энергия сводит с ума. Ее желал каждый мужчина на этой площадке».

И фотография. Какая-то размалеванная мымра. Обычная интернет-жопа.

Называется – найди сто пятьдесят тысяч отличий.

Мое имя Протест.

Алиса. Именно так я просила маму меня переназвать. Когда твое имя Алиса, тебе и крутая фамилия не нужна.

Клуб «Бездна». Типа там глубоко, как в заднице.

Я разглядываю очередные фотографии с какой-то вечеринки и вспоминаю, как в юности мечтала побывать на такой с подружками. Танцевать с ними в середине зала в окружении восхищенной толпы и потом еще загадочно шептаться, поглядывая на каких-нибудь ребят. Беда в том, что у меня не было подружек. В отличие от той Кукольной Твари, вокруг которой вечно паслись с высунутыми языками наши пустоголовые одноклассницы.

Именно эта Тварь, которая сама себе придумала прозвище «Куколка», высосанное из какого-нибудь мультика для мелких писюшек, и откликалась только на него, превратила меня в изгоя. С того самого момента, как приперлась в нашу школу, в наш 5-ый класс, переехав из другого города. А вот жила бы там, в своей родной вонючей дыре, может, и я пожила бы дольше, чем до конца сегодняшнего дня.

А всё из-за чего! Из-за того, что у нас с этой Тварью дни рождения в один день. И ну никак невозможно для нее было делить этот праздник с кем-то еще.

Я раздавала всем конфеты в честь своего 12-летия, а она тут же засрала весь класс разноцветными шарами, устроила церемонию с огромным тортом и задуванием свечей и подарила каждому по какому-то сувениру из магазина подарков. Тварь.

И так – каждый год.

Потом меня даже стали забывать поздравлять на фоне этой гребаной королевы.

И даже сейчас, спустя 7 лет после окончания школы, она не может перестать напоминать о себе. Будто она и без того не живет до сих пор у меня под кроватью, словно монстр из детских кошмаров.

Эта Кукольная Тварь уже два месяца организовывает встречу выпускников – и именно, сука, в наш день рождения, то есть не в наш, а в ее. Который наступит через три дня. Правда, наступит не для всех.

Должно быть, у нее после школы не появилось более благоговеющих перед ней друзей, с которыми можно отметить свои вонючие именины, чем одноклассники.

Вот почему сегодня, в эту проклятую пятницу, а не в праздничный понедельник, я сделаю то, что сделаю. Потому что для меня уже давно никакой это не праздник, а лишь день с еще большей депрессией, чем обычно. И еще это будет моим прощальным выстрелом выхлопными газами в ее тупое кукольное лицо. Пусть в этот день будет вынужденный траур в связи с известиями о моей трагической кончине и пройдут все связанные с этим процедуры и обычаи. Чтоб этот сволочной день рождения стал у нее поперек горла. И чтоб она задохнулась. Тварь.

3

Выхожу на улицу. Морозец.

Сыплет снег. Я люблю снег.

Но только тот, что падает. А не тот, что лежит на земле. Еще и потому, что боюсь поскользнуться и упасть. Как это было пару недель назад.

Тогда я растянулась во весь рост, стукнулась больно затылком и копчиком и на пару мгновений отключилась.

Но когда открыла глаза, я увидела красоту. Возможно, впервые в жизни.

Сверху на меня летел снег.

Миллиард снежинок. И каждая из них неповторима.

Панорама похлеще звездного неба.

В тот момент я перестала думать о самоубийстве. На секунду мне показалось, что жизнь прекрасна.

Мои глаза были полны изумления. И кажется, я улыбнулась.

Но… когда я с хрипом поднялась на ноги…

Когда я поднялась на ноги, оставалось двенадцать дней. А теперь осталось… уже почти нисколько.

Аккуратно ступая по снежку, я двигаюсь в сторону остановки. Мой последний маршрут.

Снова унылые лица в автобусе. Снова нервозные пробки на дорогах. Снова и снова этот город душит меня своей неизлечимой бессмысленностью.

Вот и моя квартирка. Которую я снимаю. И оплатить аренду нужно как раз завтра.

Завтра, как всегда, 1-го числа, по несгибаемому графику, около полудня в этой тихой обители после пары безответных стуков щелкнет замок двери, и в нее войдет ее хозяйка – за ежемесячной платой. За которой она приходит и в ливень, и в метель, и ничто ее не остановит. Она уже не раз входила в квартиру, когда меня не было, мол, под предлогом – не случилось ли чего. А вот на тебе подарок – случилось наконец.

Она-то и обнаружит мое мертвое тело. Боюсь даже представить ее шок от увиденного. Как бы ее саму сердечный приступ не хватил, потому что тогда до нас обеих доберутся ой как нескоро.

Но чтобы пилюля не была столь кислой в этот выходной день, она найдет еще кое-что – арендную плату, заботливо оставленную мной на полочке у входа. Ведь расплачиваться с ней нужно непременно наличными, видимо, она не хочет светиться перед банками или приставами. И этот последний платеж – за месяц, в котором я уже не буду здесь жить, потому что не буду жить нигде – по сути, и будет моим прощальным письмом ей, где я за всё дико извиняюсь, прошу не держать на меня зла и желаю ей обрести простое женское счастье. Может, тогда она помянет меня еще и добрым словом среди прочих.

И ведь квартиру эту ей потом сложно будет сдать кому-то или продать. Кому ж захочется жить в доме, в котором покончили с собой. Потому что вдруг я буду призраком курсировать здесь, слоняясь из комнаты в комнату, заставляя полы скрипеть, и открывать и закрывать двери. А я ведь буду.

Потом она, наверное, позвонит в скорую, в полицию, может, еще куда, в военную прокуратуру, например. Кто знает, что в ее башке произойдет от такой неожиданности. Уверена, опыта в таких делах у нее совсем мало.

И пока все взбудораженные моей смертью городские службы будут мчаться сюда, обгоняя друг друга, она вряд ли поборет в себе желание обыскать всю квартиру до прихода посторонних на предмет что-нибудь присвоить. Да и пусть. Всё равно мне некому что-то раздать, подарить. Даже жалко немного.

А когда приедут официальные лица, тогда-то уже всё пойдет как по рельсам. Они-то точно знают, что делать. Пусть мое бездыханное тело увидят только профессионалы, вот и поэтому тоже – не прыжок из окна и тому подобное.

Ужинать совсем неохота. Аппетита нет.

Я чувствую, что начинаю дышать как-то скованно. И поэтому часто вздыхаю. Нервишки, наверное, активировались. Шалят.

Включаю телевизор. Показывают какую-то ерунду с угадыванием и призами. Ненавижу такие шоу. Ведь они пропагандируют тягу к халяве, а не прививают уважение к труду. Потом почему-то все удивляются, как же так много обманутых вкладчиков в финансовые пирамиды, которым посулили большие барыши.

Смотреть телик не вариант, включу музыкальный канал, пусть трещит тут фоном.

Больше всего по ТВ мне нравятся новости. Смотрю их, чтобы узнать, кому там еще хуже, чем мне, а не для того, чтобы выяснить, что происходит в мире. Они ведь больше сфокусированы на тех, с кем случилось нечто ужасное, чем на тех, кто живет спокойной счастливой жизнью. Всё равно в новостях правду не покажут. Хочешь узнать правду о том, как живется людям, читай сайты объявлений.

А смотреть юмористические шоу – вообще невозможно, они же кошмарные. Когда тебе плохо, любой юмор кажется таким тупым и все эти артисты, комики – просто омерзительными. А музыку я люблю.

Нужно готовиться.

Открываю шкаф. Когда меня найдут, нужно выглядеть подобающе.

Вот. Это синее платье. Купленное в прошлый день рождения. Надетое лишь однажды в тот день. И спрятанное для случая, которого теперь уже не будет.

Лучше случая, чем смерть, пожалуй, не придумать.

Я вытаскиваю платье и раскладываю на гладильной доске. Глажка – это, конечно, лишнее, оно ведь всё равно испортится. Но я выглаживаю его почти идеально. Мне так хочется, так правильно.

В ванной я снимаю одежду и бросаю в корзину. Будто ее завтра постирают. Я этого делать сейчас точно не буду. Не настолько я перфекционистка. Генеральную уборку квартиры я провела вчера. Поэтому корзина с несколькими нестираными вещами останется моей авторской кляксой в конце трогательного романа.

Сажусь на унитаз – это важно. Не хочу, чтобы потом из меня бесконтрольно вышло что-то лишнее, портящее картину.

Влезаю в ванну, становлюсь под душ. Закрываю глаза.

Мне почему-то становится страшно. В голове появляется какой-то шум.

Было бы здорово просто поскользнуться и разбить голову о край ванны.

Сколько раз, переходя дорогу, я мечтала, чтобы меня сбила машина. Мгновенно, насмерть. Или шальная пуля пробила мне висок, когда бы я случайно оказалась в перестрелке между полицейскими и бандитами. Или, на худой конец, двухметровая сосулька свалилась бы с крыши и пригвоздила меня к асфальту.

Может быть, и было бы больно пару мгновений. Но эта боль неожиданная и скоротечная, я даже не успела бы ее осмыслить. И тогда я лишилась бы главных неприятных факторов – решимости на собственную смерть и ее ожидания.

Я открываю глаза. И снова – нет. Всё придется делать самой.

Вылезаю из ванны и становлюсь у зеркала. Вытаскиваю из шкафчика новую пачку лезвий. Распечатываю. И готовлю одно – кладу на раковину.

Да, это мой главный атрибут в сегодняшней церемонии.

Я вскрою себе вены.

Так же, как и тысячи людей до меня.

Так же, как тот солдат из новостей, который влез в ванну в полном обмундировании, увешанном парой десятков медалей, и которого нашли такого красивого в красном болотце.

Тогда-то я и услышала, что порезы он нанес в воде, чтобы кровь не сворачивалась и продолжала вытекать, и еще – что теплая вода убирает боль от порезов. Я почти ничего не почувствую.

Жаль, у меня нет медалей за доблесть и вообще ни за что нет, даже захудалого значка. Это было бы зрелищно. Всё, что у меня есть из достижений, – это мой красный диплом. Но не думаю, что, взяв его с собой в ванну, я вызову чье-то уважение.

Отличницей я стала только в универе, в школе о таком и мыслей не было, мысли были в основном негативные. Видимо, смена обстановки и, главное, избавление от ежедневного общества Кукольной Твари помогли мне сконцентрироваться на учебе, ведь с ее появлением в моем классе я возненавидела школу, не могла и не хотела заниматься, и в итоге скатилась по оценкам. А студенткой я даже выдумала себе цель стать ученым в области… да на самом деле неважно, в какой области, мне захотелось преподавать, делиться знаниями.

Но потом, как всегда, пришло новое прозрение о бессмысленности этого. Я видела, как бывшие студенты-отличники, с успехом защитившие диссертацию, тут же начинали преподавать в стенах родного универа. И что это? Человек из гнезда не вышел даже, не посмотрел, как там, в настоящей жизни, всё бывает на самом деле, сформировал свое мнение в лучшем случае из фрагментов чужих, а то и просто перенял чью-то спорную позицию, и начинает учить этому других. Это же круговорот пустопорожних доктрин. Всего лишь очередная секта, только секта ученых, доказывающих одну теорию и отрицающих другую. И меня снова выбросило за борт корабля, следующего курсом обретения смысла. Ведь корабль никогда не доберется до пункта назначения, потому что на его планете нет суши.

Вот поэтому я и вскрою себе вены.

Когда я покупала лезвия, мне казалось, продавщица обо всем догадалась. Догадалась, что я задумала, и прямо сейчас уже нажимает под столом тревожную кнопку, которая вызовет санитаров из психушки, и они вот-вот войдут в магазин, скрутят меня и бросят в комнату с поролоновыми стенами, где я проведу десятки лет, пока не сдохну естественной смертью.

Да и вообще мне казалось, что на меня все смотрят, с тех пор как я замыслила самоубийство. Конечно же, это не так. Мир, как всегда, меня просто не замечал. И купи я хоть одновременно веревку, мыло и табурет, продавщица и глаза не подняла бы, а просто спросила бы: «Пакет нужен?».

За окном слышен какой-то шум. Громкая музыка, крики, смех. У кого-то жизнь прекрасна. Что ж, так тоже бывает.

Все продолжают жить, несмотря на то, что скоро я умру. И продолжат.

Я смотрю на мое отражение в зеркале.

Разглядываю лицо, плечи, грудь, живот. В общем-то я ничего. Тройка с натяжкой.

А с детства мне хотелось быть пятеркой с плюсом. А потом появилась Кукольная Тварь, и, кроме нее, пятерок в классе больше не стало. А меня с ее легкой руки заклеймили в уродины.

Да что может быть хуже для девушки, когда ей говорят, что она некрасивая.

Красота не важна – так говорят, причем и красивые – потому что сами красивые и сия чаша их обошла стороной, и некрасивые – потому что сами некрасивые и так лучше для самоуспокоения. Так говорят, потому что так модно говорить. Это придает тебе черты великодушия и мудрости. Но я ведь вижу, как это важно, как все стремятся быть привлекательными. Потому что внешность оценивается сразу, а внутреннюю красоту еще нужно доказывать, если, конечно, есть что доказывать. Красота – это свечение, которым наделены как ангелы, так и демоны.

На всех моих фотографиях есть одна особенность – я на них кривляюсь. Делаю нарочито смешное лицо, будто у меня хорошее настроение: высовываю язык, округляю глаза, морщу нос. Так я оправдывала свою некрасивость. Потому что знала, что красиво на фото я всё равно не получусь, а гримасничая – завуалирую свое несовершенство.

Я никогда не ловила на себе вожделеющие взгляды мужчин, они, как правило, не смотрят на меня больше одного раза. Может, иногда и взглянут еще разок при полном безрыбье, но это всё.

И я терпеть не могу, когда в моем присутствии какой-то девушке делают комплимент о ее красоте. Пусть других хвалят за что угодно, только не за красоту.

Да, я с детства завидовала таким красавицам, как Кукольная Тварь. Упрекала мир в несправедливости. Почему такие дряни, как она, вообще получают этот дар? Ведь они не заслуживают его, просто не заслуживают. И моя злость порождала гневные пожелания, чтоб эта красота еще сыграла с ней злую шутку. Не знаю даже какую. Например, она приглянулась бы гангстерам, они б ее похитили, мучили б ее долго. И потом, естественно, убили.

И тогда, после ее смерти, вспоминая ее, все с сожалением причитали бы: «Какая была красивая девушка». Да потому что, сука, о ней и вспомнить больше нечего было бы. Только я могла бы разбавить этот траурный панегирик о ее смазливости двухчасовой речью о том, какой она была мразью, и проклятиями гореть в аду. И чтоб она там горела красиво.

Но справедливости в этом мире нет. Как и смысла в нем пребывать.

Я зачем-то глажу себя по животу. Нервничаю и, видимо, инстинктивно успокаиваю себя так. Пора упаковывать всё это.

Я вползаю в синее платье.

Оно с карманами – как я люблю. Жаль, что в них нельзя утащить с собой что-нибудь на тот свет. Я бы взяла с собой плеер. А то ведь неизвестно, есть ли там музыка.

Шум за окном не утихает. Они там, что ли, свадьбу играют? Веселый свист и орево. Хорошо им, этим людям, другим людям.

Кстати, о других людях.

Сегодня я сделаю в последний раз еще кое-что. Мое маленькое хобби. Я придумала его сама. Оно меня успокаивало. Будто придавало смысл моему существованию. Но всё же надо признать, что весь этот смысл я тоже придумала. Признаю. Признаю и поэтому сегодня умру.

И поэтому сегодня – в последний раз.

Я достаю из обувного шкафчика в прихожей маленькую коробку, а оттуда – мобильный телефон. Который я купила у рыночных торгашей вместе с симкой – чтоб меня не вычислили. И включаю его.

Список с телефонными номерами, которые я сама набросала по простой числовой последовательности, лежит рядом. Моей рукой в нем зачеркнуто больше двухсот абонентов. Это уже отработанные.

Сначала я звонила всем знакомым, говоря с ними в трубку сквозь платок, чтобы они не узнали голос, который я еще и делала грубее. Это были и крысы с работы, и Свинья, и директор наш, Георгич, и одноклассники, и Кукольная Тварь, и однокурсники из универа, и соседи из моего дома, чьи номера удалось узнать. Это было интересно.

А потом я пошла по незнакомым людям. Просто набирала номера наугад.

И каждый, чей номер теперь зачеркнут в моем списке, услышал от меня ответ на главный для него вопрос.