Текст книги "Война по понедельникам (сборник)"

Автор книги: Антон Первушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Сферы…

Поначалу Вячеслав долго не мог понять, кто или что имеется в виду. Объяснения могильщиков не слишком помогли делу. В конце концов, он выяснил, что Сферы – это не организация и не нация, Сферы – это вообще не люди, Сферы – это Сферы. Судя по всему, они пришли извне. Откуда? Точно неизвестно.

Куда? В Понедельник, в Завтра. Что они представляют собой – тоже неизвестно. Конечные цели Сфер? Нет ясности в этом вопросе.

Но из-за Сфер началась война. Война идет по Понедельникам, а остальным Дням приходится хоронить мертвецов. Сферы… Сферы…

Что-то было знакомое для Вячеслава в этом образе бездушных всепроникающих сфер. Что-то очень знакомое…

Он не сумел поймать ускользающий образ-воспоминание и обратился к Нормали за помощью.

«Версия, — откликнулась Нормаль. – Здесь действует научная миссия Всадников времени».

Ну конечно!

Все сразу встало на свои места.

Всадники! Ведь он сам, Вячеслав Красев, когда-то называл их Сферами.

Всадники… Научная миссия Всадников.

Теперь он мог только посочувствовать местному человечеству. Оно сделало поразительное открытие, связанное с природой Времени. Этим оно спасло себя от последствий демографического взрыва, но и этим же оно привлекло к себе внимание Всадников, могущественных бесчеловечных властителей и охранителей Времени. Всадников никогда не интересовали дела людей, никогда не волновали проблемы человеческой этики или морали. Привлечь к себе их внимание было опасно, очень опасно, потому что никогда нельзя было предсказать, чем это внимание обернется. Красеву когда-то повезло. Всадники проявили желание говорить с ним, но здесь, судя по всему, другой случай. Здесь – научная миссия. И добром это не кончится.

Красев мог только посочувствовать миру Дней. Против Всадников нет защиты. Не придумано. И не будет никогда придумано. К тому же местное человечество, судя по примитивной, склепанной на скорую руку бронетехнике, давно уже разучилось правильно воевать. Но в конце концов они обретут опыт, вспомнят хорошо забытое старое: чего-чего, а как делать оружие, человек быстро вспоминает. Но что-либо существенное противопоставить силе Всадников они все равно не смогут.

Красев мог бы дать местному человечеству совет. Он мог бы сказать им: сидите, ребята, и не рыпайтесь. Пережидайте, как непогоду. Но догадывался, что вряд ли его слова возымеют хоть какое-то действие, даже в случае если его посчитают настоящим божеством и тут же на месте канонизируют. Да и не хотелось давать ему такого совета, потому что будучи все-таки плоть от крови существом человеческим он понимал их, понимал их желание защитить свой мир, свою жизнь от бесцеремонного вторжения.

Однако и задерживаться здесь он не видел для себя особой необходимости. Теперь он знал, как сумел его двойник, давно с пристальным вниманием наблюдавший за деятельностью Всадников на Светлой Стороне Времени, отправить его сюда, в странный непривычный мир Дней. И главное – Вячеслав теперь знал, как ему отсюда выбраться.

Ведь эффект перехода не распространяется на неживые объекты и объекты низшей организации, не так ли?

«Отличная идея», — поддержала Нормаль.

Вячеслав, глядя на ожидающих его дальнейших вопросов могильщиков, на платформу с мертвыми телами, задумчиво кивнул. Ему не хотелось снова умирать, но это был единственный выход.

ПОНЕДЕЛЬНИК ПЯТЫЙ

«Это трудно объяснить непосвященному человеку. Один мир фактически переходит в другой совершенно случайно. По существу, природа бесконечности такова, что кажется, должно существовать бесконечное число близких линий, по которым мы непрестанно перемещаемся. Обычно здесь нет видимых отличий, и мы не замечаем их примерно так же, как не замечаем того, что движемся из одной временной точки в другую в процессе нормального возрастания энтропии».

Кейт Лаумер

18 сентября 1967 года (год Овцы)

Основной вектор реальности ISTB-01.14.S

Их держали под замком на хлебе и воде уже неделю – Игоря и того странного человека в дождевике, который появился вдруг на пороге представительства Клуба Альтруистов, разом взорвав приобретший относительную устойчивость мир Бабаева. В физическом смысле незнакомцу досталось тогда крепче, чем Игорьку, и первые сутки он провалялся в беспамятстве, но не бредил, а лишь болезненно постанывал. Почему-то никто здесь не удосужился привести к раненому врача.

Их держали под замком в подвале, и подвал этот был как подвал, ничем специально не оборудованный – сразу становилось ясно, что не тюрьма, а обыкновенный подвал в обыкновенном доме: здесь было жарко и сыро; подтекали трубы, проходившие под самым потолком, но вообще было достаточно светло и чисто; крыс, по крайней мере, не наблюдалось.

Воду в алюминиевом ведре и краюху хлеба раз в день приносил хмурый здоровенный дядька: седой и с примечательно большими ушами, в замызганном, некогда пестром, протертом на локтях до дыр халате и в шароварах непривычного покроя. Дядька молча ставил все это хозяйство перед дверью и сначала уходил куда-то с другим ведром, заменявшим узникам парашу, и только уже после этого отдавал Игорю хлеб, возвращал два традиционных ведра.

Но в конце концов странный товарищ Игоря по несчастью как-то сам собой оклемался, и на третий день уже смог прогуляться по камере, кряхтя и поглаживая бока. Бабаев попробовал немедленно выяснить, кто он такой и как оказался в резиденции Клуба Альтруистов, но незнакомец на его торопливые и зачем-то шепотом заданные вопросы отвечать не соизволил; и Бабаеву ничего не оставалось, как отвязаться пока со своими расспросами и дожидаться того момента, когда незнакомец сам захочет все объяснить.

Время текло медленно; заняться здесь, в этой импровизированной камере предварительного заключения, было решительно нечем; неопределенность положения угнетала, давила на психику, и в результате незнакомец тоже устал играть в молчанку и как-то на четвертое утро пленения, прохаживаясь и поглаживая, спросил:

– Ну и как тебе это нравится?

Игорь встрепенулся и вскочил. Но незнакомец смотрел в сторону с независимым видом, и Бабаев решил было, что ему послышалось. Однако незнакомец вдруг резко повернулся на каблуках – в уверенном движении его Игорю померещилась угроза, он даже отшатнулся – но тут же снова этот странный человек расслабился, потянулся, зевнув широко, и продолжил:

– Из князи – в грязи, а?

– А кто вы такой? – Игорь не хотел этого, но контрвопрос его получился в вызывающей интонации.

– Я? – незнакомец улыбнулся кривой, очень нехорошей улыбкой. – Тебе мое имя все равно ничего не скажет. Но!.. Если ты так нуждаешься в метке, зови меня Милордом, – он неожиданным плавным движением выставил руку вперед и вверх, и покрутил в воздухе кистью; Бабаев так и не понял, что должен был символизировать собой подобный жест.

Милорд, прищурившись, покачал головой. Улыбка его чуть выправилась.

– Именно так , – сказал он мечтательно, – именно так меня когда-то называли…

– А меня зовут Игорь…

– Бабаев, – закончил за своего визави Милорд.

– Откуда вы?.. – но тут Игорь спохватился, вспомнив, что буквально вчера, перед тем, как изложить очнувшемуся незнакомцу скудную информацию из первых рук и задать свои вопросы, он для начала представился.

– Игорь Бабаев, – повторил Милорд. – Из новообращенных, а?

– Я – Альтруист, – заявил Бабаев гордо.

– Вижу, что не валенок, – отвечал Милорд.

Он вдруг подмигнул Игорю. Бабаеву не понравился этот мимический жест. За тем, как подмигнул ему Милорд, казалось, кроется нечто заведомо дурное, по-человечески противное натуре любого Альтруиста. Бабаев от внезапной озабоченности сразу же потерял нить и не знал, что сказать на «валенка».

– Так-так… – впрочем, Милорд и не ждал от него каких-либо реплик по поводу; он прошелся по камере, привычно поглаживая бока. – Убежать, значит, нельзя? Да и смысла побег особого не имеет… Как ты считаешь, а?

Игорь попытался отогнать ощущение неприязни к Милорду, которое на момент озаботило и сбило его. В конце концов, этот человек пришел к Гашарти, как к хорошо знакомому, как к другу; и они разговаривали, как хорошо знакомые, и почти как друзья, и это может означать только одно… А что вообще ты можешь знать об их отношениях, об истории их отношений? Но судишь по полной строгости! Не так он сказал, не так повернулся, не так посмотрел – слушать тебя, Игорь, противно! Может, еще скажешь, что именно Милорд в смерти Сержа виноват? А он такая же жертва, как и ты, как… Серж. И не забудь, кстати, Милорду ты представлен не был, сам представился, и безоглядно доверять тебе у него оснований не больше, чем у тебя ему. И тогда все его оговорки, намеки, мимические жесты – лишь способ проверить, а тот ли человек Игорь Бабаев, за какого себя, не краснея, выдает.

И если еще неделю назад подобное умозаключение вряд ли само собой пришло бы Игорю в голову («Ведь он видел меня в представительстве Клуба, рядом с Гашарти – как он может мне не доверять?»), то теперь, после вероломного нападения людей в черном, после того, как в одну секунду убили они любимого человека прямо там, на ковре, в представительстве – теперь Игорь вполне понял и оценил осторожность своего нового знакомого.

Потому неприязнь, почти без сопротивления, подчинилась и ушла, хотя и оставив где-то на самом дне души Бабаева мутные капли бикфордова ожидания подвоха.

– Бежать всегда имеет смысл, – заявил Игорь убежденно, он продумал свой ответ. – У меня даже есть идея.

– Вот как? – Милорд, казалось, искренне заинтересовался.

Он уселся на койку – пружины скрипнули – и поманил Игоря пальцем, предлагая сесть рядом.

– И что же это за идея?

– Завтра утром придет сторож. Охранник. Он принесет хлеб и воду. Он всегда приходит один. По виду сильный, и мне одному с ним не справиться, а вот вдвоем мы вполне…

– Значит, «вполне»? – перебил Бабаева Милорд. – Мы на него наваливаемся и дело в шляпе, а?

Нормальный человек. Почему ты ему не доверял? А он с ходу ухватил, с ходу поддержал.

– Да-да, – Игорь закивал. – Заманить его сюда и вдвоем навалиться. Только вот когда мы выберемся, я не знаю, куда идти и, вообще… где мы находимся, я не знаю. Но ведь это не проблема, правда? Главное – выбраться?

– Или допросить охранника, – медленно произнес Милорд, а потом вдруг снова, посмотрев Игорю в глаза, многозначительно подмигнул. – С пристрастием, а?

Бабаев не понял, что означает «с пристрастием», но идея ему понравилась. В самом деле, кому еще, как не охраннику, знать, насколько далеко от представительств Клуба они находятся? Впрочем, тут же Игорь подумал о том, что охранник-то как раз ничего этого знать не должен. Ведь он, судя по всему, на низшей должности в иерархии гипотетического противника, а таким, как он (и это Бабаев знал уже из курса современной социологии) обычно не считают нужным сообщать информацию более той, чем необходима для исполнения непосредственных обязанностей. Вышестоящие инстанции в этих мирах традиционно не привыкли разъяснять нижестоящим, что, зачем и где происходит; они привыкли отдавать приказы и ждать их беспрекословно точного выполнения. Это тебе не КА, где все равны и иерархия строится по признакам опытности и личных способностей – здесь охранник, скорее всего, ничего не знает, да и не хочет ничего знать…

– Но ведь главное – выбраться? – заторопился успокоить самого себя Игорь, отпугивая эти вполне здравые, но подрывающие веру в успех задуманного дела, мысли. – А там мы еще что-нибудь придумаем.

Милорд молчал, покачивая головой. Не ясно было: то ли он согласен с планом Игоря и просто беспокоят его те же самые вопросы об осведомленности стража, то ли думает он совсем о другом, о постороннем.

Только тут наконец Бабаев сообразил, что, в принципе, его визави должен знать о противнике гораздо больше, ведь ему уже пришлось убегать от людей в черном, и хотя в конечном итоге уйти от них ему не удалось (что повлекло за собой смерть Гашарти – черт, как неудачно, нелепо, и как жаль Сержа!), но по меньшей мере он должен хотя бы догадываться, кто они, люди в черном, каковы их цели и возможности.

– Милорд, – обратился к товарищу по несчастью Игорь. – А что вы знаете об этих людях?

– О каких людях? – рассеянно переспросил Милорд; он продолжал о чем-то напряженно размышлять.

– О тех, которые засадили нас сюда… Тех, которые убили Сержа… Если бы вы рассказали мне…

Игорь не закончил вопроса. Он увидел, что Милорд его не слушает. И Милорд действительно его не слушал. Вид он имел совершенно отрешенный.

Но протикала минута, и взгляд его прояснился. На губах появилась знакомая кривоватая ухмылочка, и в душе Игоря, как только он завидел ее, опять засвербило. Ну ничего не мог он с собой поделать, тем более что сам Милорд своим поведением, своими словами, всячески – настороженность Бабаева подкреплял. Даже просто манера держать себя с собеседником, присущая Милорду, напомнила Игорю не кого-нибудь из знакомых ему и уважаемых Альтруистов, а повадки мэра Питерполиса, который частенько появлялся в представительстве по тому или иному делу. Это позерство, это откровенное неумение и нежелание слушать собеседника, это пренебрежение и эти намеки. И недомолвки, и ужимки, и многозначительные жесты. Все это претило Игорю. Он ценил в людях честность, открытость в словах и поступках.

– Так, так, – сказал Милорд, с юмором Игоря разглядывая. – Бежать отсюда, значит, можно? И у тебя, значит, есть даже план? Что ж, уважаю. Ты из дергунков?

Бабаев снова, и в который уже раз, не понял вопроса. «Из дергунков »?..

– Я не…совсем… понимаю, – признался он неуверенно. – А кто это такие – «дергунки»?

Милорд хлопнул себя по колену и вдруг громко расхохотался. Можно сказать, он зашелся смехом, откинувшись спиной на подвальную холодную стену, и чуть слезы не брызнули у него из глаз. Но видно, сразу напомнили о себе скрытые травмы, и смех почти немедленно сменился громким надсадным кашлем. Когда приступ кашля наконец прошел, Милорд с минуту молчал, осторожно ощупывая бока. Потом встал и, не глядя более на Игоря, обратился к стене напротив с некоей высокомерной патетичностью в заметно подсевшем голосе:

– Господа судьи, – сказал он, – мы глубоко ошибались, когда думали, что перед нами предстал закоренелый преступник, из тех, что давно позабыли такие замечательные архаичные слова как «честь», «достоинство», «благородство». На самом же деле перед нами элементарный заморыш, господа! Один из множества других подобных ему и несчастных заморышей. Да-да, господа, мы могли бы догадаться об этом и раньше, ведь наш общий скоропостижно скончавшийся друг – я Сержа Гашарти, конечно, имею в виду – работал именно с этим замороченным контингентом Клуба, и кого еще я мог встретить в его резиденции, как не очередного подопечного? Но, господа, могу сказать в свое оправдание и то, что до сей поры лучше думал о разведчиках известной вам Империи! А они оказались не на уровне, не сумели, как видите, отличить песняра от заморыша. Невольно задумаешься, а стоит ли с ними сотрудничать в дальнейшем, а?

Теперь Игорь кое-что понимал, но не так много, как ему хотелось бы. Он понимал, что Милорд обезьянничает; он понимал, что Милорд не желает говорить с ним серьезно. Не понимал Бабаев главного: почему Милорд так себя повел? В результате к осадку настороженности прибавилась еще струйкой темная обида. Да, теперь Игорь определился: мне не по пути с этим человеком, кем бы ему не приходился Серж, пусть даже братом родным!

– Вам не нравится мой план? – сердито вопросил Бабаев. – Предложите другой.

Милорд повернулся на каблуках. Упер левую руку кулаком в бок, а правую – поднял, наставив указательный палец на Игоря.

– Вот посмотрите, господа судьи, – продолжал он играть в свой театр одного актера, – перед вами классический образчик заморыша или, если кому угодно, замороченного. Одно, как известно, производное от другого, и вы можете выбрать себе для него любое поименование из этих двух: или то, которое вам более нравится, или то, которое, по вашему мнению, ему более соответствует. Вот он весь перед вами, господа. Марионетка так называемого Клуба Альтруистов; он не представляет себе жизни без Клуба; чтобы воссоединиться с Клубом он задумал побег и, надеюсь, легко пойдет на то, чтобы лишить жизни охранника ради этой своей цели. Но простим, господа, ему это невинное по большому счету намерение. Ведь не со зла он это хочет сделать, а от любви к Клубу, а значит от любви к человечеству, во имя большого общечеловеческого счастья…

Смысл как минимум половины слов Милорда ускользал от Игоря. Но одно его зацепило, покоробило и укрепило в новом мнении – эта непреднамеренно брошенная фраза, словно напрямую взятая, выделенная из знакомо-злобного шипения дешевых газет: «так называемый Клуб Альтруистов». Худшие подозрения Бабаева подтвердились: перед ним стоял враг!

Но только почему, зачем такой честный чистый человек, как Серж Гашарти, мог что-то общее иметь с этим… этим проходимцем?

– Да, господа, – продолжал тем временем витийствовать Милорд, не замечая гаммы чувств, находившей наглядное отображение на честном лице Бабаева. – Именно таков образ мыслей нашего заморыша. Однако, я повторюсь, не будем слишком строги к нему. В конце концов, он всего лишь замороченный; его лишили памяти о прошлом; он был избавлен от такой мелочи, как прежние его моральные убеждения и ориентиры. На самом деле, в данный конкретный момент своей жизни он ничего другого не знает, кроме Клуба Альтруистов; ничего другого не видел, кроме Клуба Альтруистов; ничего другого не может принять, кроме Клуба Альтруистов. Вы скажете, это было жестоко – лишить его права выбора? Я соглашусь с вами, но добавлю, что все это с ним было проделано опять же от большой любви к человечеству. Кстати, вы заметили, господа, ведь это всегда так: чем больше любовь к человечеству, тем больше ее носителями применяется способов для переделки конкретных его представителей, а?

– Стойте! – закричал, не выдержав, Игорь. – Зачем же вы так?! Что я вам сделал?!

И Милорд сбился. Так и застыл с открытым ртом в позе трибуна. И судя по всему, снова ушел в себя. Взгляд его опустел.

Надежда Игоря на то, что товарищ по несчастью поддержит план побега, подскажет какую-нибудь идею, которая пойдет на пользу дела, рассыпалась как карточный домик. Веру в то, что перед ним Альтруист, постигла еще более тяжелая участь. Бабаев с ужасом думал о том, что вот теперь он остался один на один против врагов Клуба (антиподы?), и не от кого ждать поддержки или хотя бы доброго слова, и как теперь себя вести, что предпринять? Гашарти подсказал бы, но Гашарти мертв, а этот его… «знакомый», он, это ясно, ответит насмешкой, очередной издевкой, или вообще не захочет отвечать…

Так и оказалось. Когда через минуту визави Бабаева осмотрелся вокруг более осмысленным взглядом, желание продолжать свое издевательски высокомерное выступление у него пропало, и он грубо сказал Игорю, все еще сидящему на его кровати:

– Расселся, а? Слазь-ка, Альтруист.

Игорь, понурившись, встал.

Милорд немедленно бухнулся на кровать, закинул руки за голову, а ноги, вытянув, водрузил на спинку. Больше в тот день он не сказал ни слова.

Предпочитал он помалкивать и потом. Лишь иногда приступом нападало на него веселье, и он начинал насвистывать какой-то незнакомый мотивчик, или напевал себе под нос, или, если уж совсем испытывал подъем духа, – отпускал иронические реплики в адрес Бабаева, называя его то «альтруистом недоделанным», то «заморышем замороченным».

Игорь не отвечал на его реплики, он злился и отчаянно размышлял, что же все-таки предпринять. В конце концов он решил, что вполне может реализовать свой план в одиночку, но нужно обзавестись каким-нибудь оружием для нейтрализации охранника. Так, весь шестой день заключения, воскресенье, он посвятил тому, что разбирал собственную кровать. Без инструментов это было не так-то просто сделать: восемь до упора затянутых болтов, четыре – зачем это? – сварочных шва. Милорд со своего места не без интереса наблюдал за его приготовлениями и, ухмыляясь во весь рот, подзуживал:

– Давай, давай, веселее. Ну еще один болтик остался… Да тресни ты ее об стену – она и отвалится!..

Игорь старался не обращать внимания, не слушать и не слышать. Но голос Милорда был единственным живым звуком в этом подвале, и просто так отрешиться от него Бабаев оказался не в силах. Милорд посмеивался.

– Какой бегунок растет! – заключил он.

Тем не менее к вечеру Игорю удалось справиться с кроватью и он в качестве оружия заполучил ее тяжелую стальную ножку. Взвесил на руке – вполне подходяще.

– Молодец, – оценил Милорд все с той же издевательской интонацией. – Только вот Гашарти не одобрил бы твой поступок, а?

Игорь медленно повернулся к Милорду.

– Не трогай Сержа, – сказал он твердо: как ни странно, стальная ножка в руке прибавляла уверенности духу и весомости произносимым словам.

– Ты можешь говорить что угодно, – пояснил Игорь сурово; он давно заготовил эту фразу и мысленно отрепетировал. – Но не трогай Гашарти!

– А почему собственно, а? – возмутился Милорд, невзирая на страшное орудие в руках Бабаева. – Я ведь как-никак знаю его лет восемь. Ты-то ведь не можешь похвастаться столь продолжительным с ним знакомством, а?

Игорь ожидал какой угодно реакции от Милорда на свое требование: смеха, очередных подначек, или ухода в себя. Однако Милорд и теперь обманул все его ожидания, вполне резонно напомнив о давнем знакомстве с Гашарти (ну почему Серж беседовал с этим подонком, как со своим?) и отстаивая таким образом свое право говорить о нем. Игорь, конечно, понимал, что за этим его «правом» нет ничего настоящего; что Милорд – предатель и провокатор; что он враг; и что, скорее всего, он слова доброго не скажет о Гашарти, станет поливать его грязью. Так оно в конце концов и получилось, но Бабаев уже ничего не мог поделать, допустив и приняв весомость аргумента: «как-никак знаю его лет восемь».

– Так вот, – с ленцой в голосе, расслабленно продолжил Милорд, – наш любимый и уважаемый Серж не одобрил бы твои действия ни под каким видом. Он ведь до того, как в песняры податься, знаешь кем был, а? Не знаешь. А был он, между прочим, ломок и специалист по «съешке». Большой, между прочим, специалист. Виртуоз. А у ломка какая забота, знаешь ты, а? Забота у него – и монету срубить, и целым остаться. Вот и приходилось крутиться: тем подмахнет, и этим тоже подмахнет; и фарам – друг, и клонам – приятель. И ловок был, пройдоха, куда уж мне, или тебе до него. Так что, попади он в такую заваруху – не стал бы кровати уродовать, а подмахнул бы тому-другому и на свободу. Опять фишки переставлять – большой виртуоз все-таки… Он тебя-то в «съешку» учил играть, а?

Игорь не ответил. Было очевидно, Милорд лжет: бессовестно, ни слова правды. Не мог быть таким человеком Гашарти, каким описывал его Милорд: Серж погиб, как герой; он не мог договариваться о чем-либо с людьми в черном; не раздумывая, он шагнул под пулю, во имя Клуба пожертвовал самым ценным – жизнью.

И неужели заслужил он, чтобы называли его такими погаными кличками: «песняр», «ломок»? Необходимо было дать Милорду отповедь, но тот снова очень метко подцепил Игоря, спросив к месту, учил ли Серж играть его в «съешку»? А ведь действительно – учил! И Милорд, словно почуяв, что здесь оно – слабое звено, надавил еще чуть сильнее:

– И, небось, дал выиграть для начала, а? Потом захотел отыграться? Распалил, завел, а? И пошел выигрывать? Привычка – вторая натура, а?

– Неправда! – закричал Игорь с искренним облегчением и даже палку свою опустив. – Он первым выиграл!

– О-о! – удивился Милорд. – А Серж наш рос, оказывается. Более индивидуальные подходы стал искать, а?

Игорь собрался. Это далось ему не без труда, но он догадывался, что только мобилизовав все силы, можно достойно противостоять этому лицемерному подлецу с его лживостью, с его ухмылками, с его нескрываемой ненавистью к альтруистам.

Игорь собрался.

– Предатель, мерзавец! – выкрикнул он в лицо Милорду первые пришедшие на ум слова. – Честь свою продал! Теперь и Сержа хочешь туда же записать?! Ты… ты… – Бабаев захлебнулся.

– Кому продал-то, а? – устало махнул рукой Милорд; судя по всему, охота к дальнейшему разговору на эту тему у него пропала, и он завозился, отворачиваясь к стене, и, уже устроившись, пробурчал спиной к Игорьку:

– Твоему Клубу любимому и продал. Только не я первым был. Гашарти – раньше…

Бабаев легко мог сейчас подойти и ударить Милорда по рыжему затылку ножкой от кровати, но то, как спокойно, не подумав даже о подобной возможности, повернулся к стене Милорд (пусть негодяй! пусть предатель! пусть враг!), охладило пыл Игоря, и он, тяжело дыша, уселся на жалкие останки собственной постели, а не подошел и не ударил…

Не получился у него и другой удар, вроде бы до мелочей продуманный и положенный, как фундамент, в основу примитивного плана побега. Тут Бабаев не колебался: слишком многое зависело от того, не дрогнет ли рука в нужную секунду. Однако он промахнулся, и не потому даже, что неопытен был в подобных делах, а потому, что слишком опытен оказался охранник, и хотя этот последний выглядел неуклюжим, он мгновенно ушел от замаха, одним точным ударом выбил из рук Бабаева стальную ножку, а другим – отшвырнул Игоря на пол. При том он даже не рассадил себе кожу на костяшках толстых сильных пальцев.

Милорд издевательски захохотал и уж конечно не пошевелился, чтобы хоть как-то Игорю помочь. Бабаев ворочался на полу подвала, кровь из рассеченной брови заливала ему лицо, а в подвал спускались какие-то новые люди. Он пока еще их не видел, и только голос (женский!) он узнал, и от узнавания этого все перевернулось у него в груди, и продрала смертельная дрожь. Тот голос , тот самый голос, распорядившийся ночью над умирающим на ковре Гашарти: «Вырубите третьего!». И этот голос во влажном сумраке подвала чуть насмешливо и с заметным акцентом произнес:

– А нам достался прыткий пленник! Смотрите, судари, он задумал побег!

18 мая 1992 года (год Тигра)

Основной вектор реальности PAST– ?. ?. ?

Идут часы. Пропуская через себя секунды, минуты. Пропуская через себя Время.

Идут часы. Но часы эти – не примитивный механизм из комбинации пружин, и не хитроумный сплав из полупроводников, часы эти – крошечный, меньше макового зерна сгусток живой ткани, комбинация клеток, построенных на основе сложного синтеза аминокислот. Часы эти – единственное, что еще живет в давно остывшем человеческом теле.

Человек лежит среди развалин некогда великого города. Покоится, вытянув ноги, скрестив руки на груди. Глаза человека закрыты, и он не дышит. Он мертв. И мертв мир вокруг него.

Но часы идут, пропуская через себя Время. И наступает полночь, одни сутки сменяются другими, воскресенье – понедельником; и темное небо над городом озаряется яркими вспышками; среди развалин оживают, рыча двигателями, бронированные механизмы; перебегают фигуры в серебристых костюмах – армия Понедельника возобновляет боевые действия.

Вереница разноцветных светящихся во мраке сфер проносится над домами. Офицеры-наводчики выкрикивают гортанно команды, и пушки открывают огонь. При каждом выстреле они тяжело откатываются назад, и нужно быть очень внимательным, чтобы не быть задетым выступающей частью тяжелого механизма, не подцепить осколок от разрывающегося высоко над головами снаряда. Но разве можно быть внимательным в пылу боя? Наводчики часто ошибаются; снаряды попадают в стены небоскребов, выбивая фонтаны обломков. Вздыбленная пыль затягивает город.

Наконец есть попадание! Один из сферических объектов меркнет, распластываясь в змеевидные повисающие в воздухе нити. Но вопли победного торжества сменяются вздохом разочарования. Нити скатываются, накручиваются клубком, и сфера, регенерировав на глазах солдат, устремляется вслед за ушедшей далеко вперед вереницей своих собратьев.

В этом нет ничего нового для армии Понедельников. Так случается почти всегда. Но в этом «почти» – последняя надежда защитников.

Мертвый человек, успокоившийся среди развалин, не видит кипения боя. Но скоро увидит. Биологические часы, микроскопический комок клеток, отмечают приход определенного момента, когда, повинуясь неощутимому толчку, биологическое время мертвого организма потечет вспять, встречно вектору времени окружающего мира; когда законы смерти, определяемые процессами автолиза, пикноза, всего некроза в целом, будут для этого тела отменены. И момент настал.

В первые секунды даже самый внимательный глаз не заметил бы изменений. Но токи регенерации уже разбегались по мертвому телу: восстанавливались наружные мембраны клеток, окатыши клеточных ядер, лизосомы и митохондрии; с толчком ожило одно из двух сердец, погнав по сосудам кровь. Через минуту дрогнула правая рука; шевельнулись непроизвольно пальцы; судорожно дернулась, сгибаясь в колене, нога. Из горла мертвого человека вырвался каркающий звук, после чего человек задышал. С этой секунды в его пробуждающемся к жизни мозгу замелькали калейдоскопом яркие картинки из прошлого. Говорят, что человек, умирая, видит всю прожитую им жизнь. То же самое предстояло теперь и этому воскрешающемуся человеку, но в иной, чем обычно, последовательности.

Он видел свою жизнь, события протекали через его мозг одно за другим: от детства к юности, от юности к зрелости. Он видел их, переживал заново, и этот чисто субъективный его путь тоже вполне можно назвать путешествием во времени. Он видел…

…Отец и мать.

Отец – тихий инженер, затюканный бытовыми неурядицами на почве нескладного своего характера, ничего не видевший и не увидевший в жизни, кроме нелюбимой работы, возни обывателей вокруг и мрачных попоек в прокуренных кухнях, но тогда же – и тонко чувствующий интеллигент, поклонник де Шардена, способный непринужденно цитировать Аквинского или Бэкона.

Мать – стержень семьи, целеустремленная, с блестящим умением противостоять жизненным неурядицам, практичная женщина, никогда ничего не боявшаяся, никогда не избегавшая принимать решения, чему, видимо, в немалой степени помогала ее профессия врача скорой помощи. При этом она хорошо вязала: Вячеслав до сих пор везде носил с собой вязаный тончайшей шерстяной ниткой брелок-сумочку для ключей…

Он видел…

…Детство. Гатчина. Лето. И озеро. Серебряные брызги и стоячая темная вода над омутами.

Они играли в войну. Они всегда играли в войну. Сколько себя Вячеслав помнил, все и всегда играли в войну.

Славик-Карась забрался на крышу сарая и залег на раскаленном шифере, который жег обнаженные коленки и локти. Но стиснув зубы, как подобает настоящему взрослому мужчине, он, прищурясь, наблюдает за двором. Под рукой у него – верный кольт, грубо выструганный из деревяшки, с обмотанной изолентой, чтобы не занозить пальцы, рукояткой. Солнце печет неприкрытый затылок. От напряжения у Славика сводит ногу. Это очень больно, и он тихонько плачет, но никак не выдает своего присутствия на крыше лазутчикам врага. Он помнит, как учила справляться с судорогой мама, аккуратно массирует пальцами икру и лодыжку, чуть приподняв ногу, тянет носок. Судорога проходит, по ноге бегут мурашки. Это все еще болезненно, но более терпимо. Внизу появляется противник, Андрюха-Костлявый, держит в руках уникальную вещь – заграничный игрушечный автомат, который может выдавать убедительный треск, стоит нажать на спусковой крючок, создавая тем самым вполне даже пристойную имитацию стрельбы. А еще он может выпуливать особые шарики, которые, впрочем, Костлявый давно частью растерял, а частью – обменял у Макса-Гуманоида на серию «Космос», и у Ромки-Кактуса – на редкую лупу с трехкратным увеличением. Да, автомат Костлявого – предмет чернейшей зависти для пацанов из команды, однако, несмотря на единоличное обладание этой замечательной вещью, Костлявый остается Костлявым: боец из него никудышный, и сейчас Славик-Карась легко и навылет прострелит его глупую бритую башку, а тот не сумеет даже воспользоваться своим совершенным оружием. Одно пока останавливает: необходимо выждать, подпустить противника ближе, чтобы не было потом сомнений, споров и взаимных упреков. Ближе… и еще ближе… И еще самый чуток ближе… Андрюха-Костлявый идет медленно, топчет сандалиями траву, вертит бритой головой; майка спереди на животе вымазана землей, и капли пота блестят у Андрюхи на лбу и подбородке. Костлявый останавливается, облизывает губы и, словно заподозрив что-то, почуяв чей-то на себе пристальный взгляд, начинает поднимать голову. Ждать более бессмысленно и просто опасно, и Славик-Карась, подхватывая деревянный кольт и с заготовленным криком на устах: «Трах-тах-тах!!!» вскакивает на крыше, но в этот самый неподходящий момент ногу его сводит во второй раз; от резкой боли он оступается, но, падая уже вниз, успевает увидеть смесь растерянности и почти животного ужаса на лице Костлявого-Андрюхи.