Текст книги "Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]"
Автор книги: Ант Скаландис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Внезапно Тополь вскочил, да так резко, что я инстинктивно отпрыгнул к стенке. К счастью, до мордобоя дело не дошло. Он просто схватил бутылку с виски и зашипел, размахивая ею:
– Да я тебе сейчас твой «Чивас Ригал» на голову вылью! Ты соображаешь вообще, что говоришь?! Фантаст чуев! Напридумывал, понимаешь!.. В нашей системе так не работают.
– Да ну?!
Тополь поднял брови, поставил на место бутылку и опустился в кресло.
– Ты продолжаешь путать нас и КГБ, – проговорил он.
– Ну уж нет. – возразил я. – КГБ, конечно, принес мне много зла: Дедушку расстреляли, другой на войне погиб, бабушка умерла в лагере. Лично мне, понятное дело, не пришлось читать книги и смотреть фильмы, какие хотелось, вообще здорово засрали мозги своей лживой идеологией но это все как бы зло абстрактное. Понимаешь? А контора… Я же не идиот, я вижу, что она другая, а контора поломала мне жизнь, лишила жены. Я знаю, что ты ответишь. Да, подсознательно я сам хотел уйти от своей прежней жизни, да, девятнадцатого августа я, по сути, уже сознательно сделал выбор но это я, а они-то тут при чем: Белка… ну, то есть Ольга. Андрюшка? Им-то за что все это?
– Ах во-о-от ты о чем! – протянул Тополь.
– Во-о-от я о чем, – передразнил я, – а вы и не подумали.
– Обижаешь, – сказал он. – Мы обо всем подумали. Обязаны обо всем думать. Работа такая. Так что с Белкой твоей все будет в порядке. Определенный шок она, конечно, испытала. Ну, извини, ну, бывают издержки в любом серьезном деле. Однако все эти моральные потери мы ей компенсируем. Состояние ее на контроле у наших психологов, материально поможем ей обязательно, ну и безопасность обеспечим. Что еще тебя волнует?
Я немного даже опешил от такой заботы и не сразу сообразил, о чем спросить.
– А Андрюшка?
– А что Андрюшка? Ты уж извини, но твой семилетний сынок не так часто видел папу. Полагаю, на сегодняшний день он еще не обнаружил пропажи, а дальше Ольга сама решит, когда и что ему говорить. Это ее проблема, а не наша.
Тополь был прав. Я действительно уделял сыну внимания самый минимум миниморум и никогда, признаться, не страдал от этого. Белка меня пилила: «Ты не отец, тебе на ребенка наплевать!» Вот от этого я немножечко страдал, но совсем немножечко, а когда Андрюшка уезжал к бабушке или мне случалось уезжать куда-нибудь, я не то чтобы не скучал, а просто откровенно отдыхал от утомительного общения с мальчиком. Очень скверный папаша. Напоминать мне об этом сейчас было несколько жестоко со стороны Тополя. Но справедливо. И теперь уже я замолчал надолго.
– Ты любил свою жену? – спросил вдруг Тополь
– Еще бы! – Я грустно улыбнулся. – Помнишь Лайзу из «Подземной империи»? Это она. Может, я и сейчас люблю ее.
– Кого? Лайзу?
– Ты прав, Тополь. Наверно, я всегда любил в ней именно Лайзу. И чем меньше они были похожи, тем хуже становились наши отношения. А сегодня..
– А сегодня ты ее снова любишь, потому что ее нет с тобой. Слушай, Михаил, мне надоело выглядеть отъявленным циником. Давай прекратим этот разговор и вернемся к нему позже. Все равно какое-то время тебе будет физически невозможно повидаться с Белкой.
– «Какое-то» – это какое?
– Ну, месяца три как минимум тебе вообще в Москве нечего делать.
– Вот те на те, хрен в томате! А Новый год я встречу на Багамах?
– Да хоть на Луне. До Нового года еще дожить надо.
– И то верно, – пробормотал я.
И вдруг новая тревожная мысль кольнула прямо в сердце. (Фу, какой штамп! Но так и было: легкий, но болезненный укол под пятым ребром.)
– А с Вербой я тоже три месяца не увижусь?
– Почти.
– Да вы совсем с ума посходили с вашей проклятой работой! Я так не согласен!
Уже в следующую секунду мне стало стыдно за эту вспышку эмоций, и я очень боялся, что Тополь сейчас ядовито спросит, кого же я все-таки люблю – Белку или Вербу? А я, если до конца честно, любил не ту и не другую. Я действительно любил никогда не существовавшую, мною придуманную Лайзу, а еще – погибшую тринадцать лет назад Машу, но уж про Машу-то я точно не собирался нчего рассказывать Тополю. Он и так обо мне слишком кого знает. Должно же у меня остаться хоть что-то свое, личное, сокровенное! Или не должно? Наверно, теперь мне это противопоказано. Я же отныне Малин. Сергей Николаевич.
Тополь не стал меня подкалывать, даже, наоборот, пытался успокоить:
– Я же сказал «почти». Ваши дела будут иногда пересекаться. Например, предстоит общий сбор.
– Понятно. Ну а в остальное время? Как же она без…
– В каком смысле? А-а, – догадался он, – да ты, ревнуешь! Ну, это ты зря. Татьяну ревновать глупо. Любит она теперь только одного тебя. Точно тебе говорю, потому что знаю. Ну а если ты считаешь, что ей ни с кем, кроме тебя, больше спать нельзя, так это вопрос сугубо интимный, и решайте его, пожалуйста, между собой по телефону или в письмах – как угодно. А лично я ни к чему тебя конкретно не призываю: ни к трехмесячной аскезе, ни к регулярному онанизму. Живи как нравится и знай: Верба тебя любит. Голову ерундой не забивай, а главное, работай. Учись и работай. На тебя вся надежда… прозаик.
Тополь поднялся и, не дав мне возможности ответить, заявил, пародируя голос Горбачева:
– Ну, все, регламент.
– Даду-даду-да, – подпел я и спросил несколько растерянно: – Ты вообще-то зачем приезжал?
– Зачем? Есть многое на свете, друг Разгонио, что и не снилось нашим мудакам. Так, кажется, у Шекспира?
– Примерно так.
– Ну вот. У меня здесь масса дел. Обязательно хочу повидаться с добрыми молодцами, прибывшими от Арафата. Что-то они непременно слышали про нашего Валерку Дуба. Сектор Газа – это не Россия и даже не Англия, он очень маленький, и там все друг друга знают. С Чембером надо покалякать. Ну и потом наш с тобою разговор, кажется, был не совсем бессмысленным. Все. Улетаю завтра. До этого связь со мной через Чембера. Инструкции вот здесь.
Он выложил на стол папку, повернулся и быстро вышел. Ни здрасте, ни до свидания.
Пора тополиного пуха.
Конечно, разговор был не бессмысленным. Чего он только не наговорил мне! Чего только я не наговорил ему! И что забавно, я вдруг вспомнил: по ходу беседы мы несколько раз переходили с русского на английский и обратно. То, что я теперь это умею, грело мне душу. Мог ли я представить, сколько всего буду уметь через те самые три месяца, о которых говорил Тополь?
Еще чуть меньше двух недель пробыл я в Лондоне. Шлифовал язык, ежедневно занимался карате в стиле ке-кусинкай (именно к этой школе принадлежали Малин и его сенсей Рамазан) и совершенно забыл об алкоголе, тем более о курении. Продолжал изучать малинское досье, перейдя ко второй его части. Теперь это было, пожалуй, уже действительно досье: фото-, видео-, аудиоматериалы, документы, подробные описания его привычек, гастрономических вкусов, сексуальных пристрастий, манеры одеваться, водить машину, играть в теннис (в который я играть практически не умел). Все эти детали я должен был запоминать, учить, отрабатывать, доводить до автоматизма.
Потом начался следующий этап. Я должен был познакомиться со всеми местами, где успел побывать Малин. Чем больше времени провел там Сергей, чем большее значение имел для него данный город или страна, тем дольше и меня задерживали там для ознакомления. Две недели в Италии сопровождались изучением языка по экспресс-методу. Не скажу, что выучил его я наравне с английским, но ко дню отъезда уже мог общаться с итальянцами. Верно говорят, второй язык учить проще. Такая же двухнедельная практика была в Париже и в Анголе. Не меньше недели провел я в Штатах. Специальным изучением американского мы там не занимались (тем более что Ясень славился своим классическим оксфордским вариантом английского, выученным не столько по жизни, сколько по книгам и лекциям), зато мы изрядно поколесили по стране: штаб-квартира службы ИКС в Майами, Калифорнийский филиал в Санта-Крусе, научный центр Спрингера в Колорадо, непременно Нью-Йорк (кажется, это была просто экскурсия) и наконец Вашингтон, где нас принял лично президент. Дедушке было очень важно знать, заметит ли он подмену Малина на Разгонова. Дорогой наш господин Клинтон ничего не заметил. По-моему, было ему просто не до нас: как раз тогда начались у него все эти судебные неприятности.
О своих немыслимых путешествиях рассказываю я не по порядку, а как бы по степени важности, а может, и того проще – по наитию. Я все время вспоминал пророчество Вербы о том, что писать станет некогда. В Лондоне я еще пытался как-то сопротивляться и в промежутках между занятиями упорно заносил в блокнот все, что со мной произошло за последние дни. Когда же начались все эти безумные перелеты, писать стало действительно невозможно.
Ну, вот допустим, на два месяца тормознули меня в Тель-Авиве для прохождения интенсивного курса обучения в разведакадемии Моссада. Так мало того, что хитрые евреи передохнуть не давали от занятий, я вновь и вновь отправлялся по местам боевой славы Сергея Малина: Дамаск, Осака, Пявдж, Коломбо, Тирасполь, Барселона, Батуми, Сан-Сальвадор, Бхактапур (не уверен, что перечислил все) и даже станция Амундсен-Скотт аккурат на Южном полюсе – во куда моего двойничка занесло однажды, несчастного. Боже, как я мечтал о путешествиях в детстве и ранней юности! (Или я уже говорил об этом?) Но по три-четыре дальних перелета каждую неделю, даже на самых современных и комфортабельных самолетах, – это, братцы, чересчур, после этого в простые фразы на иврите начинаешь как-то незаметно для самого себя вставлять странные тамильские ругательства, по ночам снятся латиноамериканские красотки верхом на верблюдах во льдах Антарктиды, и уже никуда не хочется ехать, лететь, плыть, не хочется стрелять ни в какие мишени, изучать методы шифровки и системы паролей, отрываться от «хвоста» и сочинять легенды, попадать в болевые точки и концентрировать энергию… Хочется просто развалиться на крупном песке шикарного пляжа в Натанье, лежать и смотреть на солнце сквозь прикрытые веки.
Раза три побывал я в Москве. Хорошо звучит, правда? Из аэропорта меня привозили в собственный кабинет на Лубянке или в Информцентр на Варшавском шоссе. А по окончании рабочего дня – обратно на самолет. Лишь однажды довелось переночевать на родной земле, и то не в городе, а на ближней даче, в Нахабине.
В октябре, как и планировали, состоялся общий сбор. Почему-то в Польше, в маленьком городке Зелена Гура недалеко от границы с Германией. Все было жутко конспиративно, жутко интересно, но, по-моему, совершенно безрезультатно. Впрочем, об общем сборе надо рассказывать отдельно, подробно и, значит, в другой раз. В Зеленой этой Гуре и тоска была зеленая, потому что с Вербой мне удалось повидаться лишь на бегу.
Нормальную встречу нам устроили в Хайфе примерно месяц спустя. На самом-то деле и она оказалась очень мимолетной. Была ночь, было много вина, много моря, цветов и фруктов, но очень, очень мало времени, и были мы пьяные и голодные друг до друга, и, когда расставались утром, обнаружили, что даже ни о чем не поговорили.
И опять лишь коротенькие письма по факсу или модему. Разве это общение? К концу года я до такой степени от всего озверел, что перестал понимать, что происходит на свете, чем занимается наша организация, кто я в ней такой и зачем вообще все это нужно. Кедр быстро почувствовал мое состояние. Тополь тоже понял, что дело швах, и в декабре меня привезли в Москву окончательно.
– У тебя неделя отдыха, – сказал Тополь. – Пешком по улицам не болтайся, на «Патроле» можешь ехать куда хочешь, но не один. Впрочем, могу создать тебе иллюзию, что ты один, но знай: мы все равно будем тебя сопровождать.
– И это теперь на всю оставшуюся жизнь? – грустно спросил я.
– Скорее всего – да. Но помнишь, я же объяснял тебе, что рано или поздно у тебя появится выбор.
– Помню, – сказал я.
Я впервые увидал «свою» квартиру. Не на экране телевизора и не на фотографии. Квартира мне понравилась. Это был привычный для меня тихий центр, старинный дом, высокие потолки, паркет, солидные двери.
Закончился какой-то жизненный этап, замкнулся кольцом, и наступило ощущение пустоты и безразличия. Я спал, читал (на русском языке!), ел, пил джин с тоником, смотрел телевизор (говоривший по-русски!), ездил по московским улицам (просто так!) и ждал Вербу. Татьяна должна была приехать со дня на день откуда-то. Кажется, из Аргентины.
И наконец она приехала. Отпуска моего оставалось три дня. Боже мой, какие это были три дня!.. Как бы это получше описать? Да нет, не буду я их описывать. Ни к чему это. Ну вас всех на фиг!
Часть вторая
ВЕРБАЛАЙФ
Человеческая жизнь начинается по ту сторону отчаяния.
Жан-Поль Сартр
…Прошлое неотменяемо, а простить – это значит отменить. Я не могу переписать жизнь набело, даже если сам Христос простит мне черновик.
Валерия Новодворская.По ту сторону отчаяния
Глава нулевая
– Сергей, – позвал из темноты ее нежный голос.
– А можно я буду сегодня не Сергей?
– Можно, – сказала Татьяна. – Сегодня ты будешь Мишук.
– Мешок? – переспросил я, дурачась, – Мешок с чем?
– Мишук, – повторила она. – Мишук. С чудесами.
– Это с какими же? – поинтересовался я.
– Погоди, не сбивай, я хотела с тобой поговорить.
– О чем?
Я вздрогнул и профессионально напрягся, потому что в Танином голосе прозвучало нечто находящееся по другую сторону от мира пьянок, секса и шуток. Она хотела поговорить о работе. Может, и не впрямую, но это было связано с работой. Она не ответила мне, и я еще раз спросил:
– О чем?
– Вот идиотский вопрос! О чем! Хочешь выслушать меня – слушай. Какая разница, о чем! О себе, о жизни, о самом главном…
– Извини, Танюшка, извини…
За что я извинялся? Она говорила полную чушь. Не был мой вопрос идиотским.
– Валяй. Я слушаю тебя.
Она вылезла из-под одеяла, поежилась, белым зябким облачком пересекла комнату и накинула халат.
– Бр-р-р, зачем ты окно-то открыл, дурик?
– Чтобы воздух был свежий, – пояснил я и поплотнее закутался в одеяло.
Татьяна закурила, очевидно, чтоб воздух был еще свежее, и в свете спички торжественно полыхнули ее голубые глаза.
– Помнишь, ты рассказал мне «Историю о влюбленном мальчике»?
– Помню.
– А я обещала рассказать тебе другую историю.
– И это помню. «Историю о влюбленной девочке»?
– Нет, все гораздо прозаичнее. Я не Остап Бендер и не Михаил Разгонов, я не придумывала названия для своей истории, но, если хочешь, это «История о девочке, которая научилась ненавидеть». Кажется, наш великий пролетарский писатель Леша Пешков утверждал, что нельзя по-настоящему любить, не научившись по-настоящему ненавидеть. Цитирую по памяти. Главное – не формулировка, главное – суть. А суть мне кажется верной… Так ты будешь слушать?
– Буду, – сказал я, хотя и сомневался слегка в справедливости утверждения Леши Пешкова.
– Ну так вот. Жила-была девочка. Звали ее Маша Чистякова. И был у нее папа. Чистяков Анатолий Геннадиевич. По званию полковник. А по должности – начальник отдела в Первом главном управлении Комитета государственной безопасности СССР, в Управлении внешней разведки. Да, Миша, тот самый папа, с которым ты водку пил четырнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года.
– Четырнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года, – повторил я словно в бреду. – Да, ходили какие-то слухи, будто папа у нее в ГБ работает, я помню…
– Это не слухи, Миша, это правда. Но ты погоди перебивать. История-то только еще начинается.
– Я слушаю, Танюшка, слушаю.
– Ну так вот. Жила-была девочка. Я ведь про девочку рассказываю, правильно? А про папу это уж так, к слову пришлось. И вообще я хотела рассказать про другую девочку, но сначала про эту – про Машу. Потому что она… потому что она…
Я не мог видеть Татьяну, было слишком темно. Но я понял: это слезы навернулись ей на глаза.
– Танюшка, – шепнул я, приподнявшись в постели, – ты что, Танюшка?
– Нет-нет, ничего. Извини, я продолжаю. Просто я очень плохой рассказчик. Куда мне до тебя! Но ты все-таки послушай. Девочку звали Маша. И была у нее подружка Таня. И папа Анатолий Геннадиевич. Вместе с подружкой девочка Маша ходила на тренировки в ЦСКА, ездила на сборы в Цахкадзор и в Сочи, на соревнования в Гётеборг, Дортмунд, Гренобль, Хельсинки, Лейк-Плэсид и еще черт знает в какие дали. Вместе с подружкой девочка Маша посещала иногда школу, если оставалось время. Была такая специальная школа неподалеку от ЦСКА, куда можно, а точнее – даже нужно было ходить лишь изредка. И занимала девочка Маша высокие места на престижных турнирах, и не потому, что был у нее высокий папа, а потому, что был высокий класс, талант был недюжинный и очумительная работоспособность, и тренер замечательный – Виталий Иваныч, и отличный партнер – мальчик Витя. Кстати, мальчик Витя совсем не интересовал ее как мальчик, а только как партнер. У них это было очень забавно: Машка по традиции клеилась ко всем одиночникам в сборной, а Виктор упорно кадрил всех одиночниц. И только на арене Машка и Виктор страстно и красиво любили друг друга в показательных номерах, поставленных по тем временам необычайно смело, можно сказать – фривольно, ну, ты помнишь… Однако я опять не о том говорю. Мы очень дружили с Машкой, и я могу про нее долго рассказывать. Только кому это теперь интересно?
– Мне, – сказал я. – Мне интересно.
– Ах, ну да! – Татьяна словно лишь теперь вспомнила, с кем говорит. – В общем, Машка была удивительной девчонкой: страшно много читала (это при наших-то нагрузках!), говорила на английском и немецком (ну, это ее папа с детства учил), стихи любила, если какое понравится, два раза прочтет и уже шпарит наизусть – память у нее была уникальная. Сама, между прочим, тоже стихи сочиняла, шуточные, в основном для всей сборной, к соревнованиям или на праздники. Мы, дураки, почти ничего этого не записывали, а потом жалели, конечно… К математике у Машки тоже способности были редкостные. Она какие-то там логарифмы, что ли, в уме брала, не помню точно, я в математике полный ноль. Слушай, а как она о политике рассуждала! Это, конечно, тоже от папы, но все равно, мы-то в том возрасте вообще ни фига не соображали: народ и партия едины, верной дорогой идете, товарищи, – и все, а она… Настоящий гений! Честное слово! Теперь-то я это понимаю. Она только реализоваться успела в одном лишь фигурном катании, и то не до конца, а если бы… если бы… О, черт! Не могу. Как начинаю рассказывать, так прямо не могу, хочется взять на плечо какой-нибудь «стингер» и шарашить по ним, по гадам, пока боезапас не кончится… Тогда, в Афгане, я порой так и делала. Хотя, конечно же, ни в чем не виноваты были передо мной эти моджахеды… Я знаю, что нельзя, знаю, теперь-то уж я другая стала, совсем другая, а тогда… Ох, что со мной тогда было! Ну ладно. Постараюсь все-таки по порядку.
Машка умерла совершенно неожиданно и в то же время как-то закономерно. Знаешь крылатую фразу: смерть выбирает лучших? Тогда, в глухие коммунистические годы, эти слова любили повторять. Смерть ходила и выкачивала себе потихонечку: Александр Вампилов, Рэм Хохлов, Василий Шукшин, Владимир Высоцкий, Константин Васильев, Маша Чистякова… Ее-то, конечно, в другой ряд записывали, туда, где Сережа Волков, Люда Пахомова, Валера Харламов, но я тебя уверяю, Машка из того, из первого, и, поживи она еще хотя бы три годика, все бы это поняли. Ну ладно. Смерть выбрала, люди поплакали, успокоились и стали новой смерти ждать – все какое-то разнообразие, а то ведь тихо так было в стране, скучно, муторно, затхло. А умер кто-то из лучших – событие. Мы – не лучшие, мы еще поживем и вопросов задавать не будем. Кому это выгодно, чтобы умирали лучшие? От чего они умирают? А не убийства ли это? Точнее, вопросы мы задавали, но только друг другу, на кухне, поздно ночью и шепотом.
Когда погибла Машка, мне было просто страшно. Не до вопросов было. Казалось, жизнь кончилась. Спортивная моя карьера и так уже катилась к финишу, а остальное… не было у меня остального. Остальное – это Машка, закадычная подруга. Кое-чему я от нее научиться успела. Во-первых, стала читать. Выяснилось, что это очень интересно. Во-вторых, Машка заставила меня освоить английский. («Ты что, мать, по загранкам ездим. Как же без языка – стыдобища!») В-третьих, затащила меня в хорошую секцию карате. Помнишь, тогда это было жутко модно? Впрочем, Машка сама занималась нерегулярно, а я увлеклась. Тем более что и Виталий Иваныч поощрял: растяжка, резкость, прыгучесть – все шло на пользу нашим со Славиком программам. У меня как раз в том сезоне новый партнер появился, Сережа так и не смог восстановиться после травмы. А Славик стал просто партнером. И на льду, и в сексе, и вообще в жизни. Любви между нами не было, даже дружбы не получилось. Нормальные партнерские отношения. Так что все это – и лед, и карате, и книги – все показалось теперь туфтой, суррогатом, все было завалено толстым слоем липкого снега в тот безумный день пятнадцатого декабря. Никогда не забуду эти кошмарные похороны… Кстати, ты стоял возле могилы, когда все уже ушли?
– Да, Танюшка, именно так.
– А я еще, помнится, спросила у наших, кто это, и никто не знал тебя. Никто. Но всем было наплевать. За Машкой ходили тучи поклонников, а в такой день… Вот лица твоего я тогда не запомнила, хотя где-то в подсознании оно, очевидно, запечатлелось. Потому что много лет спустя я спрашивала у Ясеня, не был ли он на кладбище, и он уверял, что нет, что вообще в тот день его не было в Москве, в России, в Союзе, он уезжал в Италию, а я говорила: врешь ты все, я тебя там видела, ты должен был приехать на ее похороны, и ты приезжал, я помню, я видела, и он говорил: хорошо, девочка, видела – и слава Богу, это нормально, что я там был, это нормально… Я очень хорошо вспомнила сейчас наш разговор. Вот видишь, а был там ты, а не он. Или ты – это и есть он? Может такое быть?
– Перестань, Верба, перестань. Рассказывай лучше про Машку. И про девочку Таню. Рассказывай.
– А что рассказывать? Собственно, про девочек история уже закончилась. Одну девочку убили, а другая сразу перестала быть девочкой. Так что начинается история про тетеньку. Про тетеньку Таню, которая прошла Афган, работала в ГБ, классно умела мочить пяткой в глаз и, почти не целясь, с одной руки могла всадить целую обойму из «Калашникова» в сигаретную пачку, поставленную за двадцать метров.
– Погоди, – ошарашенно прервал я ее. – Давай все-таки по порядку. Ты что, наверняка знаешь, что Машу Чистякову убили?
Татьяна ничего не ответила. Она взяла новую сигарету и чиркнула спичкой. В свете пламени я на какое-то мгновение увидел ее кривую трагическую улыбку – улыбку человека, причастного к страшной тайне и готового этой тайной поделиться. Я почувствовал озноб и дрожащими пальцами потянулся к своей пачке сигарет.
– Глупый, – сказала она наконец. – Я же тебе еще тогда сказала. Можешь успокоиться. Ты не виноват в ее смерти. Неужели ты не догадался? Я понимаю, тяжело расстаться с привычным, многолетним ощущением вины. Между прочим, по мнению Кедра, способность так долго не утрачивать чувства своей вины является одной из неотъемлемых черт порядочного человека, соответствующего кодексу службы ИКС. Помнишь, у Твардовского:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,
Речь не о том, но все же, все же, все же…
Здесь что-то вроде.
– Твардовского вы бы тоже взяли в свою команду? – поинтересовался я.
– Не исключено, – серьезно ответила Татьяна.
– Рад за него. Но ты же знаешь, как нежно я люблю Кедра и все эти его тесты. – Знаю, но ты не прав.
– Хорошо, я не прав. Продолжай. Так кто же убил Машку? За столько лет ты ведь наверняка выяснила это.
– В том-то и дело, что нет, – очень тихо произнесла она. – То есть исполнителя-то, конечно, я нашла, хотя и это оказалось непросто, а вот заказчика… Ищу до сих пор.
– Седого? – догадался я.
– Седого, – повторила она. – Какая пошлая кличка! Открой любой шпионский боевик про ГБ или милицейский детектив, и там обязательно будет Седой, либо это главный, матерый бандит, либо, наоборот, уважаемый пожилой полковник, ветеран войны и труда. Все они, сволочи, седые, но я ищу одного и совершенно конкретного. Если бы только еще знать, кто это, где он теперь, жив ли еще и существовал ли вообще когда-нибудь?
Я шумно выдохнул и процитировал:
– Очень трудно ловить абсолютно черного кота в абсолютно темной комнате, особенно если его там нет. Это сказал Конфуций.
– Неглупый был мужик, этот Конфуций, – оценила Татьяна. И добавила: – Его бы мы тоже к себе взяли.
– Поддерживаю и одобряю. Но рассказчик ты действительно аховый. Я когда-нибудь узнаю, как было дело в том декабре?
– Ладно, слушай. Кое-какие подробности я, конечно узнала от Машкиных родителей. Анатолий Геннадиевич просил в тот вечер прислать в Лужники машину из ПГУ, так как личный его шофер был как назло занят. Машину обещали, но в самый последний момент водитель служебной «Волги» вдруг почувствовал себя плохо и перепоручил задание гостившему у него Алексею из Питера. Алексей был слегка навеселе и не рискнул сесть за руль гэбэшной тачки, а предпочел взять «Жигули» своего приятеля. Все недоумевали, зачем Машка поехала с этим идиотом, могла ведь на такси добраться. Ну а водила грузовика, считай, не виноват: что он мог поделать, когда ему внезапно вылетели навстречу да еще с потушенными фарами? Кто-то из солдат, правда, сказал, что фары не горели и у них, но водила категорически это отрицал. После удара, буквально смявшего «Жигули», Машку даже не сразу удалось извлечь из искореженной груды металла, а Алексей, вылетевший в плохо закрытую дверцу, был подобран попутной машиной и скончался в больнице от множественных ушибов и переломов. Вот такой несчастный случай, за который даже судить некого.
Только теперь неинтересно об этом рассказывать. Ведь через десять лет я выяснила все от непосредственного участника событий – мичмана Балтийского флота, автогонщика и стукача Рината Гинатуллина, ставшего одним из убийц Маши Чистяковой. Как Алексей Коротков он действительно скончался в спецбольнице КГБ, а как Ринат Гинатуллин продолжал жить. До сих пор не понимаю, зачем они сохранили ему жизнь? К чести Рината, следует заметить, что ни до, ни после он людей больше не убивал, но по тюрьмам и лагерям с его легкой руки кое-кто отправился. Однако сейчас речь не об этом.
Двенадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года сержант Коротков – по стукаческой линии мичман имел звание всего лишь сержанта – прошел инструктаж в соответствующем кабинете соответствующего отдела соответствующего управления и, подсыпав приятелю в еду какой-то дряни, погнал его машину в Лужники аккурат к окончанию международного турнира.
Машка уходила из Дворца спорта, вместе с шумной компанией и собиралась брать тачку до дома. Они как раз решали, кому с кем по дороге ехать, когда Гинатуллин подвалил к ней вразвалочку и, откровенно дыша на всех водкой, о чем после дружно свидетельствовали Машкины друзья и знакомые, окрестившие мичмана пьяным матросом, объяснил, что прислал его Машкин отец, что домой надо ехать как можно скорее, что Анатолий Геннадиевич прямо сейчас улетает в срочную командировку и что ему Алексею, надлежит еще доставить полковника в аэропорт, а потому никого, кроме Машки, в машину он взять не может, даже тех, кто живет довольно близко, все равно заезжать будет некогда. Впрочем, Ленку Огородникову он все-таки согласился взять, ее можно было высадить где-то совсем по дороге, на Ленинградке. Так Ленка стала человеком, который видел Машу последним, не считая, конечно, Рината.
В дороге шел веселый треп ни о чем. Машка, выпившая в тот вечер едва ли не две бутылки шампанского, была в отличном настроении и совершенно не задумывалась, почему вместо «Волги» приехали «Жигули», почему водитель незнакомый, почему вдруг эта срочная командировка? Было ей весело, и, как утверждает Ринат, он Машке даже понравился. Когда распрощались с Ленкой, пытался клеиться к своей жертве, но Машка, не особо агрессивно его отпихнув, напомнила, что они торопятся.
В общем, с Ленинградки свернули на Флотскую. И тут Машка в первый раз забеспокоилась. «Так короче», – лаконично пояснил Ринат. «Ни фига так не короче!» – возразила Машка, однако дискуссию эту продолжить не удалось, потому что на узкой и пустынной, заваленной снегом улице из кромешной темноты вынырнул «слепой» встречный грузовик – сто тридцать первый «ЗИЛ» военного образца. Летел он, как это любят солдаты, лихо, никому не уступая дороги почти по середине улицы. А матросик наш пьяный тоже лихачил – не снижая скорости, вильнул в сторону, вот только почему-то в левую, аккурат на встречную полосу. Машка закричала ему: «Осторожно!» На что матросик среагировал странно: бросив ручку передач в нейтраль, притормозил, открыл дверцу и кубарем, очень профессионально выкатился наружу, в грязный, но все-таки относительно мягкий придорожный снег.
Оставшись одна, Машка еще пыталась уйти от столкновения, но она не знала, в какую сторону надо крутить руль во время заноса. Машину развернуло с точностью до наоборот, и страшной силы удар пришелся не в лоб, как планировали эти сволочи, а по правой дверце, да только никакого значения это уже не имело.
Что же касается Рината, его действительно подобрала ехавшая сзади и совсем не случайная машина. Ее запомнили солдаты, тоже, кстати, пострадавшие от аварии, «Жигуленок» был без номеров, то ли «шестерка», то ли «тройка», а что до цвета, так на этот счет существовало несколько мнений. Тоже немало мнений обнаружилось и по поводу спасителей выпавшего из разбитой машины. Водителю «ЗИЛа» казалось, что людей этих было двое, сидевший рядом видел аж четверых, а третий точно не запомнил, но настаивал, что среди них была женщина. А в общем-то фонари на улице не горели, фары, как уже известно, – тоже, темнотища была хоть глаз коли. Чего с этих солдат взять? А у самого Рината на счет людей, его забравших, мнения не было никакого: в машину его запихнули в бессознательном состоянии. И я поняла, что это на самом деле было так.
Удалось мне найти и закрытую гэбэшную больницу, где его прятали, и врача, который его лечил, но вот людей, привезших его в ту ночь, найти не удалось. Да, может, это и неважно – главные поиски пошли по другой линии.
Татьяна помолчала чуть-чуть, и я решил задать вопрос:
– И что же ты сделала с ним, с этим Ринатом?
– Хороший вопрос. Это было всего три года назад… Знаешь, я хотела его убить. Нет, сначала я даже хотела его кастрировать, так ненавидела этого подонка! Я страшно боялась потерять контроль над собой, боялась, что начну бить этого выродка просто для собственного удовольствия, точнее, просто заглушая свою боль (какое там, к черту, удовольствие!) Кажется, я смогла сдержаться. Я била его ровно до тех пор, пока не узнала все, что можно было узнать. Он уже давно не работал в органах, практически с самого начала перестройки, клялся, что никогда и никому не делал больше ничего плохого.
