Текст книги "Балерина из Санкт-Петербурга"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

V

В карьере Мариуса Петипа успех следовал за успехом, что рикошетом отражалось и на мне. По-прежнему счастливо вдохновенный, он творил под дружеским покровительством Ивана Всеволожского балет за балетом: «Синяя борода», «Жемчужина» и, наконец, величавая «Раймонда»… Я принимала участие во всех этих спектаклях, пусть не как прима-балерина, но как минимум в качестве второй танцовщицы, что меня вполне устраивало. Без малейшей тени ревности я наблюдала за тем, как продвигаются корифейки, танцующие со мною бок о бок, – иные достигли известных позиций, хотя сама я оставалась на прежней. Во многих случаях таковые продвижения были явно обеспечены влиянием извне. Я же всегда чуждалась подобных интриг, с наивностью вбив себе в голову, что не желаю быть обязанной своим успехом никому, кроме себя. И, по-видимому, не иначе как из-за этой своей гордой сдержанности я оставалась в почетной полутени. Глядя на недавних избранниц публики, я с удивлением наблюдала за головокружительным вознесением Матильды Кшесинской, которая, преодолев горечь утраты иллюзий и разбитого сердца[15]15
  Судя по «Воспоминаниям» Кшесинской, эта боль осталась с нею на долгие годы. (Прим. пер.)


[Закрыть], воспарила над сценой в новом ярком блеске. Она часто выступала в тех же ролях, в которых сверкала звезда Пьерины Леньяни, и, когда блистательная итальянка оставила сцену – говорят, по причине бесславной болезни, – сделалась ее первой обладательницей. Пишущая братия из кожи лезла вон, состязаясь в похвалах восходящей звезде. Похоже, даже Мариус Петипа и Иван Всеволожский застыли в восхищении. Впрочем, в 1899 году Всеволожский был приглашен подать в отставку с поста директора Императорских театров, оставшись только директором Эрмитажного театра. Его обязанности перешли к князю Сергею Волконскому, который, к нашей вящей радости, обладал страстью к искусству и испытывал уважение к артистам. Волконский был горячим поборником Сергея Дягилева, чей журнал «Мир искусства» стоял у истоков эстетической реформы, столь же соблазнительной, сколь и опасной. Окруженный молодыми живописцами с оригинальными творческими концепциями, Дягилев мечтал о том, чтобы вдохнуть в театральные представления бóльшую человечность, бóльшую живость, бóльшую реалистичность. Рассказывали, что источником вдохновения его идеям послужили постановки Станиславского на сцене Московского Художественного театра. Мариус Петипа, хоть и не дал себя увлечь новой авантюрной модой, испытывал к Дягилеву большое уважение. Тем не менее, когда Дягилев, проведя полтора года в его тени, отправился попытать счастья за границей, Петипа не сделал ничего, чтобы его удержать.

В эту пору Мариус Петипа пылал все тем же творческим жаром: по согласованию с князем Волконским он ставит «Арлекинаду» на музыку Дриго, «Волшебное зеркало» на музыку Корещенко и уже собирался воскресить «Фиаметту», которую некогда ставил совместно с Львом Ивановым, как вдруг разразился полный абсурда скандал с участием все той же Матильды Кшесинской. 15 апреля 1901 года Матильда танцевала в балете «Камарго», который перешел к ней после Леньяни. Балет был выдержан в стиле эпохи Людовика ХV. В одном из актов этого балета Леньяни танцевала «Русскую» в костюме с пышными юбками, поддерживаемыми у бедер так называемыми фижмами, которые стесняли движения. Кшесинская наотрез отказалась надеть фижмы, и перед лицом такого бунта князь Волконский наложил на ослушницу штраф. Вполне естественно, Кшесинская не могла стерпеть такого оскорбления и не замедлила с ответными мерами, обратившись в самые высокие инстанции. Сам Государь лично, памятуя о приятных минутах, проведенных в объятиях виновницы событий, повелел князю Волконскому отменить санкции против Кшесинской. Князь Волконский был ошеломлен требованием Его Величества дать делу задний ход, но ему ничего не оставалось как повиноваться. После этого князь не счел для себя возможным оставаться на своем посту и подал в отставку. Удерживать его не стали.

Комментируя это плачевное событие в семейном кругу, Мариус Петипа не уставал повторять, что уход этого целостного человека с открытым мышлением непременно скажется плачевно на всей труппе. Разумеется, я всем сердцем была с ним; но, как и он сам, предпочитала не сообщать о своих чувствах, дабы не обострять отношения между танцовщиками, уже отравленные всякого рода сплетнями.

Как выяснилось, беспокойства Мариуса Петипа оказались отнюдь не напрасными. Худшее ожидало нас впереди. На место очаровательного князя Волконского дирекция Императорских театров назначила некоего кавалерийского полковника Владимира Теляковского, не обладавшего ни малейшей компетенцией в театральном деле и уже выказавшего свою неуклюжесть в управлении Императорскими театрами в Москве. Едва получив назначение в Санкт-Петербург в 1901 году, он тут же вознамерился управлять персоналом при помощи плетки в семь хвостов. Ну, и с самого начала провозгласил торжество нового искусства. Мариусу Петипа быстро стало ясно, что в своем стремлении совершенствовать классический танец он идет наперекор реформаторским идеям Теляковского и тот будет изощряться, ставя ему палки в колеса. Видя, какие сгущаются тучи, я догадалась, что отныне моя роль в семействе Петипа – убеждать главу оного сохранять терпение, поскольку бедняга постоянно пребывал в крайнем раздражении. И, уверяю вас, было с чего! Почти что каждый Божий день приносил с собою доказательства враждебного расположения к нему Теляковского. Мариус Петипа пытался скрывать свою горечь смехом, но это ему не особенно удавалось. Первый афронт, который серьезно задел его самолюбие, случился в связи с визитом в Россию президента Французской Рес– публики Эмиля Лубе. По завершении гала-представления, данного Николаем II в честь высокого гостя из дружественной страны, президент Лубе высказал пожелание принять у себя нескольких выдающихся артистов, чтобы вручить им ордена и подарки. Как французский гражданин и ветеран петербургской сцены, Мариус Петипа фигурировал во главе списка лиц, приглашенных на церемонию. Но в назначенный день он не получил обещанного приглашения. Удивившись, он обратился за разъяснениями по поводу такой несправедливости и узнал о том, что директор Императорских театров, не поставив никого в известность, собственноручно взял и вычеркнул его фамилию из списка. Поставленный перед фактом, министр двора выразил свое сожаление по поводу происшедшего, но боль была причинена. Уязвленный вдвойне: и как французский подданный, и как русский артист, Мариус Петипа замкнулся в своем горе. Но это было только началом длинной серии подковерных маневров, имеющих целью сместить его.

Чтобы заручиться поддержкой в кампании по устранению великого маэстро, Теляковский выписал в Петербург своего протеже Александра Крупенского, который еще в Москве ворочал темными делишками своего покровителя. Теляковский приложил максимум усилий к тому, чтобы по возможности скомпрометировать спектакль, поставленный в бенефис Мариуса Петипа по случаю юбилея его нахождения на официальной службе.

Балетная труппа устроила складчину и заказала в его честь венок, настаивая на том, чтобы вручить его в особо торжественной обстановке, во время представления 9 февраля 1903 года. Для представления в этот вечер было выбрано «Волшебное зеркало»; узнав об этой новинке, публика ринулась к окошечкам кассы Мариинского; к моменту поднятия занавеса в зале яблоку было негде упасть. Николай II, Александра Федоровна и все императорское семейство в полном составе собрались в царской ложе.

Схоронившись позади стойки для кулис, я напрягала слух, пытаясь прислушиваться к последним перед началом спектакля разговорам, доносившимся до нас от невидимой зрительской массы. Подумать только – шестьдесят шесть лет работы и пятьдесят семь лет службы в России! Как мне представлялось, такое долголетие и такая преданность искусству заслуживали бы самых исключительных почестей. Сложив ладони у груди, я тихонько молилась, чтобы церемония оказалась достойной того, кому воздается честь. Сама я не была занята в спектакле, но, как это ни странно, была более чем обеспокоена о результате.

Увы! С самого начала я догадывалась, что дело было устроено не лучшим образом. Декорации, выполненные сподвижником Теляковского – декадентским художником Головиным, были столь безобразны, что, невзирая на присутствие Государя, ропот недовольства пронесся по галерке и доносился даже из партера. Костюмы, навязанные Теляковским и его кликой, были ничуть не лучше: в таких нелепых нарядах даже самым искусным образом поставленные танцы выглядели как нечто карикатурное. По ходу действия множились знаки недружелюбия: я ощущала все эти раздражавшие меня смешки и выкрики как удары по своему сердцу. Я с нетерпением дожидалась конца испытания, чтобы принять участие в короновании Мариуса Петипа, который, как мне казалось, не мог не страдать от такого обезображенного действа. Но по распоряжению Крупенского (который, вне всякого сомнения, действовал по инструкциям Теляковского) режиссер опустил занавес прежде, чем должна была начаться церемония вручения венка бенефицианту – по словам самого же режиссера, это было сделано специально, чтобы церемония прошла в интимной обстановке и не на глазах у публики. Этот последний афронт, подстроенный нашим директором, взорвал меня. Оскорбленная таким вызывающим хамством, я повела нескольких танцовщиц на приступ сцены, и, расталкивая режиссера и машинистов, мы вытащили виновника торжества перед опускавшимся занавесом, и первая танцовщица Вера Трефилова поднесла ему от лица всей труппы серебряный венок, приобретенный на наши деньги; публика аплодировала как бешеная.

В ходе этого дружеского поздравления я не сводила глаз с того, кому мы воздавали почести. Усталое лицо, седая, слегка растрепанная бородка, блуждающий грустный взгляд; маэстро казался одновременно растроганным до слез от переживаемого триумфа и кипящим во гневе: он слишком любил свое искусство, чтобы не страдать из-за непонимания иных людей, называющих себя балетоманами. Как можно считать ретроградом его, всю жизнь бившегося за чистоту и взлет искусства танца? Все артисты, окружавшие его в эту минуту, сияли от радости и выказывали свою преданность. Однако же от меня на укрылась вымученная улыбка на лице Кшесинской, я знала, что она близка Теляковскому, а может быть, и участвовала в заговоре. Но я решила не вникать в бездоказательные подозрения и держаться подальше от всех этих закулисных интриг. Я исповедовала слишком величественный культ танца, чтобы считать себя вправе опускаться до этой мышиной возни.

В зале находился и мой отец; по окончании спектакля он отправился приветствовать Мариуса Петипа. Удивительно, но на сей раз он показался мне неискренним. Когда я слушала его и наблюдала за ним, у меня создалось впечатление, что он не очень-то переживает из-за «урока», преподанного тому, кого он более или менее сознательно считал соперником в борьбе за привязанность своей кровной дочери. Его комплименты звучали фальшиво. Во взгляде его читалась двусмысленная любезность. Что ж, и на том спасибо. Он не остался на банкет, последовавший за юбилейным вечером; я же так усердствовала, что тост за тостом несколько перебрала шампанского. Голова моя гудела. Оглушенная веселым хохотом сотрапезников, я искала значение своей жизни между родным отцом, стареющим в праздности, одиночестве и злопамятстве, и этим знаменитым хореографом, который в гуще трудов и творческих удач, по-видимому, был столь же несчастен. Казалось бы, кому, как не ему, упиваться столькими почестями! Но я догадывалась, что у него душа болит из-за того, что даже верные друзья восхищены скорее его прошлыми заслугами, нежели тем, что он по-прежнему полон планов на будущее. В глазах всех присутствующих он уже был не человеком новых устремлений, но человеком, подводящим итог. Сидевшая лицом к лицу с отцом старшая дочь от первого брака Мария Петипа, недурная балерина (кстати сказать, мне довелось танцевать с нею в «Спящей красавице»), показалась мне столь же озабоченной его угрюмым состоянием. Мы обменялись взглядами, полными меланхоличной покорности. Мне приятно было сознавать, что не одну меня гложет тоска по поводу этого всеобщего официального ликования. Марии Петипа было уже далеко за сорок, мне не исполнилось еще и двадцати семи, и все же она казалась мне как никто близкой в гуще этого сборища, где все было таким ирреальным и неестественным. Торжества продолжались до двух часов пополуночи. Когда пришла пора расставаться, Мария Петипа скользнула ко мне и шепнула на ухо:

– Знаешь, среди всех этих льстивых речей и поздравлений я и сама не пойму, то ли это был грустный юбилейный банкет, то ли развеселые поминки!

Последующие дни показали, что атаки на Мариуса Путина не только не утихли, но, напротив, все более организовывались и усиливались. По всему было видно, что его противники, сгруппировавшись вокруг Теляковского, осуждали французского маэстро за то, что он так долго занимает завидное местечко, что он ратует за отжившее свой век классическое искусство и игнорирует сладостную свежесть театрального обновления. К тому же в Петербурге объявились два новых хореографа, решительно настроенных на дискредитацию академического стиля. Один – Александр Горский, бывший ученик Мариуса Петипа, приехал из Москвы; второй, Михаил Фокин, сам выдающийся танцовщик, окончил училище по классу Николая Легата. Но и тот и другой испытали влияние Сергея Дягилева, и, не отвергая полностью творчество Мариуса Петипа, они стремились привнести в искусство танца свободу и реализм, которые казались им предпочтительнее традиционной строгости. Мариус Петипа, конечно, чувствовал, чем грозит эта проводимая тихой сапой работа, но он относился к ней с пренебрежением, ожидая, что эта интеллектуальная прихоть долго не просуществует. К тому же он только что узнал о том, что на повестке дня – возобновление оперы «Руслан и Людмила» Глинки, в которой ему уже приходилось ставить танцы. Новость оживила его, ибо он был вполне удовлетворен проделанной тогда работой; но Теляковский был решительно настроен продолжать преследование великого марсельца. Вызвав Петипа к себе в кабинет, он открыто заявил мастеру, что многие танцы «Руслана и Людмилы» безнадежно устарели и что в интересах спектакля он намеревается поручить балетмейстеру Мариинского театра Александру Ширяеву новую интерпретацию этих пассажей. Ошалев от этого неожиданного камуфлета, сраженный и униженный Мариус Петипа в первый момент не нашел, что и ответить. Ширяев, растерявшись при мысли о задаче, кото– рая казалась ему неподъемной, попытался отвертеться, объяснив Теляковскому, что считает себя неспособным сделать лучше, чем Петипа. Но ответ директора Императорских театров был безапелляционным:

– Неважно! Требуется не столько качество, сколько перемена. Даже если ваша хореография будет не столь замечательна, у нее будет преимущество новизны!

В конце концов уступив настояниям директора Императорских театров, Ширяев поведал об этой встрече Мариусу Петипа, а тот, в свою очередь, слово в слово передал его семье, собравшейся на военный совет. Супруга и дочери хореографа так и вспыхнули в сарказме и негодовании. Я же ограничилась замечанием:

– Иного и нельзя было ожидать от такого тупого и коварного существа, как Теляковский. Ширяев – личность слабая. Если он повинуется приказам Теляковского и изменит вашу хореографию, то как бы ему не пришлось после этого кусать себе пальцы…

Как бы там ни было, изменения в хореографию были внесены. И в противоположность моим предсказаниям, зрители проглотили новую редакцию танцев «Руслана и Людмилы», как если бы ничего не произошло. Шедевр оказался изуродован – и никто не поднял скандала. Такого от публики трудно было ожидать. Мариус Петипа истолковал это единодушное безразличие как измену принципам, за которые так долго сражался[16]16
  В дневниках Мариуса Петипа (запись от 4 декабря 1904 г.) и в самом деле читаем: «Декорации плохи. Костюмы безвкусны и богаты. Танцы ужасны». А вот мнение великого Александра Бенуа: «Там, где другие видели лишь формы, они (Головин и Коровин) увидели краски. Декорации их и костюмы звенят и поют в унисон с оркестром и голосами. Получается один сплошной аккорд, чарующий своей разрешенной сложностью». //А. Бенуа. Новая постановка «Руслана» («Слово», 1904 г., 12 декабря). Очевидно, не стоит считать эти нововведения чем-то однозначно ущербным. (Прим. пер.)


[Закрыть]. Мы не слышали от него жалоб, хотя было очевидно, что время от времени он испытывал приступы отчаяния, смешивавшегося с губительной яростью. Ему все болезненнее было сознавать, что даже те, кто когда-то внес вклад в его реноме, теперь отодвигали его в сторону. Слишком быстро изменялся мир вокруг него. Слишком много необычных идей проносилось у него над головой. Анонимные руки тихонько подталкивали его к выходу. В своей маниакальной страсти к обновлениям Теляковский приглашал все больше танцовщиков и хореографов из-за границы. Все они удостаивались в России самого горячего приема, и их прохождение по театральному небосклону вызывало у любителей экзотики ожидания необычного.

В 1900 году в Санкт-Петербурге гастролировал придворный балет из Бангкока, вызвавший всеобщее помешательство. Все наперебой восхваляли простые и естественные движения ступней и змеиную грацию волнообразных движений рук, колышущихся в ритме музыки. Кое-кто уже открыто высказывал пожелания, чтобы сиамские танцы послужили источником вдохновения для русской школы. Мне приходилось слышать за кулисами, что, если бы Сергей Дягилев не покинул внезапно Россию, он наверняка воодушевил бы русских хореографов поразмыслить над азиатскими методами обучения танцу. Но и в его отсутствие серьезные журналисты обрушились с критикой на академическую рутину и восхваляли пришествие стихийного искусства, отринувшего любые путы и ставящего задачей в первую очередь выражение чувств взамен поиска технического совершенства. Они утверждали: смысл бытования танца заключается в передаче эмоций в соответствии с модуляциями музыки – и все это без заботы о пяти священных позициях ног, чистоте движения на пуантах, ловкости исполнения туров и фуэте и элегантности пор-де-бра! В общем, они отказывались признавать превосходство физической вышколенности над естественными движениями тела и отныне видели будущее танца не в повиновении правилам, чередовавшимся из поколения в поколение, но в некоей постоянной импровизации, излучающей радость. Размышляя о повседневных истязаниях, которым я годами подвергала свое тело, чтобы безупречно стоять на пуантах и исполнять воздушные прыжки, я вскипала при мысли о том, что с точки зрения этих иконоборцев я и мои подруги по ремеслу напрасно старались! Я предпочла бы верить вместе с Мариусом Петипа, что правда на нашей стороне, что наша каторжная работа во имя создания иллюзии и очарования была вовсе не бесполезной. Да, да – существует грамматика танца, подобно грамматике языка, и необходимо досконально выучить и ту, и другую, если хочешь быть понятой всеми! Те, кто отрицает эту очевидность, – либо опасные безумцы, либо вандалы!

Пока я молча размышляла о грозящих танцу опасностях, за кулисами слышались голоса, с каждым мгновеньем усиливавшие мою тревогу. Иные танцовщицы не стеснялись вполголоса обсуждать между собою состояние здоровья Мариуса Петипа. Они находили, что маэстро становится все более рассеянным и тугим на ухо. Поговаривали, что он недавно перенес легкий апоплексический удар. Одна из танцовщиц кордебалета, поступившая недавно в труппу, даже намекнула в разговоре со мною, что маэстро страдает частичной потерей памяти. Смерив нахалку презрительным взглядом с головы до ног, я заявила ей прямо в лицо:

– Если порою кажется, что он что-то забывает, так это для того, чтобы избегать ответа на такие глупые и нелюбезные заявления, как ваши!

Но я и сама стала замечать, что с некоторых пор Мариус Петипа стал путать в разговорах собственные имена и даты. Нo я относила эти провалы памяти на счет утомления из-за перегрузки от ответственности и забот. С начала 1903 года он с упоением работал над одноактным балетом «Роман розы и бабочки» на музыку Дриго. Я была восхищена тем, какую энергию вкладывает он в воплощение замысла этого нового произведения. Я видела в этом доказательство живости его мысли и неизменной веры в будущее. Когда же он зарезервировал за мной небольшую роль в этом представлении, я почувствовала себя наверху блаженства. Сразу же, как начались репетиции, меня покорило юное ликование хореографии. С трудом верилось, чтобы человек на девятом десятке лет мог иметь в голове такой запас фантазии и веселья. Все, кто был занят в этом коротком балете, были убеждены, что постановка явится достойным ответом всем тем, кто утверждал, что французскому балетмейстеру больше нечего ни сказать, ни показать.

Но месяц протекал за месяцем, а Теляковский все никак не давал «добро» на выпуск балета на сцену. Мы отпраздновали 86-летие Мариуса Петипа в кругу его семьи; на торжество были приглашены его самые любимые артистки. Моими соседками за праздничным столом были Ольга Преображенская и Вера Трефилова, и та и другая – на вершине своей карьеры. Получившая приглашение Матильда Кшесинская в последнюю минуту уклонилась, сославшись, что некие императорские высочества (уже не помню, какие) зовут ее на прием. Настроение у Мариуса Петипа на этом праздничном банкете было жизнерадостным. Подняли тост за то, чтобы постановка «Романа розы и бабочки» скорее увидела свет – приготовления зашли уже достаточно далеко, и об отсрочке по причинам творческого характера уже не могло быть и речи. Но, осушив очередной стакан под бурные овации собравшихся, хозяин дома со вздохом произнес:

– Спасибо за поддержку, друзья мои! Но я не строю никаких иллюзий. Судя по положению вещей, я боюсь, что мне так и не удастся увидеть свой последний балет на столичной сцене. Похоже, слишком нежны моя роза и моя бабочка, чтобы вынести суровый климат Санкт-Петербурга![17]17
  Спектакль «Роман розы и бабочки» в конце концов был поставлен на мариинской сцене, но по иронии судьбы произошло это не в царственном Петербурге, а в голодном, истерзанном Петрограде в 1919 году. Год спустя автор музыки Риккардо Дриго навсегда покинул Россию. (Прим. пер.)


[Закрыть]

Эту реплику маэстро мы восприняли тогда как остроумную шутку. Мариус Петипа смеялся вместе с нами. Но маэстро как в воду глядел. В один прекрасный день Теляковский вызвал его к себе в кабинет и объявил без всяких церемоний, что принято решение отправить его в отставку. Разумеется, клялся и божился директор Императорских театров, он останется почетным балетмейстером и по особому запросу министра двора графа Фредерикса до конца своих дней будет получать 9000 рублей, которые жаловались ему по месту службы. Внезапность события ошарашила Мариуса Петипа, но он воспринял известие со спокойствием и мужеством, чем изумил свое окружение. Вернувшись к своим домочадцам после разговора с Теляковским, он просто молвил:

– Я это предчувствовал. Я официально отправлен в отставку. Но я сохранил свою силу над миром спектаклей. Слишком многие еще нуждаются во мне! Если даже мое имя исчезнет с афиш, я буду руководить из тени!

Но, оказавшиcь назавтра у подъезда Мариинского театра ко времени открытия, великий хореограф натолкнулся на консьержа, который учтиво, но решительно заступил ему дорогу за кулисы. Было видно, что этот угрюмый страж смущен столь оскорбительным поручением; скрестивши руки на груди, он смущенно бормотал:

– Сожалею, Мариус Иванович… Таков приказ… Мне не велено пускать вас.

Остолбеневший Мариус Петипа молча стоял перед консьержем, а тот все повторял как безумный:

– Извините, Мариус Иванович… Я ничего не могу сделать, Мариус Иванович…

…Проглотив унижение, Мариус Петипа вернулся к себе домой и молча лег в постель. Гнев и горе сразили его. Все же к вечеру бодрость вернулась к нему. Когда я по обыкновению пришла к нему после обычной репетиции, великий марселец воскликнул:

– А, это ты, милая! Я тебе сейчас такое расскажу! Теляковский не пускает меня на порог театра! Это все равно как меня вышвырнули из родного дома! Но они еще увидят, канальи, что я не сказал своего последнего слова!

Обида, нанесенная моему наставнику, уязвила меня тем сильнее, что я по-прежнему была вполне востребована на сцене, в то время как его сталкивали в юдоль праздности и забвения. В конечном счете я пришла к убеждению, что успех на театральной сцене больше зависит от отношений, чем от таланта. Я не знала, к кому апеллировать при такой несправедливости. Я почти что сожалела о том, что у меня за спиною нет Великого князя, как у Матильды Кшесинской.