Текст книги "Амфисбена"

Автор книги: Анри де Ренье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

А разве к Антуану я не ревную ее по временам? Иногда старая моя обида на него глухо просыпается. Я вспоминаю его прошлое поведение, его предательство. Тогда я задаю себе вопрос, не сделался ли я жертвой каких-нибудь махинаций с его стороны. Почему он мне сообщил, что это именно он заставил пригласить на яхту г-жу де Лерэн? Почему он это приглашение представил мне как некоторое возмещение за его прошлое поведение? Кто знает, может быть, он влюблен в г-жу де Лерэн и его откровенность была только средством отклонить мои подозрения? Кто знает также, не ради ли Антуана согласилась г-жа де Лерэн предпринять это путешествие?

Конечно, в данную минуту Антуан болен, но он от этого еще более впечатлителен. К тому же г-жа де Лерэн разведена, и нет никаких доказательств, что она не хочет начать жизнь заново, что она не мечтает со временем выйти замуж за богатого человека. Антуан – хорошая партия. Г-жа Брюван очень богата и, наверное, одобрит, если Антуан решит остепениться и начнет правильное существование, которого требует состояние его здоровья. А разве он не заявляет во всеуслышанье, что жизнь, которую он вел до сих пор, внушает ему отвращение? Между тем в другие минуты все эти подозрения кажутся мне излишними. Еще накануне нашего отъезда из Сорренто он вел со мной разговор, который мне тогда показался многозначительным и не позволяет приписывать ему намерения, которые я предполагаю.

Утром я зашел к нему в каюту, чтобы справиться о здоровье, потому что накануне вечером он жаловался на усталость. Я застал его еще лежащим, вид у него был плохой. Он пространно мне стал опять рассказывать о своей болезни и о переменах, которые она в нем произвела. Кроме того, если он выздоровеет, он будет как можно меньше времени проводить в Париже. Он попросит свою тетушку Брюван купить ему усадьбу в Турэни или в Нормандии. Там будет он вести строго гигиенический образ жизни. Я возражал ему, что подобное отшельническое существование, для которого он совершенно не создан, скоро сделается ему в тягость и что он лучше сделал бы, если бы стал жить благоразумно в Париже. На это замечание он почти рассердился. «Положительно, ты ничего не понимаешь в моем состоянии. Разве ты не видишь, что я человек конченый начисто, что, если я приблизительно и поправлюсь, все равно останусь вроде калеки, которого нужно будет поддерживать всевозможными мерами предосторожности? Конечно, нет, я не останусь в Париже, если не буду иметь возможности делать то, что я любил. Париж без спорта, без театров, без ужинов, без женщин! Нет, благодарю покорно! Теперь это мне безразлично, но всегда ли это будет так? Да, в данную минуту женщины меня приводят в ужас. Одна мысль о прикосновении кожи, о том, чтобы держать тело в объятиях, мне невыносима».

Я слушал его с известным удовольствием. Он казался искренним, говоря так.

19 июня. Море

Мы шли довольно близко от берега. Он мягко и живописно горист и почти отвесно спускается к морю. Там и сям видна какая-нибудь маленькая гавань, прижавшаяся к защищающей ее скале, или деревушка, прилепившаяся к склону. Перед Амальфи мы простояли несколько часов, достаточных, чтобы съездить на берег и осмотреть старинный собор. Начиная с Салерно, берег понижается и делается более плоским. Горы отходят от берега и оставляют открытыми болотистые пространства. Сегодня утром мы остановились против Пестума. Антуан немного посветлел и сам первый предложил г-же де Лерэн поехать осматривать храмы. Г-жа Брюван, Сюбаньи и Жернон выразили желание к нам присоединиться; впрочем, Жернон без особенного энтузиазма. Памятники древности, по-видимому, его нисколько не интересуют. Жернон – человек библиотечный, кабинетный ученый.

Лодка «Амфисбены» высадила нас на ровный морской берег, серый и плоский. Перед нами на некотором расстоянии высились храмы. Они вырисовывались на фоне голубоватых гор. Узкая дорожка вела нас между изгородей. У местности нездоровый и меланхолический характер. Почва влажна, воздух тяжел и полон лихорадок. Г-жа Брюван, Сюбаньи и Жернон подымаются медленно. Г-н и г-жа Сюбаньи идут под одним зонтиком. Г-жа де Лерэн и я идем вперед. Солнце печет, вдыхаешь запах высохшей тины и теплой травы. Летают бабочки, жужжат мухи. Это единственный звук, что нарушает безмолвие, да вдали за нами глухо набегают волны на пустынный и нездоровый берег. По мере того как мы приближаемся, храмы увеличиваются и все выше возносят колонны из желтого мрамора. Чувство величественности, древности и безнадежности исходит от этих огромных развалин, сохранивших еще царственную стройность, монументальный и победный облик. Между разъехавшихся плит, у подножия колонн растут высокие аканты, завивая свои листья архитектурными завитками.

Перед мрачным этим великолепием, перед этим возвышенным видением прошлых времен г-жа де Лерэн и я молча переглянулись; в тяжелом небе кружилась стая крикливых ворон, вспугнутая нашим приходом. По правде сказать, я был менее взволнован, чем я ожидал. Слишком много дней я живу в присутствии слишком большой красоты для того, чтобы самые прекрасные зрелища могли отвлечь меня от нее. Пусть пейзажи развертывают свои линии, пусть города представляются моему зрению, пусть небо и море сочетают свои ярчайшие краски, пусть эти храмы возносят предо мною свои колонны и фронтоны, моя мысль не всецело будет занята ими! Я ускользаю от их воздействия, я противостою их притяжению. О Пестум, хотя бы ты расцвел тысячью своих роз, они не будут стоить очертания этого рта, этого рта, загадочного и безмолвного!

О Лаура, нет страны, которая сравнялась бы с прелестью твоего лица, нет архитектуры, равной строению твоего очаровательного тела, нет красок более гармоничных, чем цвет твоих глаз! Напрасно расстилали бы перед моими взорами все моря и все земли, я с пренебрежением отвернулся бы от этого зрелища на зов твоего голоса. О Лаура де Лерэн, звук твоих шагов, шелест твоего платья в траве для меня словно шорох шагов и трепет крыльев любви! Но, увы, придет ли ко мне когда-нибудь любовь, или в памяти я от нее сохраню лишь беглый след и неуловимый отзвук.

20 июня. Палермо

«Амфисбена» бросила якорь в палермском рейде. Сегодня утром мы были свидетелями чисто театрального эффекта. К часу завтрака мы все собрались в столовую. Только Жернон заставлял себя ждать. Антуан начал терять терпение, так как ему хотелось есть, что, несмотря на его жалобы, служит прекрасным признаком. Г-жа Брюван собиралась уже послать мальчика узнать, что случилось с г-ном Жерноном, как вдруг мы увидели появление какой-то личности, столь необыкновенной, что изо всех уст вырвалось восклицание. Конечно, перед нашими глазами был г-н Жернон, но Жернон, внезапно превращенный в другого человека, как будто сказочная фея лукаво коснулась его кончиком своего жезла. На г-не Жерноне не было уже ни его старой синей матроски, ни парусиновых брюк. Он был одет в великолепную зеленую пару, причем пиджак был расшит фисташковым шнурком, брюки с буфами над велосипедными чулками, которые были тоже зелеными с желтыми крапинками. Вместо своей грозной колониальной каски он водрузил себе на голову фетровую шляпу изумрудного цвета, чистейшего тирольского фасона, украшенную кокетливо павлиньим пером. На шее у него повязан был галстук канареечного цвета в лучшем немецко-неаполитанском вкусе.

У наряженного таким образом Жернона был скромный и довольный вид, и наши комплименты он принимал с величественной улыбкой. Видя, что он произвел хорошее впечатление, он окрылился успехом, язык у него развязался, и он сообщил нам, что он воспользовался пребыванием в Неаполе, чтобы обновить немного свой гардероб. Там он и прельстился этим поношенным костюмом, оставшимся, вероятно, после какого-нибудь немецкого туриста. Да, г-н Жернон умеет удивлять публику. Меж тем как мы поздравляли его с иронией, которой он не замечал, г-н Жернон пускал нежные взгляды по адресу бедной г-жи Брюван, которая изо всех сил старалась скрыть свое смущение. Было очевидно, судя по минам Жернона, что, как раз имея в виду г-жу Брюван, он и израсходовался. После завтрака, когда Жернон удалился в свою каюту, чтобы распустить немного свой прекрасный желтый галстук, который его давил, Антуан стал дразнить свою тетушку по поводу любви, внушенной ею Жернону, так как последний, по уверениям Антуана, влюбился по уши. Г-жа Брюван отбивалась изо всех сил, но спрашивается, не была ли она в глубине души польщена обожанием этого старого дурака?

22 июня

Г-жа Брюван, будучи крайне доброй, предложила Жернону и Сюбаньи поехать с нею пить чай в вилле Иджиэя, покуда г-жа де Лерэн и я будем осматривать памятники и достопримечательности Палермо, где мы пробудем недолго, так как Антуан уверяет, что пребывания в портах ему скучны и утомительны. Он любит плавать по морю, долгие дни меж небом и морем, мягкое покачивание, глухое содрогание идущего судна. Он не хочет съезжать на берег, и наши прогулки его раздражают, особенно когда г-жа де Лерэн и я делаем их без сопровождения г-жи Брюван, Сюбаньи и Жернона. И несомненное дурное настроение Антуана, в которое он приходит ото всего, что приближает меня к г-же де Лерэн, возбуждает во мне подозрения на его счет. Что касается до нее, она не выказывает большой симпатии к Антуану. Она вежлива и сдержанна, ничего больше.

23 июня

Какие странные люди эти Сюбаньи! Вся жизнь г-на Жюля де Сюбаньи протекала под влиянием одного обстоятельства, и обстоятельство это состояло в том, что у г-на Сюбаньи то, что называется «голова с медали». Действительно, лицо у г-на Сюбаньи замечательно правильное: прямой нос, большие глаза, хорошо очерченный рот. Г-н Сюбаньи достаточно похож на какого-нибудь греческого эфора или римского проконсула. Он был очень красив, да и теперь красота его сохранилась. Классическая красота доставила ему случай в двадцать два года получить предложение от м-ль Леблерю, дочери крупного подрядчика. Молодой Сюбаньи был беден и служил в разных канцеляриях Парижа. М-ль Леблерю была не безобразна и очень богата, так что г-н Сюбаньи не отказался от наживы, которая сама давалась ему в руки. Начиная с этого момента, у г-на Сюбаньи было только одно занятие: позволять собой восторгаться. М-ль Леблерю, выйдя замуж, осуществила свою мечту о мужской красоте, но мечты эти она хотела продлить елико возможно. Поэтому г-н Сюбаньи был подвержен непрестанному и строгому режиму, ежедневным и мелочным заботам под неумолимым надзором внимательной и влюбленной г-жи Сюбаньи.

Г-жа Сюбаньи не смотрела за своей наружностью и фигурой, но на мужа налагала самое мелочное исполнение правил гигиены и эстетики. Все в жизни г-на Сюбаньи было подчинено одному обязательству – быть и оставаться красивым. Г-жа Сюбаньи ежечасно следит за физической красотой г-на Сюбаньи, и в течение сорока лет г-н Сюбаньи покорно подчиняется требованиям своего положения. Он покорился своей участи и даже вошел во вкус. Он строго исполняет все предписания, которые на него наложены. Он наблюдает за своим питанием, упражняет свои мускулы, ухаживает за своей кожей и волосами по рецептам, полученным им от специалистов. Он со всеми ими советовался и из сводки их предписаний составил себе уложение, которому неослабно и неустанно следует. К тому же около него всегда находится г-жа Сюбаньи, чтобы призывать его к порядку и поддерживать в нем уважение к средствам, благодаря которым г-н Сюбаньи всегда может в дни поклонения представлять своей супруге «голову с медали».

Обожание это имело еще и другое следствие для г-на Сюбаньи. Остаток времени, что у него не занято физическим самосохранением, он по большей части посвящает тому, что увековечивает всеми способами свое изображение. Ведет это дело также г-жа Сюбаньи. Г-н Сюбаньи лучший клиент для художников, скульпторов, граверов и фотографов современности. Количество бюстов, портретов, медалей и клише, сделанных с него, неисчислимо.

Г-на Сюбаньи рисовали, лепили, воспроизводили большее количество раз, чем президента республики или модного актера. У него солидная иконография, чем гордится г-жа Сюбаньи. Что касается до г-на Сюбаньи, то он охотно предоставляет себя этим знакам внимания к его персоне. Он так к этому привык, что машинально, в самых обычных жизненных положениях, он продолжает позировать. Что всего любопытнее, так это то, что у него нет ни малейшего тщеславия и что при всем этом он превосходнейший человек. Заботясь о своей красоте, он исполняет как бы долг. Исполняет он его на совесть и без всякого фатовства. Ничего не поделаешь, внешность обязывает. Он терпеливо сносит шуточки невыносимого Жернона. Они товарищи по школе. Жернон пользуется этим обстоятельством и уверяет г-жу Сюбаньи, что в те времена г-н Сюбаньи ничего не имел античного, меж тем как он, Жернон, привлекал внимание мамаш свежим и прелестным цветом лица.

25 июня. Море

Наконец-то! Я сказал ей! Теперь она знает про мою любовь! Это произошло вчера. Погуляв днем по Палермо с нашими спутниками, я и г-жа де Лерэн оставили их, чтобы подняться до Монреале. Они отправились на яхту, а мы взяли экипаж, чтобы совершить эту загородную прогулку. Сначала нужно ехать по густонаселенному предместью, не особенно характерному, где мальчишки в лохмотьях приветствовали нас криками и прыжками. Затем вскоре дорога начинает подниматься петлями. Окружена она прекрасною зеленью, тенистыми садами, живописными виллами в стиле барокко. Там и сям вдоль дороги фонтаны стекают в затейливые бассейны рококо. Воздух мягкий и теплый, немного усталый, немного томный, воздух конца ясного дня, полный запаха цветущих апельсиновых деревьев. Я смотрю на сидящую рядом со мною г-жу де Лерэн. Легкий ветерок слабо колеблет газовую вуаль, окружающий ее широкополую шляпу темной соломки. Она сегодня очень весела. Она шутит и смеется, потешаясь, как смешно ухаживает Жернон за г-жою Брюван. Так мы доезжаем до Монреале. Дорога приводит на главную площадь городка, и внезапно перед нами встает собор.

Его тяжелые бронзовые двери были открыты, и мы проникли в огромный неф. Мозаики покрывают стены, а углубление представляется какой-то волшебной пещерой, и темной, и блистающей, переливающейся старинным золотом, населенной иератическими образами. От времени до времени г-жа де Лерэн зонтиком указывает на какого-нибудь из них. Большой храм почти пуст. Изредка различишь отзвук шагов, голоса, и снова наступает молчанье безлюдия. Г-жа де Лерэн идет передо мною. Вдруг я замечаю, что она направляется к маленькой двери, проделанной в толстой стене, толкает ее одним пальцем руки в перчатке и вскрикивает от изумления…

Дворик, куда мы попадаем, невелик, но очарователен по пропорциям и варварской живописности, он прелестен со своими сарацинскими колонками, усеянными кусочками мозаик. В квадрате между галереей цветы растут в прелестном беспорядке. Некоторые из столбов элегантно ими обвиты. В углу ограды, посреди мраморного водоема, подымается одинокая, бесполезная, парадоксальная витая колонна. Она ничего не поддерживает. Зачем она здесь? Должна ли она изображать водяную струю этого иссохшего водоема? В ней есть что-то загадочное, так что мы долго бы простояли, смотря на нее, если бы не заметили, что двор оканчивается террасой, узкой террасой, откуда открывается чудный вид на Золотую Раковину, на Палермо, на море.

Ах, прекрасный этот час, этот час успокоенья, почти уже сумеречный, с ослабленным светом, с далекими запахами! Но я был нечувствителен к его очарованью, бесчувствен к его прелести. Что значили для меня эти сады этажами, эта гармоничная благоухающая равнина, этот город, это сверкающее синее море, замыкавшее горизонт? Одна мысль всецело меня занимала: близ меня находится существо, в котором сосредоточиваются все мои желания, к которому несутся все мои стремленья и все мои мечты. И существо это, находящееся здесь, рядом со мною, видимое, осязаемое, может быть, никогда не будет мне принадлежать! Никогда я не услышу, как этот голос произнесет мое имя не как имя чужого человека. Никогда мои губы не коснутся этих уст, никогда мои руки не будут сжимать этого тела. От нее у меня останется только беглый образ среди стольких других, уже исчезнувших! И дни пройдут, как день прошел.

Меня давила тяжелая печаль. Я облокотился на перила террасы, весь во власти неопределенной меланхолии, и чувствовал, что на глазах у меня навертываются слезы. За собой я услышал легкие шаги приближавшейся г-жи Лерэн. Я не смел обернуться, как вдруг почувствовал, что на плечо мне легла рука. Я вздрогнул и поднял голову. Ее, казалось, удивило мое расстроенное лицо. Тогда я вдруг почувствовал, что настало время для слов.

Я взял руку г-жи де Лерэн и, как упрек, как молитву, стал тихо повторять: Лаура, Лаура!

Она не отнимала своей руки и тихонько привлекла меня к скамейке, что находилась за нами. Когда мы сели, ее пальцы выскользнули из моих, чтобы поправить вуаль на шляпе. Вся моя минутная храбрость пропала, и я остался безмолвным, с бьющимся сердцем, пересохшим горлом. Она начала первой:

– Ну, успокойтесь, бедный мой Дельбрэй. Я знаю, что вы меня любите. Но это не причина для грусти. Лучше послушайте меня, чем принимать вид жертвы. Я очень рада, что мы поговорим на эту тему, тем более что я не собираюсь сказать вам ничего ужасного.

Она наклонилась сорвать маленькую гвоздику, выросшую на песке аллеи. С плеч у меня свалился камень. Пейзаж, который почти исчез из моих глаз, снова открылся моим взорам. Снова я стал ощущать мягкость воздуха, присутствие предметов. Снова я различал запах цветов. Г-жа де Лерэн продолжала:

– Да, друг мой, я знаю, что вы меня любите. Я думаю даже, что вы начали меня любить с того дня, как мы встретились с вами у г-жи Брюван. Как только я познакомилась с вами, я убедилась, что я для вас не безразлична. Должна признаться, что долгое время я полагала, что внушаю вам чувства только симпатии и дружбы. Это как раз то же чувство, что я испытывала по отношению к вам. Она на минуту умолкла и бросила гвоздику, что держала в руке, за перила. Потом продолжала:

– Теперь я замечаю и уже некоторое время отдаю себе отчет о том, что дружба ваша была любовью… О, не тревожьтесь! Мысль эта нисколько не была мне неприятной! Напротив, я хотела бы быть в состоянии ответить вам что-нибудь такое, чего вы ждете от меня, конечно. Как бы я хотела сказать вам: «Дорогой Дельбрэй, вы меня любите, и я вас тоже люблю». К сожалению, этого я вам, друг мой, не скажу.

Она выражалась точно и уверенно. Ее энергичное и нежное личико слегка передернулось. Она устремила на меня светлый и открытый взгляд.

– Нет, Жюльен, когда я вижу вас, я не испытываю того сильного чувства, что зовется любовью. В этом я совершенно уверена. Я долго думала об этом, я хорошо себя проверила. Я слишком люблю откровенность и слишком дружески к вам отношусь, чтобы лгать и внушать вам ложные надежды. Нет, любви, в романтическом смысле этого слова, я к вам не питаю. Это так, я ничего не могу поделать, и вы должны с этим примириться…

Я жестоко страдал. Снова сдавило мне грудь, пересохло в горле, глаза увлажнились. Скорбь моя была бесконечной и согласовалась с меланхоличностью обстановки. Эта узкая, длинная терраса со старым каменным парапетом, с запахом печальных цветов представлялась мне как бы гробницей моей любви, моей надежды, и я прошептал, опуская голову:

– Ах, Лаура, Лаура!

В ответ она рассмеялась. Казалось бы, страданье мое от этого должно было бы увеличиться, но мне почудилось, что в этом смехе не было ничего ни оскорбительного, ни враждебного.

– Не огорчайтесь так, бедный мой Дельбрэй. Дайте мне договорить. Вот мужчины! Когда они любят и удостаивают нас приязни, они не могут допустить мысли, что не моментально падаешь к ним в объятия. Подождите немного, раньше чем стонать. Если я вас не люблю в таком смысле, как вы это понимаете, то из этого не следует, что я никогда не переменю своего отношения.

Она жестом остановила радостный крик, готовый вырваться у меня, и продолжала серьезно:

– Любовь, мой друг, чувство особенное, и пути ее разнообразны. Иногда она рождается во всей своей силе, иногда медленно созревает. Отчего бы, Жюльен, той симпатии, что я к вам чувствую, со временем не обратиться в настоящую любовь? Разве вы не понимаете, что я приглашение г-жи Брюван приняла потому, что хотела жить около вас в ежедневной близости? Не потому ли, что моя дружба к вам казалась мне готовой стать чувством более живым, я захотела дать вам возможность совершить во мне это превращение? От вас, Жюльен, зависит мало-помалу выиграть свое дело. Я уже расположена в вашу пользу вашей любовью, в которой вы мне признались. Да, я знаю, что вы меня любите, но я хотела бы знать, как вы меня любите и могу ли я осуществить ваше желание. Мы оба должны кое-что узнать друг о друге. Благоразумно попытаемся испытать. Если испытание будет благоприятно и решит вопрос сообразно вашим желаниям, я не торгуясь весело отдамся вам. Я не буду мучить вас условиями и отсрочками. Я не предложу вам брачного капкана, я буду вашей любовницей, сколько вы захотите… Но мы не знаем друг друга. Жюльен, попытаемся узнать себя.

Она на минуту умолкла, потом протянула мне руку и, поднимаясь со скамьи, закончила:

– Все это я могла бы сделать и не говоря вам об этом. Я могла бы тайно наблюдать за вами и изучать вас, но я люблю ясные положения. И потом, я видела, что вы несчастны. А теперь идемте. Мы поздно вернемся на яхту.

Я долго целовал руку Лауры. Все время на обратном пути я держал ее руку в своей…

Сегодня вечером море спокойно. Палермо уменьшается за нами во мраке, который оно освещает своими мерцающими огнями. Я вспоминаю о длинном предместье, подъеме на Монреале, его соборе, узком дворике, окруженном сарацинскими колонками, о сумеречной террасе в цветах. «Амфисбена» снялась с якоря после обеда. С носа яхты я наблюдаю за работой. Длинная цепь навертывается на паровой ворот и мало-помалу исчезает в отверстии люка. Показался якорь, огромный, мокрый, покрытый висящими водорослями. Мне видится в нем символ надежды. Теперь судно быстро скользит по темным волнам с едва заметным покачиванием. Я вернулся в салон, где все собрались. Г-жа Брюван играет с Жерноном в шахматы. Г-н Сюбаньи под обожающим взором жены принимает позы. Антуан курит сигару. Лаура лежит на шезлонге. О чем она думает? Думает ли она о маленьком сарацинском дворике и потемневшей террасе? Чего теперь она от меня ждет? Что мне сказать ей? Бедные слова бессильны выразить мою любовь. Мне нужно было бы красноречие, которого у меня нет. Как дать почувствовать ей всю глубину испытываемого мною чувства? Как передать ей мечты, что меня преследуют, убедить в месте, что занимает она в моей жизни? Как счастливы те, кто может облекать в форму свои мысли, к услугам которых музыка, краски и гармония линий! Как я завидую проворным пальцам какого-нибудь Жака де Бержи! Но я, увы, не художник, не скульптор, не поэт, не музыкант, к моим услугам нет даже скромной флейты, на которой играл старый Феллер под окнами своей польской графини…

2 июля. Море

Вот ровно месяц, как мы вышли из Марселя, и находимся мы по дороге к Мальте. После монреальского дня я живу как в лихорадке, в очаровательном и беспокойном сне. На судне все по-прежнему. Те же маленькие события повторяются с той же регулярностью. У Антуана все такие же скачки в состоянии здоровья и в настроении. То он почти здоров, то впадает в свою ипохондрию. Тогда он ораторствует против своего прошлого образа жизни, проклинает свои безрассудства, раздражается на плачевные последствия, которые они для него имели. Он выставляет напоказ свое презрение к женщинам, свое отвращение ко всему, что некогда страстно его волновало. В другие минуты он надеется на выздоровление. Он весел, он шутит: он дразнит бедную г-жу де Брюван ухаживанием за ней Жернона. Он грозит г-же Сюбаньи, что при первой остановке совратит г-на Сюбаньи от его супружеских обязанностей. Он почти галантен с г-жою де Лерэн.

Часы наши проходят обычным своим порядком. Нет ничего монотоннее морской жизни. Все исполняется с одинаковой пунктуальностью, начиная с утреннего большого мытья палуб до свистка при закате солнца, чтобы спускать флаги на мачтах. И так каждый вечер я вижу, как спускается вдоль мачты треугольный вымпел, где на красном поле извивается золотая амфисбена. Потом наступает ночь. Четверти следуют одна за другой. Зажигаются сигнальные огни. Я спускаюсь в каюту, если не предпочту растянуться на палубе. Везде, всегда одна и та же мысль владеет мною.

Ах, эта мысль, как мучает она меня своею совершенной простотой! Она заключается в немногих словах: заставить Лауру полюбить меня. Слова эти, будучи произнесены, ставят меня лицом к лицу с неразрешимой, труднейшей проблемой. Заставить себя полюбить! Какое средство употребить для этого? Тогда блуждающая мысль беспокоится, разбивается на тысячи решений, теряется в предположениях и, наконец, всегда возвращается на то же место. Заставить полюбить себя! Ах, все любившие когда-либо меня поймут, разделят мои муки, тягостные и прелестные в одно и то же время. Сколько безумных планов строил я, сколько невозможных событий желалось мною! Никогда я так сильно не жалел о том, что я такой, как есть. Никогда я так не стыдился самого себя. Никогда более жадно не призывал я себе на помощь богов и гениев. Никогда так жадно не желал я удара волшебного жезла. Да, зачем я такой? Зачем я не другой, моложе, красивее, соблазнительнее?

Третьего дня мы покинули сиракузский рейд, и «Амфисбена» стала носом к Порто-Эмпедоклу, откуда мы должны были идти к Джирдженти. Как только прошли мы Мессинский пролив, обнаружилась сильная боковая зыбь. Яхту заметно начало качать. Г-жа Брюван, Сюбаньи и Жернон, не привыкшие держаться по-морскому на ногах, удалились в свои каюты. Я заметил, что Антуан поднялся на мостик побеседовать с капитаном. Г-жа де Лерэн и я остались под тентом. Время от времени ветер хлопал полотнищами. В лицо нам достигало жаркое и жгучее дуновение. Вуаль Лауры трепалась. От прически выбилась прядь волос, которую она терпеливо поправляла. Потом она вынула из сумочки зеркальце, которое она выронила на колени, откуда оно скатилось на палубу. Я нагнулся поднять его и, передавая ей, заметил в нем свое изображение.

О, бедное мое изображение, как ненавидел я его в ту минуту! Между тем я никогда не был фатом и не считал, что большая или меньшая красота может для мужчины иметь какое-либо значение. Я до сих пор не думал, что эта наружность, которая принадлежит мне, может служить поводом к моей радости или моему огорчению. Она мне казалась совершенно достаточной и не внушала никакого интереса. Я предоставил ей стариться и совершенно не заботился о ней… Теперь же какое горькое сожаление испытывал я при взгляде на нее! Ах, иметь возможность помолодеть, быть соблазнительным, быть красивым! И между тем, испытывая подобное чувство, я вполне сознавал, какое это смешное ребячество. Тем не менее я не мог отогнать этих мыслей. Быть красивым, быть могущественным! А между тем ни красота, ни могущество не могут заставить другого полюбить. Любовь зависит от таинственных законов, но нелогичных и необъяснимых притяжений. Имей я профиль Антиноя, власть Наполеона, богатство Креза, – ничто не дало бы мне желанной уверенности. А случается, что страстно любят бедных, убогих, смиренных людей. Есть люди, которых должно было бы все отдалять от любви, и между тем любовь к ним щедра и благосклонна.

И каждый раз я возвращался к задаче: как заставить полюбить меня Лауру? Как превратить в любовь чувство уважения и дружбы, которое она питает ко мне? Как совершить эту магическую операцию? Какой чудесной алхимией извлечь алмаз из угля? Я подобен человеку, находящемуся в присутствии чуда, что должно совершиться, и, чтобы совершить это чудо, у меня ничего нет, кроме любви. Она должна убедить Лауру или, по крайней мере, склонить в мою пользу ее сострадание.

Ее сострадание! Увы! Не на нем ли зиждется вся моя надежда? Когда она поймет мою любовь, может быть, она тронется ею. Кто знает, может быть, она прострет свое сострадание до того, что позволит мне думать, что я любим ею?

То же число. Море

Мне снилось последнюю ночь. Это происходило через много лет… Я был стар, очень стар, бесконечно стар. Не знаю как, но я отдаю себе отчет в этой старости. Я живу в городе, название которого я не знаю, в старом, очень старом доме. Все это в моем уме представлялось отдаленным, смутным, неопределенным, но город этот должен был быть на берегу моря. Да, город этот лежал на берегу моря. Там слышался запах соли и йода, и в этом йоде, в этой соли тело мое сохранилось, истончилось, затвердело, как тело какой-нибудь древней мумии. Воздух, вдыхаемый в этом городе, тяжел и тревожен. По временам слышно, как набегает морская волна, потом опять глубокое молчание. Иногда слышна также далекая и хриплая сирена какого-то невидимого судна.

Я живу тут замкнуто и одиноко. Я никогда не выхожу из своей комнаты, и комната эта очень старая, очень ветхая. Обои разорваны во многих местах и висят со стены клочьями. Комната эта причудливо обставлена разнокалиберною мебелью. В ней находились не соответствующие один другому и странные предметы, происхождение которых мне было неизвестно. На столе без скатерти, дерево которого было все покрыто червоточиной, были расставлены модели кораблей. Они были всевозможных размеров и форм. Одна из них изображала судно, которым я играл в детстве в тюильрийском бассейне. За ним стояло другое, побольше. На ярлыке, повешенном сзади, было написано «Амфисбена». Бока этой игрушки, выкрашенной белой и зеленой краской, были совсем продавлены, покрыты морской травой и водорослями, все усеяны вдавившимися раковинами, как будто прибитые к берегу обломки, долгое время находившиеся под водою. Я проводил часы, смотря на этот крошечный кораблик. Иногда я брал его на колени и укачивал воображаемой зыбью. Я завертывал его в полу цветного халата, в который был одет и широкие складки которого свободно болтались вокруг моего худого и согбенного тела.

В таком наряде бродил я по всегда пустынным комнатам этого обособленного дома. Часто я доходил до верха лестницы. Там я перевешивался через перила и прислушивался. Я ждал кого-то. Вдруг раздавался звонок, далекий, надтреснутый звонок. По коридору раздавались шаги, и я видел, как появляется старик Феллер. Он еще старше и еще сгорбленней, чем я, но вопреки возрасту сохранил розовое лицо и голубые глаза. Как и я, он облачен в цветной халат и держит под мышками флейту. Феллер садится около меня на диван, старые пружины которого трещат, потом он вынимает из кармана серебряную медаль и осторожно кладет ее на столик, поставленный перед ним. Я наклоняюсь посмотреть на нее. На лицевой стороне ее изображена очень красивая молодая женщина в модной прическе времен Второй Империи. Тогда Феллер подносит свою флейту к губам и принимается играть прыгающий, отрывистый мотив. Я узнаю этот мотив. Это тот, что нравился когда-то польской графине, в которую был влюблен Феллер. Но я слушаю этот мотив с живейшим чувством стыда и своей ничтожности. Увы! В моем кармане не было прекрасных медалей, у меня не было флейты, я не умел сыграть никакого мотива, а между тем, как и Феллер, в свое время я был молод и влюблен. Но он, Феллер, был любим, между тем как я… И слезы медленно текли по моим щекам… В эту минуту я проснулся: рассвет освещал мою каюту. Матросы мыли палубу яхты, вода водопадами стекала мимо стекла моего окна…