Текст книги "Маркиз д'Амеркер. Рассказы"

Автор книги: Анри де Ренье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Мы оба поднялись. Что-то волочилось за моей ступней, и я подобрал длинную водоросль, которой, как поясом, обвил свои бедра. Глубина аллеи осветилась. Факелоносцы, танцуя, освещали путь процессии мужчин и женщин в великолепных костюмах. Шелковые ткани домино вздувались от трепета вееров. Маскарад рассыпался по всему саду. Факелы отражались в фонтанах, и струи воды засверкали, переливаясь брызгами драгоценных камней. Весь лес зазвенел музыкой. Прекрасная нимфа положила мне руку на плечо и, протянувши другую к странной толпе, которая окружила нас, закричала ясным голосом:

– Отдайте честь богу – нашему гостю: он пришел по лестнице Моря к благочестивой куртизанке Гирене из Леранта, которая спала; он поцеловал губы Сирен, что стоят у морских дверей, и уста его тихо сказали мне свое имя. Он наш гость.

И оба, обнявшись, впереди музыкантов и общества которое громко приветствовало нас, мы пошли по аллее, в которой пели фонтаны и флейты, ко дворцу сиявшему, как магический подводный грот, где по столам вздымалась пышная пена серебра и где под потолком сталактитами сияли хрустальные люстры; мы вошли и – нагой, серьезный и радостный – я поднес к губам, после того, как она коснулась ее своими, прекрасную золотую чашу, достойную Амура, имевшую форму женской груди.

ПИСЬМО Г-НА ДЕ СИМАНДР

Пользуясь отпуском одного из моих людей, который направляется в ваши края, чтобы написать вам, мой милый кузен, я беру в то же время на себя смелость рекомендовать вам этого бездельника. Это славный парень; вы без сомнения сумеете его использовать. Он умеет найтись во всех обстоятельствах, у него удивительная выдержка и мне бы хотелось чтобы сын ваш именно в этом походил на него, потому что ваш Полидор будет темой моего письма, так как мое собственное здоровье прекрасно, а годы предохраняют меня от того рода приключений, к которым он более чем склонен.

Поэтому о себе я не стану говорить. Меня вы знаете вдоль и поперек, с эфеса до острия, с первой позиции до выпада. Я остаюсь тем же, что прежде, и совершенно не замечал бы течения лет, если бы разница между людьми нашего времени и современною молодежью не заставляла бы меня чувствовать то что отделяет нас. Наша юность непохожа на ихнюю и старость наша слишком далека от них

Полидор известил меня о своем прибытии и о намерении приехать сюда речным путем ради приятности дороги и живописности берегов. Медленность барок ему больше нравится, писал он, чем почтовая спешка; плеск весел ему кажется более гармоничным чем галоп коренника. Это, по крайней мере, я сумел разобрать в мудреной и лаконичной его записке, которая обеспокоила меня духами своих восковых печатей и совсем ошеломила галиматьей своих бессмыслиц, тогда как претенциозные росчерки его почерка: меня привели в положительное отчаянье.

Я снял очки и сложил их на стол. Я набил трубку и, ожидая, пока этот волокита спустится по реке и высадится на Понбурской пристани, стал курить, глядя на небо, сквозь стекла моих окон, лаская своего пса и так проводя понемногу время.

Вы тоже могли бы познакомиться и с этим кусочком неба, и с моей собакой Диогеном, и с места-ми, в которых я обитаю, мой дорогой кузен, если бы вы когда-нибудь решились на то, что предпринял Полидор; но местопребывание моего воеводства и старый замок, в котором я представляю авторитет государя, советчиком фантазии которого вы являетесь, разумеется, не может соблазнить ничем такого интригана, как вы. У вас свой пост при дворе, и вы не станете рисковать упустить просвет какой-нибудь возможности, теряя время па посещение берлог старого служаки в роде меня. Впрочем, хотя вы и не намного моложе меня, но говорят про вас что вы более подвижны, потому что реверансы пируэты и ожидания в приемных калечат меньше, чем конные форпосты. Осады и засады наделали то, что я вот иду уже вспять, а Вы все еще движетесь вперед, расфранченный и игривый, нюхая табак из бриллиантовых придворных табакерок, тогда как я достаю свой из глиняных горшков кордегардии,– и вы будете читать сквозь черепаховый лорнет то, что я пишу вам при помощи моих роговых очков.

Несмотря на некоторую дальнозоркость, дорогой кузен, зрение мое еще хорошо, и я люблю глядеть на то, что могу созерцать каждый день. Мне близки те предметы, которые окружают меня. Я знаю своих офицеров и по имени каждого из моих солдат, Я узнаю каждого часового по тому, как он стучит прикладом о старые камни крепостных стен. Окно мое выходит на прямую буковую аллею, по которой я прогуливаюсь, облокотившись на решетку, я вижу отвесную стену; направо и налево толстые башни делают ее еще массивнее своей солидной кладкой,

Они поддерживают обширную укрепленную террасу, на которой стоит замок, и воинственный и нарядный, среди деревьев и цветников. Это действительно прекрасное место. Отсюда виден весь город с его домами, глубокими улицами, развернутыми площадями, угловатыми колокольнями и набережной вдоль реки пересеченной мостом.

Однажды, около четырех часов, когда я смотрел оттуда на фуражиров, возвращавшихся с работы с большими вязанками сена (они смеялись, некоторые жевали стебельки цветов), мне доложили, что прибыли барки.

Они были в завороте реки сзади большого острова, поросшего тополями. Я спустился к пристани, чтобы посмотреть, как они станут причаливать. Они приближались понемногу, лавируя меж песчаных отмелей по намеченному фарватеру. Можно было различить четыре – одну за другой. Все были с белыми собранными парусами; борта были выкрашены в яркие краски. Весла больше не действовали. Лодочники пихались шестами. Наконец, они пристали. Их закрепили у набережной и спустили сходни.

Полидор поднялся с подушек, на которых он лежал на носу ладьи. Легкий тент защищал его от солнца; шелковая ткань была растянута поверх четырех серебряных древков; он приподнял ее край рукою, осыпанной перстнями. Костюм его изумил меня; на нем было широкое разноцветное одеяние, а в петлице у пего верещал, один из этих пестрых тюльпанов, которых зовут попугаями. Впрочем, сама барка была сплошной птичьей клеткой. Я немного неосторожно, быть может, соскочил на палубу потому что клетки переполненные любопытными птицами всполошились с хлопаньем крыльев и криками а я носком сапога попал в мандолину, которая тоже валялась там. Кучи книг, в которых я запутался, рухнули в воду и погрузились, увлекаемые тяжестью своих переплетов. Голубоватые, темно-красные, зеленые и пурпурные, их сафьяны и инкрустированные кожи, казалось, сквозь воду, в которую они погружались, превращались в разноцветных рыб,– зеленоватых мурен и оранжевых карпов.

Чтобы завершить смятение маленькая обезьянка, которой я наступил на хвост, с криком влезла на снасти, и, добравшись до вершины мачты, уселась там и щурила глаза на своем голом лице.

Полидор сделал вид, что он ничего не замечает и усадил меня; он выказал себя более церемонным, чем экспансивным, но проявил утонченнейшую любезность. Он пригласил меня обедать.

Барки зашвартовались в линию, и можно было удобно переходить с одной на другую. Накрытый стол ждал нас на второй. Вечер был прекрасный и теплый, а обед—превосходный. Обезьянка, спустившаяся со своей мачты, прыгала вокруг нас, жонглируя стеклянными шариками, которые разбивались, распространяя приятные ароматы.

В конце обеда, придя в хорошее расположение духа, я стал намекать Полидору, что не сомневаюсь в том, что третья барка ревниво скрывает какую-нибудь прекрасную даму, в которую он влюблен. Он улыбнулся и, взяв меня за руку, попросил следовать за ним. Эта барка была устроена несколькими будуарами и салонами для отдыха. Она была обита драгоценными шелками; хрустальные и бронзовые люстры незаметно покачивались от легкой речной зыби; в середине была зеркальная ротонда.

Предложению моему поселиться в замке Полидор предпочел пребывание на своих барках. Четвертая, в которой я оставил его, состояла из удобных комнат. Я пожелал ему доброй ночи и удалился.

Несколько дней спустя он навестил меня. Он нес под мышкой книгу и зонтик для защиты от солнца. Я показал ему замок. Он живо заинтересовался мхами, покрывавшими старые камни. Мне он показался бледным, и я поставил ему в упрек однообразие его жизни. Мои офицеры, добрые малые, умеющие повеселиться, могли бы его развлечь в его уединении. Он отказался. «Нет,– сказал мне он,– я предпочитаю мой плавучий дом. Река навевает сладкий сон: она баюкает еле слышно, и течение ее так же беззвучно, как течение жизни, и чувствуешь, она тебя несет и в то же время не уносит течением. Я люблю мое сидячее уединение; я люблю остроконечную и очаровательную тень, которую каждый вечер бросает на воды ваш замок. Сквозь большую арку моста я вижу тополя на острове; здесь так недалеко море, что некоторые чайки залетают даже сюда, я люблю их полет; лет ласточек тоже развлекает меня, летучие мыши чертят свои круги, и моя обезьянка сторожит их по вечерам. Они птицам то же, что она человеку, и подозрительны и близки».

Увидав, что Полидор упорен в своих странностях, я не стал нападать на них и, перестав им заниматься, вернулся к своим делам.

Я собирался сделать объезд в стране. В назначенное утро, вместе со свитой переезжая мост, я увидел Полидора, который кланялся мне со своей барки. Он только что выкупался в реке и стоял еще весь струящийся водой. Голый, он вовсе не был, как я думал, худым и слабым. Солнце сверкало каплями на его белой коже, и он казался в этом ярком утре гибким, нервным, с крепкой кожей и внушительными мускулами. Я ответил ему на поклон; он нырнул и вода брызнула вокруг него.

По моем возвращении я был ошеломлен теми слухами, которые меня встретили. Полидор убил двух человек на дуэли и вел по всей стране необузданную и неожиданную жизнь. Город и его окрестности шумели молвой, и обычное их спокойствие казалось завороженным. Целый век строгой морали растоплял свою пристойность, как воск, на алтаре дьявола. Веял ветер безумия. Строгие обеды прежних времен превращались в оргии; сдержанные кадрили оканчивались сарабандами; прежние интриги становились скандалами.

Полидор неуклонно вел за собой это безумие, с улыбкой на устах, с розой в петлице. Зараза охватила окрестности. Одни за другим замки, тихие в глубине своих тенистых аллей, оцепеневшие среди своих бассейнов, корректные среди своих парков, осветились иллюминациями,

Распахнулись для танцев залы. Потешные огни заплелись в гирлянды. Праздничные кареты и дорожные коляски встречались посреди дороги, спеша на торжество или на похищение. Начались стройки, лестница каменщика, прислоненная к стене, оказывала услуги любезнику. Начались маскарады. Однажды утром барки, куда щеголи собирались каждое утро получать от Полидора распределение дня, оказались безгласны. Сходни не были спущены; обезьянка больше не влезала гримасничать на мачту.

Все казалось погруженным в сон. В полдень никто не вышел. Стали беспокоиться. Эти элегантные господа оживленно переговаривались. Отсутствие Полидора изумляло их менее, чем отсутствие слуг. Наконец, было решено осмотреть барки. Ко мне обратились за советом, и я отдал приказ. Первая была пуста. В клетках ни одной птицы; порванные струны мандолины и книга, раскрытая на вырванной странице. В столовой опрокинутый стакан оставил красное пятно на скатерти.

Достигли гостиных. Двери заперты. Их взломали. Все толпились, чтобы взглянуть. Мы вошли. Никого. Но в большом будуаре, устроенном ротондой, где все зеркала были разбиты их гневом, нашли одних, с распущенными волосами, склоненными или лежащими совершенно нагими, девять красивейших дам города, из которых каждая без сомнения туда проникла тайно, и они оказались там соединенными по удивительному капризу их единственного многоликого и менявшего их Любовника.

НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ОБЕДЫ

Это были интересные обеды, которые каждую неделю устраивала княгиня де Термиан.

Высокая решетка замыкала золочеными копьями вход в ее гордое жилище. Можно было различить издали в глубине аллеи, которая вела к нему, мощные кованные двери, сжатые орнаментальными затворами и надменную высоту главного портала. Чеканные цветы гирляндами заплетали подпоры и распускались на фронтоне, с которого, как двойной плод из хрусталя и бронзы, свисали, вздуваясь, два больших фонаря, каждый на конце цепи.

У этой решетки останавливались экипажи гостей. Здесь надо было слезать; ни одно колесо никогда не оставило колеи на песке громадного двора, пустынного как морская отмель, и лишь кое-где тронутого точно клочками пены пятнами мха. Низкая дверь одна открывала доступ внутрь. В хорошую погоду приглашенные пешком пересекали песчаную площадь; в другие же дни их ждал портшез с носильщиками. Никто и никогда не нарушал его запрещения. Фасад дворца дремал под запертыми жалюзи. Ласточки острым полетом чертили серую массу здания. Комнаты, в которых жила княгиня, находились с противоположной стороны, окнами в сад, и занимали только одно крыло дома, остальная часть которого оставалась пустой. Она жила там очень уединенно, а князь оставался заграницей. Мне его показали однажды на Лорданских водах, куда он приезжал лечить водами лимфу, жгучими красными пятнами проступавшую у него на лице. Это был худощавый и невзрачный человечек, странный во всем, нервный, маленького роста, подчеркнутого Орденской лентой, которую он не снимал никогда. Он чувствовал себя хорошо в этом обществе, языка которого он не понимал и где его принимали из уважения к его высокому сану, и прогуливал там свою спесь и свою немоту вплоть до своего возвращения на виллу Терми, откуда он уезжал лишь для своего ежегодного курса лечения да редких поездок к жене. Каждый раз он проводил у нее по несколько часов. Княгиня принимала его в больших залах дворца, открывавшихся ради этого случая. Всегда он уезжал до наступления ночи. Тогда салоны закрывались снова; развязывались шнурки и падали тяжелые занавеси; портьеры висели тугими привычными складками, гасильник тушил свечи, многочисленные слуги, появившиеся для церемониала, тотчас исчезали и возвращались в службы, где они жили, так как для обычных услуг было достаточно нескольких.

Водометы в саду, которые кидали вверх свои радужные ракеты, смолкали, один за другим, и на дворе, вместо сверкания ливрей, не было видно никого, кроме старого садовника, подбиравшего лист концом своих грабель или подстригавшего пышные шары карликовых апельсинов, которые поднимались по ступеням подъезда.

В этом-то доме, снова становившемся молчаливым осле пышности этих приездов и церемониала отъездов, княгиня принимала каждую неделю тех немногих лиц, которые составляли ее интимный круг. Она жила скорее отшельницей, чем одинокой, и не пропускала во время некоторых больших празднеств случая показаться во всей изысканности своей красоты, с улыбкой и надменностью, необходимой для предотвращения фамильярностей, снисходя тем не менее к обычаям, которым удовлетворяла честь ее присутствия. Но проходило это снисхождение, и жизнь замыкалась снова. Даже любопытство допустило существование этой таинственности, не делая больше попыток проникнуть ее. Мне говорили о ней в первые времена моего пребывания, и если бы случайность встреч не поставила бы меня в сношения сперва исключительно светские, потом дружественные с одним из участников этих таинственных обедов, я бы никогда и не подумал искать чести быть туда допущенным. Друг мой никогда не пропускал ни одного обеда, и ничто ни разу не могло задержать его.

В назначенный вечер каждый прибывший,– рассказывал он мне, когда я расспрашивал о ритуале этого необычного культа,– высадившись около решетки и перейдя через двор, находил в сенях старого лакея с седыми волосами; каждый получал от него маленький зажженный светильник. Без провожатого он направлялся один к комнатам княгини. Длинный путь усложнялся скрещениями лестниц и коридоров. Шаги звенели по плитам проходов, по мозаикам галереи, скрипели по паркету больших зал или заглушались коврами в гостиных. Приходилось раздвигать завесы, распахивать двери, отпирать замки. Свет маленького светильника освещал вереницы статуй и ряды бюстов, мраморные улыбки, строгость бронз, чью-то наготу, чей-то жест. Свет, скользя, выгибал край вазы, будил позолоту кресел, мерцал в хрустале люстры. Пустые коридоры оканчивались пустынными и круглыми сводчатыми залами, и через сотни ступеней, через десятки дверей, посетитель достигал, наконец, комнат княгини де Термиан.

В тот день, когда я должен был быть введенным, я довольно рано зашел к моему другу г-ну д'Орскам. Он устроил так, что я должен был занять за столом княгини то место, которое оставлял свободным его отъезд. Он уезжал на следующий день, и вся передняя была переполнена его сундуками. Конюшни были распахнуты, прислуга распущена, весь отель уже принял необитаемый вид. Я искал д'Орскама во всех этажах и готов уже был спуститься в сад, надеясь встретить его когда напев волынки направил меня на самый верх дома. Я поднялся к мансардам и раскрыв одну дверь, увидал его в маленькой, совершенно пустой комнате. Облокотившись на подоконник, он наигрывал на волынке, позабытой там вероятно кем-нибудь из лакейской. Он не слыхал моего приближения и продолжал раздувать толстый мех, из которого он извлекал глухую мелодию. Увидев меня, он выпрямился и швырнул инструмент, который испустил дух с жалобным вздохом.

«Я готовлюсь к путешествию,– сказал он мне,– завтра дорожная карета довезет меня до побережья, корабль перевезет меня через море и я увижу свой старый дом… Никогда, быть может,– прибавил он,– у меня не хватило бы силы уехать, если бы не эта старая дудка и ее скудная музыка. Я вновь увидал в ней мою страну, ее сероватые и розовые степи, ее леса, ее побережья, танцы на убитом гумне, цвет лица наших девушек и фигуры юношей. Я вдохнул ее запах—сладости и соли, цветов и водорослей, пчел и чаек!.. Раз там—все это покажется мне нестерпимым. Что сделает из меня скука? Какого-нибудь маниака вроде князя де Термиан. Вы его знаете, вы слыхали о его жизни в Терми. Это зловещий город, громадный, с покинутыми дворцами, с полуразрушенными особняками среди зеленоватых болотных садов, с безвыходными переулками, с запахом воды и лихорадки, но ведь это там он находит единственное развлечение, которое забавляет его. Он охотится на кошек. Эти животные кишат там. Их можно видеть всюду: полудикие они бродят по стенам и спят на солнце среди камней. По ночам они дико мяучат. Г-н де Термиан перестрелял их тысячи. Он устраивает засады, выслеживает их и кладет на месте. Странное удовольствие. Они, быть может, лишь марионетки какой-нибудь воображаемой трагедии, Малый их рост предохраняет от свирепости, а судорога их агонии вызывает страшные лики. Кто знает? Вся жизнь необъяснима. Отпечаток оборотной стороны нельзя угадать по лицу медали. В каждом зеркале видно только обратное отражение того, кто смотрит. Что же касается княгини, то что сказать вам? Вы сами узнаете больше и, если вам, как и мне, придется когда-нибудь уехать, вы поймете мою тоску и почему меня охватывает трепет при мысли об этой разлуке, когда я думаю, что не увижу больше решетки, сеней, обширных зал, что больше не буду я держать в руке маленького светильника, от которого моя тень прыгала сбоку. Существуют удивительные вещи, от которых нельзя излечиться никогда. Час приближается. Пойдемте, потому что подобает быть точными».

Мы поставили свои светильники и потушили их.

Пять лиц уже находилось в салоне, куда вышла к нам княгиня. Я склонился к ее руке и поцеловал ее. Затем она взяла меня под руку, и мы прошли к столу, где она сделала мне знак занять место против нее. Д'Орскам сел по правую от нее руку, а остальные приглашенные заняли места по своему усмотрению. Я воспользовался первой минутой молчания, чтобы взглянуть вокруг.

Самый пожилой из общества звался г-ном де Берв. Он жил в своем замке в окрестностях города и слыл за ученого, погруженного в герметические науки. Сосед его, имени которого я не знал (его мне назвали позже), иностранец, уединившийся сюда после долгих морских странствий. Он привез с собой оружие, водоросли и кораллы.

Я знал двух остальных, людей умных и достойных. Последний и самый молодой казался совсем юношей, но лицо его было в странном противоречии с его волосами, седыми преждевременно.

Обед был утончен в смысле мяса, фруктов и вин, украшен роскошью серебряных сервизов и совершенством фаянсов. Прислуживали два старых лакея. Корзина, в которой редкие цветы окружали глыбу льда, распространяла по комнате прохладный аромат, и высокие канделябры из золоченого серебра по одному с каждой стороны стола воздвигали сложную архитектуру своих свеч. Мало-помалу завязался разговор. Каждый из собеседников принял в нем участие с умом и воодушевлением. Княгиня слушала внимательно. Волосы ее, прямо приподнятые надо лбом, лежали тяжелой массой на затылке. Красота лица ее была в его очертаниях, в изгибе носа, в восхитительной линии рта, и, главным образом, в удивительных глазах.

Обед кончался, и я заметил, что внимание гостей было устремлено на стенные часы. Маятник качался равномерно; стрелки, соединенные вместе, разъединились, и пробило час в глубоком молчании, наступившем вокруг этого звука. Последний удар вибрировал долго.

Д'Орскам поднялся, и вместе с ним весь стол. Княгиня, тоже вставшая, была неподвижна со стаканом в руке; я слышал звон ее перстней о хрусталь. Она дрожала. Д'Орскам был страшно бледен. Она поднесла кубок к устам и протянула ему. Он допил его. «Прощайте,– сказала ему она, когда он выпил,– прощайте же. Вы уезжаете. Так надо. Я не стану вас удерживать. Час пробил; каждый час бьет в свое время. Сохраните на память маленький светильник, который помогал вам добраться до меня. Пусть он бдит у вашего изголовья. Велите, чтобы его положили вместе с вами в могилу. Прощайте. Свет да будет с вами».

Д'Орскам склонился в последний раз перед княгиней, пожал руку каждому из нас и исчез в двери, которая осталась раскрытой. Мы слышали, как он спускался по лестнице, потом звук разбиваемого стекла, и когда я вышел в свою очередь вместе с молодым человеком с седыми волосами, мы увидели внизу у последней ступени, на камне, на котором иверни их трещали под нашими ногами, осколки маленького стеклянного светильника.

По довольно странному обычаю, в который посвятила меня княгиня, когда я покидал ее, каждый из воскресных гостей должен был посетить ее в один из дней недели. А так как я был последний, то мой черед был назначен на субботу. Д'Орскам в наших беседах об этой необычайной женщине предупредил меня об этом странном ее капризе и о том, каким образом происходили эти свидания.

Г-жа де Термиан принимала в сумерках, позже или раньше – соответственно времени года. Она сидела в круглой комнате, освещенной сквозь тусклые оконницы рассеянным светом. Это были долгие часы бесед как бы с живой тенью. Мой друг рассказывал мне со страстью об этих умственных приключениях, которые длились иногда до зари. Себя чувствовали как бы в присутствии таинственного существа, в котором говорил неведомый голос, и тоска о нем оставалась навсегда. Не входя в объяснения о характере этих прорицаний, он дал мне понять, что красота их была выше человеческой и навсегда вязала жаждой слышать их вновь и всегда; приближение и обетование этого скрытого божества заставляло меня с нетерпением ждать часа моего вступления в этот вещий Элевзис.

Поддаваясь в свой черед тому общему обаянию, которое соединило вокруг г-жи де Термиан тех, кого появление ее на пороге влекло в грот ее уединения и ее таинств, я спорил сам с собою об его опасностях. Она казалась мне цветком, распустившимся при входе путей подземных и опасных. Она казалась мне трещиной в запредельное, которая засасывала души, незаметно и яростно, восхитительной колдуньей, которой нельзя заклясть. Я вдыхал провалы магической спирали. Всю неделю я был беспокоен и взволнован. Бессонница меня измучила. Великая усталость пригнетала меня. Наконец долгожданный день наступил.

С утра я предчувствовал, что он будет бесконечным. Чтобы отвлечься от моих мыслей, я вышел из города и блуждал по полям. Лето кончалось. Я шел вдоль по реке; она текла зеленая и жидкая по длинным склоненным травам; я следовал за ней, она извивалась недалеко от дворца г-жи де Термиан, и мне пришла мысль обойти его вокруг, но, дойдя до конца аллеи, которая ведет к решетке, я остановился и присел на каменный пограничный знак. И мне показалось, что сумерки наступили сразу: старый отель вздымал свою сероватую массу. Я услыхал, как я позвонил у решетки: песок большого двора скрипел у меня под ногами. Я себя видел и себя слушал. Никого в сенях. Я зажег маленький светильник, который был оставлен для меня. Я рассмотрел грани его, черного хрусталя с алыми жилками. Все двери сами собою раскрывались передо мной; галереи звучали далекими отголосками. Я подошел к комнатам княгини. Я позвал. Пустая гостиная вела к овальной сивиллинской комнате, о которой говорил мне д'Орскам. Я обыскал все до последнего уголка. Старания мои были напрасны. Наступила ночь. Я увидел себя со светильником в руке в зеркале; мне казалось, что я узнаю в этом своем собственном образе кого-то, за кем я должен был следовать, братского руководителя моей грезы. Мы прошли из комнаты в комнату весь гигантский дворец. Я терялся в нем и вновь находил дорогу. Пыль чердаков сменяла известку подвалов. Светильник мой потух. Я блуждал ощупью бесконечные часы. Наконец мрак засерел; белая линия просочилась под одной дверью. Направляясь в ту сторону, я задел ногой о какой-то предмет. Я поднял его. Это было что-то тяжелое и холодное. Коленом я толкнул засов двери, которая раскрылась, и белый свет зари осветил в моих руках мраморную голову статуи.

Она улыбалась и была похожа на г-жу де Термиан. Я глядел на нее и понемногу почувствовал, как она становится легче и тает в моих пальцах, на которых она оставила лишь легкий прах, который был легким ветром…

Я написал г-же де Термиан о том сне, который я видел про нее и который удержал меня спящим до самого утра, против ее дворца. Она никогда не ответила мне на мое письмо, и я не искал случая увидать ее снова. У меня осталось прекрасное воспоминание о видении ее лица, которое, быть может, было лицом самой Красоты.