Текст книги "Хохот шамана (СИ)"

Автор книги: Аноним Лиэс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Эмили – молодая художница, у которой вот-вот должно состояться открытие первой выставки. А еще Эмили снятся странные, очень странные сны, и грань между этими снами и реальностью слишком тонка...

Лиэс

Лиэс

Хохот шамана

Come wayward souls,

Who wander through the darkness,

There is a light for the lost and the meek,

Sorrow and fear are easily forgotten,

When you submit to the soil of the Earth.

– Over the Garden Wall

Пролог .

«Эмили».

Ее имя на табличке под картиной выглядело лаконично, почти сиротливо, но она сама решила подписываться исключительно именем. Может быть, когда-нибудь имя Эмили будет ассоциироваться именно с ее работами, а не с фильмом или сотнями, тысячами других девушек. Студенткам по имени Эмили профессора художественных академий будут пророчить великие свершения на ниве искусства, а дети, посещая картинные галереи с классом, будут перешептываться и толкать друг друга локтями, потому что в их классе наверняка найдется тихая девочка Эмили. Тоже любящая рисовать, разумеется. Когда-нибудь про нее будут писать главы в учебниках.

Но это будет еще не скоро. Пока что Эмили – это просто набор маленьких букв на светлой табличке под картиной. И художник, стоящий напротив. Ничего больше.

Усмехнувшись своим грандиозным мечтам, Эмили отошла еще на пару шагов, оценивая полотно со стороны. Это была одна из ее лучших картин на данный момент: портрет шамана в технике гиперреализма, с детально проработанным фоном. Ушло несколько лет, чтобы добиться результата, который бы устраивал ее полностью. Долгие поездки, бесконечные переговоры с теми, кто мог бы стать моделью, кажущаяся нескончаемой полярная ночь и дрожащие, мерзнущие пальцы, упрямо делающие набросок за наброском в свете костра. Но результат определенно стоил того. Шаман на картине стал собирательным образом всех тех, кто согласился быть запечатленным, и в то же время обладал собственной индивидуальностью. И художница надеялась, что характер у ее шамана получился легким. Она старалась, чтобы так и было, прорисовывая сеточку морщин вокруг его улыбки и отражение снопа огненных искр в глубине темных глаз. Под конец ей казалось, что портрет на самом деле живой, вот-вот подмигнет ей и скажет что-нибудь о бесконечной мудрости природы.

Но шаман молчал, и Эмили решилась выставить его в центре своей первой персональной выставки. По ее замыслу, портрет будут окружать пейзажи тундры, костры, несколько анималистических мотивов и ловцы снов. Выставка должна была получиться с явным мистическим контекстом, и владелец галереи, куда Эмили обратилась за помощью в ее организации, был уверен: на волне всеобщего увлечения магией и оккультизмом, накрывшей мир в последние годы, ее выставка будет иметь огромный успех.

Гася свет в студии и отправляясь вниз, в спальню, художница на секунду задержалась в дверях, бросив последний взгляд на портрет. Может быть, сказывался недосып, или слабый свет из коридора сыграл с ней злую шутку, но ей показалось, что шаман улыбнулся еще шире и подмигнул ей.

1. Тень усмешки

Спала Эмили тревожно. Ей снилось, что выставка вот-вот начнется, но ее центральная картина все еще не готова: в последний момент обнаружилось, что она не придала головному убору шамана объема, что разрушало всю картину. Она судорожно работала, стараясь не потерять в качестве, а в двери студии стучали недовольные посетители. В отчаянии художница бросила в дверь банку с растворителем... и она истаяла. На ее месте осталось уродливое пятно, испещренное потеками краски. Стук тут же прекратился, и она смогла спокойно закончить портрет.

Эмили проснулась в тот самый момент, когда во сне наносила завершающий штрих. Рубашка была мокрой от пота, как будто она действительно всю ночь корпела над полотном, а Джинни – ее необъятный кот, состоящий, казалось, из одного только пуха, – не спал на соседней подушке, а с видом глубочайшего разочарования во всем человечестве восседал на кипе альбомов с фотографиями. Эмили в очередной раз вздохнула, подумав о том, что их давно пора убрать – все фотографии были сделаны ею во время путешествия и служили своего рода источниками вдохновения в работе, но теперь выставка была готова и в них уже не было необходимости.

Вытряхнув остатки сна из лохматой головы, она убрала ободком челку со лба и отправилась умываться. Ей очень хотелось еще немного полюбоваться на готовые картины, в сотый раз прикидывая, в каком порядке расположить их в зале, но смотреть на них заспанными глазами казалось ей кощунством. К тому же, Джинни недвусмысленным мявом дал ей понять: никакой работы, пока миска не наполнится едой. Так что только смыв ночные кошмары и накормив кота, она снова поднялась в студию.

Но еще на лестнице ей в ноздри ударил едкий запах растворителя. Эмили похолодела. Она жила не в самом благополучном районе, и временами случалось, что хулиганы забирались в чужие дома и портили имущество, поэтому ее первой мыслью было худшее: кто-то сумел забраться к ней и испортил картины. Остаток пути она преодолела в считанные мгновения. Дверь показалась ей слегка поцарапанной и облезшей, но целой. Дрожащими руками Эмили повернула ручку, открывая ее...

И вздохнула с облегчением: картины были целы. Тщательное обследование комнаты показало, что ничего не пропало и не было испорчено, да и запах, как оказалось, исходил от двери. Что весьма озадачило художницу. Зачем кому-то забираться в дом, чтобы просто полить старую дверь растворителем?

Не найдя ответа, она сделала себе мысленную пометку: с первой выручки от выставки поставить сигнализацию. И, если получится, обновить дверь. Не то чтобы облезлая и потрескавшаяся древесина не продержалась бы еще год-другой, но Эмили очень не любила, когда вокруг нее появлялись намеки на разложение. Это отвлекало.

В остальном же день прошел без видимых происшествий. Если не считать происшествием то, что Джинни притащил ей мертвого воробья. Видимо, чувствуя сегодня особую любовь к хозяйке и надеясь ее подбодрить. В каком-то смысле это действительно подбодрило Эмили: она порадовалась, что это просто воробей. В прошлый раз кот приволок тринадцать мышей и выложил их в ряд на ее подушке.

Вечером приехал грузовик от галереи, и художница, опасаясь неуклюжести грузчиков, до сумерек помогала перетаскивать картины, следя за каждой лучше, чем следит охрана за Королевой Англии. Портрет она переносила лично. Когда же грузовик уехал, сил Эмили хватило только на то, чтобы дойти до кровати и рухнуть в темноту сна.

***

Она снова стояла в своей студии, сжимая в руках кисть, а дверь, ведущая на лестницу, все еще была размыта растворителем. Было на удивление тихо: ни нестройного хора пьяниц, вывалившихся из паба через дорогу, ни воя сирен, ни даже брани соседей, в очередной раз нашедших «подарок» Джинни. И хотя Эмили точно помнила, что все картины уже были вывезены в галерею, портрет шамана стоял прямо перед ней. Он словно наблюдал, спокойно и несколько отстраненно, за происходящим в студии.

Пожав плечами, Эмили взяла тюбик коричневой краски и принялась восстанавливать дверь. Она действительно не любила разруху вокруг. И даже понимая бессмысленность затеи – красить дверь масляной краской, это надо же было додуматься! – продолжала рисовать. Тихий голос где-то внутри был уверен, что она делает все правильно, и этого ей было достаточно для оправдания любой глупости.

Но прорисовав примерно половину двери, Эмили заскучала. Поэтому, чтобы разнообразить работу, принялась выдавливать на свой "холст" новые цвета, покрывая дверь растительным орнаментом: там листочек, здесь лоза, и вот перед ней уже не просто скучный переход между комнатами, а настоящие врата в сказку. Полюбовавшись на результат, она добавила несколько насекомых и капли росы, маленького гнома и огромный старый пень в центре. Удовлетворенно вздохнув, она сделала шаг назад, чтобы оценить итог...

И проснулась.

Джинни сонно мяукнул, когда она стащила его с живота, где кот дремал. Еще было темно, но Эмили не была уверена, что уже не утро – последний будильник она выбросила в окно, когда он попытался поднять ее в четыре часа утра.

– Обидно, – сообщила она свернувшемуся в клубок Джинни. – Я так хорошо расписала нашу старую дверь. Кажется, потратила несколько часов на это. А оказывается, что мне все приснилось, и рисовать придется заново.

Кот душераздирающе зевнул. Эмили махнула на него рукой и, нашарив тапочки, отправилась в студию. Спать уже не хотелось, а воплотить увиденное во сне – очень.

Поворачивая ручку, она уже предвкушала, как первые эдельвейсы расцветут на ее двери, как ее ослепило яркое полуденное солнце. Вместо студии в дверном проеме зеленел лес – не слишком густой, залитый теплым светом и громко щебечущий сотней птичьих голосов.

Эмили захлопнула дверь.

– Этого не может быть, потому что быть этого не может, – сообщила она сама себе, спускаясь на кухню и ставя чайник. Несколькими минутами позже, вливая в себя крепкий зеленый чай, она повторила: – Не. Может.

Обратно в студию она поднималась уже с чашкой кофе. Лес все так же ждал ее за дверью. Когда Эмили сделала шаг на зеленую подстилку, из-под ног в стороны брызнули кузнечики. Потревоженная лягушка, испугавшись, прыгнула прямо на руку художнице, заставив ее от неожиданности выпустить чашку. Кофе пролился на траву, устроив небольшой потоп процессии муравьев.

Обернувшись назад, Эмили увидела открытую дверь и собственный коридор за ней. Повинуясь неожиданному порыву, она подложила под дверь найденную неподалеку корягу, чтобы та не захлопнулась. И только тогда отправилась бродить по лесу, который казался бесконечным. Нагулявшись, она вернулась к двери. По ту сторону все еще стояла ночь.

Решив, что удивляться будет утром, художница вернулась домой и плотно закрыла дверь.

И окончательно проснулась.

За окном занимался рассвет, а Джинни сидел на груди хозяйки, выжидательно уставившись на нее.

– Нужно лучше проветривать помещения, – сонно пробормотала Эмили, спихивая кота на пол и поднимаясь на ноги. – А то снятся потом сны во снах. Того и гляди, звери начнут разговаривать, а соседи придут в гости с куском пирога и извинятся за беспокойство.

Джинни мяукнул, словно соглашаясь с хозяйкой, и бодрой трусцой направился к миске.

***

Эмили снова стояла перед дверью студии, рассматривая остатки листвы. Она совершенно не помнила, когда успела их нарисовать наяву, и это тревожило. Возможно, самое время пойти к психиатру?

Пожав плечами, она принялась оттирать дверь. День выдался не самым приятным, и теперь художнице хотелось расписать ее иначе: несколько пробных мазков, и по стенам вокруг потекли реки лавы, а сама дверь начала превращаться в кованые ворота замка, испещренные изломами и другими свидетельствами многочисленных осад.

Над воротами Эмили посадила пару уродливых горгулий, придавая их лицам черты нахамившего ей разносчика пиццы и какой-то девушки, бросившей мусор прямо на тротуар, а потом еще и презрительно расхохотавшейся над убравшем его дворником. Горгульи скалились, мучительно пытаясь взлететь с постаментов, к которым были прикованы короткими массивными цепями.

Улыбнувшись, художница открыла дверь-ворота, чтобы проветрить студию и дать работе высохнуть. Но первый же шаг за порог превратился в падение, закончившееся в куче золы. Отплевываясь, Эмили выбралась из нее, безуспешно пытаясь отряхнуться.

А вокруг была лишь выжженная равнина. Изредка встречались чудом пробившиеся из-под земли чахлые колючие кусты, под которыми белели кости животных.

– Добро пожаловать в гротеск, – художница потрясла головой, избавляясь от остатков золы. На удивление сил уже просто не оставалось. С тоской посмотрев вверх, Эмили поняла, что вернуться домой будет несколько сложнее: дверь возвышалась на скале, и прямой дороги нигде не было видно. Как, к огромному сожалению, не было видно ни подъемников, ни лестниц, ни живых существ, которые были бы похожи на ездовых.

Вздохнув, Эмили решила обойти скалу, стараясь не отходить слишком далеко – рано или поздно либо склон станет более пологим, либо произойдет чудо. Второе более вероятно, учитывая все происходящее.

Но перед тем, как отправиться в путь, она все-таки ущипнула себя. Изо всех сил, так, что даже слезы выступили. Кожа покраснела, а окружающее не спешило развеиваться.

Кто бы сомневался.

Эмили шла долго и постепенно перестала чувствовать время. Она казалась себе застывшей в янтаре мухой, которой только кажется, что она движется. Единственное, что изменилось – становившийся все более сухим и горячим воздух. Вдохи приходилось делать частые и мелкие, поминутно облизывая начавшие трескаться губы.

То и дело под ногами что-то лопалось и очень неприятно хрустело, но художница предпочитала не думать, что именно. Один раз, не удержавшись, она все-таки осмотрела вниз – и встретилась взглядом с пустыми глазницами обгорелого трупа, в которых копошилось что-то черное и скользкое на вид. Эмили показалось, что она слышит, как это нечто с упоением чавкает, вгрызаясь в обуглившиеся останки.

Она часто видела людей без кожи или разрезанные мышцы, но это были просто картинки в анатомических атласах, по которым она училась рисовать. Настоящий труп заставил ее отшатнуться, зажмурившись и рефлекторно зажав нос, хотя никакого запаха не было.

Отдышавшись, она продолжила путь, стараясь больше не смотреть под ноги.

– ...ииить.

Тихое сипение заставило Эмили вздрогнуть. Вокруг никого не было.

– ..иии...ить.

Голос доносился из-за уступа впереди. Первым желанием было отойти и убежать – художнице совершенно не хотелось встречаться с местными обитателями. Что-то подсказывало, что ничего хорошего от них ждать не приходится. Но прикинув пройденный путь, Эмили остановилась. Идти столько же обратно, а затем еще неизвестно сколько в другом направлении? И будет ли там вообще проход?

Собравшись с духом, она повернула за уступ. И чуть не сбежала обратно, борясь с тошнотой.

За уступом был человек. Или то, что им когда-то было. Сгнившие почти до кости запястья были прикованы к скале изъеденными ржавчиной скобами. Ниже плоть хоть и оставалась, но местами спеклась кровавой коркой, в которой копошилась уже виденная раньше черная мерзость. Еще больше ее было вокруг сочащихся гноем глаз – еще целых, но подернутых белесой пленкой и явно слепых.

– ...ииить...

Плохо различимый звук, смешанный с хрипом, вырывался из окровавленной щели, очевидно бывшей когда-то ртом несчастного. Его грудь судорожно вздымалась перед каждым слогом.

Эмили осторожно обошла полуживого по кругу, стараясь не шуметь и не наступать на кровавую спекшуюся кашу там, где должны были быть ноги. Меньше всего ей хотелось показать умирающему, что рядом кто-то есть, и дать ему надежду. Ни исцелить, ни добить его она все равно не смогла бы.

– ...иить?

Вопросительный хрип догнал художницу уже у следующего выступа. Достаточно далеко, чтобы заставить себя не оборачиваться. Достаточно далеко, чтобы притвориться, будто никого не осталось за спиной.

До того, как найти, наконец, лестницу, круто уводящую вверх, Эмили нашла еще троих полумертвых. У кого-то не было рук или ног, и черная мерзкая слизь вгрызалась в раны, буквально ввинчиваясь в обгоревшее мясо. Пару раз художнице показалось, что она видит, как под кожей несчастных, подобно червям, проскальзывают эти... существа. У одного не было нижней челюсти, и ошметки мяса, вместе с тем, что осталось от языка, безвольно свисали на грудь. Они все сипели и стонали и, если могли еще видеть, бились в судорожных конвульсиях, заметив проходящую мимо Эмили. Каждый раз ее охватывала паника, мучительная боль накатывала волнами, сжимая острыми когтями сердце, но она знала, что ничем не сможет облегчить их страдания.

Ступени были скользкими от свежей, еще не успевшей высохнуть крови. Это очень не понравилось Эмили, потому что могло значить только одно: кто-то совсем недавно эту кровь здесь пролил. И раз его нет внизу, он, скорее всего, ждет наверху.

Как раз там, где стоит дверь.

И хорошо, если это окажется просто очередной труп.

Она поднималась осторожно, борясь с желанием преодолеть оставшееся расстояние парой прыжков и рвануть к двери. Перед последними ступенями даже присела на корточки, осторожно заглянув на плато, оказавшееся намного уже основания скалы.

Дверь была совсем рядом – всего в паре шагов. Но между ней и Эмили, спиной к художнице сидел мужчина. Он тихо смеялся, увлеченно размахивая перед лицом побледневшей от ужаса и боли женщины ее же рукой.

Эмили тихо, стараясь не привлекать к себе внимания, взобралась на плато. Едва дыша и замирая каждую секунду, она мелкими шагами направилась к двери, молясь, чтобы мужчина не обернулся. И когда пройти оставалось каких-то полметра, остекленевший взгляд женщины,лишенной руки, внезапно стал осмысленным. Она забилась в истерике, крича что-то, умоляя помочь, спасти ее хоть как-нибудь.

Последним, что услышала прыгнувшая в дверь Эмили, был истеричный смех мужчины, требующего кричать громче.

2. Хищный оскал

– Вы уверены, что это надежный будильник?

– Уверяю Вас. Выдерживает падение с прикроватной тумбочки, если, конечно, она у вас не под два метра. Катается быстро, траектория непредсказуема, так что каждый раз придется его поискать. И звук у него достаточно громкий, поверьте, я взял такой своей "сове"-дочери, так с тех пор ни разу еще не проспала, – продавец, немолодой уже мужчина, усмехнулся в усы, протягивая весело вращающий колесиками будильник.

– Ладно. Я беру, – Эмили протянула кредитку, забирая коробочку со своим новым будильником. В последнее время сны казались ей слишком уж настоящими, и это пугало, как пугала и невозможность проснуться в любой момент. А если дверь в одном из снов закроется? Как ей тогда выбираться?

Вспомнив свой последний сон про сумасшедшего маньяка в душном жарком мире, Эмили вздрогнула. А подняв взгляд на отвернувшегося к кассовому аппарату продавца, в ужасе отшатнулась: со спины он казался вышедшим из того самого сна чудовищем. Но мужчина повернулся к ней, возвращая карту, и морок рассеялся, оставив мерзкое ощущение в душе.

Обычно, когда ей снились кошмары, отравляющие жизнь, Эмили просто переносила их на холсты, выплескивая весь ужас пережитого в картины. Некоторые, особо пугающие, она потом сжигала. Этот маленький ритуал позволял ей избавиться от большей части неприятных ощущений. Но сейчас она колебалась, не решаясь прибегнуть к излюбленному способу решения проблем. Что, если каким-нибудь непостижимым образом картины оживут не только во сне? Или как только она закончит рисунок, окажется, что рисовала она именно во сне, и одна из картин затянет ее в себя?

Покидая магазин, Эмили задержалась в дверях чуть дольше необходимого.

"А что, если я и сейчас сплю?"

Вздрогнув, она закрыла глаза и глубоко вздохнула, помассировав переносицу. До сих пор все странные сны начинались в ее студии. И для этого ей приходилось расписывать испорченную старую дверь. Ничего подобного она не делала сегодня, да и мир вокруг не выглядел как-то необычно: ни потоков лавы, ни леса посреди проспекта, ни летающих людей.

Стоило ей утешиться этим рассуждением, как на асфальт перед ней с глухим стуком упало женское тело.

Эмили в ужасе отшатнулась, забрызганная кровавой кашей, в которую превратилась голова женщины. Судорожно хватая ртом воздух, художница пыталась выдавить из себя хоть какой-то звук, позвать на помощь или просто закричать от ужаса, но получалось лишь сипение. Наблюдая, как расползается по асфальту кровавое пятно, Эмили, дрожа, осела на коврик перед входом в магазин часов. И просидела там, уставившись в пустоту перед собой, до приезда скорой.

Самоубийце врачи были ни к чему, только собрать ошметки и кусочки сломанных костей, но их внимание потребовалось невольным свидетелям, вроде Эмили, которых нужно было привести в чувство. Затем были разговоры с полицией – не слишком продуктивные, поскольку никто из них не знал погибшей и, разумеется, не видел, как она выпрыгивала с верхнего этажа офисного здания. Или с крыши. Никто ничего не знал, у всех был просто обычный день, все шли по своим делам.

Эмили на протяжении разговора с офицерами сжимала в руках коробку с новеньким будильником, будто он мог стать ее спасательным кругом в происходящем вокруг. Один из полицейских, видя ее состояние, вызвался подвезти художницу до дома – и она была ему благодарна. Как была благодарна и Джинни, не отходившему от вернувшейся хозяйки ни на шаг и жалобно мяукающему время от времени.

Буквально через час на пороге, яростно тарабаня в дверь, появилась Джинджер. Джинджер-я-всех-знаю, Джинджер-все-новости-проходят-через-меня, Джинджер-хорошо-когда-люди-умирают, ведущая "Колонки Смерти" местной газеты и чуть ли не единственная подруга Эмили, не уехавшая после института на заработки в столицу. Она с порога влетела на кухню, не переставая что-то говорить, и Эмили захлебнулась в этом потоке слов, не успевая услышать даже половину. Но когда закипел чайник, на столе оказались творожные печенья, а художница незаметно для себя оказалась в стареньком кресле с чашкой мятного чая в руках, речь Джинджер начала казаться нормальным человеческим монологом.

– ... а самое ужасное, – говорила она, почесывая Джинни за ухом, – что я знала эту женщину! Мы с ней встречались на курсе релаксации.

– Где? – Эмили наконец достаточно пришла в себя, чтобы поддержать диалог.

– Курсы релаксации. Ну, знаешь, недавно открылись. Люди приходят, ложатся на кушетки, слушают расслабляющую музыку и вдыхают благовония. А, нет, перед этим доктор – хотя я не уверена, что он действительно доктор, ты понимаешь, – проводит вводную. Тихим монотонным голосом зачитывает, на какие сновидения мы должны настроиться. Позавчера – как раз, когда я в последний раз видела бедняжку, – мы мечтали о лесе. Большом, ярком и зеленом. Так вот, она проснулась очень счастливая. Смеялась, рассказывала, что в ее лес забрела девушка с кружкой кофе, все говорила, что это добрый знак. А вчера я опоздала, когда пришла, ее уже не было. Потом наша группа рассказывала, что она проснулась в холодном поту и все твердила "моя рука, моя рука!". Ужас, в общем. Знаешь, я все думаю, что ее доконал именно тот сон. Что бы ей ни почудилось.

– Почему?

– Как это почему. На релаксацию, знаешь, зачем ходят? Отдохнуть. Когда работа нервная и даже во сне не получается отрешиться.

– Как у тебя, – слабо улыбнулась Эмили.

– Именно, – с убийственной серьезностью кивнула Джинджер. – У бедняжки, наверное, был затяжной период кошмаров, который она только-только начала преодолевать – а тут такой удар. Там, где она начала чувствовать себя в безопасности и комфортно!

Эмили молча покачала головой, уставившись в чашку. Чай почти остыл, но ей не хотелось пить. Казалось, любой глоток рискует обернуться приступом рвоты. Желудок свело холодом, и голова начала опасно кружиться.

"...в ее лес забрела девушка с кружкой кофе".

Было ли это простым совпадением? Или Эмили действительно попала в чужой сон... и исказила его? Каким-то образом умудрилась вмешаться в чужой разум, нарушить его хрупкое равновесие?

Что, если это Эмили виновата в самоубийстве той женщины?

– Слушай, – Джинджер обошла кресло и обняла Эмили, перегнувшись через спинку. – Ты слишком впечатлительная, даже для художника. Люди часто умирают, совершая подобные глупости. Но ты еще живая, и тебе еще жить и жить. Так что... надо справиться. Как думаешь, твой любимый способ подойдет?

Эмили отрицательно покачала головой.

– Да, действительно. Тогда, может, остаться с тобой сегодня? Мне кажется, тебе лучше не быть одной. Джинни, конечно, большой молодец, но...

– Спасибо, – одними губами прошептала Эмили.

Джинджер крепче обняла подругу и отправилась заново греть чайник, на ходу рассказывая свежие сплетни, подхваченные в редакции. Ее смех звучал неестественно громко и временами немного нервно, но это было лучше гробовой тишины.

Намного лучше.

***

Эмили сидела перед слегка потекшей дверью, наблюдая, как расплываются ворота и тают горгульи.

Ей было противно от самой себя.

Художница твердо решила не рисовать больше ничего на злополучной двери. Поэтому просто сидела и смотрела, как та превращается в чистый холст. Сон рано ли поздно закончится, и в этом сне она больше никому не навредит.

Но просто сидеть на месте оказалось невыносимо. Голова кружилась, и будто стальной обруч сжимал виски, а в животе то и дело образовывалась ледяная волна, прокатывающаяся по всему телу. Уничтожение рисунка, как она и боялась, ничего не дало – только гнетущее чувство пустоты и безысходности. Она могла сколько угодно скрести дверь, оттирая краску, могла закрыть рисунок новым, но не могла сбежать от себя и бесконечного сонма мыслей о мертвой женщине. Мертвой, возможно, по вине Эмили.

Пытаясь отвлечься, она принялась разглядывать портрет шамана, во сне все еще остававшийся в студии. Шаман улыбался, но почему-то в этой улыбки не было тепла, которое Эмили изобразила в реальности: он скалился, как хищник, точно знающий, что жертва никуда не сбежит. Присмотревшись, художница заметила и другие странности. Так, вместо детализированного изображения тайги за спиной шамана был лес. Но не тот, который Эмили видела в самый первый раз: этот лес был черен, и листва если и оставалась на некоторых ветвях, давно пожухла и покрылась тонкой сеточкой паутины. При более близком рассмотрении Эмили обнаружила, что стволы – это люди. Перекрученные, изломанные тела, застывшие в неестественных позах, с гримасами боли, застывшими на лицах. На шеях у некоторых висели мешочки, с которых капала бурая, похожая на загустевшую кровь, жидкость, скорее всего кровью и являвшаяся. У других шеи и лбы покрывала вырезанная по коже вязь, отдаленно напоминавшая руническую.

А перед ближайшим к зрителю деревом стоял олень. Огромный, темный зверь с легкой рыжиной обгладывал кору-кожу, сдирая лоскуты с "дерева". Эмили зажмурилась, а потом внимательно пересчитала рога. Так и есть: не пара, как полагается, а ровно семь ветвистых отростков украшало голову оленя.

– Когда ужасов становится слишком много, – устало сказала Эмили скалящемуся с портрета шаману, – они перестают пугать.

Шаман, разумеется, не ответил. Хотя в глубине души художница все-таки надеялась, что он шевельнется, сойдет с портрета и... и что? Что-нибудь случится. Но в студии не происходило ровным счетом ничего. Разве что дверь окончательно очистилась от всех рисунков, превратившись снова в размытое пятно на стене.

Осененная внезапной идеей, Эмили рванулась к этому пятну, пытаясь толкнуть его плечом, найти ручку – открыть хоть как-нибудь. Но ничего не вышло – ее руки наткнулись на вязкую холодную материю, омерзительно-скользкую на ощупь. С тем же успехом художница могла сунуть руки в суп, простоявший в холодильнике месяц-другой.

Она снова вернулась к портрету. Шаман щурился, словно от души хохотал над ней, а семирогий олень... исчез.

Эмили поежилась, затылком ощутив пристальный взгляд. Она знала, что в студии, кроме нее, никого нет и быть не может. Никаких дверей она не рисовала. И все-таки ощущение не проходило, с каждой секундой пугая все больше.

Она резко обернулась, надеясь если не увидеть наблюдателя, то заметить движение, которое бы его выдало.

Никого. Даже тщательный обыск студии не помог. Кисти, краски, карандаши, сломанные рамки и изодранные неудачные работы – все точно такое же, как наяву. Ничего и никого лишнего. Но кто-то же наблюдал за ней, за каждым шагом, каждым действием, видя, казалось, сквозь любые преграды.

Стены начали давить на Эмили, заставляя искать укрытия в шкафу. Но темное узкое пространство вызвало приступ настоящей паники, так что ей пришлось оставить эту затею. Она пыталась открыть окно – за ним оказалась все та же белесая пакость, что оставалась на месте двери.

Отчаявшись, Эмили схватила кисть и, почти не глядя, размашисто набросала на одной из стен садовую калитку, увитую плющом. Стоило ей нанести последний мазок, как с той стороны подул свежий весенний ветер. Калитка скрипнула, и в студию шмыгнул рыжий ободранный кот, явно только что побывавший в драке.

Проклиная себя, Эмили сделала шаг в заросший и заброшенный сад.

Она оказалась в колючих зарослях роз и пока выбиралась, успела изрезать оголенные по локоть руки. Ноги более-менее спасли пижамные штаны, а майка, хоть и разодралась, помогла остаться целым торсу. Выбравшись, художница опасливо огляделась по сторонам. Никого. Совершенно спокойное место, без трупов, убийц и крови. Никто не убегал, в ужасе моля о помощи. Никто не нагонял жертву.

Обычные, заросшие сорняками клумбы и несколько разросшихся без присмотра кустарников.

Успокоившись, Эмили сделала шаг на мощеную дорожку. Сквозь щели между плитками проросла трава, нарушив ровный геометрический узор и превратив его в хаотичное нагромождение прямых линий и окружностей. Одна из плиток шаталась, и под ней обнаружился муравейник, а на другой сидела, греясь на солнце, довольно большая ящерица. Все вокруг буквально дышало покоем и умиротворением, даже пустое кресло-качалка на пороге покосившегося, но все еще симпатичного домика не выглядело пугающе. Скорее, просто ждало минуту назад вставшего хозяина – наверняка веселого и добродушного старичка.

И все же Эмили спиной ощущала чей-то тяжелый взгляд. Подавив желание броситься бежать, она осторожно обернулась.

Из зарослей на нее смотрел черный, в рыжих подпалинах семирогий олень. Медовая, почти янтарная желтизна его глаз, казалось, затягивала художницу: дорожка под ногами стала вдруг зыбучими песками, а воздух превратился в тягучую жидкость, забивающую легкие, не дающую вдохнуть, крикнуть, спугнуть наваждение...

Олень медленно закрыл глаза, и наваждение ушло. А через пару секунд исчез и он сам, оставив Эмили судорожно ловить ртом ставший снова пригодным для дыхания воздух.

Как она нашла дорогу обратно к калитке, художница уже не помнила.

***

– Ты мне снилась сегодня! – заявила Джинджер, снимая с плиты джезву. Приятный аромат свежего кофе, смешанный с запахами корицы и миндаля, разлился по кухне. – Вот прямо в твоей дурацкой пижаме с кроликами. Гуляла по саду, постоянно озираясь. У тебя не завалялось сонника? Интересно, что такой сон мог бы означать. Надеюсь, что-нибудь хорошее.

– А там.... никого больше не было? – Эмили ухватилась за горячую кружку, как за единственную вещь, способную спасти ее жизнь.

– Хм, да вроде, нет. А что такое?

– Нет... ничего, – она мотнула головой, прогоняя некстати вспомнившийся образ маньяка и оторванной руки женщины. Не могла же она открыть ему дорогу в новый сон? Или могла?