Текст книги "Milch"

Автор книги: Аноним Гробокоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Тамара сама целует его словно бы на прощание, остановившись вдруг перед стрельчатым окном на лестничном пролете своего просторного подъезда, залитого солнечными лучами и величественного – куда-то в шею под самым ухом, с наслаждением зарываясь носом в льняные пряди, подкрашенные закатом в янтарный. Волосы у него длинные, почти до лопаток, мягкие и шелковистые, отчего вьются по кончикам лишь слегка, как у школьниц, которые только расплели косички. В тот момент она просто не может себя удержать, но Идену невдомек, совершенно истомившись за последние пару часов своим мучительным волнением он трактует это исключительно как сигнал к действию и отвечает ей поцелуем в рот прежде, чем Тамара успевает отступить, целует ее с такой страстью, что на пару секунд обжигает рассудок, отчего она забывается и затаивается, испуганная своим внезапно онемевшим телом, будто шокером двинули. Даже не замечая безответности, он берет ее за голову, обнимает за талию, жмет к себе, кусает в губы – Тамара не собирается этого допускать, но оттолкнуть его стоит немалых усилий. В конце концов, все же удается.

– Охуел, что ли?

– Я? – недоуменно отзывается Иден, в очередной раз начисто растерявшись от такого внезапного поворота. Эта ее тактика оправдывает себя как беспроигрышная, сколько бы раз ни применялась. Тамара глядит на него с неподдельным бешенством, отступает еще на шаг, демонстративно отирает предплечьем подбородок.

– «Я-а-а». Кто ж еще, – кривляется, морщит нос, становясь от этого непростительно хорошенькой, так что он в ответ только облизывается, чтобы не потерять фруктовый привкус ее помады, и молчит, и этого достаточно, чтобы ее тщательные поиски праведного возмущения начали приносить плоды. – Ты что себе позволяешь вообще?!

– Я? – повторяет Иден. – Да ты сама.. – продолжить не успевает – продолжать, впрочем, и бесполезно. Ничто не может отвлечь Тамару, когда она вступает в диалог с собственной гордостью – но ему это явление слишком чуждо и оттого совсем непонятно, сколько с ним ни сталкивайся.

– Ты вот этого от меня хочешь, что ли? Этого? Ты полтора года за мной таскаешься ради этого всего, а? – и чем больше она говорит, тем в больший транс себя закачивает. Как бы то ни было, ярость Тамаре очень к лицу. Она становится похожей на Кармен. Его это отвлекает, из-за этого он не может разозлиться, как положено, тогда, когда это требуется по сценарию. – Тебе блядей твоих мало, что ли? Или это какой-то особый спорт такой, может быть?

– Каких блядей, – наивно ухмыляется Иден, безуспешно пытаясь увязать все происходящее в единый сценарий. – Что ты вообще несешь?

– Да вот тех, – она не выдерживает и скалится в ответ куда более ядовито, тычет пальцем в окно. – С которыми ты шляешься с утра до вечера. Которые тебя облизывать готовы за бабло и выебоны, как и положено блядям, думаешь, не знаю?

– Во-первых, они не бляди.. – с сомнением говорит он, отстраненно гадая, в ревности ли дело, и Тамарина сатанинская ухмылка расползается шире, и ее лодочный мотор уже в боеготовности, и никаких дополнительных усилий уже не требуется.

– Конечно, бляди, – уверяет она с торжеством. – Неужто ты думаешь, что кому-то вообще есть до тебя дело, кроме блядей?

– Может быть, ты хоть на секунду..

– Да кому ты нужен вообще, псих несчастный, – вдохновившись, Тамара обращает палец ему в лицо. – Кому, кроме блядей, таких же ебнутых, как ты, и твоей мамаши, еще более ебнутой?

– Ты хоть на секунду заткнешься или нет?! – чтобы ее перебить, Идену приходится повысить голос, что очень сильно устраивает ее режиссерскую сторону. Нет, затыкаться в планы Тамары не входит.

– Ах, я «заткнешься»? – так увлеклась, что даже чуть-чуть запыхалась. – Тебе, может, не нравится что-то? Блядей твоих обидели, что ли? Или мамашу?

– Да ради бога..

– Хочешь сказать, она не ебанутая? Охохо, наследственность – великая вещь, Иден, имей в виду. Она же помешалась на тебе давным-давно от своего безделья, скажешь, нет? Скажешь, она не бегает тут по подворотням днем и ночью с фонарем в поисках своего любимого изделия, нет? Свечку она тебе не держит часом, когда ты своих блядей домой приводишь, а?..

– Заткнись, – говорит Иден, от совокупности усталости, растерянности и фрустрации впадая наконец в ожидаемое состояние. – Рот закрой, сука полоумная, – он не успевает решить, точно ли хочет влепить ей пощечину – пощечина влепляется как бы сама. Как самый простой метод добиться тишины в кратчайшие сроки. Бить по ее красивому лицу китайской куклы – безупречному, белокожему, яркоглазому – тем не менее, приятно, коль уж нет другого способа оставить след, и потому он ловит ее за руку, не давая прикрыть щеку ладонью, и отвешивает еще одну, и еще. – Рот закрой, закрой, закрой...

 Он бьет Тамару не слишком сильно, потому что не очень на нее зол. Более того, нескончаемая нужда в ней мало-помалу окрасила для него этот процесс своеобразной нежностью, он-то знает – она только того и ждет, и непременно пропишет сдачи, и как бы то ни было, но в такие моменты оба заняты одним делом и столь близки. Он-то знает, как только он ее отпустит – Иден разжимает пальцы, теперь Тамара молчит, онемела от ярости, ее правая щека совсем багровая, потому что Иден – левша. Какое-то время она просто смотрит на него, тяжело дыша, и это приятно, потому что она смотрит только на него, но недолго. Пощечины у нее совсем девичьи, почти детские, едва ли не смешно, но он не подает виду, без ответа оставляет и пинки в голени, хотя набойки у нее на ботинках железные и при удачном раскладе могут нанести повреждения посерьезней. От Тамары, впрочем, не ускользает, а безответность не входит в ее интересы, и спустя какое-то время подобная тактика доводит гнев до точки кипения, когда она совсем перестает соображать, хватает его за волосы, которыми так любуется, сквозь зубы цедит:

– Я т-те ща поглаз-зею-ю.. – и вцепляется ногтями ему в лицо, моментально раздирая от уха к носу, метит в глаз – и снова беспроигрышно, потому что в желании уберечь зрение за Идена решают рефлексы, и стремясь лишь поскорее это прекратить, он бьет кулаком наугад, куда попало. Идену всего четырнадцать, он младше ее на целых три года, тощий, хоть и жилистый, относительно многих своих сверстников, и ростом не превосходит большинство из них, а ее уж тем более; но драться Иден очень любит и почти с самого рождения не упускал случая, так что рефлексы его не подводят, и удар вслепую приходится Тамаре прямехонько в челюсть, отчего она отшатывается и со всей дури ударяется о стену головой. Иден отчетливо слышит, как у нее клацают зубы, слышит скрежет каблука на развороте и звук, с которым ее башка встречается со стенной панелью, от этого он тут же цепенеет и какое-то время просто бездумно созерцает, как она хватается за подвернувшиеся перила в попытках наладить равновесие, как кладет левую ладонь на правую щеку и, чуть-чуть подождав, пока утихнет головокружение, молча шагает на ступеньку вверх. Направляется домой, на следующей лестничной площадке – вход в квартиру ее опекунши. Головы она не поднимает, так что под роскошной гладью ее густых каштановых волос масштаба повреждений Иден оценить не может, что только преумножает его ужас перед содеянным, начисто отшибая последний здравый смысл.

– О-господи-блядь-боже-мой-я-нечаянно, – она молчит, а рядом с ее ботинком на ступеньку приземляется что-то маленькое – как только до него доходит, что это, скорее всего, капелька крови, рядом с Тамарой оказывается уже и сам Иден. – Постой, пожалуйста.

Силой стащив с лестницы обратно, Иден за плечо ее разворачивает, отводит с ее лица волосы, которые липнут к губам. Все оказывается гораздо менее страшно, чем он успел вообразить, но кровь течет из ее сочного алого рта, чертя тонкую густую линию по подбородку, и ручейком бежит из разбитой о стену брови, и этого достаточно, чтобы повергнуть в панику, потому что на самом деле Иден не представляет себе ничего хуже, чем малейший ущерб, который можно причинить Тамаре. За какую-нибудь царапину или синяк на Тамаре он готов без колебаний оторвать голову кому угодно, но сам себе пока что не может, остается лишь глядеть на нее и недоумевать, как подобное святотатство вообще способно произойти в мире.

– Клянусь, я не..

– А чего ты хотел, – медленно и спокойно отзывается Тамара, изучая его с тем особым оттенком мрачного равнодушия, который на ее лице обычно царит. – Этого?

В наступившем молчании она секунду примеривается, потом вдруг облизывается и метко плюет ему в лицо чистой кровью, не сводя с него своих колдовских хрустально-голубых глаз. Иден весь золотистый в этом убийственном заходящем свете, и кровь и царапины на его бледных щеках создают, по ее мнению, очень живописный контраст. Он совершенно не оскорбляется, ему не до того – машинально отирается ладонью и внимательно рассматривает свои окровавленные пальцы, не сразу сообразив, что это на них за крошево.

– Что это – твой зуб, что ли?..

– А теперь ты чего хочешь? – вкрадчиво продолжает Тамара, не обращая внимания на всякие мелочи, хотя в голове шумит и мутится, а отбитый жевательный врезается в язык и прикушенную щеку. – Этого?

Она ступает ближе, совсем вплотную, жадно глядя в душу и насквозь, и чуточку склоняется и жмется мокрым алым ртом к его сомкнутым узким губам, и настает черед Идена отступать, за плечи отрывая ее от себя, и говорить:

– Нет, – и еще. – Тебе к врачу надо, кажется.

– К врачу? – насмешливо переспрашивает Тамара. – Это тебе надо к врачу. К тому, который мозги чинит. Думаешь, я не знаю? – улыбаясь заговорщицки, вполголоса спрашивает она, будто о каком-нибудь общем секрете. – Думаешь, не знаю, что по тебе дурка плачет. Кое-что особенное о тебе и крови – думаешь, не знаю? Что она с тобой делает, м-м? Какой восхитительный у нее цвет, изысканный вкус, неповторимый аромат, у свежей крови. Думаешь, я, черт подери, не в курсе, Иден, дворянское детище, маленький дегенерат, как она тебя заводит, а?

– Нет, – от стыда Иден краснеет пятнами, потом опять бледнеет, смотрит на нее, как кролик на удава, испытывая при этом даже не сожаление и не досаду, а лишь бескрайнюю пепельную тоску, от которой хочется завыть или расплакаться или сделать еще что-нибудь непростительно младенческое, чего он при ней никогда не позволит себе сделать, что-нибудь поломать, шею ей, например, или ребро, потому что она не врет, хотя одному дьяволу известно, откуда она узнала, сам-то Иден скорее подохнет, чем кому-нибудь расскажет, но Тамару ведь неспроста родной братец изгнал в эту упадочную страну, а за ведьмовство, и никакая оно не выдумка, и ведьмовство ее не в ритуалах, не в зельях и не в прочей подобной дури, вся она – ведьмовство, хромает как ведьма, думает как ведьма и смотрит как ведьма, раз глянешь и глаз не отвести, будто в бездну с высоты, влазит в душу и врастает там намертво, так что не спасешься уже. Не всякая кровь, конечно, но это случается, а уж о ее ведьмовской крови, которой тут теперь все залито, и говорить нечего. Пахнет ржавчиной, коньяком и еще слегка чем-то пряным, вроде полыни или имбиря. Более всего Идена оглушает, пожалуй, его собственный пульс. – Нет. Я не хочу.

– А я хочу, – кратко заявляет Тамара с каким-то жутким безразличием, шагает ближе, прижимаясь грудью к его груди, вынуждая отступить, и улыбается алыми губами, открывающими алые зубы, и капает кровью с подбородка, и все теснит его, как паучиха, пока не оттесняет, наконец, в угол между окном и лестницей, склоняется, высовывает гибкий язык с капелькой алой гуаши на остром кончике и рисует по Идену вертикальную линию – от подбородка по резко очерченному розовому рту, облизывает его упрямый вздернутый нос, ведет по латунным веснушкам на узкой переносице до самых бровей, четких и темных, Иден ведь граф, ему положено. Хоть он и граф, но не думает ничего хоть мало-мальски благородного, вообще ничего, если точнее, потому что она расстегивает пуговицы на своей черной рубашке, ловко работает тонкими пальцами, а справившись, небрежным движением плеч отправляет вещь на пол, оставаясь помимо джинс в одном только кружевном лифчике, если не считать черных атласных лент на предплечьях, под которыми она прячет шрамы длиной от локтей до запястий. Лишь тонкое кружево, опять-таки черное, отделяет от Идена объект вожделения третьего размера, лилейный и прочный, которым Тамару оборудовала природа, а может быть, сам сатана, по странному контрасту с хрупким торсом, этот объект мешал ему спать на протяжении полутора лет, и Иден немедленно кладет на него свою музыкальную руку в потешном клепаном браслете, а Тамара в ответ, воспользовавшись замешательством, немедленно берет его за голову и целует совсем по-взрослому. Не собирается уступать инициативу, сразу забирается к нему в рот своим скользким от крови, металлически-соленым языком и быстро двигает туда-сюда, лакая смесь из его слюны, которой он захлебывается, своей слюны и крови, отчего раздается звук, с каким кошки пьют молоко. Иден стонет ей в рот отрывисто и глухо, лишившись всякого кислорода, одной ладонью тискает за грудь, а другой уже подбирается к застежке, Тамаре как никому другому известно, до чего неистовый парнишка ей достался, только волю ему дай, и потому она отстраняется, с громким чмоканьем размыкая рты, не может удержаться:

– Сладкий, с-сука, как молоко, – смахивает с себя его руки, подцепляет пальцами краешек его футболки и тянет вверх, медленно-медленно, смахивает с себя его руки и целует еще, целует в шею и между ключиц, смахивает с себя его руки и самостоятельно производит эту умопомрачительную серию особых движений, которой женщины избавляются от лифчика, а когда, наконец, избавляется, явив обжигающему взору Идена безупречную грудь диснеевских героинь с маленькими острыми сосками – один из них заманчиво обвит упавшим темным локоном – то смахнуть с себя его руки оказывается уже не так и просто, и она упрямо отрывает от себя его ладони, выпутывает его пальцы из своих волос, вынимает их из своих джинс, размыкает их из-за своей талии, и в конце концов, запыхавшись от борьбы, говорит. – Будешь меня лапать – нахуй сразу пойдешь, ясно? – в ответ на что Иден приподнимает на секунду свои длинные ресницы с золотистыми кончиками, смотрит на нее взглядом, в котором нет ничего, кроме зверской, старой как мир дикости, и хватает Тамару одной рукой за горло, другой за задницу, целует ее в грудь, методически покрывая засосами, слизывает кровь, накапавшую в ложбинку у нее с подбородка, и наконец так кусает ее в сосок, что Тамара вздрагивает всем телом и, кажется, кончает неожиданно для себя самой, запрокидывает голову, беззвучно заходится у него в руках короткой судорогой, разражается приступом дурного хохота. – Черт, мальчик, не мешай.

Боязнь повторить этот трюк – единственная причина, по которой Иден все же сдается в конце концов, разрешая Тамаре изловить его за запястья и свести их у него за спиной, заключив сразу оба в мертвую хватку своей ладони; от возбуждения его лихорадит, немеют колени, бедра, кончики пальцев, живот и даже затылок, а стояка своего он не чувствует вовсе, одно сплошное гудение трансформаторной будки, которое стучит и отзывается в нервах утомительной болью наподобие головной, так что в наличии оного он убеждается, лишь когда Тамара льнет всем телом, вжимаясь канцелярскими кнопками сосков в грудь, заводя бедро между его бедер, и насмешливо произносит в ухо влажным шепотом:

– Ах, какие мы крепкие, ах-х, какие мы горячие.

От этой констатации Иден испытывает некоторое облегчение, пользуется шансом, чтобы отвлечься – лишь слегка – на то, что кончить при ней в штаны было бы скорее фатально, чем позорно, потом ведь до конца дней своих не отделаешься, и, преодолев новую волну озноба, открывает глаза:

– Да ты себе, блядь, даже не представляешь.

Тамара фыркает ему в ухо, проводит языком под скандинавской челюстью, осторожно покусывает в кадык, пока возится с пряжкой ремня, не желая больше откладывать момент встречи с этим чудом реактивной мощности у него в штанах – все что угодно, лишь бы не встречаться с ним взглядом, чтобы он не понял, до чего ясно она себе представляет. Какое наваждение каждый раз представлять, попадая в зону его излучения радиусом метров десять, как мучительно представлять, спиной чувствуя его взгляд, который дыры в ней плавил на протяжении полутора лет легко, словно в воске, как невыносимо представлять это убийственное, ослепительное сияние, глядя в окна в доме напротив, маленький неукротимый ублюдок белый весь, как молоко, и яркий совсем запредельно, что твоя смерть. С джинсами Идена проблем не возникает – на них дыр больше, чем ткани, и держались они, кажется, на одном ремне, а вот трусы с него одной рукой снимать непросто, и она стаскивает их рывками, стервенея помаленьку, заражаясь его нетерпением, но вторую кисть упрямо не разжимает, выпустить его руки – все равно что хвост тигра, который хочет тебя сожрать. Болит разбитая бровь, болит все лицо, до кончиков волос контачит сломанный зуб, болит дефектное бедро, из-за которого она хромает, и колени, ушибленные о бетон, когда она опускалась с корточек на колени, но Тамара всего этого совсем не замечает, и несколько секунд просто сидит перед Иденом на полу, завороженно уставясь на его стоящий хуй, по которому медленно-медленно катится прозрачная капелька смазки, и из ее полуоткрытого рта медленно-медленно тянется прозрачная капелька розовой от крови слюны, на эти пару секунд Тамара теряется в сумятице собственных озарений вроде того, что эта штуковина, которая у него есть, а у нее нет, почему-то исключительно красива – быть может, потому, что в данный момент предназначается лишь ей и никому другому, но ведь тогда некуда девать всех прочих девочек, которые – ох, которые, как внезапно и бесповоротно осеняет Тамару, все испытывают к Идену одно и то же чувство, такое же, как она, животное чувство, подобное желанию причаститься, желание показать фокус с исчезновением этого распрекрасного ствола в собственном теле раз и навсегда. Последнее открытие очень ранит Тамару и злит, хотя выяснять, почему, она даже не пытается, хотя все здесь проще простого, все упирается в трусость, нежелание быть в «их числе», и она с болезненной отчетливостью помнит их взгляды, обращенные на Идена, их заискивающие заманывающие кокетливые оскалы, их трепетные прикосновения, их искаженные удовольствием лица, когда они лежат на столе у него в комнате перед окном и шлифуют своими маленькими скользкими щелками эту сияющую торпеду, он специально ебет их перед окном, так, чтобы Тамара видела, никогда не выключает свет, иногда даже на подоконнике, а когда родители уходят, то и на балконе, иногда по две, по три одновременно, сука, а они знай кричат, пищат, визжат, воют от удовольствия, дергаются и плачут и хохочут, и так всегда будет, и Тамаре хочется просто высосать его целиком, проглотить, как фенрир солнце, осушить, словно стакан молока, освежиться и пойти дальше, но при мысли об «их числе» ее захлестывает невыразимая злость. Наконец она возвращается к жизни – и для Идена эта жалкая пара секунд бездействия запечатлелась едва ли не парой часов, в ходе которых он успел изобрести не одно особое проклятие, предназначенное исключительно женщинам, – плюет своими розовыми слюнями себе в ладонь и кладет на его изболевшийся член, гладит туда-сюда с уважением, словно чью-нибудь новую ламборгини последней модели, а прежде, чем взять его в рот, крепко смыкает пальцы на стволе у самого основания, чтобы оттянуть развязку еще хоть чуть-чуть. Сосать Тамаре из-за травм во рту очень больно, но она не сдается, одержимая единственно мыслью – ты это запомнишь, сука, всю жизнь будешь помнить – Иден, забывшись, подмахивает, дрожа, часто и хрипло дышит, поскуливает изредка вполголоса, как во сне или бреду, в равной степени от удовольствия, от ярости и от боли в яйцах, которую ничуть не умаляют бархатные прикосновения к ним ее языка, а только наоборот, в полуобмороке от совокупности Иден упирает взгляд в потолок и материт ее совершенно неразборчиво, почти мысленно, нараспев, словно молится, и не столько чувствует, сколько слышит – шпок – Тамара снимает рот с его докрасна раскаленного болта и произносит:

– Смотри на меня, Иден, – и Иден покорно следует указанию. – В глаза смотри, Иден, – и он беспрекословно глядит в эти ее колодезные зеркала дьявольской души лишь потому, что она впервые за все время знакомства назвала его по имени, причем целых два раза – пока она не разжимает, наконец, пальцы обеих рук, даруя ему свободу, которую он тут же использует, ловя ее за волосы и насаживая в самую глотку и разбирая, как она давится и задыхается у него на хую, и как поспешно глотает, захлебываясь от жадности, когда добивается в конце концов желаемого. Иден не знает даже, хорошо ему или плохо, когда Тамара вылизывает его, словно кошка, от колен до ушей, как будто всю жизнь об этом мечтала, знает только, что дрожит теперь еще сильнее, чем прежде, и что в поцелуях ее помимо всех прочих привкусов отчетливо сквозит то же самое беспросветное отчаяние, с которым он дрочит на нее едва ли не каждую ночь, голова у него болит и кружится, все это напоминает какой-то весьма странный, очень мокрый и не слишком приятный сон, особенно тогда, когда он нагибается за штанами, а разогнувшись, обнаруживает, что Тамара в своей вселенской печали уже изволила взлететь вверх по лестнице и заперлась теперь у себя дома на ключ. Открывать она, конечно, и не думает, сколько бы он ни стучал, сколько бы ни звал ее по имени, ни обзывал, ни угрожал, голова от всего этого шума болит только сильнее, еще более изнурительно от полной невозможности разобраться в происходящем, кроме того, что оно – унизительно. Непростительно, незабываемо, невыносимо унизительно. Выломать дверь к ней в квартиру он, тем не менее, не может, потому что она бронирована, и от технического бессилия в сочетании с врожденной невозможностью капитулировать Иден впадает в конце концов в подобие истерики, пока не плачет, но еще часик-другой таких воплей – и разревелся бы любой морпех.

– Что я тебе сделал вообще, – шрайком вопрошает Иден в замочную скважину. – Какого хуя ты меня так ненавидишь, подлая сука, ведьма проклятая?!

Этого Тамара у себя в крепости, которую представляет собой квартира в отсутствие опекунши, вынести, по-видимому, не может, так как прибегает к помощи дверной цепочки, чтобы глянуть на него в щелочку с бесконечным презрением и полюбопытствовать вместо ответа:

– Ты не устал часом?

Иден устал уже очень сильно, у него даже сил отдышаться нет, однако вид ее припухшего глаза под разбитой бровью, под которым намечается незаслуженный фингал, в сочетании с этим вопросом придает ему достаточно сил для того, чтобы пнуть как следует, вырвав из дверного косяка крепление цепочки; оно со звоном летит на пол, Тамара вовремя отскакивает от распахнувшейся створки во избежание дальнейших травм, а он вваливается в квартиру совершенно зеленый от злости и сиятельный – некоторым образом ярость усиливает в нем это присутствие до того, что Тамара преисполняется невольного трепета. Может быть, потому, что о самоконтроле он, кажется, в жизни не слыхал.

– Чертовски устал, – хрипло сознается Иден. – Устал нихера не понимать, например, весьма и весьма. Может, ты меня просветишь, наконец?

– Вообще охуел, – в отчаянии пытается перевести тему Тамара. – Кто это будет чинить?

– Я не знаю, – говорит он, кинув рассеянный взгляд на то место на косяке, где прежде крепилась цепочка. – Я не буду, я же устал. Белиала вызови, сука чертова, пусть он тебе починит. И мозги починит заодно, вместо врача. Просто объясни мне, блядь, что я тебе в жизни сделал, чтобы вызвать такую лютую ненависть, один раз объясни – и я уйду отсюда нахуй, обещаю.

– Я не.. – открывает Тамара разбитый рот, глядит на Идена пристально, потом закрывает и молчит. Только теперь до нее доходит, что он не шутит, что все происходящее со стороны и впрямь идеально вписывается в картину ненависти, и что у нее нет слов, чтобы объяснить, потому что как бы она ни пыталась, до него не дойдет. Если бы могло дойти – он бы не спрашивал. Остается лишь молча его рассматривать – спутавшиеся белые волосы, голый торс, очертания крепкого пресса под бледной кожей, синие вены на жилистых руках, шведская рожа в пятнах крови и царапинах, глаза прозрачно-зеленые, как абсент, чистые, как неразведенный спирт – Тамара рассматривает очень внимательно, прислушиваясь к тому, как зависть будит у нее в душе разновидность голода совсем темную, которую можно насытить только чем-нибудь совершенно ужасным, думает о сахарных косточках – обсасывать, потом шумно вдыхает и очень тихо произносит:

– Иден, уйди сейчас, пожалуйста, мне очень нужно побыть в одиночестве. Это срочно. Нет, ты ничего мне не сделал, нет, сэр. И я отнюдь тебя не ненавижу. Мне очень жаль, что ты был достаточно глуп, чтобы вообще меня заметить, но, разумеется, ничего даром не бывает и не проходит, и сделанного не воротишь. Только сейчас уйди отсюда, пожалуйста.

– Я не понимаю, – что бы ни происходило, Иден ни разу не видел, чтобы она плакала – не плачет и сейчас, но в голосе у нее отдается эхо какого-то очень далекого, очень одинокого места, уловив которое, он окончательно теряется, и путается, и печалится, и переживает, и бесится, что ничего не может сделать, потому что не знает даже, о чем нужно спрашивать. – Почему это все?..

– От тебя это никак не зависит, честное слово, – говорит Тамара. – Просто уйди. Если ты не уйдешь, я рискую сделать с тобой что-нибудь ужасное. Чтобы ты не светил здесь.

– В каком это смысле? – не медлит полюбопытствовать он – просто очень хочет туда, блядь, заглянуть, со своим проклятым любопытством. – Если это столь же ужасно, как то, что ты делала полчаса назад, то – будь уверена, это отнюдь не самое ужасное, что может прийти тебе в голову. Даже наоборот, делай ты такое почаще, и..

– Нет, блядь, – Тамара отходит подальше и отворачивается к окну в безуспешной попытке поумерить желание напасть на него немедленно. Хотя бы чтобы заткнуть. – Что-нибудь ужасное. Ткнуть тебя ножом в живот или кислотой в ебало плеснуть, Иден, клофелином напоить и вскрыть заживо. Руку отрезать, ногу отрезать, палец отрезать, глаз выколоть. Бензином облить и поджечь, Иден. Мозги сожрать. Все сожрать. Косточки обсосать. Молочные. Как зубы. Все зубы выломать и тоже сожрать. Проваливай отсюда, мальчик. Не надо мне здесь светить. Как-нибудь в другой раз, пожалуйста – я же не говорю, что навсегда. Я и не смогу навсегда, а ты и подавно. Но сейчас просто уйди. По-жа-луй-ста.

– Но ведь это же восхитительно, – не унимается Иден, он широко ухмыляется, по-видимому, в полном восторге. – Собираешься-таки вызвать своего паршивого Белиала. А я-то тут причем?

Тамара вздыхает, единожды глянув, опускает голову, подходит и, положив руки на его голые плечи, спиной теснит его к двери. Она ощущает при этом, как приятно колет электричеством в ладони, вдыхает – от него пахнет теперь кровью, сексом и сигаретами, для полного счастья только пороху не хватает, и кости у нее так мучительно гудят, и зубы скрежещут, отзываясь болью по всей челюсти. Так она и выгоняет Идена из квартиры, даже не заметив, как пересекает порог следом за ним и продолжает неумолимо наступать, пока не оказывается, что за спиной у него – стена подъезда.

– Я ничего не понимаю, – повторяет Иден на прощание, и в очередном своем мимолетном озарении она постигает походя, что это, возможно, само по себе – уже проблема, достаточно для него критическая. Белое мышление не коррелирует с неопределенностью. Чтобы хоть попытаться ее решить, нужно немного подумать. Не удержавшись, она аккуратно, лишь слегка целует его под ухо сквозь волосы – туда же, откуда сегодня начинала.

– Пошел вон, псих несчастный, – отстраняется, отшатывается и ретируется обратно за дверь – почти испуганно, словно серый волк приходил. С облегчением щелкает замком. – Пошел вон.