Текст книги "Возвращение в Ивто"

Автор книги: Анни Эрно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

ЧТЕНИЕ

Как я уже упоминала, кроме учебы у меня был еще один путь бегства и познания мира – чтение. Я не помню, чтобы в пансионе чтение когда-либо поощрялось. В то время католические учебные заведения видели в книгах (а тем более в журналах) потенциальную опасность, источник всех нравственных пороков. Книги, которые нам дарили за успехи в учебе, не просто не привлекали взгляд: читать их было невозможно, любой намек на удовольствие был выкорчеван из них с корнем, и всё же я честно попыталась прочесть «Историю герцога Омальского» и «Маршала Лиоте»! Благодаря матери и ее любви к чтению я получила возможность и разрешение читать, как только этому научилась, без каких-либо ограничений – кроме откровенно неподобающих книг, которые «не каждому и в руки дашь» и которые она от меня прятала (крайне плохо). Так в двенадцать лет на меня произвел сильнейшее впечатление роман Мопассана «Жизнь», втиснутый между пачками кофе. При этом лет в девять-десять мне было официально разрешено читать «Унесенных ветром», а также романы, печатавшиеся частями в женских журналах и в «Пари-Норманди», и которые я обожала – это было время медицинских романов Фрэнка Слотера, Кронина и Элизабет Барбье, – и, конечно, книги из серии для подростков, где печатались великие произведения мировой литературы в адаптации: Джек Лондон, Диккенс, Жорж Санд, Шарлотта Бронте.

В центре города есть два типа магазинов, с которыми связаны мои воспоминания о желании и наслаждении: это кондитерские и (в не меньшей степени) книжные. Книжных было два, первый – Боке, второй – Деламар, в весьма оживленном «пассаже»: люди толпились там, чтобы, стоя под крышей, смотреть телевизор в одной из витрин – по тем временам диковинку. Тут мне приходит на ум одно воспоминание, связанное с чтением – а точнее, с непрочитанным! Среди книг, выставленных на витрине, была одна под названием «Дьявол во плоти». Это заглавие вызывало у нас со школьной подругой жгучее любопытство. Мы учились в пятом классе. Не помню, кто кого подбил на покупку, помню только, что я была обеими руками за. Но деньги на нее были только у Шанталь, фермерской дочки. И вот мы в магазине, просим книгу «Дьявол во плоти». Продавщица окидывает нас оценивающим взглядом и говорит: «Знаете что, девочки, эта книга вам не по возрасту». И тут я не моргнув глазом отвечаю: «А нам для родителей!» Шанталь, оплатившая покупку, получает привилегию прочитать книгу первой и каждый день понемногу пересказывает мне ее в школе. Я уже не помню почему, но ко мне в руки она так и не попала. Возможно, приносить «Дьявола во плоти» в пансион Сен-Мишель было слишком опасно. Когда в восемнадцать лет я наконец-то прочла этот роман Радиге, то вспомнила тот случай, то безудержное влечение к книге.

В то время мне, да и всем нам, книг не хватало. Конечно, была муниципальная библиотека, но работала она только по воскресеньям до обеда, да и атмосфера в ней – весьма элитарная – отбивала всякую тягу к культуре, если только ты не принадлежал к образованной части населения. Туда надо было приходить не иначе как со словами: «Мне нужна такая-то книга». Прекрасно, только вот даже если тебя тянет к высокому, не всегда предугадаешь, что именно тебе понравится. Нужна какая-то консультация. В общем, мои детство и юность в Ивто – это постоянное желание читать, как классическую, так и современную литературу, а значит, и постоянные попытки любой ценой заполучить книги, которые тогда стоили очень дорого. А еще – поиски книг действительно стоящих, ведь всего не прочтешь, и я отлично знала, что «не все книги хороши». Серия «Маленькая классика» издательства «Ларусс» сыграла важную роль в моем приобщении к миру литературы, со всеми сопутствующими разочарованиями: произведения печатались там в сокращении. В таком виде я впервые прочла в восьмом классе «Собор Парижской Богоматери», и это была настоящая пытка – три четверти текста попросту отсутствовало…

Думаю, моя школьная подруга из старших классов до сих пор помнит мое изумление и восхищение перед библиотекой ее отца – я и не представляла, что можно иметь библиотеку прямо у себя дома! Такое количество книг в полном твоем распоряжении казалось мне неслыханной привилегией.

В общем, книги очень рано создали пространство, где жило мое воображение, где я примеряла себя к разным сюжетам и мирам, в реальной жизни мне неведомым. Позже я обнаружила в них руководство к жизни, которое вызывало во мне куда больше доверия, чем школьное воспитание или суждения родителей. Я стала думать, что реальность и истина находятся в книгах, в литературе.

ПИСЬМО

Конечно, эта панорама воспоминаний, связанных с городом моей юности, далеко не полная: главным образом в ней не хватает того центра притяжения, которым служил в деле воспитания чувств знаменитый Ле-Май – торговый квартал, где бесконечно пересекались мальчики и девочки. Но в первую очередь я хотела показать изнаночную сторону текстов, которые пишу. Именно о письме я собираюсь сейчас говорить, ведь только благодаря своим книгам я сегодня здесь, выступаю перед публикой… Что за алхимия между моей памятью и содержанием моих книг, какая связь между этой памятью и тем, как я пишу?

Я уже говорила о важной роли чтения в мои ранние годы. Надо добавить, что и в школе я сразу полюбила предметы, связанные со словесностью: мне нравилось писать сочинения, я жадно глотала учебники по литературе. Кроме того, после некоторых метаний в выборе профессии – вполне понятных тем, кто родился в семье, где и не слыхали о профильных классах, не говоря уже о всяких подготовительных курсах в Высшие школы1, – в двадцать лет я наконец поступила на филологический факультет в Руане с двойной целью: преподавать литературу и как можно скорее написать роман. Я никогда не думала о том, что для девушки, женщины, да еще из рабочей необразованной семьи, письмо – это слишком амбициозно. Во мне жила непоколебимая уверенность в том, что это прежде всего вопрос желания и воли. С двадцати до двадцати трех лет я писала стихи, рассказы и роман, который отослала в издательство «Сёй». Там мне отказали (совершенно обоснованно, как я сегодня понимаю). В начале шестидесятых меня чрезвычайно привлекало литературное течение под названием «новый роман» и его представители – Роб-Грийе, Клод Симон, Натали Саррот, Мишель Бютор. Они ратовали за экспериментальное письмо и создавали, надо признать, довольно сложные для восприятия тексты. Роман, который я написала в двадцать два года, не имел к моей памяти никакого отношения – это было что-то оторванное от жизни, хотя и очень амбициозное. В то время и в последующие годы я и правда намеренно стирала в себе все воспоминания о детстве и подростковом периоде, отдаляясь – сначала мысленно, а затем и географически – от своей семьи и от Нормандии. Я признавала лишь одно наследие – то, которое дали мне школа, университет и литература.

Те, кто читал «Свое место», знают, что именно после внезапной смерти моего отца моя память очнулась, глубоко зарытые воспоминания начали проявляться вновь, и я вернулась к истории своей жизни и жизней моих родителей. Тогда же я осознала, что меняюсь под влиянием культуры и буржуазного мира, в который я попала, когда вышла замуж.

Позже социология подскажет подходящий к моему случаю термин: «классовая перебежчица», а еще – «деклассированная наверх». В тот же год, когда я потеряла отца, меня впервые взяли преподавательницей в школу с техническим уклоном, и там произошло мое возвращение к реальности. Передо мной – сорок учеников, в основном из крестьянских или рабочих семей Верхней Савойи. Я начинала осознавать размеры пропасти между их родной культурой и той литературой, о которой я им рассказывала. А еще – всю жестокость социального неравенства, которое неизменно воспроизводится в школьной среде. Именно после смерти папы – который в большей степени, чем мама, олицетворял неразрывную связь с рабоче-крестьянским миром – и после уроков с подростками, многие из которых грубоватостью, отсутствием хороших манер и незнанием общепринятых ценностей напоминали меня саму в их возрасте – именно после этого двойного опыта я поняла, что должна писать: писать о реальности, которую знаю, обо всём, с чем когда-либо пересекалась моя жизнь. Ребенком и подростком я постоянно жила в мечтах, в воображении, но теперь, словно наверстывая упущенное, реальность и память о реальности настигли меня и стали материалом для моих книг, начиная с самой первой из опубликованных – с «Пустых шкафов».

КАК ПИСАТЬ

Понять, о чем хочешь писать, – это ладно, тут я не первая. Главный вопрос в другом: как писать, каким образом писать? Неужели я, девочка из бакалейной лавки на улице Кло-де-Пар, выросшая среди народного говора, в простой среде, буду писать, равняясь на свой второй, выученный язык – литературный, который я как учитель словесности теперь преподаю сама? Неужели я без тени сомнения буду писать на книжном языке, в который проникла незаконно, на «языке врага», как говорил Жан Жене, в данном случае – врага моего социального класса? Как мне писать, если я в определенном смысле внутренняя иммигрантка? С самого начала меня тянуло, даже разрывало в разные стороны: с одной – литературный язык, который я изучала и любила, с другой – мой родной, домашний язык, язык моих родителей, язык угнетенных, которого я позже начала стыдиться, но который навсегда останется частью меня. По сути вопрос вот в чем: как писать, не предавая мир, откуда я родом?

В своих первых трех книгах я, под влиянием Селина, писала жестко – «Пустые шкафы», «Замороженная женщина», – но начиная со «Своего места», когда я стала описывать жизнь отца, то есть жизнь повседневную, я нашла, как уйти от этого натяжения, разрыва. Прямо в книге я рассказываю, какую манеру письма выбрала:

«Если я хочу описать жизнь, подчиненную необходимости, то не имею права вставать на сторону искусства, пытаться создать что-то „захватывающее“ или „трогательное“. Я просто соберу вместе слова, жесты, привычки моего отца, значительные события и внешние проявления его жизни, частью которой была и я. Никакой лирики воспоминаний, никаких торжествующих насмешек. Писать сухо для меня естественно – именно в таком стиле я когда-то сообщала родителям важные новости».

Письма родителям, о которых я говорю, всегда были лаконичными, намеренно лишенными стилистических красот и выдержанными в том же тоне, в котором писала моя мать. Родители не ждали от меня острот, изящного слога или эпистолярного искусства – они просто хотели знать, как я живу, «всё ли у меня там в порядке» и довольна ли я.

Если точнее, моя манера письма в «Своем месте» – это следствие желания изобрести язык, который наследовал бы классическому литературному языку – очищенному, без метафор и пространных описаний, языку анализа, – и в то же время включал бы в себя слова и выражения из языка народного, например «Вот же гусак неуклюжий».

Вставлять в текст подобные слова и фразы для меня очень важно с социальной точки зрения: как я пишу в «Своем месте», именно они «очерчивают границы, передают цвет того мира, где жил мой отец, где жила и я». Продемонстрирую этот способ письма на паре других примеров из начала книги: «Всё началось в последние месяцы девятнадцатого века, в нормандской деревушке в двадцати пяти километрах от моря. Те, у кого не было своей земли, сдавались внаем к местным зажиточным фермерам». «Сдаться внаем» – выражение, которое я слышала в детстве и которое вполне отражает отношение работника к нанимающему его хозяину. «Так и мой дед работал на чьей-то ферме возчиком. А летом еще и косил траву, собирал урожай. Ничего другого он не делал за всю свою жизнь, с восьми лет. В субботу вечером он приносил получку жене, а та в воскресенье отпускала его поиграть в домино и пропустить стаканчик. Он возвращался пьяный и еще мрачнее обычного. По любому пустяку лупил детей картузом. Человек он был жесткий, никто не смел с ним связываться. Его жена „улыбалась только по праздникам“». Этот отрывок, посвященный моему деду, весь состоит из словечек и выражений, которые я помню с детства, сплошь просторечных («получка», «пропустить стаканчик», «улыбаться только по праздникам»), и которые передают ощущение реальности в том виде, в каком она была прожита тогда.

По большому счету моя цель – писать литературно, но на всеобщем языке. Это решение можно назвать политическим, ведь его цель – разрушить иерархию, придать одинаковое значение словам и действиям всех людей, независимо от их положения в обществе.

И это решение объясняет, почему позже, в книгах «Дневник улиц» и «Внешняя жизнь» я фокусируюсь на том, что вижу в общественном транспорте, в метро, в электричках, в торговых центрах – проще говоря, на всех тех людях, среди которых я существую.

«Писать жизнь» – это название я сочла самым подходящим для сборника всех моих текстов за последние сорок лет, опубликованного издательством «Галлимар» в коллекции «Кварто». Писать жизнь – не мою жизнь. В чем разница, спросите вы? В том, чтобы воспринимать то, что со мной произошло и продолжает происходить, не как нечто уникальное – чего стыдишься или не можешь выразить, – но как материал для наблюдений с целью понять, выявить истину более общую. С этой точки зрения не существует того, что мы называем личным: есть лишь события, которые проживаются единичным, частным образом (ведь всё происходит именно с нами, не с кем-то другим), – но суть литературы в том, чтобы описывать эти личные события в безличной манере, стремиться к универсальности, к тому, что Жан-Поль Сартр называл «универсальной единичностью». Только так литература «разрушает одиночества»2. Только так можно разделить с другими опыт стыда, страсти, ревности, бега времени, смерти близких – всего, из чего состоит жизнь.

Конечно, моя память намертво переплетена со словами и образами из моей юности, проходившей в нормандской глубинке. «Свое место», «Женщина», «Стыд» – в этих трех текстах жители Ивто и Нормандии в целом, несомненно, узнавали город, конкретные его места, даже отдельные слова. Но то, о чем говорится в этих книгах, – универсально, потому что касается положения в обществе, жизненной траектории, стыда – универсально настолько, что тексты эти были переведены и нашли читателя в совершенно других культурах – в Японии, Южной Корее, Египте.

Похожим образом в «Годах» я изобразила период с конца сороковых до конца шестидесятых на примере увиденного и услышанного в Ивто. И описание двухнедельных распродаж, появившихся в пятидесятые, основано на том, что я сама видела в Ивто, но изложено в собирательном ключе, как обращение к памяти каждого: «Под слоем неизменного – прошлогодних цирковых афиш с портретами Роже Ланзака, фотографий с первого причастия, которые раздавались подругам, клуба французской песни на „Радио Люксембург“ – дни наполнялись новыми желаниями. По воскресеньям люди толпились у витрины магазина электротоваров и смотрели телевизор». [Воспоминание о пассаже Деламар.] «Владельцы кафе тратились на телеаппараты, чтобы привлекать посетителей». [Воспоминание о «Старой таверне».] «К традиционным ярмаркам и гуляниям на приходские праздники добавился новый весенний ритуал – Двухнедельная распродажа. В центре города из громкоговорителей, вперемешку с песнями Анни Корди и Эдди Константина, доносились призывы делать покупки и выигрывать призы – машину „Симка“ или столовый гарнитур. На площади Мэрии местный конферансье [не буду называть фамилию, хотя помню ее], стоя на подиуме, развлекал публику комическими номерами Роже Николя и Жана Ришара, зазывал желающих кидать кольца или играть в мгновенную лотерею, как на радио. Поодаль восседала Королева Торговли с короной на голове».

Словом, Ивто – это пространство для экспериментов, материал, предоставленный памятью, но использованный и преобразованный письмом в нечто общее.

Любопытно, что Флобер в письмах часто упоминает Ивто и глумится над его уродством. Он называет его «самым уродливым городом в мире», добавляя, впрочем, утешительное «после Константинополя». В «Лексиконе прописных истин» он откровенно издевается: «Увидеть Ивто и умереть». Но в одном его письме к любовнице, Луизе Коле, есть и такая фраза, в свое время меня поразившая: «Для литературы нет каких-то особо прекрасных сюжетов, и тем самым Ивто стоит Константинополя»3.

Если угодно, это будет моим заключительным словом…

Вверху: В саду с моей двоюродной сестрой Колеттой, лето 1949-го

Внизу: Лето 1946-го, улица Де-л’Эколь, за домом, мне шесть лет

«Быть девочкой означало в первую очередь быть мной: всегда слишком высокой для своего возраста, к счастью, крепкой, хотя и бледной, с пухлым животиком и без намека на талию вплоть до двенадцати лет».

(«Замороженная женщина»)

В окне, между двоюродными сестрами Колеттой и Франсеттой, лето 1953-го

«У нас в магазине продается еда и напитки, а еще – куча всякой мелочевки, ворохом наваленной в углу. Дешевые духи на картонке, два носовых платка в рождественском башмаке, пена для бритья, тетради в пятьдесят листов. Родители торгуют самыми заурядными вещами – алжирским вином, паштетом в фасовке по килограмму, печеньем вразвес; каждого продукта не больше двух видов: наши покупатели непритязательны».

(«Пустые шкафы»)

Из тетради по французскому за пятый класс

Суббота, 15 ноября 1953

Опишите вашу любимую комнату в доме

Моя излюбленная часть дома – кухня, где блестит белая плитка и царит свежий и бодрый запах чистоты. Она средних размеров и правильной формы. Деревянный стол накрыт клеенкой, а на нем, в синей вазе, перед моими глазами предстает букет распустившихся нераскрывшихся роз, на которых еще не высохли капли ночной росы. Вокруг стола расставлены деревянные стулья и табурет. В углу, на белой плите за ярко горит огонь, а на нем побулькивает рагу из кролика. Справа от плиты расположена раковина, а слева – лакированный сервант. В углу – журнальный столик и кресло, в котором я зачитываюсь книгами при свете уютной лампы. На столике стоит приемник, и из него доносятся звуки джаза. Картины с сельскими пейзажами и натюрмортами радуют глаз и оживляют стены, оклеенные выкрашенные в нежно-зеленый цвет. В углу напротив возвышается шкаф, а в нем поблескивают кастрюли и столовая посуда. Перед плитой, на коврике, покойно растянулась наша собака Лулу, а в кресле резвится с катушкой ниток кошка Нуну. Мари-Жозе, наша служанка, готовит ужин: ее круглые и красные, как спелые яблоки, щеки пылают зарделись от жара плиты. Она снует туда-сюда, помешивает ложкой в кастрюльках и ловко раскатывает тесто. До чего мне нравится наша кухня, где меня всегда ждут какие-нибудь лакомства (до которых, признаться, я большая охотница), из-за где царит атмосфера благоденствия и сияет яркий свет.

Табель успеваемости за ноябрь 1953-го

1955-й, в саду

«Летние каникулы будут долгой полосой скуки, каких-то микроскопических занятий, чтобы заполнить день»4.

(«Годы»)

1956-й, вторая слева во втором ряду

«Главный праздник в нашем приходе – это гуляния в начале июля, которые открываются шествием учениц нашей школы в карнавальных костюмах. Девочки, одетые цветами, наездницами и прекрасными дамами, танцуют и поют на улицах города – так частная школа демонстрирует собравшейся на тротуарах толпе свои достоинства, показывает, насколько она изобретательнее и выше классом, чем обычная, государственная школа, чьи ученицы неделю тому назад прошагали строем до ипподрома в строгих спортивных костюмах».

(«Стыд»)

Вверху: Фото на документы

Внизу: 1957-й, у Малого моста, рядом с вокзалом

«Я стала презирать социальные условности, религиозные обряды, деньги. Я переписывала стихи Рембо и Превера, наклеивала фото Джеймса Дина на обложки тетрадей, слушала „Плохую репутацию“ Брассенса, скучала. Мой подростковый бунт был романтическим, как если бы я росла в буржуазной семье».

(«Женщина»)

1957-й, в десятом классе пансиона

«После того как отгремят выпускные из девятого, вместе со старшей школой наступает всеобщая расслабленность. Учительница математики, необъятная женщина в черной накидке поверх клетчатой блузки, кричала: „Девушки, в вас нет священного огня! Вы немы, вы вялы! Священного огня мне, ну же!“»

(«Замороженная женщина»)

1957-й, с Одиль, еще одной школьной подругой

«Как и многие другие девушки, я „курсирую“ туда-обратно мимо магазинов. Мальчики тоже ходят туда-сюда под быстрыми оценивающими взглядами: этот ничего, этот совсем страшный. Порой – остановки».

(«Замороженная женщина»)

1957-й, в пансионе Сен-Мишель, у зеленого грота

«В мае мы молимся перед статуей Девы Марии, которая возвышается на пьедестале в глубине зеленого грота, имитирующего грот в Лурде».

(«Стыд»)

1957-й, во дворе у кафе

«Теперь она знает свой социальный уровень – у нее дома нет ни холодильника, ни ванной, туалет во дворе, она так и не побывала в Париже – значит, ниже одноклассниц»5.

(«Годы»)

1957-й, в саду

«Представляя самое далекое будущее – после выпускного, она видит себя, свое тело, свою походку по образцу женских журналов: стройная фигура, длинные волосы, рассыпанные по плечам, как у Марины Влади в фильме „Колдунья“»6.

(«Годы»)

1959-й, с матерью у входа в кафе

«Мама была владелицей магазина, а значит, в первую очередь принадлежала клиентам, которые нас „кормили“».

(«Женщина»)

1959-й, мой отец

«Люди фотографируются с тем, чем гордятся – свое дело, велосипед, позже четырехлошадный „рено“».

(«Свое место»)

1966-й, мой отец обслуживает посетителей

«Папа тоже отличался от клиентов – он не пил, по утрам не уходил с котомкой за спиной, его называли хозяином, и он мог строго взыскать с должника».

(«Пустые шкафы»)

1961-й, во дворе, у гаража

«Он просто смиренно наблюдал за моей странной, нереальной жизнью: двадцать с лишним лет, и всё еще за партой. „Она учится, чтобы стать преподавателем“. Чего именно, посетители не спрашивали – важно само название, да он никогда и не помнил».

(«Свое место»)

Лето 1961-го, на углу магазина и под вишней

1962-й, у входа в погреб, с Мари-Клод

«Видя ее на фотографии – красивую, спокойную, – и не подумаешь, что больше всего она страшится безумия, считая, что лишь литературный труд или, может быть, мужчина способны уберечь от него хотя бы на время. Она начала писать роман»7.

(«Годы»)

1962-й, в саду

«Будущее представляется ей огромной красной лестницей с картины Сутина: она вырезала репродукцию из журнала „Чтение для всех“ и наклеила на стену своей комнаты в студенческом общежитии»8.

(«Годы»)