Текст книги "На кухне мисс Элизы"

Автор книги: Аннабель Эббс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Аннабель Эббс
На кухне мисс Элизы

Annabel Abbs MISS ELIZA’S ENGLISH KITCHEN

Copyright © Annabel Abbs, 2020

This edition published by arrangement with Zeitgeist Agency and Synopsis Literary Agency

Перевод с английского Ларисы Таулевич Cover © CollaborationJS

Фотография на переплете: © CollaborationJS / Arcangel.

В оформлении использованы фотографии: переплета – © Lyotta / Shutterstock.com; суперобложки – © Aprilphoto / Shutterstock.com.

Иллюстрация на форзаце – © nnattalli / Shutterstock.com

© Таулевич Л., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Моей дочери Брайони,

соратнице по литературному труду и верной подруге на кухне

 
Жизнь мрачных тайн полна; найдется ль сердце,
Что не таит от мира скорбь свою?
 

Летиция Лэндон. Тайны. 1839

Но самое страшное горе из всех – то, что таится в бесслезной тоске.

Элиза Актон. Оставь меня. 1826

Осмелюсь высказать предположение, что авторами великого множества стихов, опубликованных анонимно, были женщины.

Вирджиния Вулф. Своя комната. 1929

Предисловие

Это художественное произведение основано на общеизвестных фактах из жизни поэтессы, кулинарной писательницы-новатора Элизы Актон и ее помощницы Энн Кирби. В период с тысяча восемьсот тридцать пятого по тысяча восемьсот сорок пятый год Элиза и Энн жили в городке Тонбридж, графство Кент, и трудились над книгой рецептов, которую впоследствии называли «величайшей британской кулинарной книгой всех времен» (Би Уилсон, «Телеграф») и «лучшей поваренной книгой, написанной когда-либо на английском языке» (доктор Джоан Тёрск). Книга стала бестселлером своего времени не только в Великобритании, но и за ее пределами. За тридцать лет было продано более ста двадцати пяти тысяч экземпляров. Книга оказала заметное влияние на более поздних кулинарных авторов, включая Элизабет Дэвид, называвшую ее своей «любимой спутницей и наставницей», и Делию Смит, которая считала Элизу Актон «лучшей кулинарной писательницей в англоязычном мире» и признавалась, что та стала для нее неисчерпаемым источником вдохновения и оказала огромное влияние».

Пролог
1861
Гринвич, Лондон
Энн

Перед уходом на работу мистер Уитмарш совершает нечто из ряда вон выходящее. Он вручает мне подарок. Аккуратно завернутый в коричневую бумагу. Перевязанный не ленточкой, а простой бечевкой. И все равно – подарок.

– Это тебе, моя милая Энн, – говорит он, не отрывая слезящихся глаз от карманных часов.

Ему нравится называть меня «своей Энн», хотя я считаю, что прислуге моего возраста, с моим опытом больше подходит «миссис Кирби». Правда, я не только прислуживаю. Я согреваю по ночам его постель и заплетаю косички его дочерям, оставшимся без матери.

Как только затихает звук его шагов по мраморному полу, я с любопытством ощупываю сверток. По форме и весу понятно: это книга. Теряясь в догадках, я дергаю за концы бечевки и нетерпеливо разрываю упаковочную бумагу. В мыслях полная сумятица, точно в голову засунули венчик для яиц и взбили мозги в пышную пену.

Может, это стихи? Роман? Или географический атлас? С какой стати мистер Уитмарш решил купить мне подарок? Обрывки бумаги падают на пол. Совсем не похоже на меня – впадать в такой… буйный восторг. Я улыбаюсь, вспомнив, чье это выражение.

Мистер Уитмарш знает, что я люблю читать – не раз ловил меня с поличным. Однажды застукал в библиотеке, когда я рассматривала сборник карт. В другой раз – у плиты, с книгой стихов. А как-то я зачиталась романом, вместо того чтобы до блеска натирать полы. Но разве не поэтому он столь охотно делит со мной постель? И так любовно называет своей Энн?

Кончики моих губ вздрагивают в едва заметной улыбке, которая тотчас вянет. Пена в голове оседает. Клочки оберточной бумаги разбросаны под ногами. Огромная, толстая книга совсем не похожа на сборник стихов или роман. Тем более – на атлас. Я переворачиваю ее, нюхаю кожаный переплет, трогаю рукой гладкий корешок. Провожу кончиками пальцев по обложке с выпуклыми позолоченными буквами. «Руководство по ведению домашнего хозяйства от миссис Битон».

Меня охватывает разочарование. Зачем мне такая книга? Пальцы машинально листают страницы, буквы пляшут и расплываются перед глазами. «Телячье колено с рисом… горчичный тартар… репа в белом соусе… пудинг с крыжовником»…

Я издаю возмущенный, совсем не элегантный хрюкающий звук. Мистер Уитмарш купил мне книгу рецептов! Он еще больший фигляр, чем я подозревала.

Движения моих рук замедляются, я фокусирую взгляд и начинаю читать рецепт гофрированного лосося под соусом из каперсов. У меня появляется странное чувство. Мозг, еще несколько минут назад взбитый в пышную пену, сжимается до размеров лесного ореха.

Каждое слово, каждый ингредиент поразительно знакомы. Я переворачиваю страницу, читаю. Листаю дальше, еще дальше… и вдруг до меня доходит: это мои рецепты. И, конечно же, ее. Я узнаю их, потому что не раз готовила эти блюда. И записывала свои наблюдения на грифельной доске. Кусочком мела. День за днем. Из года в год.

Наши рецепты украли, переписали по-новому, лишили изящного, элегантного стиля, тонкого юмора. Остался только костяк – бесстрастные списки ингредиентов и сухие указания, подписанные именем некой миссис Битон. Это наши рецепты, мои и мисс Элизы, труп которой едва успел остыть в своей могиле.

Я читаю дальше, ощущая на языке вкус каждого блюда: сладковатая нежность лука-порея, молодой зеленый горошек, утопающий в растопленном масле, невесомая, как облако, белоснежная меренга. Постепенно, перебирая рецепты, я мысленно возвращаюсь на кухню в Бордайк-хаусе, где воздух пропитан густым духом запеченных голубей, жареного лука, тушеных слив. Слышу скрип колонки в буфетной, треск поленьев в печи, звон посуды и бряцание приборов, стук скалки по столу, бесконечное клокотание и бульканье в горшках.

Отложив в сторону книгу мистера Уитмарша с украденными рецептами, я медленно опускаюсь на колени, чтобы собрать с пола обрывки бумаги. В этот момент появляется она. Я узнаю ее легкую и решительную походку. Она идет ко мне, шелестя юбками. «Ты здесь, Энн?» – слышу я настойчивый и одновременно ласковый голос. Следующие слова я знаю наизусть. «Сегодня у нас много работы». Я жду. Тишина. Со двора доносится заглушаемое ветром воркование голубки, выводит вдохновенные рулады соседский петух.

И я внезапно понимаю, что должна сделать.

Глава 1
Элиза
Рыбьи скелеты

Полдень в лондонском Сити встречает меня грохочущими по булыжникам повозками и экипажами, воплями уличных зазывал с тачками и ручными тележками, толкотней и давкой. Голые по пояс сухоребрые мальчишки, точно изголодавшиеся птенцы, бросаются подбирать дымящиеся конские яблоки. Сегодня самый жаркий день в году – во всяком случае, так думаю я, изнемогая от духоты в своем лучшем шелковом платье с тугим корсетом. На Патерностер-роу пышет жаром каждый камень, каждый медный колокольчик, каждый чугунный поручень. Даже деревянные леса, подпирающие недостроенные здания с пустыми провалами окон, раскалились от зноя и скрипят от жажды.

Самый важный день в моей жизни. Чтобы успокоить натянутые, как струны, нервы, я рассматриваю окружающую картину и облекаю ее в слова. Толпа, текущая вдоль той стороны улицы, на которую отбрасывают тень более высокие здания. Блестящие от пота бока запряженных в повозки лошадей. Мелькающие в окнах экипажей веера из петушиных перьев. Поникшие кнуты возниц. И солнце – огромный золотой шар в бесконечной голубизне небесного купола.

Я останавливаюсь: не совсем правильный ритм. Может быть, «далекие небесные чертоги» звучат приятней, чем «голубизна небесного купола»? Я беззвучно произношу слова, верчу на кончике языка, они эхом отзываются в ушах… Далекие небесные чертоги…

– Смотри, куда идешь, старая кошелка!

Я отскакиваю и спотыкаюсь – чуть не угодила под телегу с гнилой капустой. Нестерпимо хочется оказаться дома, в чистоте и уюте. Мне не место на зловонном поле боя, которое представляет собой центр Лондона.

Покинув теневую сторону улицы, по которой несется взбудораженная толпа, я перехожу на солнечную. Народу на солнцепеке меньше, зато смрад гуще: немытые тела, гнилые зубы, омерзительные помои. Что только не валяется под ногами, между булыжниками мостовой: выбеленные селедочьи скелеты, битые ракушки, ржавые гвозди, плевки жевательного табака, кишащая червями дохлая мышь, гниющая апельсиновая кожура и яблочные огрызки, усыпанные фруктовыми мушками. Все это либо высушено, либо медленно разлагается, издавая чудовищный смрад. Я затыкаю нос пальцами – нет никакого желания превращать это гадкое зловоние в поэзию.

– Далекие небесные чертоги, – тихонько бормочу я.

Рецензент моего первого поэтического сборника назвал его «изящным и тонким», и мне представляется, что «далекие небесные чертоги» – столь же изящно и тонко. А вот что скажет мистер Томас Лонгман, издающий знаменитых поэтов? Мысль о мистере Лонгмане стремительно возвращает меня в настоящее, к моей миссии.

Опустив голову, я разглядываю влажный шелк своего зеленого платья с большими темными кругами пота под мышками. И почему я не наняла экипаж? Теперь явлюсь на самое важное свидание в своей жизни, истекая потом, точно горячечный ребенок.

Вот и медная табличка на двери, указывающая, что здесь находится штаб-квартира мистера Лонгмана, издателя и книготорговца. Я останавливаюсь, перевожу дух. И в это мгновение вся моя жизнь, мое прошлое, бескрайняя высь небес, пестрая суета лондонской улицы – все сходится в одной трепещущей точке. Момент истины. Я ждала его долгих десять лет… Мой звездный час…

Убрав с шеи выпроставшиеся из прически локоны, я прячу их под шляпку и вновь провожу руками по влажным складкам платья. Готова! Дрожа от волнения, я дергаю дверной колокольчик, который издает пугающе долгий звон, и меня направляют через помещения, битком набитые книгами, к узкой лестнице. Наверху – еще одна комната, столь плотно заставленная книгами, что едва остается место для моих юбок. Мистер Лонгман – судя по всему, это он, – сидит за столом, изучая раскрытую карту, так что мне видна только увенчанная пышной растительностью макушка.

Он не обращает на меня внимания, и я пользуюсь возможностью рассмотреть его глазами поэта. Он увешан золотом. На обеих руках сверкают золотые перстни с печатками, а в складки черного сюртука уходит золотая цепь для часов. У него густая шапка седых волос со стальным отливом.

Мистер Лонгман поднимает голову, являя взгляду румяное лицо, розовый оттенок которого подчеркивает галстук из шелковой саржи лавандового цвета, подпирающий многослойный подбородок. Над глазами, утопленными в глубь черепа, нависают растрепанные кустистые брови.

Он бросает на меня равнодушный взгляд из-под полуприкрытых век:

– А, миссис Актон…

У меня вспыхивают щеки.

– Мисс Актон, – говорю я, сделав ударение на слове «мисс».

Он кивает, затем раздвигает карты, книги и чернильницы, образовав подобие туннеля, в который просовывает руку. Я непонимающе смотрю на бледную мягкую ладонь. Он хочет обменяться рукопожатием, как принято у джентльменов? Не похоже, чтобы он собирался поднести мою руку к губам или встать и поклониться. Пожимая руку издателя, я чувствую странное волнение, необъяснимый затаенный трепет.

Он вяло копается в бумагах, разбросанных по столу.

– Что там у вас?

– Я вам писала, сэр. Книга стихов, над которой я неустанно трудилась в течение десяти лет. Моя первая книга была опубликована Ричардом Деком в Ипсвиче, и вы продавали ее в этом самом магазине.

Как только с языка срываются эти слова – я и не ожидала от себя такой бойкости, – перед глазами проплывает видение: мисс Л. Э. Лэндон вслух читает стихи из моей книги, переплетенной в мягчайшую тюленью кожу, с моим именем, вытисненным золотыми буквами. Картина столь ярка и отчетлива, что я вижу даже выступившую в уголке ее глаза слезинку, одобрительный изгиб губ, и как бережно она листает страницы, словно они сделаны из нежнейшего гусиного пуха.

Но тут мистер Лонгман совершает нечто столь обескураживающее, столь огорчительное, что я начисто забываю и о мисс Лэндон, и о своей опубликованной книге. Он возмущенно трясет головой, как если бы я самым непростительным образом исказила факты.

– Уверяю вас, сэр, моя книга продавалась в вашем и многих других солидных магазинах. Она была переиздана через месяц, и…

Мистер Лонгман перебивает меня громким, нетерпеливым вздохом, убирает руку со стола и промокает платком лоб.

– Я сама занималась подпиской и получала заказы из Брюсселя, из Парижа, с острова Святой Елены. Мои читатели убеждены, что мне нужен издатель с вашим влиянием, сэр.

Меня пугают нотки отчаяния, звучащие в моем голосе. И тщеславия. В голове вертятся слова матери: «Твоя жажда признания… самомнение… у тебя нет чувства собственного достоинства…»

Мистер Лонгман трясет головой с таким яростным ожесточением, что складки подбородка подпрыгивают, а капельки пота со лба летят на карту.

– Поэзия – не женское дело, – изрекает он.

Я ошеломленно замираю. Разве он не слышал о Фелиции Хеманс[1]1
  Английская поэтесса (1793–1835). (Здесь и далее прим. ред.)


[Закрыть]? О Летиции Лэндон[2]2
  Английская писательница и поэтесса (1802–1838).


[Закрыть]? Об Энн Кэндлер[3]3
  Английская поэтесса, известная как «суффолкский дачник» (1740–1814).


[Закрыть]?

Я открываю рот, однако возразить не успеваю. Он рубит рукой воздух, точно знает, что я собираюсь сказать, и не намерен это выслушивать.

– Другое дело – романы… Романчики, мисс Актон, пользуются успехом среди юных дам.

Он делает ударение на «юных». Я вновь вспыхиваю. Все мое возбуждение и смелость как рукой снимает.

– Любовные романчики. У вас, случайно, не завалялось такого?

Я моргаю и пытаюсь собраться с мыслями. Он вообще читал мое письмо? А полсотни стихотворений, старательно выведенных моим каллиграфическим почерком, что я лично принесла сюда полтора месяца назад? Если нет, то зачем писал мне и приглашал на встречу?

К моему огорчению, в горле встает ком, а нижняя губа начинает подрагивать.

– Да, – продолжает мистер Лонгман, обращаясь как бы к самому себе, – я бы, пожалуй, рассмотрел готический романчик.

Я прикусываю дрожащую губу и собираюсь с духом. Меня охватывает не то злость, не то раздражение.

– Недавно несколько моих стихотворений были опубликованы в «Садбери покетбук» и «Ипсвич джорнел». О них весьма лестно отзывались.

Я сама удивляюсь своей дерзости. Но мистер Лонгман пожимает плечами и возводит очи к низко нависшему потолку.

– Не нужны мне ваши стихи! В наше время поэзия не пользуется спросом. Если вы не можете написать славный готический романчик…

Мой собеседник беспомощно роняет руки на стол. Глядя в его пустые ладони, я чувствую, как меня покидают остатки куража и самообладания. Десять лет труда – все напрасно. Чувства, стремления, все, чем мне пришлось пожертвовать ради стихов, пропало зря. По грудной клетке стекают ручейки пота, перехватывает горло, становится нечем дышать. «Как больно бьется сердце, угасая в тишине…»

Мистер Лонгман чешет затылок и продолжает разглядывать потолок. Подошвы его башмаков выстукивают дробь под столом, точно он забыл о моем присутствии. А может, просто задумался, можно ли доверить мне написание готического романа. Моя попытка скромно откашляться больше напоминает сдавленный всхлип.

– Сэр, а вы не могли бы вернуть мои стихи?

Он хлопает в ладоши и так резко подхватывается с места, что цепочка от карманных часов издает дребезжание, которому вторит звон серебряных пряжек на башмаках.

– Нет, не нужно романа. Романистов у меня пока хватает.

– Моя рукопись, сэр, разве вы ее не получали? – едва слышно бормочу я.

Неужели он потерял мои стихи? Беспечно засунул их куда-то между бумаг и карт? И теперь выгонит меня… с пустыми руками. Даже не пообещав принять роман. «Несчастная самозванка, – шепчет внутренний голос, – он бросил твои жалкие стихотворные потуги в огонь…»

Я обвожу взглядом комнату, ища обуглившиеся останки своих стихов. Мистер Лонгман вновь хлопает в ладоши. Я удивленно смотрю на него: это что, новая манера прощания с неугодными поэтами? Нет, он, не разжимая ладоней, сверлит меня огненным взглядом и изрекает два слова:

– Кулинарная книга!

Я недоуменно вздрагиваю. Он не только груб, но и чрезвычайно странен. За кого он меня принимает? Да, мне тридцать шесть лет, я не замужем, и платье мокрое от пота, но я не домашняя прислуга.

– Идите домой и напишите кулинарную книгу. Тогда, возможно, мы придем к соглашению. Всего хорошего, мисс Актон.

Мистер Лонгман опускает руки на заваленный бумагами стол, и я долю секунды надеюсь, что он ищет мои стихи, однако он указывает мне на дверь.

– Я… не готовлю… не умею готовить, – запинаясь, бормочу я, и, точно сомнамбула, направляюсь к двери. Меня охватывает разочарование. От моей показной бравады не осталось и следа.

– Если вы умеете писать стихи, то и с рецептами справитесь.

Он стучит пальцем по стеклянному циферблату карманных часов и с раздраженным стоном подносит их к уху.

– Адская жара, и я потерял кучу времени. Хорошего дня!

На меня накатывает неудержимое желание бежать. Прочь от ужасающего лондонского смрада, прочь от унижения – мои стихи сравнили с кулинарной книгой! Я со слезами на глазах бегу вниз по лестнице.

– Изящную и тонкую, мисс Актон! – кричит мне вслед мистер Лонгман. – Принесите мне кулинарную книгу, столь же изящную и тонкую, как ваши стихи.

Глава 2
Энн
Похлебка из репы

Никогда в жизни я не испытывала такого позора. Я нечаянно засыпаю, а через четверть часа, когда открываю глаза, надо мной черной тенью нависает викарий Торп.

– Ой, ваше преподобие, – бормочу я, вскакивая на ноги.

Я сразу понимаю, зачем он здесь. По правде, я ждала этого дня. Его глаза кружат по комнате, точно ветряные мельницы. Глаза человека, не знающего, что такое голод. Он рассматривает наш домишко: затянутый паутиной дымоход, груду зловонных тряпок, что я не успела постирать, черные клочья собачьей шерсти по углам. Слава богу, хоть очаг успела вычистить и золу вынесла.

За спиной у викария – моя мама, вцепилась ногтями в обмотанную вокруг нее простыню. Эти узлы – не иначе работа миссис Торп. Значит, маму нашли неодетой. Скорее всего, на берегу реки, куда она ходит мыться и забывает потом надеть платье. Я вздрагиваю от этой мысли – какой срам, ее могли видеть с барж, проплывающих мимо, и работяги с пороховой фабрики…

– С этим пора кончать, – говорит его преподобие, оглаживая толстый, круглый от пирогов и пудингов живот.

– Она бродила по округе? Я привязала ее к себе, но нечаянно уснула.

Я не говорю ему, что мама всю ночь не давала мне спать, требовала то одно, то другое, дергала за веревку, щипалась, лягалась, рвала ногтями свою ночную сорочку.

– Сколько она уже… – Викарий многозначительно опускает голову к земле, точно намекая, что это проделки дьявола.

Однако я знаю, что Бог любит всю свою паству одинаково, и поднимаю взгляд к небесам.

– Уже пять лет, как она стала… рассеянной.

Я молчу о том, что в последнее время маме совсем худо, а после прошлого полнолуния она даже меня не узнает.

– Ее нужно поместить в психиатрическую лечебницу, Энн, – говорит викарий. – В Барминг-Хит недавно открылась новая.

– Я буду привязывать ее покрепче, – обещаю я, избегая его взгляда.

У меня горят щеки. Интересно, он сам нашел маму или кто-то привел ее к нему, вместо того чтобы отвести домой? Или она заявилась в таком виде в церковь? Как представлю, что она сидит в церкви голая или в своем потрепанном бельишке, безумная, ничего не соображающая, все внутри сжимается.

– Что вы сегодня ели, Энн?

Викарий смотрит на Септимуса, который растянулся у очага, приоткрыв один слезящийся глаз. Во взгляде мистера Торпа читается настороженность, точно он думает, что мы можем съесть нашего несчастного тощего пса.

– Мы питаемся не хуже, чем кормили бы маму в богадельне или в лечебнице.

Я усаживаю ее на пол и ослабляю узлы на простыне, надеясь, что она не начнет брыкаться. Мне до смерти хочется, чтобы викарий ушел, но он продолжает допытываться, так что приходится отвечать.

– Мы съели по куску хлеба с топленым жиром и по луковице, – отвечаю наконец я, не уточняя, что хлеб был сухой, как пекарская метла, а лук выпустил стрелы длиной с мою руку.

– И похлебку из репы, – придумываю я на ходу.

– Твою мать могут принять в лечебницу бесплатно, о ней там будут хорошо заботиться. А отцу я могу дать работу – ухаживать за церковным кладбищем.

Я удивленно замираю. Понятно, почему он хочет избавиться от моей мамы, но найти работу для папы… Этот человек – не иначе, как святой. И трех лет не прошло, как он нашел работу в Лондоне для моего брата Джека – жарить мясо на кухне джентльменского клуба. Я напоминаю, что у папы только одна нога – вторую он потерял, сражаясь за короля и свою страну.

– Знаю, знаю, – отвечает он, отмахиваясь от меня, точно от лишайной дворняги. – Господу неугодно, чтобы твоя мать бегала по округе в голом виде. Это нехорошо для… для…

Он останавливается и прищуривает глаза.

– Для морального состояния прихожан.

Интересно, ему это сообщил сам Господь? Пожаловался на мамино безумие? Или рассказал о позапрошлом вечере, когда папа схватил маму за шею и сжал изо всех сил, точно рождественского гуся? От папы разило пивом, и он был сильно не в духе. К счастью, от пива мой бедный одноногий папа так ослабел, что повалился на пол и завыл:

– Она ничего не соображает, Энн. Даже меня не помнит… И себя не помнит. Не человек она больше.

Тем временем мама лежала на матрасе, растянув губы в беззубой ухмылке, не понимая, что ее только чудом не задушил собственный муж.

Его преподобие начинает пятиться к двери, отводя взгляд от моей несчастной матери, ползающей по полу. Сквозь редкие, тусклые волосенки просвечивает желтый, как пергамент, череп. Я укладываю ее на тюфяк и сгибаю костлявые члены, придавая позу кошки. Сбившаяся простыня завязана большими узлами на плечах, коленях и бедрах, и мама больше похожа на кучу грязного белья, чем на человеческое существо. В это мгновение я понимаю, что никто, кроме меня, не сможет за ней присматривать, только я могу ее успокоить.

– Я буду ее одевать, – обещаю я. – И научусь завязывать крепкий морской узел.

Викарий останавливается и очень внимательно оглядывает комнату. Он поднимает взгляд к полке, где когда-то лежали мамины книги: молитвенник, кулинарная книга «Готовим просто и вкусно», «Немецкие сказки» в рубиново-красном переплете. Теперь там пусто. Я жду, когда он спросит, почему у нас нет молитвенника. И Библии. Вместо этого он говорит такое, что я теряю дар речи.

– Ты умная девушка, Энн, сметливая, – говорит он. – Ты могла бы стать прислугой. Или нянькой. Тебе бы этого хотелось?

Я моргаю, как дурочка.

– Это правда, что мать научила тебя грамоте?

Я киваю, и он продолжает:

– Если ты скрупулезно честна и будешь очень стараться, то можешь стать горничной. Я вижу, ты не чураешься тяжкого труда.

Я не успеваю прикусить язык и выдаю свое заветное желание. Эти слова крутятся у меня в голове каждый вечер, точно развевающиеся на ветру ленточки.

– Я мечтаю стать кухаркой, – выпаливаю я.

Немедленно пожалев о своих словах, я, однако, не могу забрать их назад, а потому делаю вид, что страшно занята вытаскиванием веточки, запутавшейся в маминых волосах.

Преподобный Торп кашляет, не хриплым булькающим кашлем, как папа, а точно у него в горле хлебная крошка застряла.

– Ого, куда ты замахнулась, – говорит наконец он. – Разве что, может, в небольшой семье. Если начнешь с буфетной прислуги. Сколько тебе лет, Энн?

– На Михайлов день исполнится семнадцать.

Я стараюсь говорить твердо и уверенно, хотя думаю совсем о другом. Перед глазами проплывают пироги с румяной корочкой, влажные маслянистые пудинги, тушки птиц на вертелах, корзины со свежими овощами, толстые бочонки со сладким изюмом, палочки корицы длиной с мою ладонь и прочая снедь, о которой рассказывал Джек.

– Ты старовата для услужения, но я поищу для тебя место, – говорит викарий. – Все в этом Божьем мире должны нести свою ношу.

Мне впору обидеться – это я-то не несу свою ношу? Да только я слушаю его вполуха: воображение унесло меня на кухню. Я шинкую зелень, нарезаю овощи, мешаю бульон, насаживаю на вертела поросят и срезаю жир с почек. Как Джек в Лондоне. Он говорит, что я не могу даже представить, сколько там еды. Кастрюли величиной с молочный бидон, гигантские голландские печи, кладовые размером с целый дом, ступки больше моей головы. У меня урчит в животе – так громко, что я хватаюсь за бок, боясь, что священник сочтет меня слишком неотесанной для работы на частной кухне.

Он пригибается, чтобы пройти в низкую дверь, рассчитанную на осла, а не на человека.

– Значит, решено. Твою мать будут кормить, за ней присмотрят, а вы с отцом сможете зарабатывать на жизнь.

У меня тревожно сжимается сердце. Выходит, я смогу стать кухаркой, только если мою маму запрут в сумасшедшем доме? Неужели я на такое согласилась?