Текст книги "F20"

Автор книги: Анна Козлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

4

Анютик находилась в трехлетней ремиссии, ей исполнилось одиннадцать, и она два года как вернулась к обучению в школе. Она принимала по два миллиграмма залептина, а циклодор ей заменили на соли лития. Главной побочкой залептина оказался повышенный мышечный тонус, Анютик не могла сидеть на одном месте дольше минуты, и уроки по-прежнему были для нее мучением, хотя теперь и по другой причине. Я не принимала таблетки, но с сидением на месте и у меня были явные сложности, то же самое можно было сказать о Толике. Но если мы с Анютиком часами кружили по улицам, то он после смерти Лютера на улицу выходил неохотно и шатался у нас дома по коридору. Каждый день, с трех до пяти.

В любую погоду мы выходили из дома и проходили когда восемь, когда десять километров по городу. В основном, конечно, в своем районе. Мы знали всех местных психов, которые точно так же, как мы, носились по улицам только потому, что от неподвижности им крутило внутренности. Был дед со старым доберманом – эту парочку мы называли «восьмерка»: гуляя, дед и доберман выполняли сложный ритуал. Дед делал шаг, а доберман умудрялся подлезть ему под ногу, дед делал второй шаг, и доберман по траектории восьмерки выходил с другой стороны. Потом все повторялось. Еще были «сестры» – высохшие, бесплодные близняшки, которых мы всегда встречали в двух состояниях. Либо они шли, держась за руки, и что-то обсуждали, ажиотированно вскрикивая, либо обсуждение уже успело привести к скандалу, и они шли на расстоянии двух шагов, глядя в разные стороны. На их лицах читалась обида. Замыкал это сомнительное общество маленький, худой человек в черном берете, одновременно похожий на Бродского и Мандельштама. Он всегда ходил с синей хозяйственной сумкой, говорил сам с собой, шел ровно, а потом вдруг бросался бегом, непонятно куда и от кого.

Мой образ жизни не предполагал дружбы с девочками. Их дурацкие занятия были мне неинтересны, а разговоры скучны. По правде говоря, до тринадцати лет то же самое относилось к мальчикам, и я даже наивно надеялась прожить свою жизнь, не соприкасаясь с людьми. У меня не получилось.

В тринадцать лет начались месячные, а вместе с ними пришли неотвязные мысли о мужчинах и о том, чем с ними, при благоприятных условиях, можно заняться. Мне было глубоко плевать, о каких мужчинах мечтать, – любой, кого я встречала на улице, становился первым кандидатом в мои фантазии. Мальчик, старик, урод – все это меркло перед тем простым соображением, что у каждого из них есть член. Ночью, когда все в квартире затихали, мы с Анютиком подтаскивали к кровати магнитофон и настраивались на шоу Жени Шаден. Там обсуждались проблемы трансвеститов, проституция, какие-то мужики жаловались, что их подружки не дают им в зад, женщины звонили с целью узнать, нормально ли то, что вечером они выходят на трассу, останавливают машины и спрашивают водителей, не желают ли те минет? Мы истерически, до дрожи хохотали, прижавшись друг к другу, а утром еле могли разлепить глаза. Днем, когда бабушка уходила в магазин, мы звонили на секс-линию и, сколько позволяло время, слушали стоны операторш, которых якобы именно в этот момент кто-то яростно драл. В конце месяца приходили огромные счета, и начинался скандал, потому что мы молчали в тряпочку, а мама думала, что на секс-линию звонил Толик. Толику же было, по-видимому, наплевать, что о нем думали, и он не считал нужным защищаться.

Как-то весной я заснула, наслушавшись Жени Шаден, а проснулась от того, что кто-то держал меня за шею и входил в меня сзади. Это было так сладостно, что я даже застонала, подчиняясь ритму. Только потом возникла мысль, кто может такое делать со мной в моей кровати, когда на соседней спит Анютик? Неужели Толик? Но это невозможно, я бы услышала, как он входит в комнату. Я попробовала поднять голову, но мышцы как будто сковало, мой нос тыкался в подушку, я хотела крикнуть, что задохнусь, но вдруг все кончилось.

Следующей ночью я решила не спать, чтобы разобраться в происходящем. Если ко мне приходит Толик, то он, конечно, придет опять, а если не Толик, то я хотя бы узнаю, кто это. Я лежала на спине с открытыми глазами, когда прямо из стены вдруг вышел мужчина и встал над моей кроватью. Он видел, что я не сплю, и просто смотрел на меня. Мужчина был высокий, в белой майке, волосы темные.

– Ты кто? – спросила я шепотом.

– Сережа, – сказал он.

– Ты снизу, что ли? – спросила я.

Он кивнул. Я почувствовала себя в относительной безопасности, ведь это был Сергей.

– Ты можешь трахнуть меня? – спросила я, отбрасывая одеяло.

– Я не могу, – ответил он, – ты же живая, а я – дух.

– Но мне очень надо с кем-то трахнуться, – начала убеждать я, – может, все-таки у нас получится?

– Ну, можно попробовать, – согласился Сергей.

Он приспустил штаны и лег на меня сверху. Ничего почему-то не получалось. Я начала злиться.

– Вчера же все нормально было! – сказала я.

– Это не я вчера у тебя был, – лицо Сергея было теперь совсем близко, но размыто, как будто я смотрела на него через залапанное стекло.

– А кто же у меня был? – удивилась я.

– Один демон, – сказал Сергей.

Я молчала, и он, похоже, обиделся. Встал с меня, подтянул штаны и шагнул в стену. Я несколько раз тихо его позвала, но он больше не выходил.

По дороге в школу я рассказала о ночном происшествии Анютику. Она слушала довольно хмуро.

– Что такое? – спросила я. – Не веришь мне?

– Я верю, – Анютик смотрела в землю, – но это плохо. Тебе надо пить таблетки.

– Таблетки? – изумилась я. – Ты… ты, что, думаешь…

– Никакого Сергея не существует! – крикнула Анютик. – Это все только в твоей голове. И если не будешь пить таблетки, закончишь, как я!

– Да это маразм! – крикнула я. – Что, я должна жрать твой залептин? Без рецепта врача?!

Непонятно, с чего вдруг меня проняла такая щепетильность в вопросах приема лекарств.

– Любой врач скажет тебе пить залептин, – отрезала Анютик, – потому что это оптимально. И другого все равно нет. А иначе у тебя начнется психоз, ты что забыла, что я тебе говорила про месячные? На них все слетают.

Я обиделась на Анютика и первые три перемены к ней не подходила. На географии, правда, у меня в голове прояснилось. Может, действительно, обострение? Никто в этой реальности не ходит сквозь стены, и даже если нормальный человек увидит кого-то, выходящего из стены, он как минимум испугается. Я же восприняла появление Сергея как нечто само собой разумеющееся. Почему? Потому что у меня психоз, ответ на поверхности… Можно, конечно, порезать ноги, но почему бы не попробовать залептин? Анютик держится на нем четвертый год, значит, и мне он не повредит. Главное, начать сегодня же, пока еще сохраняется критика к тому бреду, что творится у меня в голове.

После географии я попросила у Анютика прощения. Дома выпила две таблетки залептина. Ощущения были просто кошмарные. Я даже представить не могла, что эффект от таблеток может быть настолько мгновенным. Не успела я поставить в раковину чашку, из которой запивала залептин, как начала кружиться голова. Желудок поднялся к горлу и встал там, мешая дышать. Анютик помогла мне дойти до комнаты. Одна бы я не дошла.

В каждый сустав словно бы выдавили тюбик клея, я с трудом передвигала ноги. Волосы упали на лицо, но у меня не было сил убрать их. Я сидела и пятнадцать минут думала – стоит ли поднять руку, чтобы убрать волосы, или лучше так все и оставить. Состояние усугублялось, и вопрос отпал сам собой – я уже просто не могла поднять руку и заправить волосы за ухо. Анютик сказала, что так только первые дни, максимум – неделю. Потом я привыкну. Мне не очень-то хотелось привыкать к такому самочувствию, но говорить ничего тоже не хотелось.

В голове дул серый ветер. Если раньше мой мозг клокотал, картинки сменялись с бешеной скоростью, мысли прыгали, раз в полминуты скатываясь на обобщенный, ничейный член, то после приема залептина все это как будто стерли ластиком. Я не хотела, чтобы так было. Я хотела стереть только Сергея, может, еще член… Хотя нет, член лучше было бы оставить, просто немного подсократить объемы его присутствия. А получилось, что вместе с Сергеем и членом я лишилась всего, что привыкла считать собой. На диване сидело лишь тело, я могла заключить, что оно мое, только из-за тянущей боли в стопе, которую два дня назад опять порезала. Правда, в тот момент мне не было страшно, не было особенно обидно. Под залептином я чувствовала лишь слабое сожаление, что жизнь превратилась в такое вот говно, как-то развить эту мысль у меня не получалось.

Анютик сказала, что смысл нейролептиков именно в этом. Не дать шизофренику развить никакую мысль. Потому что мы хватаемся за мысли, мы обдумываем даже то, что у нормальных людей доведено до автоматизма, и однажды мы так глубоко зарываемся в собственное подсознание, что оно начинает с нами говорить. Думаешь, я хочу пить эту мерзость? – спросила она. – Да никогда. Я все время вспоминаю, какой счастливой была в психозе, только тогда я и жила-то по-настоящему.

– Тебе будет лучше, – пообещала она, – уже завтра, вот увидишь.

Завтра мне не было лучше. Все то же оцепенение, равнодушие, скованность. Я не пошла в школу. Когда мама отбыла в свою клинику, а бабушка потащилась за пенсией, я постучалась к Толику. Он открыл мне и вернулся к занятию, от которого я его оторвала внезапным вторжением. Он сидел за столом, рвал листы А4 на мелкие клочки и курил.

– Толик, – прохрипела я, – что ты принимаешь?

– Седоквель, – ответил Толик, ничуть не удивившись.

– Слушай, Толик, – мне было так тяжело говорить, что на лбу выступил пот, – дай мне свой седоквель, мне очень плохо от залептина.

– Аза вообще дерьмо, – сказал Толик, – ходишь, как деревянный, и выворачивает круглые сутки.

Он встал из-за стола, подошел к шкафу и протянул мне початую упаковку.

– Наслаждайся, – сказал он.

Я приняла седоквель, и, как ни странно, мне полегчало. Я, конечно, по-прежнему была деревянной, но меня хотя бы не тошнило, и некоторые простейшие соображения удавалось удерживать в сознании. Скажем: дойти до своей комнаты. Закрыть задвижку в туалете. Глаза слипались, но не от желания спать, а от нежелания ничего вокруг видеть. Я легла на кровать Анютика и накрылась одеялом. Не знаю, сколько я так лежала, но вдруг почувствовала, что кто-то гладит меня по голове. Сквозь опущенные ресницы я увидела Сергея, он опять был в белой майке.

– Бедная девочка, – говорил он тихо, – бедная маленькая девочка.

Все бесполезно, подумала я.

Анютик сказала, что в вопросах совместимости с лекарством каждый шиз индивидуален. Кому-то подходит залептин, кому-то нет. Ей, например, на ура шел аминазин, хотя большинство в дурке от него просто загибалось. Главным, по ее мнению, было переждать весну, потом можно будет сократить дозу седоквеля или совсем его бросить. Во всяком случае, до осени. На седоквеле я закончила учебный год, правда, в дневнике были сплошняком тройки, но меня это в тот момент меньше всего волновало. Единственную пятерку по литературе мне обеспечил, несомненно, седоквель – целыми днями я лежала на диване и читала. Сначала художественную литературу, за месяц я прочла все, что собирало пыль у нас дома. Потом пришлось читать книги по обустройству огорода, которые собирала зачем-то мама, на это у меня ушло четыре дня, после них я начала плотно осваивать медицинские справочники бабушки. Лекарство действовало на меня странно. До него мой мозг был квартирой с большим количеством заполненных истерической похабщиной комнат и огромным длинным коридором, который должен был соединять их, то есть обеспечивать элементарную причинно-следственную связь между мыслительными импульсами, но почему-то не обеспечивал. Мысли наскакивали одна на другую, члены прыгали на тетрадках по алгебре, из стен выходили мертвые и включали шоу Жени Шаден. Седоквель навел в этом бардаке порядок, но тоже своеобразный. Как новый хозяин дома, про который поговаривают, что раньше там был притон, он запер все комнаты и расчистил коридор. Теперь мои мысли не могли выбраться из-под замков, зато открылись бесконечные пространства, требующие причинно-следственного заполнения. Я читала страницу и запоминала ее в мельчайших подробностях. Вечером Анютик меня проверяла.

– Брадиаритмия! – азартно выкрикивала Анютик, держа на коленях «Справочник терапевта».

– Синдром слабости синусового узла используется для обозначения нарушений функций синусового узла, приводящих к брадиаритмии, – тарабанила я.

Я помнила не только текст, но даже страницу, на которой он был напечатан. Я помнила, в какой части страницы находилась статья про брадиаритмию, и что выше нее был конец статьи про брадикардию, а ниже – статья про бред, но короткая, со ссылкой на раздел «Психические и психоневрологические заболевания».

Анютик закончила год с двумя двойками – по русскому и по алгебре, Марина Александровна, по понятным причинам, отказалась с ней заниматься. Маму вызвала классная руководительница, не для того даже, чтобы ругаться, а просто, чтобы понять, как дальше быть с Анютиком. Мама подарила ей шанель номер пять и пообещала, что за лето Анютик обязательно подтянет русский и математику.

– Алгебру, – подсказала классная, – математика у нас была в начальной школе.

В первых числах июня позвонил папа и предложил забрать нас с Анютиком на летние каникулы. Мама с бабушкой изо всех сил противились. Не тому, конечно, чтобы мы провели хотя бы лето в относительной чистоте и достатке, а разлагающему влиянию папиных шлюх. Бабушка даже вообразить не могла такого кошмара, чтобы ее внучки жили в доме, где обитает еще и женщина, с которой понятно в каких отношениях состоит их отец. Что касалось отношений мамы и Толика, то они, разумеется, были «нормальными», а вот спрогнозировать папино поведение бабушка не могла. А вдруг он решит заниматься со своей шлюхой сексом прямо у нас на глазах? Меня, впрочем, даже такая экзотическая перспектива не слишком пугала – все свое детство я только и слышала, что про папиных шлюх, и провести летние каникулы, наблюдая их в действии, казалось в чем-то даже логичным.

Утром пятого июня папа привез нас в свой дом. В кухне заменили столешницу. Среди сковородок розовой меди теперь хозяйничала некая Таня, тоже с приличным бюстом, как папа любил. Таня встретила нас приветливо. Папа побыл дома минут двадцать и, убедившись, что все хорошо, уехал на работу. Мы с Таней приготовили обед, сходили в магазин за мороженым, а потом засели в саду. Таня выражала большую радость от того, что мы, наконец, к ним приехали, потому, что папа по нам скучает. Анютик сказала, что хочет спать, Таня отправила ее в дом. Потом приехал папа, мы жарили шашлык, и Анютик выпала из поля нашего внимания. Конечно, Таня наивно верила, что она спит, но уж мы-то с папой могли бы предположить, что это не так. Наутро выяснилось, что Анютик обокрала Таню. Она вытащила ее драгоценности из бархатных коробочек, в которых папа их дарил, и спустила в унитаз. Зачем она это сделала, Анютик ответить не могла. Таня плакала и все время трясла свои коробочки, как будто надеясь, что хоть одно колечко Анютик пропустила и вот сейчас оно выпадет. Папа наорал на Таню. Чтобы она заткнула свою пасть, вытерла сопли и так далее. Потом он посадил нас в машину и привез обратно домой. Он высадил нас у подъезда и уехал. Анютик побежала набирать код.

– Подожди, – сказала я.

Она остановилась. Я подошла к ней и изо всех сил дала ей в морду.

Дачи у нас не было, но зато она была у матери Толика, бывшей советской актрисы. Толик позвонил ей и спросил, не согласится ли она подержать нас с Анютиком у себя пару месяцев? Она почему-то согласилась. На следующий день мы с мамой сели в электричку и поехали на Клязьму. Мама Толика, Елена Борисовна, ждала нас на перроне. На ней была черная шляпа с огромными полями, сарафан и круглые черные очки. Мама сунула ей деньги, Елена Борисовна лепетала про прекрасное питание, которым она нас обеспечит. Якобы каждый день она будет варить суп. Мама отмахнулась, какой суп, не мучайте себя, они и сардельки отлично съедят. Ну, что вы, сказала Елена Борисовна, детям нельзя сардельки. А как Толя? – спросила она, когда до маминой обратной электрички оставалась ровно минута.

– Толя… – мама начала быстро говорить, но шум подъехавшего состава полностью заглушил ее слова.

Елена Борисовна кивала ее двигавшимся губам, как будто хоть что-то слышала. Двери электрички, чмокнув, разъехались.

– Ну, слава Богу, – сказала Елена Борисовна, – что все хорошо.

Мама помахала нам рукой и прыгнула в вагон.

– Пойдемте, девочки, – Елена Борисовна направилась к станционному магазину, – купим кое-какие мелочи…

Кое-какими мелочами оказались две бутылки коньяка, лимоны, пачка сахара и пачка макарон, а также связка неровных серых сарделек. Елена Борисовна улыбнулась нам, как будто извинялась, и пообещала, что суп сварит завтра. Этому было какое-то сложное объяснение. Вроде бы для супа нужны были овощи, а у нее одна картошка, а машина с овощами приезжает завтра, и у них отличный лук, а здесь в магазине одно дерьмо, да и тащить сил нет.

Дача Елены Борисовны оказалась старой, белой и величественной, как спившаяся королева. Полы, двери, рамы – все скрипело. На застекленной веранде в углу стояли кошачьи миски, а в комнате, где нам с Анютиком предстояло спать, висел портрет Пастернака. Елена Борисовна первые дни еще пыталась скрыть свой алкоголизм – она наливала коньяк в чайную кружку и ходила с ней по всему дому, говорила, что у нее поднялось давление и надо полежать, лежала она тоже с коньяком. Потом она поняла, что ни меня, ни Анютика ее увлечение спиртным не беспокоит, и расслабилась. Для Елены Борисовны почему-то важным было, чтобы вещи ни в коем случае не назывались своими именами. Поднявшись утром с адского бодуна, она говорила:

– Надо мне принять мое лекарство, – подходила к буфету и наливала себе полчашки коньяка.

Она напивалась на веранде до такого состояния, что не могла самостоятельно дойти до постели, и нам с Анютиком приходилось ее тащить. Проспавшись, Елена Борисовна стучалась к нам в комнату и, просовывая в дверь помятое, набрякшее лицо, сообщала:

– Что-то так меня днем сморило, девочки, это все давление. Я совершенно больная женщина.

Мы кивали. Елена Борисовна, естественно, так и не сварила никакой суп. На завтрак мы ели хлеб с маргарином, на обед гречку, а на ужин яблоки, которые самостоятельно обрывали со старых, морщинистых яблонь в саду. Елена Борисовна сетовала, что они совсем выродились. Деньги, которые мама ей дала, она тратила на коньяк, но выходило дорого. Тогда она перешла на коньячный спирт, он продавался в магазине на станции в белых пятилитровых канистрах. Одной канистры хватало на неделю, если не приходили гости.

В качестве гостей выступали такие же пьющие старухи, из актрис или жены мертвых актеров. Они все скрывали глаза за темными очками и нажирались до поросячьего визга. К приходу старух Елена Борисовна делала на закуску николашек. Резала лимоны на кружки и одну половинку посыпала сахаром, а другую – мерзким растворимым кофе. Это потом позволяло сказать, что от кофе опять поднялось давление, и бедная Елена Борисовна упала возле сортира. Мы с Анютиком загорали на старых матрасах в саду, а старухи заседали на веранде с коньячным спиртом и вспоминали молодость. Они обсуждали гастроли, роли, которые кто-то или они сами не получили, кто с кем спал, кто от кого сделал аборт и чем все это закончилось. Ничего утешительного, если учесть, что для большинства фигурантов их воспоминаний все завершилось циррозом, а сами они, сморщенные, с артритными руками и полулысые, встретили старость, накачиваясь техническим пойлом на веранде. При желании их можно было осудить, но я не находила в себе сил на это. Жизнь не дала им ничего, хотя они проживали ее с запасом упорства, которому можно было позавидовать.

За одной из подруг Елены Борисовны, Нелей, ближе к вечеру приходил внук. Ему было 19 лет, он учился в архитектурном институте. Неля обычно навещала нас часов в одиннадцать утра с прозрачной целью опохмелиться – дома она не пила, потому что не было компании. Она поднималась на веранду, навстречу выходила Елена Борисовна, уже с чашкой.

– Слушай, – говорила Неля, – сегодня магнитная буря, по-моему. Голова раскалывается.

– Надо коньячку 50 грамм, – отвечала Елена Борисовна, – чтобы сосуды расширить.

– Ты думаешь? – якобы с сомнением тянула Неля.

– Конечно, я тебе налью сейчас!

Неля тяжело садилась за стол, а Елена Борисовна удалялась в дом и возвращалась с графинчиком коньячного спирта. Она никогда не наливала прямо из канистры, это, видимо, оскорбляло ее чувство прекрасного.

Ближе к обеду они уговаривали первый графинчик, и Елена Борисовна, если могла, делала новую ходку к канистре, а если уже нет, то просила меня или Анютика. Мы, стараясь не дышать, переливали спирт из канистры в узкое горлышко графинчика, пахло конфетами и уколами. Старухи почти ничего не ели, если не считать николашек, иногда, после особенно болезненных пробуждений, Елена Борисовна заваривала себе куриный бульон из кубика.

На втором графинчике Неля начинала волноваться, как там без нее Костик. Елена Борисовна разумно отвечала, что Костик – здоровый лоб и найдет чем заняться. Изображая заботливую бабушку, Неля пару раз звонила Костику по грязному мобильному. Первый раз, чтобы узнать, пообедал ли он, а второй – потому что забывала, что уже звонила. Костик появлялся около половины шестого, кивал нам с Анютиком, поднимался на веранду и уводил Нелю домой. Там он укладывал ее спать, а сам потом сидел на крыльце и курил.

В июне я принимала седоквель без должной регулярности, иногда пила, иногда нет. Анютик же, напротив, приобрела какую-то неодолимую тягу к таблеткам. Помимо своего залептина, она стала попивать мой седоквель, а перед сном еще и закидывалась циклодором, объясняя это тем, что скоро уже у нее начнутся месячные и она не хочет слететь с катушек. По ночам ее глючило, и она снова пила седоквель. В итоге она подсела на «кашу» и к середине июня совсем перестала выходить за пределы участка Елены Борисовны. Она боялась собак. Собаки в поселке и впрямь были, но само их наличие никак не означало, что они для кого-то опасны. У меня же, как синдром отмены седоквеля, вернулся мышечный тонус, мне все время хотелось двигаться, но без Анютика гулять было скучно, я вынуждена была сидеть с ней в саду и злилась.

Мы поругались. Я хотела пойти в лес, а Анютик бредила насчет собак, которые нас там загрызут. Елена Борисовна и Неля пили на веранде. Я послала Анютика матом и вышла за калитку. Прошла по улице и завернула к дому Костика. Он стоял в саду в одних обрезанных по колено джинсах и объедал малиновый куст. Я помахала ему рукой из-за калитки и предложила погулять. Костик согласился.

Мы пошли в лес, но там жутко жрали комары, и мы свернули к водохранилищу. Костик купил себе в ларьке пива, а мне – пепси, мы сели на бревно у самой воды и стали обсуждать почему-то школу. Костик вспоминал, что учиться он ненавидел, да и сейчас в принципе ненавидит, но надо учиться, чтобы не попасть в армию. Я сказала, что вообще не понимаю всеобщую истерию по поводу отметок, ведь можно просто посмотреть на взрослых людей и понять, что как бы ты ни учился в школе, все равно тебе ничего не светит. Костик сказал, что я очень красивая, а потом, на всякий случай, поинтересовался, сколько мне лет. Я сказала, что пятнадцать.

Мы вернулись в поселок, и около своего дома он спросил, не хочу ли я зайти? Я хотела. Дом у них был такой же запущенный, как у Елены Борисовны, и, кажется, даже те же самые коты ходили к ним кормиться. Только миски для них стояли не на веранде, а под крыльцом. Комната Костика была на втором этаже. Он показал мне фотки на компьютере, мы еще немного поболтали, сидя довольно близко друг к другу. Потом я ушла.

Анютик, увидев меня, начала допытываться, где я шлялась. Я не стала ломаться и выложила ей про Костика.

– Он тебе что, нравится? – спросила она.

В Костике не было ничего редкого или необычного. Он выглядел и разговаривал, как обычный девятнадцатилетний парень, и если и мог нравиться, то только по этим причинам.

– Ничего у тебя с ним не будет, – ревниво заметила Анютик, – очень ты ему нужна.

– Ну, ты-то вообще никому не нужна, – сказала я, – от своих таблеток скоро и в сад выйти не сможешь. Вдруг там на тебя нападут гусеницы.

– Сука, – сказала Анютик.

– А ты ничтожество, – парировала я.

Через два дня после прогулки на водохранилище мы с Костиком поцеловались взасос. Он просунул руки мне под майку и гладил соски. Мне нравилось то, что он делает, но сам он не вызывал вообще никаких чувств. Я не восхищалась его внешностью, меня не особенно интересовало то, что он рассказывал. Он был настолько нормальным, что это граничило с небытием, иногда я смотрела на него, и мне казалось, что у Костика вообще нет личности. Просто его мозг сохранил небольшой набор узнаваемых импульсов. И для каждого из них у него хранится запас слов и реакций, тоже небольшой.

Я не принимала седоквель уже четыре дня. Неля с Еленой Борисовной пили вино из красной коробки с краником, они поминали какого-то Николая Ивановича, умершего год назад. Анютик со мной не разговаривала, теперь она целыми днями что-то писала в тетрадке. Я почистила зубы и пошла к Костику. Сама открыла калитку и поднялась к нему на второй этаж. Он слушал «Арию» в наушниках. Я тронула его за плечо, он кивнул мне и протянул один наушник. Я села рядом и тоже стала слушать про парня, который давал знак братьям, вверх поднимая кулак. Так мы сидели минут пять, он слушал гитарные проигрыши. У меня стало покалывать поясницу, нужно было сменить положение. Я вернула Костику наушник и легла на его кровать. Он выключил музыку и лег рядом. Мы лежали, как будто настраиваясь, взвешивая плюсы и минусы, хотя на самом деле думать было не о чем. Все, что мы сделаем или не сделаем, заранее не имело смысла, этот потолок с застывшими каплями лака, эти обитые вагонкой стены… Перо, наполовину вылезшее из подушки. Дыхание. Запах дезодоранта, облупленный красный лак на ногтях моих ног. Комикс, поток абсурда, все это было нереальным.

Костик поцеловал меня, я сама сняла майку. Он достал из ящика стола три презерватива. Красный, желтый и обычный.

Я выбрала обычный.

Костик стянул с меня шорты, нанизал на член презерватив и ткнулся мне между ног. Там не пускало, но не как в стену, а мягко, как бы с пружинкой, он тыкался, а там пружинило, он оперся на локти и двинул с силой. Стены и потолок столкнулись, запрыгали, постельное белье двигалось, то надуваясь складками, то разглаживаясь. Капля лака текла по воздуху, все ниже и ниже. Это было похоже на спортивную греблю, только лодка шла не по течению, а против. Я помогала ей, как могла, умоляла Бога, чтобы было не так больно. Вдруг я увидела лицо Костика прямо над своим, его глаза были совершенно сумасшедшими, мне даже захотелось тронуть его, спросить его: Костик, это же я, я, что ты делаешь со мной?

Он упорно лез мне внутрь, мне было жутко больно, но тело Костика двигалось над моим, я подумала, что если попрошу его прекратить, буду выглядеть полной дурой. Я стала смотреть в сторону и мечтать, чтобы на ковре, в месте между кроватью и шкафом сидела собака.

Костик остановился только, когда кровь захлюпала. Наши бедра слипались от крови. Он вытащил член, кровь капала на белье с презерватива, его колпачок грустно поник.

– Черт, – сказал Костик. – Как ты будешь мыться?

Мы спустились на кухню, он носил мне воду из ведра в ковшике. Это совсем не помогало. Кровь текла из меня, брызгала на линолеум. Я попросила у него вату. Он долго искал, потом принес древний, серый рулон. Я отщипнула кусок и вложила в трусы. Мы оделись, потом мыли пол, сняли белье с кровати и прополоскали в бочке, которая стояла в саду.

– Я пойду, – сказала я.

Костик обнял меня, несколько секунд мы так стояли, рядом с бочкой. Я чувствовала, как у него колотится сердце.

– Все хорошо, – сказал он, – не думай про это.

Кровь текла еще часа два, потом остановилась. Анютик словно бы почувствовала ее запах. Я наврала ей, что у меня месячные, но она не поверила. Она ходила за мной по пятам, ждала около туалета, пока я меняла вату, и все время задавала одни и те же вопросы.

– Ты с ним трахнулась, да?

– Нет, – говорила я.

– А больно было? – наседала Анютик.

– Я не понимаю, о чем ты, у меня месячные.

– Как это в первый раз? – глаза Анютика пылали, как у кота на засвеченной фотографии.

– Никак! – не выдержала я. – Просто я пришла, мы легли, и он сломал мне целку. Все!

Анютик пораженно молчала.

– Довольна? – спросила я.

– Как бы он тебе жизнь не сломал, – сказала она.

На второй день было больно, и на третий тоже. Я ощущала себя какой-то открытой. Как будто мое тело было стволом, и этот ствол обрывался раной внизу. Через эту рану из меня выходила вся моя жизнь. Я не могла ничего с этим поделать, при всем желании рану было не заделать, я поняла, что мне придется с ней жить и время от времени она будет ныть. Но по крайней мере у меня появилось занятие.

С четвертого дня я вошла во вкус. Мы трахались сидя, лежа, стоя, в доме и на улице, в лесу.

Костик показывал мне порнографические ролики на телефоне, и исходя из увиденного я училась правильно сосать член. Мы мастурбировали, сидя рядом перед зеркалом, обмазывались клубничным вареньем и потом слизывали его друг с друга. Постепенно я привыкла к нему.

Костик пользовался презервативами, но ближе к концу июля они стали его стеснять. Мы спали по живому, а в последний момент он вытаскивал член и кончал мне на живот. Сперму потом было очень сложно отмыть, сколько воды я ни лила на себя, все равно на коже оставалась тонкая пленка. О будущем мы не говорили. Да и о чем тут говорить? Мы жили в разных районах Москвы, он учился в институте, а я в школе, наше будущее равнялось нашему настоящему, в котором у меня была дыра между ног, а у Костика – член, который регулярно и долго стоял.

Мне нравилось просто быть с ним, валяться в кровати. Окно в его комнате выходило на северную сторону, и по утрам там было прохладно, зато после обеда пространство наполнялось желтым светом. С белыми, как лучи, коридорчиками, в которых мерцали пылинки. Как-то я лежала на кровати, а Костик вышел поссать. Вернувшись, он взял мою ногу и стал целовать ступню.

– Что это у тебя? – удивился он, заметив шрамы.

Я могла бы наврать, что босиком прыгнула на стекло или попала в автокатастрофу, после которой мне делали несколько операций – у меня всегда получалось придумывать правдоподобные истории. Я не могла по чесноку сказать, что творится у меня внутри, что я на самом деле вижу, мне все время приходилось подстраиваться. Мне было тринадцать, и за всю мою жизнь никто, кроме Анютика, никогда меня не слушал, ни о чем не спрашивал. Я то ли жила, то ли нет, иногда мне казалось, что все мое существование – это тоже какая-то шизофреническая фантазия, в которой я усиленно изображаю нормального человека. Я рассказала Костику все. Про видения, про бритвы, про залептин и отмену. Он слушал молча, смотрел мне в глаза и не выпускал из рук мою ногу. Потом он сказал: