Текст книги "Жених для ящерицы"

Автор книги: Анна Яковлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

* * *

На уроке по химии мы с Зойкой пили чай с конфетами, которые передала мне Дарья, решали задачи, учили формулы и обменивались жизненным опытом.

– Мальчишки все дураки, – авторитетно заявила девочка, обнаружив зачатки шовинизма, – дураки и хвастуны. Представляешь, у нас все девчонки влюблены в Митьку Хромова, уже все с ним целовались, а я – нет. Полный придурок. Как в такого можно влюбиться? А ты в кого-нибудь влюблена?

Зойка зашелестела оберткой «Белочки», сунула в рот конфету.

– Ни в кого, – призналась я и последовала Зойкиному примеру, тоже развернула «Белочку» – сладкое меня утешало.

Ночь выдалась тяжелая, беспокойная.

Степан и Жуков какими-то неведомыми способами избежали пожизненного заключения и уже через час после задержания оказались в соседнем дворе, братались и клялись в вечной дружбе. Инопланетные существа – мужчины, сколько о них ни читай.

Подавленная бегством Француза, я легла спать и даже заснула.

Мне приснился какой-то кошмар, липкая от страха, я распахнула глаза, уставилась в темноту и услышала жуткий, потусторонний звук. Я подскочила на постели, прислушиваясь. Если сейчас выяснится, что сосед – оборотень, что я буду делать?

Но все оказалось поправимо: под моими окнами звучала ария герцога из «Риголетто» в исполнении ансамбля «Волчья стая».

– Сердце красавиц склонно к измене, – жутко фальшивя, голосил Жуков, – и к перемене, как ветер мая!

– С нежной улыбкой в страсти клянутся, плачут, смеются, – безбожно перевирая Верди, подхватил пьяный голос Жорки, соседа справа. – Нам изменяя!

– Вечно смеются, нас увлекают и изменяя-я-а-а-ют также шутя! – Голоса слились в протяжный вой.

Исполнителей легко можно было подвести под статью «подстрекательство к самоубийству».

Рука потянулась к телефонной трубке, но я подавила в себе желание вызвать милицию. Уместнее была неотложная медицинская помощь, причем мне.

Захватила подушку, перестелила постель в дальней комнате (бывшей маминой), хлопнула пустырника, закрыла окна, но заснула, конечно, не сразу.

Мысли крутились вокруг Француза.

Неужели родить ребенка от Короля мне не светит?

Отчаяние настигло меня, слезы обожгли глаза. «Ну почему, почему я не ящерица?»

* * *

На ферме царил хаос.

Коровы мычали, коллектив сбился в кучку у кабинета Гены Рысака, в воздухе разлился апокалипсис, как будто в чьей-то секретной лаборатории разбилась склянка с вирусом-убийцей и все обречены, но еще на что-то надеются.

– Нас закрывают, – упредил мой вопрос Миша Загорулько.

– Ну и что?

– Как – что? Ты не поняла? За-кры-вают!

Я не видела повода волноваться: все идет по плану. Лабораторию переносят, фермы объединяют. Коллективы сливаются или объединяются – что не так?

Но Загорулько объяснил:

– Не объединяют, а закрывают, Витя. Жуков раздал всем по тридцать тысяч рублей, обещал остальное после сделки. А сам кинул нас.

В голове помутилось.

– Как это?

– Каком кверху.

Грубость Загорулько вернула мне способность соображать:

– А где Рысак?

– Со вчерашнего дня Рысака никто не видел.

– Надо съездить к нему домой, – предложила я.

– Вот ты и поедешь.

Меня подхватили под руки, вывели из конторы, сунули в молоковозку, и мы с Василием Митрофановичем затряслись по ухабам и колдобинам.

Верка Рысакова, лохматая и злая как фурия, открыла на мой звонок.

– А-а, Петухова, входи, – кивнула она, – полюбуйся на вашего начальника.

Верка буквально втолкнула меня в спальню.

Раскинув члены, на двуспальной супружеской кровати почивал Геннадий Павлович.

Мы с Веркой затихли, рассматривая тщедушное тельце, поросшее чахлой растительностью: я – стыдливо, она – с ненавистью.

– Вот, утром с экспресс-доставкой грузов получила.

– Откуда?

– А шут его знает, – пожала плечами Верка, – сказали, в городе был.

Рысачиха хлопнула дверью спальни, а я не удержалась – двумя пальцами зажала нос управляющего. Гена перешел на храп, но веки не открыл. Поэкспериментировав с дыханием спящего, поочередно закрывая то рот, то нос Рысака, я не добилась никаких результатов, вытерла пальцы о пододеяльник и покинула спальню.

– Вер, придет в себя – позвони, а? – попросила я. – Коллектив в панике, нас рейдеры захватили.

– А-а, вот в чем дело! Хорошо, позвоню, – легко пообещала Верка.

Меня поразило хладнокровие супруги управляющего. Захватили ведь не только нас, но и Палыча! Что бы означало спокойствие Рысачихи?

Верка слыла бабой разбитной, в противовес мужу.

По логике вещей, на мои слова она должна была реагировать иначе. Например, стащить супруга с кровати, сунуть под холодный душ, вызвать медицину катастроф, МЧС, авиацию, спецназ и ОМОН. Ничего подобного.

В комнате на диване стоял чемодан с женским барахлом: Верка методично складывала вещички.

«Сбежать надумала, что ли?» – насторожилась я.

– В отпуск еду, в санаторий, – перехватив мой взгляд, объяснила Верка, – по графику моя очередь наступила. Ты же знаешь, у нас в администрации с этим строго. Хочешь не хочешь, а иди в отпуск.

Рысачиха наводила марафет, как если бы это был обычный, ничем не выдающийся день.

Муж теряет работу и впадает в запой, а жена едет в санаторий…

Семейная жизнь и раньше не привлекала меня, а теперь показалась полной бессмыслицей. Одиночество – это и есть брак, а брак – это и есть одиночество.

Не на шутку встревоженная, я вернулась на ферму, отчиталась перед коллективом о результатах рейда по вражеским тылам, вернее, об отсутствии результатов, выдала анализы и поехала в город, в Ассоциацию фермерских хозяйств.

Каково же было мое удивление, когда я не обнаружила по известному адресу ни Француза, ни вывески на его двери – вообще никаких следов присутствия председателя ассоциации и его супруги Фаины!

Расследование, которое я устроила прямо на месте, ни к чему не привело.

В соседних офисах никто из немногочисленных сотрудников (был уже конец рабочего дня) ничего не слышал и не видел. Только охранник внес некоторую ясность:

– Съехали вчера вечером.

– Вы уверены?

– Конечно, – парень показал на часы, – я заступил на смену в девять, а эти, из ассоциации, женщина и мужик, уходили в одиннадцатом часу. Я, конечно, спросил, мол, что так поздно, много дел? Мужик ответил, дескать, запарка.

– Двое? – на всякий случай переспросила я.

Жуков со Степаном в это время находились в зареченском отделении милиции, но я уже не знала, чему верить.

– Двое, – уверенно подтвердил парень.

Прямо из города я направилась домой к Гене Рысаку, и мне посчастливилось застать нашего управляющего в твердом уме и трезвой памяти. В относительно твердом уме и относительно трезвой памяти.

Гена по неосторожности открыл дверь в семейных трусах, увидел меня и сиганул в ванную.

Я думала, он одевается, но ошиблась – Гена отсиживался. Пришлось стучать:

– Геннадий Палыч, я не уйду, не надейся.

На Гену стыдно было смотреть: всклокоченный, мятый, в подскочивших от неделикатной стирки брючках, в дырявой майке (не представляю, как Палыч раздевался, например, при любовнице, если она у него есть, или у врача), в Веркиных тапках с сиреневой опушкой – именно такими я представляла пациентов психиатрической лечебницы с диагнозом «шизофрения в стадии ремиссии».

– Выпьешь? – задал вопрос Гена, и я поняла, что наши дела плохи.

– А, давай, – махнула я рукой.

Геннадий Павлович налил водки, порезал сало и хлеб. Мы, как на поминках, в полном молчании выпили, закусили.

– Кинули нас, – подтвердил мрачную истину Гена, – уплыли наши деньги, и паи, и ферма, и все, к чертям собачьим, уплыло.

Я помолчала, переваривая информацию.

– Ген, за сколько тебя купили?

– За сто тысяч, – не стал запираться Геннадий Павлович.

– Чего?

– Рублей!

– А сколько дали?

– Сказали, аванс. – Гена с видом жертвы встал, открыл навесной шкаф над разделочным столом, вытащил конверт, протянул мне.

В конверте лежали красивые, новенькие десять пятитысячных купюр.

Слишком красивые и слишком новенькие.

– Цветной принтер? – догадалась я.

– Ага, – кивнул Гена и наполнил стопки.

Спрашивать у Гены, где были его совесть и глаза, я не стала. Глаза ему залили – это было понятно без слов. Совесть, видимо, усыпили тем же простым и действенным способом.

– Палыч, ты же непьющий?

– Это был исключительный случай.

– Надо что-то делать, – высказалась я, опрокинув еще одну стопку, – искать этих проходимцев.

– Надо, – согласился Гена, разливая остатки водки, – хотя бы для очистки совести.

Мы посидели в тягостном молчании.

– Палыч, а кто купил земельные паи?

– Жуков оформил все документы на одну контору московскую, «Глобалресурс». Думаю, подставная контора.

– Слушай, а соседи, «Рассвет» и «Утро страны», – как они? Тоже попали?

По лицу Геннадия Павловича прошла судорога.

– Тоже попали.

– Как же так? Ни у кого не возникло сомнений?

– Ни у кого…

– Ген, а какие у нас, у хозяйства, я имею в виду, права?

– Не сегодня завтра нас турнут с насиженного места. Стадо придется гнать на убой.

Сокрушаться смысла не было. Жуков мастерски умел влезть в душу, я сама едва не пала жертвой этого квалифицированного, так сказать валютного, наперсточника. Вино, цветы, штопор… Забота обо мне и наших с мамой участках… Меня подбросило от догадки: работа – это тоже была развесистая клюква?

Объединенная лаборатория, командировка – все для того, чтобы я поверила в реальность происходящего? Ведь счета на оборудование, мебель и реактивы до сих пор не оплатили! Так-так-так… Если преступная группа снялась и отбыла в неизвестном направлении – что это может означать? Что они добились своего – вот что это означает! Я мешала их планам, а потом перестала мешать: дала Жукову доверенность на сбор документов, когда он предложил мне найти альтернативные участки.

Значит… значит, моя земля тоже накрылась?

– Дура я, дура, – простонала я и по примеру Гены Рысака обхватила голову руками.

– Ты-то как раз умнее всех, – утешил Гена, – а мне теперь хоть вешайся.

После вечерней дойки коллектив собрался в красном уголке.

Собрание проходило в нервной обстановке, решить ничего толком не могли. Как быть со стадом, с имуществом, с помещениями – никто не знал. Гена вообще впал в ступор. Глядя на нашего управляющего, хотелось лечь и умереть. «Не боец, ох не боец наш Гена», – сокрушалась я.

Пока все, не стесняясь, высказывались в адрес зомбированного Палыча, вдогонку мастерски и с удовольствием материли Жукова, я написала заявление в милицию, в прокуратуру и представителю президента. Хотела еще куда-нибудь написать – в ООН, в Гаагский суд, например, но адресов не знала.

– Ставьте подписи, – сунув ручку кому-то, велела я.

Поставив подписи, народ стал расходиться.

Я вручила заявления Геннадию Павловичу, изображавшему истукана:

– Завтра утром поедешь в город. Понял? Понял или нет? – Я потрясла Гену за плечо, дождалась, когда он кивнет. – Отвезешь в прокуратуру и в милицию заявления. Потом поедешь в администрацию.

Гена опять вяло кивнул, но взгляд уже был осмысленным.

Утром «пазик» не приехал, каждый добирался до фермы своим ходом.

Злые как черти, доярки быстро выяснили, что денег на заправку нашего фермерского автобуса нет.

Озверевший коллектив ринулся к бухгалтеру Нонке Спириной с классическим вопросом (по частоте употребления главным русским вопросом, как мне кажется):

– Где деньги?

– Нет денег! Банковские счета хозяйства заблокированы. Деньги за молоко со счетов хозяйства сразу снимает налоговая. Зарплаты не будет. – Нонка с невозмутимым видом оглядела обалдевших доярок.

– Сучка! – сквозь зубы процедила Клавдя. – А раньше ты сказать не могла?

– А что бы ты сделала? – с наглой ухмылкой поинтересовалась Нонка.

Я снова собрала коллектив и предложила сброситься из авансированных Жуковым денег.

Без энтузиазма мы скинулись на заправку, Василий Митрофанович обещал, что этого хватит на газ на неделю. Уже кое-что.

Выдав анализы, я закрылась в кабинете Рысака и принялась обзванивать соседние хозяйства. Через час я убедилась, что:

дураков не жнут, не сеют, они растут сами.

афера века удалась.

Чтобы рассеять по миру всех фермеров области, Жукову потребовалось чуть больше трех недель. Эх, надо было сделать его донором! Это ж какие способности у человека! Гений! Криминальный, правда, но гений.

В своих фантазиях я представляла Жукова и Фаину в наручниках в зале суда.

В этой компании Француза не было: почему-то не хотелось, чтобы Максима нашли и предъявили обвинение в мошенничестве. Красивый, роскошный мужчина – пусть живет среди нас, грешных, пусть радует глаз, пусть женщины рожают от него детей. А от кого еще рожать? Не от Палыча же!

Вернувшись из города, Гена попросил у меня спирта.

– Палыч, нам нужен трезвый управляющий, – предостерегла я Рысака, – не увлекайся.

Налила Гене наркомовские сто граммов, он молодецки махнул их и произнес исторические слова:

– Жизнь – говно!

Пока власти раскачивались, на наших наделах появились какие-то людишки. Ясно: поля «причесывают», готовят к продаже.

Все тупо сидели и ждали конца света.

Впереди у меня маячила одинокая, нищая старость. Планы на зачатие рухнули. Ничего удивительного или противоестественного в том, что их пришлось свернуть, не было: на сокращение кормовой базы животный мир отвечает сокращением потомства. Я повела себя как самка в живой природе: нет работы – нет пропитания – нет детей.

Полное дерьмо.

Может, на самом деле начать приторговывать отравленными книгами, перстнями, шкатулками и перчатками? Сведущие люди говорят, что место отравительницы при дворах королей и императоров никогда не оставалось вакантным…

Призвав на помощь здравый смысл, я расклеила на остановках объявление:

«Уроки химии на дому, подготовка к выпускным и вступительным экзаменам. Майская, 13. Витольда Юрьевна».

Через неделю у меня набралась группа из трех человек: Артур Барков, Ванечка Дубинин, дочь заведующей детским садом Маша Головко. Все ученики девятого класса. Маша и Артем еще не определились с выбором профессии, а Ванечка собирался в Суворовское училище.

Их родителям показалось, что занятия со мной принесут больше пользы их чадам, чем занятия с учителем химии.

Первые ученики потрясли меня полным отсутствием знаний и ненавистью к науке химии. Чтобы увлечь своих питомцев, после урока я выступала с шоу: ставила опыты под открытым небом.

Номер «горящий платочек» прошел на ура.

Я заранее приготовила раствор силикатного клея и ацетон. Когда ребята устроились в саду на зрительской скамье, обмакнула платок в силикатный клей, потом в ацетон. Зажала тряпицу пинцетом, поднесла зажигалку – смесь вспыхнула.

Когда пламя погасло и ребята увидели, что платок не пострадал от огня, они устроили овацию.

– Витольда Юрьевна, – услышала я сквозь листву и просто поверить не могла, что сосед имеет наглость обращаться ко мне, будто ничего не произошло, будто он не говорил Жукову, что я не привлекаю его как женщина!

Я приблизилась к изгороди, раздвинула ветви и отшатнулась.

Очки от солнца делали соседа героем мистического триллера.

– Слушаю вас, Степан… как вас по батюшке?

– Михайлович, – буркнул сосед, – вы пожар не устроите с вашими юными химиками?

Подслушивал!

– Мы соблюдаем технику безопасности, – холодно заметила я.

– Ну-ну, – оскалился Степан Михайлович, – вы бы чаще вспоминали о технике безопасности.

Таким тоном при учениках делать мне замечание – какая бестактность! Но разумеется, я не стала ничего выяснять в присутствии ребят.

В тот день брюзга больше не проявлялся, зато на следующий вечер я подловила Степана во дворе и, конечно, сразу взяла в оборот:

– Степан Михайлович, у меня к вам просьба: в следующий раз, если уж вам захочется что-то сказать, дождитесь, пожалуйста, когда дети уйдут.

– Постараюсь.

– Очень обяжете. И еще: вы на что вчера намекали, когда говорили о технике безопасности?

– Не помню, – буркнул сосед.

Я давно обратила внимание, что разговаривал Степан односложными предложениями и междометиями, и только сейчас поняла причину: чтобы не напрягать связки. Что все-таки с ним произошло? Ведь не всегда же он был таким монстром.

– Разве вы не пытались меня о чем-то предупредить? – не сдавалась я.

– Вы ошиблись, – просипел Степан Михайлович.

Я призвала на помощь все свое терпение:

– Но вы вчера намекнули, что я не всегда бываю осмотрительна.

– Конечно, – прорвало наконец соседа, – раз связались с аферистами.

«Мерзкий скунс! Откуда ты знаешь?» – хотелось выкрикнуть мне.

– Вы имеете в виду Арсения Жукова?

– Жукова и второго – Француза, или как его?

– Откуда вы знаете, что Жуков и Француз – аферисты? – с детским любопытством спросила я.

– Весь город только об этом и говорит, – ужалил змей.

– А вы всегда верите всему, что говорят?

– Не всегда, но в этом случае – верю.

– Чем же этот случай отличается от других?

– Достоверностью.

– Почему вы уверены, что эти двое – аферисты? На одной грядке с ними росли?

– Я-то? Нет, я, пожалуй, с другой грядки.

– С другой грядки, а ведете себя…

– Как я себя веду?

Ух ты! Оказывается, монстру не все равно, что я о нем думаю, – у меня есть шанс отыграться!

– Как сторож на военном объекте.

– Это почему? – опешил сосед.

– И вы еще спрашиваете? – изумилась я. – Стой, кто идет? Далее следует предупредительный выстрел.

На безобразном лице появилась улыбка, от которой стыла кровь.

– И вам это не дает покоя!

– Послушайте, я ни в чем перед вами не виновата: я не обливала вас из лужи, из шланга и грязью не обливала ни в каком смысле. Это вы постоянно покушаетесь на меня, а я только пытаюсь установить добрососедские отношения.

– С каких это коврижек?

– Просто… на всякий случай. Мы же соседи! Вдруг мне понадобится ваша помощь. Или вам – моя. В Японии, знаете…

– Мне помощь не понадобится, – перебил меня Степан, в гробу он видел японскую мудрость, предписывающую дружить с соседом.

Я проявляла чудеса рассудительности:

– Никто ничего не знает заранее. Я когда вышла из магазина, не имела понятия, что какой-то ко… нетрезвый мужчина на «жигулях» промчится мимо, окатит меня из лужи, а другой на «ауди» подвезет меня домой. И уж тем более не предполагала, что первый окажется моим соседом, а второй – аферистом! Поначалу все выглядело как раз наоборот.

– Нельзя верить первому впечатлению, – поучал меня Степан.

– Между прочим, вы так и не извинились за инцидент на дороге, так что первое впечатление меня не обмануло.

– Послушайте, я обрызгал вас не специально, в вот вы сознательно вызвали ментов и засадили нас в обезьянник – какие претензии? По-моему, мы квиты.

Соседу удалось сбить меня с толку этой убийственной логикой: «око за око, зуб за зуб». Какое-то средневековье, честное слово.

Очевидно, артикуляция монстра не была приспособлена для простого слова «извини»! Желание наладить мирный диалог пропало, я уже собралась уйти, но вспомнила об Арсении:

– Кстати, вы не знаете, где Жуков может сейчас находиться?

– Нет, откуда мне знать? Это же ваш кавалер!

– Просто вы так спелись…

– Это был временный союз. Женщины иногда не только ссорят, но и объединяют.

– Так вы, значит, объединились против меня? – Любовь к ближнему требовала от меня все больше душевных сил.

– У вас завышенная самооценка?

– А у вас какая самооценка, господин Фрейд? Слабо перед женщиной извиниться?

– Да ради бога, извините, – извинился, как плюнул, Степан Михайлович.

– Принимается, – как можно презрительней ответила я, с опозданием поняв, что поддалась на провокацию монстра.

Поначалу всем казалось, что долго это безобразие продлиться не может, неделя-другая – и все разрешится, справедливость восторжествует, аферистов поймают, паи вернут.

Неделя прошла, мы по-прежнему пребывали в полной неизвестности. Стоящих идей не было.

Гена Рысак отчитывался перед коллективом каждый день. Дни были разные, а отчеты одни и те же:

– Следствие идет. Пока ничего нового.

После этих слов семьдесят человек (шестьдесят восемь, если быть точной) желали высказаться одновременно:

– Откуда у хозяйства долги?

– Что ты нам втираешь?

– Нашу землю скоро продадут новым хозяевам! – митинговали пайщики.

– Палыч, рой носом землю, но чтоб земля осталась нашей!

Палыч что-то гундел про кредит, с которым мы не рассчитались, про налоги и пеню.

– Это ты во всем виноват, Палыч, твой грех!

– Надо перекрыть дорогу! – предложил кто-то.

– Железнодорожную ветку! – поддержал почин коллектив.

– И пикеты устроить у администрации и прокуратуры.

– Митинг провести!

– Правильно! – неслись гневные выкрики.

– Надо отправить Петухову в город, пусть выяснит, что там к чему с нашими паями, – предложил кто-то особенно кровожадный.

В прокуратуре на проходной меня долго допрашивал парнишка в погонах (ничего не понимаю в звездах): к какому я следователю, во сколько мне назначено. Предлагал передать следователю мое заявление и пожелание, смотрел очень недоверчиво (наверное, адским блеском в глазах я напоминала шахидку), звонил, уточнял, советовался, что со мной делать.

Через сорок минут я уже так хотела в туалет, что потеряла всякий интерес к земельным паям.

Наконец меня сканировали и допустили на олимп – на второй этаж учреждения.

Первое, что я сделала, – заскочила в дамскую комнату, а уж потом нашла кабинет следователя Д.С. Тихомирова, который вел наше дело. Стукнула костяшками кулака в ламинированную под орех дверь и вошла.

За столом, спиной к окну, сидел мужчина – крупный человек с широченными, как мне показалось, плечами. Яркий свет падал со спины следователя, как при контражурной съемке, лицо оказалось в затемнении, и рассмотреть черты собеседника мне не удавалось.

– Здравствуйте, – произнесла я.

Реакции не последовало.

Я замялась у дверей, ожидая приглашения, приветствия или жеста, – не дождалась.

Как вести себя в кабинете следователя, если он делает вид, что тебя нет, я не имела понятия. Подалась назад, вышла, закрыла за собой дверь и снова постучала, но уже громко.

– Войдите!

Услышав отзыв, вернулась в кабинет и повторила:

– Здравствуйте.

– Петухова Витольда Юрьевна?

– Я самая.

– Ты чего это представление устраиваешь? – огорошил меня хозяин кабинета.

Он поднялся, обошел стол и приблизился ко мне.

И тут со мной случился приступ дежавю.

Этого мужчину я определенно когда-то знала, мы где-то вот так же стояли и смотрели друг на друга так же – с удивлением и недоверием.

Где это было? Когда? Кто это, черт возьми!

– Не узнаешь?

– Дима? – с идиотской улыбкой выдавила я, начиная понимать, что следователь Д.С. Тихомиров – это и есть Дмитрий Тихомиров! Человек, которого я пятнадцать лет назад поменяла на юбочника и волокиту (к тому же женатого) Степку Переверзева.

– Да, я. А ты совсем не изменилась. Совсем. Даже странно.

Странностей в последнее время было очень много. Я хлопала глазами, борясь с подступившим волнением.

– Неужели ты?

– Я.

– Ты – и здесь?

– Давай присядь, – пришел на помощь Дима, оценив мое состояние как тяжелое.

Я упала на стул под грузом воспоминаний.

…Общагу поставили на ремонт, и до конца второго семестра нас переселили в общежитие юридического института.

Сессия выдалась нервной и веселой. В юридическом учились ребята после армии, после горячих точек, с корочками, открывающими любые двери, – парни, совершенно непохожие на наших! Но самым непохожим был Дмитрий Тихомиров – воплощение невозмутимости и спокойствия, граничащего с нирваной.

Ходили слухи, что Дима успел повоевать в Афгане, служил в каких-то элитных войсках. По отношению к войскам слово «элитный» было не вполне корректным (подразумевались, видимо, какие-то привилегированные способы умереть за Родину), но произносилось не иначе как с придыханием.

В отличие от Степана, который обворожил и влюбил в себя всех девушек курса, Дима не был завоевателем. Он был созерцателем.

Знаки внимания, которое проявлял ко мне Дмитрий, были едва различимы, как вкрапления золота в породе, их могли рассмотреть только профессионалы, а профессионалом в этой области я не была – сдержанность Тихомирова сбивала с толку. Если мужчина ведет себя так сдержанно, думала я, значит, ему не особенно нравится девушка.

Дима не навязывался, он будто бы ждал, что я сделаю первый шаг, а у меня и в мыслях не было двигаться навстречу невнятному Диме. Я двигалась навстречу Степану, разочарованиям и комплексам.

После сессии, перед самыми каникулами, в общаге накрыли стол. За столом Степан блистал остроумием, сыпал анекдотами, при первой возможности подсел ко мне, что-то шептал на ухо, то и дело как бы случайно касался, задерживал руку на моих коленях, а Тихомиров, невозмутимый, как вождь ирокезов на совете племени, наблюдал за маневром Переверзева.

Степка плел паутину, окучивал меня с таким напором, что я уже готова была уединиться с ним хоть в душе, хоть в мужском туалете – лишь бы доставить радость своему герою.

Дальше произошло непредвиденное: в общаге вспыхнул пожар. Загорелась кухня. Потом говорили, что кто-то бросил окурок мимо пепельницы – так гордо именовалась консервная банка на подоконнике. Вызвали пожарных, началась свалка, Степан исчез, не завершив начатого маневра, а Дима эвакуировал меня вместе с барахлом.

Я уезжала на следующее утро после застолья. Вещей было очень много, буквально «диван, чемодан, саквояж, корзина, картинка, картонка и маленькая собачонка», и Димка вызвал такси и отвез меня на вокзал.

На вокзале мы за пару минут обсудили ночное происшествие, погоду, экономическое положение в стране и предстоящие каникулы. Выглядело это так:

Дима: Ты не замерзла?

Я: Нет, не замерзла.

Дима: Жаль, что вчера так вышло.

Я: Да, жаль.

Пауза.

Дима: Чем заниматься будешь дома?

Я: У мамы огород. А ты?

Дима: Буду искать работу.

Я: Где?

Пауза.

Дима: Пока не знаю, но, скорее всего, в структурах.

Темы были исчерпаны, и дальше мы в полном молчании пялились на табло.

Я вообще не понимала, как себя вести с молчуном Дмитрием, и несколько минут до прихода поезда показались мне продолжением сессии. Экзамен я (а может, мы оба) провалила.

Тихомиров внес вещи в вагон, взял номер моего телефона в Заречье и стал пробираться к выходу. Навстречу Диме в вагон влетел Переверзев с букетом желтых роз.

Степка схватил меня в охапку и целовал, пока поезд не тронулся. Проводница орала на провожающего, необидно обзывала, а он кривлялся и балагурил:

– Я жену провожаю, девушка, один остаюсь, как узник замка Иф, – и, как мне показалось, успел очаровать «девушку» – даму бальзаковского возраста – по пути к выходу.

Степка рассчитал прыжок, залихватски спрыгнул на гравийную насыпь, а проводница предупредила:

– Не скоро такой остепенится, ох и намаешься ты с ним.

В одном ошиблась – маялась с Переверзевым не я.

В общем, все лето я терзалась, ждала звонка то от Переверзева, то от Тихомирова, ни тот ни другой не позвонил. Переверзев – потому что (как выяснилось) встретил судьбу, а Тихомиров – потому что не хотел мешать нам с Переверзевым. Комедия положений.

В сентябре мы вселились в свежеотремонтированную общагу, и образ молчуна-тяжеловеса Тихомирова полностью вытеснил Степан.

Перед Новым годом Дмитрий всплыл, но было поздно – я уже пала очередной жертвой паука-Переверзева.

Смутно помнила, как Дима звал меня на чью-то дачу кататься на лыжах, я ответила: не ходи, не теряй время, я люблю Степана. Идиотка!

– Здравствуй, Дима, – очнулась я, – значит, это ты ведешь дело о мошенничестве с земельными паями?

– Да, я.

Глаза Тихомирова все с тем же невозмутимым спокойствием, убивавшим всякое проявление эмоций, изучали меня.

Глаза были зелеными. Зеленые глаза, темно-русые волосы, неправильные, но гармоничные черты лица – приятный, интересный мужчина. Безусловно интересный.

«Смотреть в правый глаз! – дернулась я и тут же сникла. – Какой к лешему правый глаз, если я осталась без работы? На что кормить потомство? Была бы бурундуком, повесилась бы…»

Я усилием воли остановила близкие слезы и выдавила улыбку, но, видно, мне не удалось скрыть огорчение, потому что Дмитрий мягко спросил:

– Ты очень расстроена?

– Да уж, приятного мало. Скажи, есть шанс?

– Есть, – кивнул Дмитрий, – тут такой крючок: надо предотвратить сделку с земельными участками. Нельзя допустить, чтобы земля перешла в собственность третьему лицу – у «конечника» ее не выцарапать. Третий покупатель защищен законом.

– Так успей, предотврати! – взмолилась я, помня, как нетороплив Тихомиров в действии, и опасаясь, что эта неторопливость навредит мне сейчас, как пятнадцать лет назад.

– Пытаемся. На ваши паи уже наложен арест. Все не так страшно, не унывай, Витюша.

Музыкой небес прозвучало мое имя в таком контексте, да еще из уст следователя.

Давно я не слышала слов более своевременных и важных.

Меня снова пробрало, я отвернулась, стараясь скрыть свое состояние от Дмитрия. Нервы расшалились от всех последних событий. «От каких именно?» – услышала я голос ехидной Дарьи. «От всех! – отвечала я ей. – От того, что меня надул Жуков, от того, что Француз оказался аферистом, от того, что я, считай, безработная, не первой молодости, одинокая девушка без видов на материнство». В этом месте я шмыгнула носом.

– Витюша, ну что ты, ну что ты. – Дмитрий присел рядом, осторожным движением коснулся моей головы и погладил.

Мама моя родная! Плакала я редко, но уж если начинала – остановиться не могла.

– У-у, – рыдала я в плечо следователя.

– Витюша, – шептал Тихомиров, поглаживая меня по спине, как ребенка, – не плачь, Витюша.

Руки Тихомирова изучали мою спину, поглаживания стали другими, чувственными, наэлектризованными. Кто ж так утешает, Дима? Я затихла, прислушиваясь к ощущениям и боясь спугнуть эти чуткие руки – они были такими родными…

– Все? – Тихомиров заглянул в глаза.

– Все. Извини, прорвало вдруг. Больше не буду.

Я достала платок, от которого облаком поплыл аромат коровника, приложила к глазам и только сейчас вспомнила, что красила ресницы.

– Елки! Размазала? – обратила я взгляд к Тихомирову.

– Дай-ка. – Дима вытер разводы туши. – Все отлично. Ты обедала?

– Нет, не успела.

Состояние было непривычным – Димина забота обезоруживала, делала меня слабой и мягкой.

– Давай поедем пообедаем, – предложил Тихомиров.

– Давай поедем пообедаем, – эхом отозвалась я Заскочила в туалет, заглянула в зеркало: ужасный ужас! Это наспех не исправишь, нужна лоботомия в сочетании с пластикой.

Тихомиров ждал меня в машине – серебристом «форде».

Небо заволокло, солнце изредка проглядывало сквозь дымку, жадно набрасывалось на землю и опять пряталось. Я не любила дороги – меня укачивало, но бока «форда» тускло поблескивали, манили увлекательными приключениями.

Тихомиров, не вставая с места, распахнул дверь со стороны пассажира и не сводил с меня глаз, пока я устраивалась на соседнем сиденье. Под этим взглядом я одернула задравшуюся юбку, пристегнула ремень безопасности, устроила на коленях сумку.

Димино внимание проникало в кровь, будило во мне какие-то забытые желанья.