Текст книги "Самое гордое одиночество"
Автор книги: Анна Богданова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
А раскрывала глаза она следующим образом. Если даже какой-нибудь бедняжке был поставлен диагноз воспаление придатков, Пулька вызывала любящего супруга болящей к себе в кабинет и тоном, не терпящим возражения, заявляла:
– Вы, голубчик, в курсе, что у вашей жены воспаление яичников (то бишь придатков в простонародье) случилось по вашей вине? Что она валяется тут и героически сносит уколы три раза на дню, грелки со льдом на животе и тампоны с мазью Вишневского исключительно из-за вас?
– Позвольте! Но я-то тут при чем?! – растерянно вопрошал муж бедняжки.
– Очень даже при чем, очень даже при чем! Кто ж, как не вы, «при сем»?
– Так она упилась до невменяемости и посреди октября решила искупаться в неглиже! Да еще в грязном каком-то подмосковном пруду с застоялой водой!
– Этот факт только усугубляет вашу вину. А вы задумались, отчего она упилась до невменяемости? – спрашивала она и тут же сама отвечала: – Чтоб забыться! Чтобы не реагировать на действительность, а хоть вечер побыть в ирреальности! Чтоб вашу, пардон, рожу один вечер не видеть! Она предпочла мутный грязный пруд вашему гнусному обществу! Вот до чего вы довели жену! И вы еще себя не чувствуете виноватым?! Поразительно!
После эдакого разговора с заместителем заведующего гинекологическим отделением муж бедняжки действительно начинал сомневаться – не его ли вина в том, что супруге приспичило прыгнуть рыбкой в поросший трясиной пруд посреди октября.
У Пульки существовало еще немало способов разоблачения и выведения негодников на чистую воду. И делала она это с таким рвением и даже азартом – такое впечатление, что не Аркадий Серапионович изменил ей со своей старой тощей одноклассницей, а все те мужчины, что приходили к своим болящим женам и подругам в гинекологическое отделение.
Мать ее, гоголеведка Вероника Адамовна, выгнав из дома Аполлинарий Модестович Дерюгина (тоже гоголеведа) и швырнув в него при разводе фальшивое ребро, добыть которое стоило Пулькиному отцу немалых усилий и материальных затрат (а именно съездить в Кишковерстск, дать крупную взятку заведующему краеведческого музея и получить ребро под расписку на месяц, которое кишковерстцы считали вовсе не ребром Гоголя, а ребром основателя своего родного города – какого-то польского пана), казалось, успокоилась на этом и всецело отдалась поиску настоящего, подлинного ребра великого русского писателя. Этим ограничилось ее мщение мужескому полу.
Мать с дочерью Огурцовы-Поликуткины просто блаженствовали, живя в разных квартирах. К тому же Анжелке по праздникам и выходным разрешили встречаться с детьми и стали даже отпускать с ней Кузьму на день-два. Однако на Новый год Кузю ей не отдали, и праздник для хватившей лишку Поликуткиной (в девичестве Огурцовой) закончился около двух часов ночи, когда все мы, свободные женщины, высыпали на улицу пускать петарды и играть в снежки.
– Сектанты проклятые! Поганое гнездо адвентистов! Какое они имели право отнять у родной матери ее детей! Это я их в муках рожала, а не они! – кричала Огурцова с пьяными слезами на глазах, а все мамаши членов нашего содружества, тоже уже разгоряченные, поверили в эти винные брызги и бросились ее утешать.
– Ничего, Анжевочка, еще наодифь, – уговаривала ее Пулькина мамаша, как обычно произнося вместо «ш» – «ф», а «р» пропуская вовсе, – и мужики дья этого не нужны вовсе! Зачнефь чейез пообийку!
– Так и не дали мне у Кузи ни одного таланта отыскать! – выла Огурцова, а я вспомнила то ужасное для Кузьмы время, когда Анжелка, записав его в два с половиной года во все детские районные спортивные секции (вплоть до баскетбольной), а также в художественную студию, что находится в подвале ее соседнего дома, на «музыку» в ближайшую школу, на бальные танцы и верховую езду на пони, довела ребенка до нервного истощения, после чего тот пролежал больше месяца в больнице, за что, собственно, ее и порывался лишить материнских прав бывший муж-адвентист – чернобровый детина Михаил. Проще будет сказать – за жестокое обращение с детьми. Однако после развода сменил гнев на милость и разрешил ей даже видеться с отпрысками раз в неделю.
– И правильно! – поддержала Веронику Адамовну моя родительница, а Адочка, беря Афродиту на руки, заговорила своим пронзительным голосом – словно стальную дребезжащую пластинку в мозги вставили:
– Зачем эти дети-то нужны! Зачем они нужны! Зачем! Визжат, кричат, писаются! Никакого покоя! Покоя никакого! – У моей кузины особая манера говорить – без остановки, повторяя одно и то же слово или словосочетание по нескольку раз, как заезженная пластинка. – Вечно им что-то надо! Вечно они чего-то требуют! Никакой тишины! Тишины никакой! Ты вроде, Анжела, творческий человек. Человек творческий! На балалайке играешь! Тебе, как и мне, тишина нужна! Тишина! Какие дети! Дети какие-то! – наконец-то заключила она, сжав от раздражения свои пухлые африканские губы без контура так, что они стали похожи на маленький поросячий пятачок.
Адочка, хоть и работала уборщицей в овощном магазине, в душе чувствовала себя творческим человеком. Если быть точной – великим модельером всех времен и народов: всю одежду, вплоть до обуви, как себе, так и Афродите, переделанной из болонки в йоркширского терьера с помощью стрижки и ежемесячного окрашивания животного хной, кузина моя делала своими руками. Она и по случаю Нового года сотворила себе эксклюзивный костюм снегурочки: поверх старого, вытертого светло-серого зимнего пальто Адочка надела будто сплетенную паутину – нечто вроде бледно-голубого платья; тоненькие ножки ее обтягивали вязаные рейтузы того же цвета, под коленками болталась голубая вязаная сумка-сарделька, где (не сомневаюсь) лежал хвойный освежитель воздуха, который выполнял две функции: использовался как духи и как средство самозащиты (зачастую она оборонялась, неожиданно брызгая обидчику в глаза аэрозолем). Вот только головной убор ее несколько не соответствовал образу внучки Деда Мороза, а напоминал колпак Санта-Клауса, но не красного, а небесного цвета.
Здесь самое время вернуться к теме мщения свободных женщин противоположному полу. Замечу, что никто из нас не пламенел сим чувством так ретиво, как Адочка. Она намеренно причиняла зло совершенно незнакомым мужчинам с целью расплатиться за все сразу. И за свой неудачный брак с мужчиной небольшого роста с огромным пивным животом, имени которого я до сих пор так и не знаю. И за свою недавнюю любовь к обманувшему ее Шурику (сыну той самой злобной вдовицы Эльвиры Ананьевны, что стала причиной развода родительницы моей с Николаем Ивановичем и которая упекла, якобы по ошибке, всех их кошек в немецкий приют). И за безобразное, пренебрежительное отношение к ней ее начальника – директора овощного магазина, который нарочно дует (по словам Адочки) мимо унитаза и заставляет ее по три раза на дню мыть пол в туалете...
Кузина в своей расплате немногословна, больше действует, не то что мы – пером, словом и воспитательными мерами...
Как-то около месяца назад она попросила меня съездить с ней вместе в магазин пряжи и выбрать цвет ниток (к Новому году сестрица решила связать мне длинный-предлинный шарф, похожий на нескончаемую змею). Поначалу все было вроде бы нормально – Адочка, перекрикивая шум машин и по нескольку раз повторяя одно и то же слово, рассказывала о подонке Васюкове – директоре овощного магазина, но стоило нам только попасть в метро, где народ сновал взад-вперед в огромном количестве, где все брыкались, чертыхались и толкались, сестрица принялась осознанно и со всей силы отдавливать ноги представителям противоположенного пола. Мало того – она активно работала локтями и пихалась спортивной сумкой, взятой специально по случаю поездки за шерстью.
Войдя в вагон, в страшной сутолоке я нечаянно наступила на ногу средних лет мужчине, на что тот слишком бурно отреагировал:
– Нужно смотреть, куда ходули ставишь! У меня мозоль на пальце, а ты прямо на нее попала своей ножищей! – закричал он на меня.
– Извините, пожалуйста, я не хотела... – промямлила я.
– Мозоль? Мозоль? – встрянула кузина. – А грибка нет? Нет грибка? – Тот недоуменно глядел на нее. На минуту немолодой мужчина с мозолью на пальце даже растерялся. – Жаль, Маша, ты ему на одну только ногу наступила! Жаль! Но это ничего! Ничего! Сейчас я быстро исправлю ситуацию. Быстро! – И Адочка наступила на его вторую ногу. – Надо было еще локтем под дых долбануть! Под дых! И сумкой по башке со всего размаху! Вот так! Вот так! – продемонстрировала мне она все, что я должна была проделать с немолодым мужчиной с мозолью на пальце. Тут поезд остановился. Кузина с невероятной быстротой достала из маленькой сумки-сардельки хвойный освежитель воздуха, пшикнула пару раз ему в глаза и, схватив меня за руку, выдернула из переполненного вагона на перрон. – Вот как с ними надо! А ты стоишь и слушаешь его дурь! Дурь его слушаешь и еще прощенье просишь! Прощенье еще просить у такого ка-азла! – Особенно смачно она произнесла тогда слово «ка-азел», но после той поездки в метро я стала опасаться перемещаться по городу с кузиной в общественном транспорте, потому что понимала – ничем хорошим ее действенная и пламенная месть не кончится.
Но вернусь к Новому году.
Огурцова уже не слышала эмоциональной Адочкиной речи – ее ноги устали держать отяжелевшее пьяное тело, подкосились, и кончилось тем, что Анжелка плюхнулась в сугроб и захрапела, забыв о так и не выявленных талантах Кузьмы – подруге нашей уже снился волшебный новогодний сон. На том праздник был завершен.
А в целом мы очень неплохо встретили этот Новый год. Сначала собрались дома у гоголеведов – выпили, закусили, потом пошли к нам – у нас снова закусили и выпили, засим к звезде телеэкрана и заведующей проктологической аптекой, а в конце отволокли спящую мать двоих детей до квартиры Нины Геннадьевны Огурцовой и разошлись по домам. Адочка в ту ночь осталась у нас.
Через день родительница моя, подхватив переноску с Рыжиком и с гордостью положив в сумочку мобильный телефон, отчалила в деревню Буреломы, строго-настрого наказав напоследок не связываться с кобелями (она так и выразилась – не связывайся, мол, ни с какими кобелями!), пообещав звонить мне каждый день и регулярно писать письма с подробным изложением тихой, счастливой и свободной жизни своей.
Несомненно, этот Новый год я встретила во стократ лучше прошлого, как и предрекала Пулька. Она, бесспорно, права, когда говорит, что с мужиками, в особенности на праздники, лучше не повязываться – кончится тем, что будешь сидеть в одиночестве и реветь белугой от обиды и несправедливости. Никогда не забуду встречу прошлого Нового года. Как перед боем курантов раскрываются двери лифта и я вижу Кронского с жирной, вульгарной, крашеной блондинкой с черными, отросшими волосами у корней в недвусмысленной позе... И как потом я пешком плелась под хлопки петард до своего дома.
К тому же всех нас – свободных, разведенных женщин, решивших справить этот Новый год вместе, объединяло совершенно одинаковое, если можно так выразиться, настроение или состояние духа. Все мы вплоть до «йоркширской терьерши» Афродиты, которая, по словам Адочки, никогда с кобелями не связывалась и до сих пор хранит девственность, испытываем чувство гордого одиночества – именно гордого – подобного тому, какое бедный, униженный и оскорбленный человек ощущает. По мнению великого нашего пророка Федора Михайловича Достоевского, человек, обиженный обществом и судьбой, горд своей бедностью и наслаждается этим своим социальным положением. Так, собственно, и мы упиваемся наступившим в нашей жизни одиночеством и гордимся им.
Дзз!... Д-зззззз-дз-дз! Я вздрогнула от неожиданности – проклятый телефон!
– Да! Але! – крикнула я в трубку.
– Манечка, здравствуй, детка! Мы с тобой сегодня еще не разговаривали? – сахарным голосом проговорила бабушка.
– Нет, с тобой я еще сегодня не разговаривала, зато уже вдоволь успела наговориться с твоим наглым секретарем и его супругой, которые суют свои длинные носы в чужие дела! – Я попыталась выразить недовольство по случаю нахального внедрения в мою частную жизнь четы Рожковых.
– Сан Амурович был у тебя?
– И Сан Глориевич тоже, – съязвила я.
– Какой еще Глориевич? – Голос Мисс Бесконечности мгновенно переменился: из елейного – в обыкновенный, повседневный – властный и командный (43 года работы с умственно отсталыми детьми до сих пор давали о себе знать).
– Твой секретарь с женой! Какие бестактные, наглые, беспардонные! Нет, это ж надо – я обязана снова выйти замуж за Власа! За этого параноидального ревнивца! Который со дня развода мне ни разу не позвонил! Что они себе позволяют?! Все им, видите ли, знать надо! – возмущалась я.
– Не тот глуп, кто не знает, а тот, кто не хочет знать! – метнула бабушка выученным за ночь афоризмом.
– Я с тобой серьезно разговариваю! – угрожающе проговорила я.
– Ты слишком серьезна, а умное лицо – это еще не признак ума. Все глупости в мире делаются именно с этим выражением лица, – резала Мисс Бесконечность.
– Прекрати выражаться чужими фразами! – вспылила я. – Я спрашиваю, почему они лезут не в свое дело?! Почему этот твой Амур Александрович...
– Точно, Амур Александрович! – обрадовалась она, услышав правильное имя-отчество своего секретаря.
– Почему он указывает, с кем я должна соединить свою судьбу? Почему он лезет в мою личную жизнь? Да еще напоминает об этом гнусном Власе, который так и зажал свадебное путешествие в Венецию! А я так мир хотела посмотреть!..
– Хочешь посмотреть мир – обними глобус! – сказала бабушка.
– Прекрати! – огрызнулась я. – И запомни, я с ними больше общаться не намерена! Нечего их ко мне подсылать! Тоже мне, придумали способ влезать в чужую жизнь, прикрываясь заботой о репутации самого уважаемого члена партии! – все больше расходилась я.
– Водка белая, но красит нос и чернит репутацию! – выдала коренная москвичка, чем окончательно вывела меня из себя:
– Ты как попугай повторяешь заученные выражения! Я не хочу больше разговаривать!
– Подожди, подожди, Манечка. – Голос снова стал сахарным.
– Ну что?
– Ты должна приехать послезавтра ко мне, – заговорила она требовательным тоном. – То есть не ко мне, а к Зинаиде Петрыжкиной на выборы своей бабушки в лидеры партии. Тригубова скинут, а меня на его место поставят! Да девок всех своих захвати! И эту кликушу-то, как ее... Ну сестру-то свою! Адку!
– Не знаю, не знаю. Как получится, – деловито проговорила я.
– Что значит, как получится?! – возмутилась Мисс Бесконечность. – Твою бабушку в лидеры принимают, а тебе и дела никакого нет?! – Она говорила так, будто вступала в пионеры.
– Ничего обещать не могу.
– А давно эти... Амуры от тебя уехали? – поспешила сменить тему старушка. Я с ужасом посмотрела в окно – темнота беспросветная, потом на часы – полседьмого вечера! Кошмар! Я совершенно потеряла счет времени и теперь катастрофически опаздываю на встречу с содружеством!
– Давно. Все. Я опаздываю!
– Придешь на выборы, Манечка? А? Приходи! – жалостливо ныла старушка на том конце провода.
– Потом, все потом, я опаздываю!
– Нет, сейчас! – настаивала она и вдруг запела голосисто так, ни с того ни с сего:
Мальчики да девочки
Свечечки да вербочки
Понесли домой.
Огонечки теплятся...
– Пока!
– Нет! Обещай! Что я, зря пела, что ли?! – буркнула она и снова спросила: – Придешь с девьками?
– Приду! – взревела я и, бросив трубку, принялась собираться со скоростью света отмечать старый Новый год с подругами.
* * *
В кафе «У дядюшки Ануфрия» царил полумрак, и почти все столики были заняты; молодые официанты в длинных оранжевых фартуках (видимо, студенты на подработке) носились с подносами по залу, перелетая от одного клиента к другому, яко пчелы с цветка на цветок. Я стояла у дверей в полной растерянности и глазами искала подруг.
– Вон свободный столик, около стенки, вон еще один, у двери, – подскочил ко мне подрабатывающий студент.
– Мне не нужен свободный столик, меня тут подруги должны ждать, – рассеянно проговорила я и подумала: «Что, если все они опоздали, а я, как дурочка, сорвалась и прискакала сюда, даже не переодевшись и не причесавшись. Как нацепила на себя что попало с утра, в парикмахерскую, в том и пришла! А их нет! Опять буду среди них как чучело гороховое сидеть! Хорошо, успела с елки мишуру стянуть – на шею повешу». И тут за квадратным столбом я увидела до боли знакомую апельсиновую челку «йоркширской терьерши».
– Вот вы куда забрались! А я уж подумала, что первая пришла! – подлетев к членам содружества, воскликнула я, напрочь забыв о своей внешности.
– Да-а! Ты придешь первая! Как бы не так! – усмехнулась Пулька – она, как всегда, выглядела потрясающе: безукоризненный макияж, золотистые волосы ниспадали на дорогую, изумрудного цвета шелковую блузку, которую мы купили в одном из центральных московских магазинов. Помню, Пульхерия, как увидела ее, прошептала завороженно:
– Именно этого-то мне не хватало!
– Пуль, а почему тут нигде цены не указаны? – удивлялась я.
– Потому что если хочешь какую-то вещь, неважно, сколько она стоит, – рассудительным тоном выдала она тогда совершенно безрассудную реплику.
– Ну да, неважно! А если у тебя нет таких денег?
– Тогда тебе в этом магазине и делать нечего.
– Ты спроси, спроси, сколько она стоит, – подбивала я.
– Ничего я не буду спрашивать! Сейчас померяю и куплю. – Нечего сказать – блузка сидела на ней великолепно, будто для нее была создана. – Беру! – сказала Пулька и решительно направилась к кассе.
Я была права – эта тряпка стоила один мой гонорар – то есть два месяца упорного труда как минимум (учитывая доплату за дополнительный тираж).
– Маш, мне пяти тысяч не хватает, – смущенно пролепетала она мне на ухо, – у тебя нет?
Я ей тогда добавила пять тысяч, но сделала для себя немаловажный вывод – пожалуй, никому из нашего содружества нечего делать в этом магазине.
...Господи! Я вообще забыла накраситься! Икки, как обычно, одета скромно, но со вкусом, аккуратно причесана. Интересно, что у меня на голове? Я даже в зеркало забыла посмотреться! Адочка с Афродитой по обыкновению в вязаных нарядах одинакового цвета – две снегурочки. Апельсиновую челку «терьерши» стягивал голубой бант, туловище облегало, как мне показалось, очень тесное шерстяное платьице, отделанное кружевами (или собака за это время успела потолстеть?) и ботики на шнуровке. Сестрица была в перекошенном каком-то самодельном хитоне, вязаных брюках; на столе лежала неизменная сумка-сарделька того же небесного цвета, что и весь ансамбль.
Вообще, кузина моя негласно и незаметно влилась в наше содружество, успешно заменив после Иккиного развода Женьку Овечкина, и, кажется, была очень рада тому, что у нее наконец-то не только отыскалась сестра, но и появились подруги. За столом я не увидела Анжелы. Это на нее совсем не похоже – она всю жизнь приходит раньше положенного времени, а потом весь вечер пилит нас за то, что мы безответственные и непунктуальные.
– Здравствуй, сестрица! Сестрица! Моя дорогая сестрица! Ты почему мой шарф не надела? Он тебе не нравится? Не нравится? Да?
– Что ты, Адочка, очень нравится, просто я торопилась. Видишь, опоздала на двадцать минут.
– Машка, а что у тебя на голове?
– Такое впечатление, что ты только что с кровати встала! – засмеялась Пулька и, достав из сумочки зеркало, протянула его мне. Лучше бы я не видела того, что я в нем увидела! Хвост набекрень, вся голова в петухах, бледная физиономия с сонными глазами. Чтобы хоть как-то исправить ситуацию, я вытащила серебристую мишуру и обмотала ею голову:
– А у меня Новый год!
– Сними! Не позорься! – посоветовала Пулька, но я и не подумала этого делать – с мишурой на голове в моей душе появилось хоть какое-то ощущение праздника.
– Нет, правда, Мань, откуда ты вылезла? – не удержалась Икки.
– Ниоткуда я не вылезала. Если бы не бабушкин звонок, я вообще могла не прийти. С утра пошла в парикмахерскую, решила подстричься...
– У тебя что, месячные?
– Не надо это афишировать! – вспылила я. – Но стричься передумала и пришла домой. И тут ко мне заявился секретарь Мисс Бесконечности с женой и ровно два часа нес полнейшую околесицу. Потом села писать 4-й том «Записок» и совершенно потеряла счет времени. Вот и все.
– Это тот самый, из партии «Золотого песка»? – поинтересовалась Пулька.
– Вот именно. Амур Александрович Рожков. Про вас спрашивал, говорил, что я черню репутацию самого уважаемого члена их партии. Бабушка совсем сдвинулась – послезавтра просит нас всех приехать на ее выборы в лидеры «Вылетающих голубков». Хочет Тригубова, деспота, сместить! И это в 89 лет! Мне бы ее энергию и целеустремленность!
– А что, поедем, поддержим старушку! – предложила Икки.
– Как нечего делать! – легко согласилась Пулька.
– И я с вами, – отозвалась Адочка, ее долго уговаривать не надо.
– А что Анжелки-то нет? – спросила я.
– Сами не знаем. Звоним на сотовый – недоступна. Да придет сейчас, куда она денется!
– Слушайте, а у меня в аптеке черт знает что творится! Я вообще не представляю, что делать!
– Что-то случилось? – осведомилась я.
– Я стою перед выбором, кого оставить: твоего протеже – полоумного Иннокентия или свою помощницу Свету.
– Это ту самую, у которой одна длинная бровь от виска к виску? Ну, полная такая? Да? – уточнила Пулька, расстегивая верхнюю пуговицу дорогущей блузки.
– Мы будем чего-нибудь заказывать? – невпопад спросила я – очень есть хотелось.
– Да подожди ты! Анжелка придет – закажем, а то опять весь вечер гундеть будет! – отмахнулась Икки и продолжила историю об Иннокентии – бывшем бабушкином ученике, страдающем вялотекущей шизофренией, которого я сдуру пристроила в проктологическую аптеку клеильщиком коробочек для свечей, сочинив для него историю, что устраивается он конструктором упаковок для микроторпед по точному и мгновенному поражению целей противника на сверхсекретное предприятие. Не скажи я ему этого, Икки с помощницами до сих пор сами клеили бы тару для суппозиториев – вряд ли они нашли кого-нибудь на такую тупую и низкооплачиваемую работу. – Бровь у Светы не одна, а две. Просто сросшиеся на переносице, – заступилась Икки за свою сотрудницу. – И надо же было ей влюбиться в этого болвана – Кешку! Нет, вы представляете, что он сегодня отмочил? Приволок с собой такую же чокнутую тетку, как он сам, – тоже, кажется, бывшую ученицу твоей бабушки, и оповестил весь коллектив, что Светку он бросает и женится на этой дуре – Кате Кучкиной. Светка полдня в туалете просидела – ревет белугой, я стою за дверью, ее успокаиваю, а Иннокентий твой орет, черт картавый, так, что даже в торговом зале слышно: «Катька тепегь мне жена! И габотать тут будет! Могодой семье нужны сгедства!» Эта Кучкина так и просидела рядом с ним до закрытия аптеки, но вместо того, чтобы коробочки клеить, целый день какие-то треугольники Кешке на руках химическим карандашом рисовала – послюнявит, послюнявит и давай малевать. А взгляд у нее такой... Такой пустой, отсутствующий... Страшно даже! Света из туалета вышла вся в слезах и говорит: «Если он тут останется, я, Икки Робленовна, уж простите, уволюсь по собственному желанию». Я ей: брось, мол, из-за такого осла хорошую работу терять! Недостоин, мол, он тебя, найдешь себе нормального! Она ни в какую. Говорит: «Или он, или я!» Я не знаю, что делать! Если Иннокентия уволю, кто коробочки клеить будет? Ведь никто не пойдет на такую работу, а сами мы не можем – у нас сейчас столько рецептуры, еле успеваем! Увольнять Светку тоже нехорошо как-то – несправедливо, да и привыкла я к ней! И надо было ей в идиота влюбиться! Вроде нормальная девчонка. Голова кругом идет!
– Н-да, у всех любовь рушится, все разводятся да расстаются, – глубокомысленно проговорила я и в этот момент увидела, как не торопясь, твердо ступая по полу своими упрямыми ступнями 42 размера, к нам приближается Огурцова, а за ее мощными ногами прячется Кузя.
– Анжелка! На сорок минут опоздала! Где ж твоя хваленая пунктуальность? – подколола ее Пулька.
– Вот, – Огурцова указала на Кузьму, – сегодня мне разрешили с собственным ребенком увидеться! Сектанты поганые! Логово адвентистов! Мать их... – Судя по всему, Анжелка хотела крепко выругаться, но, взглянув на трехлетнего сына, замолкла на мгновение, плотно сжав губы. – Мать-то их, Степаниды-то с Кузенькой – я, – выкрутилась она. – Кузя, что надо тетям сказать?
– Бабачка! – в восторге закричало неудавшееся дарование и кинулось к Афродите.
– Не трогай Фродю! Не трогай! Это моя собака! Моя! И нечего к ней лезть! Заведи свою и лезь к ней! А к моей нечего! – ревностно заверещала Адочка и изо всех сил прижала к себе «йоркширскую терьершу», что та даже взвизгнула.
– Злая тетка! – заметил Кузя и забрался на стул.
– Есть хочу! Давайте чего-нибудь закажем! И выпить тоже!
– Огурцова, куда тебе пить! Ты за ребенка в ответе!
– Мне его велено завтра к четырнадцати нуль-нуль домой вернуть. После детского утренника, то бишь «елки». Сучки пог... – Анжелу так и распирало выругаться, но она понимала, что это совершенно недопустимо – Кузьму только месяц назад отучили сквернословить, и если «поганые адвентисты» снова услышат из уст ребенка нецензурную брань, то не видать ей собственного сына, как своих ушей. – Ада, я спросить хотела, Фродя у тебя сучка или кобелек? – снова нашлась Огурцова, а мы с Икки покатывались со смеху.
– Будто ты не знаешь! Не знаешь как будто, что Афродита у меня девочка! Девица она, девица!
– Кузя, сядь и не ерзай на стуле! – И Анжелка по привычке замахнулась, чтоб отвесить Кузьме подзатыльник, но мгновенно отвела руку и, сделав вид, что поправляет прическу, ласково проговорила: – Котенок, сейчас ужин принесут, нужно сидеть ровно-ровно, не то подавишься.
– Я не котенок! – воспротивилось несостоявшееся дарование. – Бауска называет меня зайкой от больсых усей.
– Это какие это у тебя большие уши?! Дура старая! Сектантка мерзопакостная! Мало того, вообще ребенком не занимается – никаких талантов у него не отыскивает, так еще комплекс неполноценности в нем развивает! – Огурцова в конце концов не сдержалась и высказала все, что было на сердце.
– Никакой я не зайка и не котенок!
– А кто же ты? Ну кто? Кто? – прицепилась к нереализованному дарованию Адочка.
– Я – Кузя Поликуткн.
– Ха, Поликуткн, – засмеялись мы, а кузина моя, которая не любит детей, вдруг разрешила Кузе погладить Фродю:
– Только осторожнее, а то она кусается. Кусается она!
В этот момент к нам подошел молодой человек в оранжевом фартуке и спросил, что мы будем заказывать.
– Так, – обстоятельно начала Анжелка, – мне капустки квашеной с солененькими огурчиками, водочки графинчик, картошку... Вот! Пюре с бифштексом, – и, сглотнув слюну, продолжила: – Ему тоже пюре, только с котлетой, и лимонад какой-нибудь. А потом видно будет.
Вслед за Огурцовой мы тоже сделали заказ, после чего Пулька подозрительно спросила:
– А чего это тебя на квашеную капусту с солеными огурчиками потянуло?
– Жизнь пресная.
– Н-да? Ну смотри, – и Пулька перевела тему: – У меня, Икки, на работе похуже, чем у тебя, – пожаловалась она. – Это вообще ад кромешный. Если я раньше туда как на праздник ходила, теперь хожу, как на каторгу. Заведующий нашим отделением Абрам Львович Розенштольц, с которым у меня были прекрасные, дружеские отношения, все-таки эмигрировал в конце декабря, а после праздников на его место назначили круглую дуру – Людмилу Васильевну Черепову. Вы бы ее видели! Это умора! У нее голова маленькая такая – младенческая. И как там только мозги помещаются?! И растет... – сказала Пульхерия так, будто страшную историю в полнолуние рассказывала, – вот прямо ощущение такое, что минуту назад и котелка-то у нее не было – только что вырос прямо из плеч, без шеи! Сама как буйвол – центнера два весит, и лысая-прелысая – младенческий такой пушок на башке. И все ее побаиваются. Мне кажется, мои коллеги от ее внешности в ужас приходят. В гинекологии она вообще ничего не смыслит, только по палатам шастает да высматривает, у кого из пациентов на спинке кровати верхняя одежда висит и что в холодильниках лежит. Весь медперсонал загоняла: каждое утро чистоту рук проверяет да манжеты с воротничками на форме. А беременность не может определить на третьем месяце! Я навела справки, оказалось, перевели ее к нам из обычной районной женской консультации по блату. Я все усилия приложу, чтобы ее скинуть с этой должности! – Пулька была рассержена не на шутку, и мы-то знали – если она задумала кого скинуть с должности за незнание дела, обязательно сделает это. Так, в прошлом году она добилась, чтобы Динку, которая, проявив своеволие, неудачно прооперировала девяностолетнюю старушку, уволили по статье.
– Все как-то складывается нехорошо, – сетовала Икки. – Я хотела своим сотрудникам новую форму заказать, чтоб все в одинаковой ходили. Разве наша аптека хуже «Лекаря Атлетова»?! – Икки припомнила ненавистную аптеку, что располагается напротив «Моторкиной и Сº» и где она проработала несколько месяцев и много претерпела от коллег, которые были одеты в форменную одежду из синтетического материала.
– Так что тебе мешает? – удивилась я.
– Как что?! Я не знаю теперь, сколько комплектов заказывать! Я вообще не знаю, кто у меня будет работать! Иннокентий с Катей Кучкиной или Света!
– А ты уже решила, где будешь форму шить?
– Не-а. Я даже не знаю, как она будет выглядеть. Может, брючки с куртками?.. – призадумалась она, а я вдруг, совершенно не подумав, ляпнула:
– Слушай, а закажи Адочке. Она ведь модельер! – Я замолчала, почувствовав, что сказала что-то не то, и в свое оправдание добавила неуверенно: – В душе... – но было уже поздно – моя кузина в неистовом восторге подпрыгнула на стуле и воскликнула:
– Я уже придумала! Придумала! Придумала! Нужно сделать летний и зимний варианты! Зимой иногда отопление отключают, в щели дует! Холодно! Холодно! Надо всем связать полосатые гольфы и такие же полосатые треугольные колпачки с помпонами! Обязательно с помпонами и чтоб уши были закрыты, а то продует. Продует! Потом брючки широкие связать шоколадного цвета и кофточки тоже шоколадные с полосатыми рукавами! Да! С полосатыми! А летний... – Фантазия сестрицы забила ключом; я ощутила на себе укоризненный взгляд заведующей проктологической аптекой – взгляд этот был говорящим. А говорил он следующее: «Корытникова! И что у тебя за манера оказывать медвежьи услуги! То Иннокентия подсунула, от которого теперь не избавиться, теперь модельера в душе, который воспылал одеть весь персонал аптеки в шерстяные (!) брюки шоколадного цвета и полосатые колпаки с помпонами!»
