Текст книги "Не прикасайся!"
Автор книги: Анна Веммер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Анна Веммер
Не прикасайся!
Пролог
Дисклеймер: все события случайны, герои и локации выдуманы и не имеют ничего общего с реальным положением дел. Некоторые реалии, факты и события намеренно искажены во избежание недоразумений.
– Попалась!
Шум машин, гул ночного города, музыка из баров и ресторанов – все смешивается в единую какофонию звуков, от которой раскалывается голова. Я не могу дышать, но не потому что мужские руки сдавливают грудину, а потому что снова слышу его голос. Он очень близко, дыхание царапает кожу. Мне кажется, я слышу, как бьется сердце мужчины, но на самом деле это лишь иллюзии перепуганного мозга.
– Пусти! – рвусь на свободу, но не так-то просто сдвинуть его руки хотя бы на миллиметр.
– Думаешь, можно разрушить мою репутацию и просто сбежать? Нет уж, крошка, так не пойдет. Хотела войны? Сейчас получишь.
– Пусти! Я буду кричать!
– Кричи сколько угодно, твои ориентировки передали ментам с пометкой, что ты буйная и неадекватная.
– Я не буйная! – задыхаюсь от возмущения.
– Я вижу.
– Отпусти немедленно!
К моему удивлению он вдруг слушается. Я не чувствую опоры и отшатываюсь, но, к счастью, успеваю опереться на стену и не упасть.
– Отпустил. Куда побежишь? Я ведь все равно догоню. Зачем ты хочешь сделать себе больно, Настасья?
– Не стыдно издеваться над слепой девушкой?
– Не стыдно втыкать мне нож в спину после всего, что я для тебя делал?
– Ты разрушил мою жизнь!
– И ты решила разрушить мою в ответ? Давай посмотрим, что у тебя выйдет. И до чего ты доиграешься…
Я оказываюсь зажата между стеной и его телом, хотя разницы никакой: стальные мышцы под моими ладонями внушают иррациональный страх. Да он же одним движением способен стереть меня в порошок! И о чем я только думала?
Но я знаю, о чем. Мне было обидно. Так обидно, что разум отключился, уступил дорогу эмоциям. Я перешла дорогу Алексу Крестовскому, и теперь он это так не оставит, его, в отличие от большинства, не трогает хрупкая девочка в черных очках. Ему плевать на меня, для него существует только его репутация, его жизнь, его успех. Ради которого он шагает по головам и судьбам.
Чувствую, как губ касаются холодные пальцы, отворачиваюсь в последнем, беспомощном желании оказаться где-нибудь далеко-далеко…
– Не трогай меня! Не смей… не прикасайся!
Глава первая
Настасья
Я сижу в холле и слушаю интервью. В голове четкая картинка: широкоплечий спортивный мужчина с короткими светлыми волосами сидит на стуле в студии и улыбается так, как умеет только он. С прищуром, с искорками во взгляде, самоуверенно и небрежно.
– Вы – интересная личность в мире фигурного катания. Насколько я понимаю, у вас нет опыта выступлений в этом виде спорта.
– Верно. Я занимался хоккеем.
– И как же так вышло, что сейчас сразу две ваши ученицы претендуют на место в сборной?
– Наверное, я хороший организатор. Надо понимать, что когда мы говорим о тренерском штабе Александра Крестовского, мы имеем в виду не только меня, но и мою команду. Это Алевтина Сергеева, тренер, занимающийся скольжением. Георгий Демченко, он ставит прыжки. Хореографы Елизавета и Макар Рябцевы. Директор «Эдеа-элит» Сергей Крестовский. Это лишь основной состав штаба, среди них есть известные фигуристы, олимпийский вице-чемпион.
– Но все же медийное лицо группы – именно вы.
– Я начинал с подкаток хоккеистов. В основном это были дети, которые едва стояли на коньках. Однажды мне предложили взяться за подкатки фигуристки, совсем крошечная девочка, она позже завершила карьеру и решила развиваться в сторону образования. Тогда я понял, что мне интереснее работать с фигуристами. Я действительно хороший организатор. Это не значит, что я не понимаю ничего в виде спорта, с которым работаю. Скорее наоборот: я понимаю в нем все и этим избавляю свою команду от проблем.
– Вы имеете в виду влияние в федерации?
– Не только это… точнее, не столько это. – Я слышу, как он усмехается. – Я технарь до мозга костей. Я вижу спортсмена и могу просчитать его максимум, я знаю правила, все до мельчайшей надбавки за поднятую при прыжке руку или дотянутую при вращении ногу. Это то, что не могут делать многие великие тренеры: отбрасывать личное и смотреть на спортсмена как на куклу с заданным количеством степеней свободы.
– Трудно работать с девушками?
– Трудно работать с ленивыми. А какого они пола – неважно.
– Кого из одиночниц назовете примой группы?
– Кого бы я ни назвал, лед скользкий. Посмотрим, что будет на стартах.
– Не могу не спросить об Анастасии Никольской.
Я резко выпрямляюсь в кресле и хватаю со столика журнал, чтобы закрыть лицо. Зачем отец привел меня сюда?! А если кто-нибудь меня узнает?
– Подающая надежды фигуристка вдруг перестала выступать. Что случилось? Пресса винила во всем конкуренцию, мол, не выдержала, испугалась.
– Об этом вам лучше спросить ее родителей.
– Они, насколько мне известно, не публичные люди.
– Тогда мне остается только посочувствовать. Думаю, Анастасия выиграла достаточно, чтобы не жалеть о последствиях своего выбора.
Когда я слышу эти слова, меня накрывает яростью. Как он смеет вообще произносить мое имя! Говорить о выборе! Черт, я совершенно явственно слышу в его словах и намек, и усмешку. В интервью федеральному каналу нельзя говорить «она сама виновата в том, что потеряла зрение и не смогла вернуться в спорт, пусть скажет мне спасибо, что взяла хоть парочку медалей!».
Но я не хочу говорить спасибо, я хочу, чтобы Алекс Крестовский исчез с лица Земли, только вряд ли мироздание услышит мои надежды. Пока что ни одна не оправдалась.
– Но все же конкуренция между Никольской и Гавриловой имела место быть?
– Разумеется, без конкуренции развитие становится невозможным.
– Вы, как тренер, можете дать оценку: кто тогда все же был сильнее?
– Мне кажется, жизнь все расставила по местам. Гаврилова – чемпионка мира. Никольская завершила карьеру. Вы всерьез спрашиваете, кто из них был сильнее?
Я не могу больше это слушать. Каждое слово – лезвие, втыкающееся в сердце. Да, это Александр Крестовский. Тренер, о котором говорит весь мир, который украшает обложки журналов. Он не берет детей из обычных семей и не делает чемпионок из работящих девочек. Каждая его спортсменка – пиар-проект, он получает сумасшедшие деньги от родителей не только чтобы дети привозили грамоты и медальки. Крестовский – мост к головокружительной карьере даже вне спорта. Это связи, контракты, реклама.
Это мой кошмар и мое проклятие.
Беру трость и поднимаюсь. В коридоре никого, сейчас как раз идут тренировки, так что можно спокойно пройти, не боясь столкнуться с кем-нибудь и услышать «ты че, слепая?!».
Свободной рукой я веду по стене, отсчитывая двери. Одна… вторая… третья. Я знаю этот коридор, как свои пять пальцев, я столько лет ходила по нему. И эту дверь знаю, и даже могу вызвать в памяти табличку «Крестовский Сергей Олегович, директор». Брат Алекса, директор спортивного клуба. Раньше я могла запросто напроситься к нему на беседу, обсудить соревнования или тренировочный процесс. Мне нравилось у него бывать.
Сейчас тошно, потому что хоть я и не вижу, все равно чувствую жалость. Каждый, кто четыре года назад смотрел на меня и восхищался, сейчас сокрушается и стенает. «Настенька, как же так… ты ведь была такой спортсменкой!». Как будто я не ослепла, а сдохла.
Останавливаюсь у двери и прислушиваюсь. За четыре года жизни в темноте я научилась слушать и слышать. Это не тот феноменальный слух, о котором пишут в романах, но все же мозг старается хотя бы частично скомпенсировать утраченный орган чувств.
Я слышу разговор отца и директора.
– Борис Васильевич, я все понимаю, – терпеливо и явно не в первый раз объясняет Сергей Олегович, – но у меня нет тренеров, работающих с инвалидами. Для этого нужно особое образование, лицензия. Что я буду делать, если придет проверка?
– Все вопросы с проверками я возьму на себя, но Сергей, вы ведь и сами понимаете, что никому не нужно проверять, имеют ли в вашем клубе право заниматься со слепой девушкой. Ну поймите вы меня, ей это нужно.
– Я понимаю. Но это опасно, Борис Васильевич. Даже слабослышащим опасно находиться на льду, а слепой? А если ее собьют? Если она упадет?
– Я готов выкупать арену на тот час, что Настасья будет на льду.
– И что прикажете мне делать с другими спортсменами? У нас нет аренды льда.
– А у меня одна дочь! И она с ума сходит дома, она каталась всю жизнь, ей нужен лед, ей нужны ебаные коньки! Неужели сложно найти кого-нибудь, кто просто покатает ее за ручку по кругу?!
– Хорошо, – вздыхает директор. – Я попробую кого-нибудь найти. Аренда льда стоит тридцать три тысячи. Работа тренера – пять. Это будет вечернее время, после двадцати одного, в рабочие часы я не могу закрывать арену.
– Идет. Три раза в неделю.
– Два.
– Ладно, – ворчит отец. – Пришлите мне счет на месяц, я оплачу.
– А если Анастасия не захочет кататься? Не так-то просто встать на лед после того, как выносила всех в одну калитку.
– Если бы вы ее с этапа не сняли, может, и сейчас бы выносила.
Отец поднимается: я слышу скрип ножек стула по паркету, и отскакиваю от двери, делая вид, что просто прогуливаюсь. Открывается дверь, выходят двое.
– Привет, Насть, – говорит Сергей Олегович.
– Здравствуйте.
– Как дела?
Я пожимаю плечами. Неловкая пауза – почти обязательный элемент в программе. Как у меня могут быть дела? Лучше, чем если бы лежала в могиле, но хуже, если бы вообще не садилась в ту машину.
– Идем, – бросает отец.
Берет меня под руку и ведет к лифту.
– Будешь ходить и кататься с тренером два раза в неделю, по вечерам.
– А если я не хочу?
– Это рекомендация врача, а не моя прихоть, Анастасия. Ты обещала делать то, что он скажет. Это важно для твоего здоровья.
– Да ему плевать, – бурчу я, – на меня и мое здоровье. Он отрабатывает деньги и методичку.
Но с отцом спорить бессмысленно, он все равно привезет меня сюда, со скандалом или без. Спустя четыре года я возвращаюсь на лед, только теперь вместо статуса подающей надежды фигуристки, претендующей на место в сборной, я – в группе здоровья для инвалидов.
Просто прекрасно. Головокружительная карьера.
Алекс
– Алекс, ты можешь не быть таким мудаком?!
– Это риторический вопрос?
– Нахер ты Коновалова послал публично? Ты в своем уме?
– Надя, он заебал со своим экспертным мнением. Пусть высказывает его оттуда, куда я отправил.
– Он заслуженный тренер!
– Будет выебываться – будет засуженный. Я устал ловить в свой адрес тонны дерьма. Если им всем «Элит» стоит поперек горла, то пусть катятся к чертям. Я не виноват, что вкладываю бабло в бизнес, а они всем клубом на трусы спортсменам скидываются. Доходчиво пояснил?
Надя закатывает глаза.
– День, когда я согласилась у тебя работать, стал черным!
– Главное, чтобы таким не стал день, когда ты стала со мной спать. Обидно будет.
Но, похоже, я крепко выбесил ее сегодня. Надя даже не смотрит в мою сторону, быстро одевается и заплетает длинные рыжие волосы в косу. А я так и лежу на диване с расстегнутыми штанами и думаю о том, что в следующий раз перед тем, как трахаться, запру ее смарт в сейф. Чтобы оргазм не сопровождался выносом мозга.
– Я не могу создавать тебе репутацию, когда ты шлешь всех на три буквы в инсте, язвишь в твиттере и рассказываешь в интервью, что слепая девочка сама виновата в том, что ее карьера закончилась.
– Она виновата. Она пьяная въехала в столб или куда там.
– Ее семья просила не выносить подробности.
– Я и не вынес. Но мы с тобой уже об этом говорили. Я не желаю, чтобы капризы и заебы Никольской отразились на мне и штабе. Дурная девка психанула, когда с головы сняли корону, а роль злодея отвели мне. Нет уж, радость, не в этот раз.
– Будь моя воля, я бы тебя уволила.
– Нет, – довольно усмехаюсь, – ты бы мне еще раз дала.
Надя закатывает глаза и, цокая каблучками, уходит, оставляя меня в задумчивости валяться на диване. Надоело. Надоело оправдываться во всех интервью за то, что не беру талантливых спортсменов из простых семей. Надоело объяснять, что я работаю не на федерацию и не на медали, а на семейный бизнес. Надоело тыкать носом всяких «Мы приехали из Урюпинска, у нас такая талантливая девочка, пиздец как хотим на Олимпиаду» в расценки.
Тренировки закончились, народ разбрелся по домам. Я хотел посидеть над программами к будущему сезону, но Надя явилась меня отчитывать, заткнуть ее получилось только трахнув, и теперь как-то не до возвышенного катания под Рахманинова.
К черту. Поеду домой. Закажу что-нибудь пожрать и гляну какой-нибудь тупой боевичок. Все равно на работе делать уже нечего, через полчаса, конечно, на лед выйдет репетиция осеннего шоу, и можно задать жару бездельникам, но с другой стороны – хватит с них того, что приходится тренироваться в десять вечера, ибо какой-то идиот снял арену на час.
Но в последний момент, когда я уже закрываю кабинет, что-то заставляет резко развернуться и идти в раздевалку. Прокачусь перед дорогой, проветрю мозги. Может, гляну на начало тренировки, тем более, там есть на что посмотреть.
Группа уже толпится в «предбаннике», готовая высыпать на лед, а из противоположного конца выезжает заливочная машинка. Да твою же мать, и здесь не успел. Теперь придется ждать, пока подготовят лед.
Я вдруг вижу на катке одинокую фигуру и кричу:
– Какого хрена встала?! Сеанс кончился, сейчас заливка пойдет!
Девица то ли не слышит, то ли думает, что это не ей. Но как можно не замечать здоровенную машину и горящую на табло надпись «Идет подготовка льда. Просьба покинуть арену».
– Эй! Ты слепая?! – ору я, выезжая на лед и направляясь к девушке.
Она растерянно оборачивается, и я едва не лечу носом вперед, запнувшись о зубцы.
Она слепая. Блядь. Это Настасья Никольская.
Что она делает на льду? И почему я на нее пялюсь, как дурак, словно никогда не видел слепых симпатичных девчонок?
Она все еще точеная, как статуэтка. Худенькая, невысокая, с длинными русыми кудрями. В стильном спортивном костюме, в знакомых коньках, слегка потрепанных в той, прошлой жизни, где еще были соревнования и тренировки. Только одна деталь не вписывается в образ фигуристки: черные очки, закрывающие половину лица.
Я не видел ее с аварии. В последний раз приходил к ней в палату, но она практически сразу велела убираться прочь, и с тех пор я вычеркнул Анастасию Никольскую из своего окружения.
– Что ты здесь делаешь? – подъезжаю я и спрашиваю ее чуть грубее, чем хотел. – Сеанс кончился.
– Я поняла. Я не знаю, в какую сторону ехать.
– Ты с тренером?
– Да, с Инной, она куда-то ушла…
Сейчас ее сковывает страх. Она растеряна, не может сдвинуться с места, потому что понятия не имеет, где борт, где машина, где люди. Тренера нет в зоне видимости, и я мрачно думаю, что прибью Инну, едва увижу. Какого хрена она бросила посреди льда слепую девчонку?
– Я тебя провожу. Дай руку.
Она стискивает зубы и буквально заставляет себя поднять руку. Я обхватываю ее запястье и веду за собой к калитке. У нее холодная и тонкая кожа, мне кажется, что если я сожму чуть сильнее, то сделаю ей больно. У самого края, чтобы Настя не запнулась о борт, я притормаживаю и она врезается в меня, оказываясь слишком близко, практически в моих руках.
– Осторожно, ступенька, – говорю я и понимаю, что испытываю странное возбуждение от ее близости.
Твою же мать. Это просто отголоски встречи с Надей. Она так и не дала мне нормально расслабиться, включив свои нотации. И теперь я готов пожирать взглядом каждую бабу, которую вижу. И чувствую.
– Где твои чехлы?
– Не знаю. Я отдала их Инне.
– Потом заберешь. Я доведу тебя до раздевалки.
Мы вместе выходим с арены и медленно – ей неудобно идти без чехлов – направляемся к раздевалке. Я держу Никольскую под локоть, и чувствую себя странно. Нет смысла врать себе: она винит меня в том, что случилось. Маленькая эгоистка нашла, на кого спихнуть ответственность за собственную дурость.
И все же части меня ее жалко. Каково это: быть вынужденной принять помощь человека, которого ненавидишь? Я – призрак прошлого, напоминание о жизни, которой у нее никогда не будет.
– Садись сюда.
Подвожу ее к скамейке и усаживаю.
– Дай ключ от шкафчика.
Она копается в кармане в поисках ключа, а потом я забираю из ее шкафчика сумку, ставлю на скамейку рядом и кладу ее руку на замок.
– Твои вещи. Попросишь кого-нибудь довести тебя до холла.
Молчит, наклонившись: пытается расшнуровать коньки. Сначала не может нащупать узел, зато потом разувается быстро и профессионально. Навыки не вытравить четырьмя годами бездействия.
Несколько минут я еще наблюдаю за ней, не зная, слышит ли она мое присутствие. Я читал где-то, что у слепых очень развит слух, но где именно, вспомнить не могу. Потом слышу голоса, в раздевалку вваливается очередная партия девчонок, готовящихся репетировать, и я ухожу. Перед тем, как выйти, краем глаза вижу, как растерянно и немного нервно озирается Настасья, вдруг оказавшаяся в гуще толпы.
Но, в конце концов, я ей не нянька. Как-то же дошла до катка. Значит, найдет и дорогу обратно.
Глава вторая
Настасья
Я принципиально не хожу ни в какие реабилитационные центры и не слушаю блоги из серии «как жить без зрения». Психолог говорит, это потому что я еще надеюсь, подсознательно думаю, что такое положение временное. Но она не знает, что именно я три года назад сказала «Хватит!». Больницы, обследования, процедуры… мне не хотелось провести всю жизнь в окружении пищащей, стрекочущей и щелкающей медицинской аппаратуры.
Поэтому я надела очки, взяла трость – и спряталась ото всех. Удалила все контакты из записной книжки, отказалась общаться с бывшими подругами. Отныне для меня существовали только отец и братья. Даже экономка почти не говорила со мной, то ли не зная, как общаться с такими, как я, то ли вздохнув с облегчением. Одной капризной хозяйкой меньше.
Не знаю, сделала ли потеря зрения меня менее капризной.
Четыре года назад я прилетела домой, открыла папин бар, выпила половину бутылки вермута, взяла из ящика ключи и поехала на отцовской машине. Я до сих пор смутно помню тот вечер, последнее воспоминание – как пью стакан за стаканом, захлебываясь в слезах, а потом прихожу в себя в палате. Адски больно, страшно, хочется пить и… темно.
С тех пор темнота так и не отступила, а я с ней свыклась. И даже подружилась, ведь в темноте во многом проще. Я скучала по льду, по полноценной жизни, но одновременно с этим будто выдохнула. Больше никто не ждал от меня медалей. Больше никто не оценивал, как куколку в музыкальной шкатулке. Если ты не пластична, не музыкальна и недостаточно гибкая – ты не заслуживаешь внимания, а если ты не на пьедестале, то зачем вообще ты тренируешься? Это девиз группы, не мой. Уже очень давно не мой.
Жизнь фигуриста подчинена своду строгих правил и запретов. Держать вес. Тянуться. Наращивать мышечную массу для прыжков. Настраиваться психологически. Выкатывать программы раз за разом, пока не получится идеально, пока не услышишь скупую похвалу от Алекса и не уползешь домой вконец разбитая.
И самый страшный кошмар: если вдруг Крестовский увидит, что ты набрала даже не килограмм, хоть триста грамм веса. Мне до сих пор снится, как я встаю на весы, вижу там цифру «55» и по коже идет мороз. Рядом стоит Алекс, я вижу в его глазах раздражение, и меня начинает тошнить… а затем просыпаюсь – и вместо весов перед глазами тьма. Даже не знаю, что лучше.
Сегодня я иду на лед. Внешне я стараюсь ему соответствовать: быть такой же холодной, но внутри все трепещет, внутренности скручиваются в тугой узел. Я так боюсь! Боюсь встретить знакомых, боюсь не суметь встать на коньки, боюсь травмироваться. Папа выкупил всю арену, но от этого не легче.
– Привет, я Инна, – слышу равнодушный женский голос. – Ты готова? Твое время началось.
Я хочу попросить ее помочь зашнуровать коньки, но равнодушие и металл в голосе не дают это сделать. Трачу непозволительно много времени на шнуровку и неуклюже иду к выходу на лед, осторожно ощупывая палкой пространство перед собой. Странная, должно быть, картинка: девчонка в коньках, с тростью и в очках.
Сложно не иметь возможности узнать собеседника, особенно того, от кого ближайший час будет зависеть мое здоровье. Возможно, будь Инна подружелюбнее, я бы попросила прикоснуться к ней, чтобы понять, как она выглядит, хотя бы какого роста. Но увы, не всем людям приятно работать с такими, как я.
– Что ты умеешь? Ты умеешь стоять на коньках?
– Да, я каталась в юности.
– Тогда поехали.
Рука дрожит, когда я хватаюсь за бортик и неуклюже встаю на лед. Слышу, как Инна отъезжает на несколько метров, вдыхаю прохладный воздух и мысленно говорю катку «Привет». Я скучала.
Делаю осторожный шаг… толчок… фонарик. Мышцы после длинного перерыва плохо слушаются, но тело еще не забыло азы. Мне нужно несколько минут, чтобы поймать баланс, а потом я без проблем еду на голос тренера. Она зовет меня с конца катка, и основная задача – ехать прямо и без выкрутасов. Мой максимум сейчас – «змейки», «фонарики», «дуги» и другие упражнения, которые делают дети, только-только пришедшие на лед.
Но я вынуждена признать, что счастлива. Ощущение скольжения, настоящее, а не пришедшее во сне, дарит приятную легкость голове. Я в своей стихии, я на льду, и как я хочу снова видеть, иметь возможность зайти на прыжок или войти во вращение, знают только боги!
– Можно мне на середину катка? – прошу я. – Хочу попробовать вращение.
Это не просто сложно, это адски сложно. Я начинаю с «циркуля»: ставлю правую ногу на зубец, а левой на внутреннем ребре пытаюсь кружиться. Меня пошатывает, тело никак не хочет ловить нужный баланс.
– Ты тут покрутись, я отойду, лады? – говорит тренер.
«Нет! Я боюсь остаться одна!», – хочется закричать мне, но приходится молча кивнуть и взять себя в руки.
Нельзя же, в самом деле, как ребенку, паниковать, что тебя оставили одну.
Некоторое время я еще пытаюсь вращаться, на вскоре понимаю, что это гиблое дело. Может, потом, когда я немного освоюсь, что-то и получится, но сейчас я – слепой котенок, который, если будет шалить, носом соберет все борты.
– Инна? – зову. – Я хочу закончить. Для начала достаточно.
В ответ сначала тишина, а затем – гул голосов, чей-то смех и шум. На лед готовится выйти новая группа, время, отведенное мне, заканчивается. Тренера нет, а в какой стороне калитка я, естественно, уже давно забыла.
– Инна, я замерзла! Инна!
Кричи, не кричи, а тренер, похоже, свалила с концами. Придется осторожно ехать до бортика и пытаться нащупать калитку, но если ее закрыли, я вряд ли быстро найду щеколду. Но можно попросить помощи у девчонок… если обида и унижение позволят. Я ненавижу такие моменты! Чувствую себя беспомощной и растерянной.
Вдобавок ко всему слышу шум выезжающей на лед заливочной машинки и паникую. Спокойно, Настя, водитель же заметит тебя и поможет найти выход. Кто-нибудь заметит…
– Эй! Ты слепая?!
Сердце пропускает удар. За ним еще, и мне кажется, вновь биться уже не начнется. Сначала кажется, это просто сон, потому что голос этого человека я слышала лишь когда закрывала глаза и отключалась, но спустя еще несколько секунд я слышу, как кто-то тормозит рядом, чувствую запах знакомого парфюма и едва удерживаю себя от того, чтобы отшатнуться.
Спокойно. Я – лед. Ледышка, не чувствующая ничего. Холодная и недосягаемая.
– Что ты здесь делаешь?
Боже… его голос так близко, как будто я попала в прошлое. Мне кажется, сейчас услышу «давай прогон КП» – и над катком разнесутся звуки «Ромэо и Джульетты».
– Сеанс кончился.
– Я поняла. Я не знаю, в какую сторону ехать.
Хотя теперь, наверное, знаю, ведь я слышала, с какой подъехал Алекс. Но все равно делать шаг в темноту, когда рядом шумит машина и гомонят какие-то девушки, сложно.
– Ты с тренером?
Вряд ли Инну можно назвать тренером. Я без зазрения совести расскажу отцу, как меня бросили посреди катка, заставив униженно просить помощи, и Инны здесь больше не будет. Ну… в том случае если она не любовница Крестовского, конечно. Эта мысль оставляет едкий привкус.
– Я тебя провожу. Дай руку.
Казалось, хуже уже быть не может, но вот я еду и чувствую, как горячие пальцы сомкнулись на моем запястье. Он держит совсем невесомо, сжимая совсем чуть-чуть, но у меня ощущение, что руку закрыли в колодке. Возле калитки я спотыкаюсь – и падаю практически на руки Крестовскому. Мне бы очень хотелось увидеть его лицо в этот момент. Что оно выражает? Раздражение? Отвращение? Очки почти спадают, но я успеваю удержать их.
Брат и папа говорят, что мне совершенно необязательно носить такие очки, но застывший слепой взгляд мне видится еще более жалким. К тому же несколько мелких шрамов возле глаз – туда попали осколки лобового стекла – не добавляют мне очарования.
Я окончательно теряюсь. Не понимаю, куда мы идем, через какую калитку вышли со льда, куда Алекс ведет меня. Это, пожалуй, бесит больше всего: я могу самостоятельно себя обслуживать, могу передвигаться по дому, по городу с навигатором, могу пользоваться компьютером, интернетом… но когда кто-то ведет меня, становлюсь совершенно беспомощной. Стоит лишь на миг погрузиться в мысли, перестать ориентироваться в пространстве, нарисованном воображением, и вот паника накрывает с головой и даже то, что я узнаю раздевалку, не приносит облегчения.
Еще одно прикосновение руки: Алекс берет мою ладонь и кладет на замок сумки.
– Твои вещи. Попросишь кого-нибудь довести тебя до холла.
Вообще это обязанность Инны, папа обговаривал отдельно, что она встретит меня в холле, отведет в раздевалку и проделает этот же путь в обратном направлении после тренировки. Но Инна самоустранилась и мне придется или ковылять самой, или позвонить водителю, чтобы поднялся.
Раздевалка наполняется голосами. Я напрягаюсь. Хочется как можно скорее остаться одной, забиться в угол и приходить в себя от такого стресса, я не была одна среди людей уже очень давно, со мной всегда был кто-то из дома. А сейчас я посреди шумного моря, в толпе заливисто хохочущих девчонок. И вдруг среди всеобщего гама слышу свое имя.
– Настя?
Черт! Черт! Черт!
Я как будто попала в свой же кошмар, где сначала появляется Алекс, а за ним следом Гаврилова. Когда-то мы были главными конкурентками на юниорском уровне, вся страна (по крайней мере та ее часть, что следила за фигурным катанием) ждала нашего противостояния на взрослых стартах. Противостояния так и не случилось. Я попала в больницу, снялась с чемпионата России, лишилась квоты на чемпионат мира. Гаврилова все это выиграла и позже, через год, стала чемпионкой мира в шестнадцать лет. Первая и пока единственная чемпионка мира Алекса Крестовского.
Я слушала тот чемпионат, захлебываясь слезами, а после встала и поклялась забыть и об Алексе, и о Гавриловой.
– Никольская, это ты?
– Здравствуй, Света.
– Какими судьбами? Выучила четверной аксель и пришла похвастаться перед неудачницами?
– Похоже, чтобы я могла чем-то хвастаться?
– Похоже, ты забыла, что тебе здесь не рады.
– Ты и твои подружки? Так я не к вам пришла.
– Алекс, вроде, тоже ночами твое имя не повторяет.
– А ты вообще не спишь, каждое его слово ловишь? Тогда понятно, почему тебя отправили на пенсию в девятнадцать.
– Сука!
– Грибница.
Гаврилова смеется, а вот остальные притихли. Или наслаждаются шоу, или чувствуют себя неловко. А может, снимают наш скандал на телефон.
– Приятного вечера, Настя, – елейным голоском произносит Света и сбрасывает все мои вещи со скамейки.
Я слышу, как разлетаются чехлы, как переворачивается сумка и из нее выпадают все вещи, включая кошелек и мобильник. Помада закатывается под шкафчик, но на нее мне плевать, мне нужны телефон и кошелек, все остальное не представляет ценности. Под мерзкое хихиканье я опускаюсь на пол и пытаюсь нащупать мобильник. Когда пальцы касаются краешка чехла, кто-то ногой легонько отпихивает его подальше.
Раздевалка пустеет. Я все так же сижу на холодном полу. Что ж, встреча с прошлым состоялась. Два ноль… и совсем не в мою пользу.
***
Водителя еще нет, он застрял в пробке на кольце, и я иду в ресторанчик, что находится на территории клуба. Мы часто заходили туда, когда тренировались. Правда, нормы калорий запрещали пробовать что-то из меню, так что мы перепробовали весь ассортимент чаев, а еще обожали фруктовый лед: брали по шарику на двоих, чтобы утром весы не порадовали лишними граммами, и наслаждались запретным лакомством.
Когда-то мы со Светой Гавриловой были подругами. А сейчас я сижу за столиком в нашем ресторанчике одна и глотаю слезы обиды, потому что момент, когда я ползала по полу в поисках вещей, запомню на всю жизнь. Неужели ее ненависть ко мне настолько сильна, что даже факт моей слепоты не остужает ярость? Или я давно не общалась со Светой и теперь это просто ее характер?
А еще мне интересно, спит ли она с Крестовским. Я ругаю себя за эти мысли, потому что поклялась забыть о нем, забыть обо всем, что связывало с тренером, но не получается. Я слишком слабая, чтобы быть сильной.
Слышу шаги и поднимаю голову на звук. Как испуганный зверек, вслушиваюсь, напрягаюсь.
– Привет. У тебя свободно? – Голос принадлежит какому-то парню.
– Да. А что, другие столики заняты?
– Как видишь…
– Вообще-то не вижу. – Я вытаскиваю из-под стола трость.
– Блин… прости! Я идиот. Я только что получил премию «За неоценимый вклад в развитие идиотизма в России».
Невольно я улыбаюсь.
– Все в порядке. Садись.
– Как тебя зовут?
– Настя.
– Никита. Есть такое издательство, знаешь? «Настя и Никита».
– А не лихо ли ты поставил буковку «и»?
Он смеется, и я отмечаю, что смех у него очень красивый. Как же хочется прикоснуться и «посмотреть» на нового знакомого! Интересно, позволит ли?
– Ты плачешь? Почему?
– Не плачу. Просто аллергия.
– Часто здесь бываешь?
– Раньше бывала. А теперь, – я легко касаюсь очков, – не очень.
– Что-нибудь посоветуешь из меню?
– А ты спортсмен?
– Я плаваю в свободное время.
– Тогда возьми шпинатную вафлю с креветками и авокадо. Безумно вкусная.
– Идет! А могу я угостить тебя десертом, Настя без «и»?
Странное ощущение. Меня никогда не угощал парень. Я вообще встречалась с мальчиком лишь однажды, когда мне только-только исполнилось пятнадцать. Мальчик был из соседней группы одиночников, и вскоре наш роман затих, придавленный соревнованиями, сборами и тренировками.
Вскоре нам приносят заказ. Я получаю прохладный коктейль в высоком бокале и тарталетку с сырным кремом и фруктами. Очень легкое и приятное сочетание. Или мне так кажется, потому что окруженная вниманием Никиты я расцветаю.
Мы болтаем о какой-то ерунде, и я уже почти решаюсь попросить разрешения прикоснуться, как вдруг слышу стук каблуков и нутром чувствую: это не к добру. Я готова поклясться собственной тростью, что рядом сейчас стоит Гаврилова.
