Текст книги "«Белые» люди"

Автор книги: Анна Дубчак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Анна Дубчак
«Белые» люди

В Коротаевском колхозе полным ходом шла ревизия. Ревизор Роман Георгиевич Сарафанов со своим помощником Потехиным Иваном Павловичем сидели в прокуренной бухгалтерии, обложившись кипами папок, и, прихлебывая огненный чай, сочиняли акт ревизии. Изредка на цыпочках к ним заходила секретарша председателя Катенька, ставила очередное блюдо с бутербродами, заменяла стаканы с чаем и так же неслышно выходила. Просунув голову в кабинет председателя, Благонравова Анатолия Петровича, она значительно кивала ему, что означало: «Все идет нормально», потом усаживалась на свое место, и приемная оглашалась веселой трескотней машинки.

Благонравов нервничал; многие документы были у него не в порядке, и спасти положение можно было только старыми, проверенными способами. Сегодня вечером ревизия должна была закончиться, и Анатолий Петрович готовился к пышным проводам проверяющих, отчего с самого утра сидел на телефоне и обзванивал знакомых.

– Максимыч, скорее беги к Селиванову, у него в бане еще два свежих веника остались, а если нет, то прямо к Крулю… Он знает, я с ним говорил вчера. Беги, родной, беги. Ну все, добре…

– Зина? Это Благонравов беспокоит. Выручай, Зинаида, две баночки икры хоть лопни, но достань. Не забуду, век не забуду… Все. Жду.

– Мама Таня? Ты там с ног еще не валишься? А я тут вспомнил, что у нас в кладовке гусь копченый остался. Так, что еще… Да! В четыре часа буду сам, баньку растапливать начну потихоньку. А ты там полотенчики, чаек липовый сваргань, вареньица разные, не забудь мое любимое, оранжевое, из этих, ну как их там, из абрикосов… В общем, ты баба, сама разуметь должна. И еще, чуть не забыл, в моем кабинете, в шкафу, должны быть махровые халаты, еще с прошлого раза остались. Что? Да не знаю чьи! Могут пригодиться, мало ли что! Ну все, Тань, мне некогда…

Заканчивался урок сольфеджио. За стеной высокий детский голос выводил гамму. Наталия Александровна, заведующая филиалом музыкальной школы, остановилась в нерешительности, но потом все-таки приоткрыла дверь и вызвала преподавательницу Евгению Николаевну.

– Женя, ты прости, что оторвала тебя, но только что звонила Лариса Альбертовна…

Лариса Альбертовна была завучем музыкальной школы в районном центре Белый Яр, филиалы которой были разбросаны по всему району, в том числе и в Коротаевке. Связь с филиалами в основном телефонная. Звонили, однако, редко, и не всегда эти звонки были приятными, скорее наоборот, чаще всего или предупреждения о приезде начальства на экзамен, или сообщения о собраниях и шефских концертах. Неприятен был уже и сам тон, с которым обращались к коротаевским преподавателям: намеренно превосходительный, не терпящий возражений, когда об элементарных вещах говорилось и напоминалось по нескольку раз, а о чем-то интересном для них, важном, упоминалось вскользь… Особенно чувствительной на этот «белоярский тон» оказалась обидчивая и горячая Женечка, приехавшая в Коротаевку из областного центра по распределению и никак не хотевшая смириться с таким отношением к себе начальства. Первое время она даже плакала после экзамена в классе. «Ну чем, чем мы не понравились ей? И руки поставлены не хуже, чем у ее учеников, и чего было придираться к первому пальцу? И зачем эта дурацкая уравниловка, эти сахарные, никому не нужные пятерки?»

Наталия Александровна очень хорошо понимала ее, ведь никто не знал, какими усилиями достался ей этот филиал, в котором вот уже два года она работала совершенно одна. Без нее не распределили бы сюда и Женю.

Поехав за взбалмошным, неусидчивым мужем, мужиком-кочевником цыганских кровей, она со своим образованием так и осталась бы домохозяйкой, если бы не огромное желание открыть музыкальную школу. Сколько порогов ей пришлось обить, сколько очередей и выстоять и высидеть, чтобы пробиться на прием к очередному начальнику, чтобы, наконец, доказать необходимость создания филиала. И вот результат: два маленьких класса в общеобразовательной школе, два старых, разбитых, привезенных из Белого Яра пианино, один аккордеон, купленный на колхозные деньги, и небольшая библиотека по музыкальной литературе.

– Экзамен будем принимать вдвоем! Лариска не приедет из-за сильных морозов. Но самое-то главное, Женя-а! Нас пригласили в Белый Яр на новогодний вечер! А ты, дурочка, еще не хотела покупать себе платье! Теперь, как хорошо-то, пригодится!

Женя сначала оторопело посмотрела на Наталию, но потом лицо ее приняло восторженное выражение и в глазах появилась нескрываемая радость. Она отчетливо представила большой актовый зал музыкальной школы, себя в новом вечернем платье, кругом разноцветные огни, под ногами спутанные кудри серпантина, россыпи конфетти, шум-гам, музыка, восхищенные взгляды! Все это вихрем закружилось перед глазами:

– Представляешь, Наталия, приедем туда, как «белые» люди, в красивых платьях, капроне… Лариска запомнила меня такой, какой видела год назад на экзамене, когда в школе не топили и мы сидели, помнишь, в шубах, валенках, она еще заметила, что на подошвы налипла солома. А теперь мы им покажем, правда, Наташ? А то, тоже мне. – И Женя, зажав нос и подражая гнусавому и капризному голосу завуча, пропела: – «Наталия Александровна, у нас в Белом Яру, Белом Яру! Ах, у нас в школе, у нас в школе!»

Наталия смотрела на нее и радовалась ее хорошему настроению. Хотя именно для нее, для Наталии, эта поездка была событием особенной важности, можно даже сказать, политическим! Но Женечка была молода, и сейчас, когда прошло столько времени, это событие обещало ей огромную радость. Поэтому, наверно, слушая ее, она незаметно погрустнела, вспомнив о своем…

Муж у Наталии пил и бесился ревностью. Из-за денег он нанялся пастухом и целыми днями пропадал в поле с коротаевскими козами и коровами, а вечером, продрогший и усталый, во всем грязном шел в сарай, напивался там браги и засыпал прямо на соломе.

К ужину просыпался и шел в дом, на кухню, где мешал Наталии, суя нос в кастрюли. После ужина долго курил, наблюдая за тем, как жена моет посуду, и, глядя прищуренными глазами на ее оголенные плечи и тугие, обтянутые халатом бедра, начинал свои вечные придирки и подозрения, доводящие Наталию до бешенства. Эти вечерние сцены кончались подчас драками, из которых Наталия всегда выходила победительницей.

Зимой Серега, так звали мужа, устраивался сторожем. Сторожил то магазин, то склад, то комбинат бытовых услуг. Последнее место особенно не нравилось Наталии: там его сменщицей работала старая Крулиха, большая любительница выпить за чужой счет. В их семье пили все: она, ее муж – колхозный водитель Карл Круль, немец по национальности, и дочь – заведующая этим самым комбинатом. Но если отец и дочь пили после работы, то сама Крулиха прикладывалась к бутылке ежечасно.

После занятий, когда Наталия с Женей вышли из школы, совсем стемнело. Коротаевка утонула в снегу, и маленькие светящиеся леденцы окон не могли пробить своим слабым светом голубую темноту широких, засаженных вишнями улиц. Проваливаясь в снег, они выбрались на самую протоптанную дорожку и направились к дому Наталии, которая жила в небольшом особняке, а Женя, в отличие от нее, в двухэтажке, которая плохо отапливалась из-за постоянной нехватки солярки в котельной. У Наталии печь топилась газом, и поэтому в доме всегда было жарко. В морозные и метельные зимние месяцы Наталия приглашала Женю к себе с ночевкой, и они подолгу пили чай на кухне, засиживались допоздна… Подчас Женя являлась хорошей защитой от пьяного, неуправляемого Сергея, который, в каком бы состоянии ни был, всегда ее слушался и, успокоившись, уходил спать. Причиной частых визитов была и дочка Наталии, Валерка, крепкая, румяная девочка пяти лет, с беленькими кудряшками и грубым, в отца, баском. Она называла молодую учительницу «тетей Женей» и очень ее любила. К домашним скандалам она относилась не по-детски спокойно и, чувствуя начало очередной ссоры папы с мамой, запиралась у себя в спальне, где, посадив кукол и мишек за игрушечный столик, наливала в крохотную посудку воду и, грозя маленьким розовым пальчиком, говорила: «Не пей, не пей!» – и била кукол. Потом, расправившись с ними и разлив всю воду, приготовленную для цветов, на пол, просовывала свою кудрявую головку в дверь и делала ЦУ – ценные указания: «Мам, а ты его шарфиком свяжи, пусть тогда болтает чего хочет» или: «Папка, а я тебя теперь не боюсь!».

Когда они пришли, Валерка была уже дома.

– А меня сегодня папа забрал, так что вот! – заявила она с порога.

– А где ж он сам-то? – Наталия заглянула на кухню.

– Ушел… – Валерка растерянно пожала плечиками…

– Петрович, не могу больше, ох, не могу! – Красный, как вареная свекла, Роман Георгиевич вылетел из парной в предбанник и плюхнулся намыленной головой в бочку с холодной водой. Отплевываясь, схватил стоящую тут же на столе бутылку пива.

– Рома, – высунулся следом не менее красный Потехин, – ну, Рома, что ж ты за слабак такой, а? Ни себе, ни людям, и этот, хрен моржовый, Анатоль который, тоже слабак, пять минут попарился и вылетел как ошпаренный!

– Так ты ж его и ошпарил, по-моему, – оторвавшись от бутылки, проговорил Сарафанов. – Ковш-то ты зачерпнул!

– Ладно выяснять, кто да что, пошли париться. Где еще так отдохнем?!

Через полчаса в махровых халатах они сидели в предбаннике, не спеша пили пиво, ели намазанные густо черной зернистой икрой булки и жирный балык. Благонравов, бледный и растерянный, пил водку и не закусывал.

Ближе к ночи баню растопили еще раз.

– Сердце ж разорвется, – еле шевелил языком Сарафанов.

Пьяная Крулиха, подхватив Сергея под руку, вывела на свежий воздух.

– Дорогу-то домой найдешь? – спросила она.

Сильный ветер толкнул в спину обмякшего, сонного Сергея, и он, не глядя, шагнул в сугроб. Зачерпнув ладонью снег, с мычанием и охами принялся растирать разгоряченное лицо.

– Ты знаешь что, Крулиха чертова, мне ж теперь домой нельзя – Наталия убьет на месте.

– Не убьет! Давай уж, так и быть, провожу…

И они двинулись гуськом по узкой, проторенной среди огромных пухлых сугробов тропинке.

Стемнело, когда они выбрались на центральную улицу. Фонари почему-то не горели, и Крулиха, потеряв неожиданно ориентир, остановилась.

– Гляди, свет! По-моему, выходим к председательскому дому, – успокоила она себя и, схватив под руку зашатавшегося Сергея, потащила его за собой.

Над крыльцом благонравовского дома бешено плясал фонарь, неровно освещая скрюченные омертвевшие нитки дикого винограда на веранде и обледеневшее крыльцо. Вдруг Крулиха, увидев что-то, оттащила Сергея в сторону и приложила палец к губам. Ничего не соображающий, он мягко опустился в снег и, разлепив веки, уставился в щель между досками забора: глаза его округлились.

Вокруг председательского дома прямо по снегу сигали два голых красных мужика. Они гикали, орали не по-человечьи и плюхались в сугроб.

– Допились, – сказал не своим голосом Сергей и зажмурил глаза.

– Чего несешь-то? Кто напился?

– Да это ж черти!

– Какие такие черти, чумной!

– Все. До чертиков напоролся. Ты что, хвостов не видела? – Сергей отвалился от забора и перекрестился на всякий случай.

– Да успокойся ты, не трави душу, не черти это вовсе, а ревизоры! Мне Круль рассказывал, как председатель посылал его за вениками для них. Это не мы, а они напились! Смотри-кось…

И тут Сергей снова увидел «чертей». В клубах пара, с вениками они запрыгнули на крыльцо и принялись барабанить в дверь. На стук вышла жена председателя Татьяна. Всплеснув руками, она хотела было заскочить обратно в дом, но ее подхватили под руки и, силой стащив с крыльца, кинули в сугроб…

– Провалиться на месте. – Крулиха даже забыла пригнуть голову и теперь во все глаза смотрела на происходящее. – Нет, я так не могу спокойно стоять, я им сейчас покажу, как председательскую жену тискать! Вот ироды, ну я им сейчас задам!

И Крулиха с силой распахнула калитку…

Наталия всегда чувствовала, когда должен прийти муж и в каком состоянии он может быть. В тот вечер она много курила, нервничала, что конечно же не могла не заметить Женя. Первое время Женя вообще со своей почти детской непосредственностью советовала Наталии бросить пьяницу-мужа, не умея понять, что же связывает красивую и умную подругу с этим выпивохой. Ведь не раз разыскивали его с милицией, расспрашивая Наталию о его местонахождении, на что она лишь пожимала плечами и клялась, что не знает, где он. Но потом, не выдержав, брала попутку и мчалась в Генералово. Разыскав знакомый дом и не обращая уже никакого внимания на лай огромного волкодава, готового вот-вот сорваться с цепи, распахивала дверь и, увидев в сенях знакомые сапоги или валенки, заливалась слезами, Сергей, глупо улыбающийся, пьяный, слезал с печи и бормотал что-то невнятное в свое оправдание.

В доме, куда он наведывался, жили три его брата – здоровые мужики с черными глазами и кудрявые, как цыгане, и старая женщина, наверно, их мать. Наталия даже не пыталась разобраться в родстве Сергея с этими людьми – боялась связать себя неписаными родственными обязательствами. Родственники же Сергея принимали ее, как родную, усаживали за стол и все больше успокаивали и угощали. На столе всегда, казалось, когда ни приди, стояла закуска: натуральное масло, желтое, сбитое в шар, маринованные опята, рыжики, речная рыба в сметане и огромная бутыль сивухи. И все-таки не верилось ей, что Сергея можно заманить сюда лишь рыжиками да самогоном. «У него там кто-то есть», – жалобно говорила она Жене по возвращении из Генералова. Женя молчала и осуждающе смотрела: как может Наталия после этих слов и догадок спокойно гладить мужнину рубаху, накрывать на стол в ожидании его с работы и, в какой уже раз, прощать.

– Знаешь, мой сегодня, по-моему, до чертиков напился. Вроде бы и не такой уж пьяный, а про чертей рассказывал…

Женя и на этот раз смолчала.

– Как ты думаешь, Женечка, – продолжала Наталия, затягиваясь сигаретой, – это у него белая горячка? Может, мне куда уехать?

– Знаю я, как ты уедешь и бросишь его, – стараясь показаться взрослой и все понимающей, выпалила Женя. Она вдруг так разволновалась, так многозначительно и возмущенно посмотрела на нее, что Наталия расхохоталась, смахнув несколько слезинок.

– Правильно, все правильно, Жень, не обижайся. Когда-нибудь ты все поймешь.

И Женя не обижалась на нее, хотя обижаться было на что. Ведь она давно уже считала себя взрослой, взрослой по-настоящему. Раз она самостоятельно зарабатывает себе на жизнь, раз у нее, наконец, свой дом, значит, все это и есть самая настоящая взрослость! И зачем ей понимать слабохарактерную Наталию, которая к своим тридцати так и не научилась отличать плохое от хорошего и которая ни за что ни про что совершенно слепо любит своего Сергея?

Но все равно где-то в глубине души, внутренним чутьем, она угадывала, что самого-то главного она не понимает или недопонимает, как при этом ни старается понять. Живя рядом с Наталией и наблюдая ее жизнь, она никак не могла постичь ту глубину, ту суть, то вечное, древнее и могучее, что связывает в одно целое двух разных, невероятно близких людей – мужчину и женщину. Сколько раз она ловила себя на том, что пытается подражать Наталии. Она часто ставила себя на ее место, а поставив – пугалась. «Нет, я бы так не смогла, – думала она, – я бы просто этого не выдержала!» А не смогла бы она, как ей казалось, вставать в пять утра, чтобы, например, приготовить завтрак Валерке и Сергею, пока они еще нежатся в постелях, или сварить ведро каши поросенку. В школе Наталия нагружена на две ставки, а это работа на износ – с утра и до вечера. Потом, считай, до глубокой ночи, она занимается домашними делами, готовит обед, припасает таз с резаной тыквой и свеклой для поросенка, стирает, гладит, да и мало ли чего еще делает…

Женя хоть и тоже вставала рано, но жизнь ее протекала гораздо медленнее, спокойнее, и заботы были совершенно другими. Проснувшись, она, например, не торопясь, красилась, потом пила чай и, прикрыв постель, ложилась с книгой минут на пятнадцать-двадцать, пока по радио не пропиликает восемь часов, после чего опять же неспешно одевалась и шла на работу. После обеда, как всегда, ходила по магазинам, наведывалась к знакомой поварихе за мясом или свежими карпами, которые вылавливались здесь же, в Коротаевке, в местном пруду, после чего шла домой, готовила обед, читала или вязала.

Вечером у нее начиналась совсем другая жизнь: обязательный визит к портнихе Нинке или маникюрше Белкиной, а иногда культпоход на танцы, что проходили в старой, заброшенной трестовской столовой. После танцев ее обычно провожал Адам, племянник Круля, преподававший в школе историю. В темной, плохо освещенной столовой его трудно было разглядеть в танцующей толчее, но Женя находила его глазами и, найдя, успокаивалась. Поначалу они стояли как чужие – каждый в своем уголке, а потом, словно сговорившись, выходили в узкий накуренный коридорчик, где Адам ласково брал ее под руку и шел провожать домой. Полчаса, проведенные на лестничной площадке возле ее дверей, считались Женькиной личной жизнью. Наталия всегда посмеивалась над этими короткими и совершенно невинными встречами. «Смотри, проворонишь парня», – говорила она, но глаза ее были почему-то грустными. А Женю все это устраивало. Она с бьющимся сердцем захлопывала дверь перед носом несколько разочарованного учителя истории, потом быстро, не зажигая света, подбегала к окну и долго смотрела вслед Адаму, медленно бредущему по пустынной дороге. И на душе ее было в эти мгновения необыкновенно хорошо и спокойно. «Дурочка, – нежно говорила Наталия, слушая ее сбивчивый рассказ о последнем свидании, – а вдруг он жениться на тебе вздумает? Ты и тогда не поцелуешь его? Мужчина ведь ласку любит…»

Нет, отчего же! Женя очень даже часто представляла себя женой Адама, но, представив, тут же и разочаровывалась. Мало того что ей придется рано вставать и готовить ему завтрак, ее страшило другое – то, чисто женское и тайное, о чем она всегда умалчивала, боясь показаться Наталии смешной. И поэтому она выдумывала те несущественные, а порой и нелепые причины, которые, по ее мнению, могли превратить совместную жизнь во что-то для нее неприятное.

И все-таки Адам нравился ей, и это было главным. «Хотя все равно, – она корчила недовольную гримаску перед подругой, – из-за этого вставать надо рано, менять весь жизненный уклад, ухаживать за ним, терпеть все его капризы и извечный мужской эгоизм?!»

Наталия молча улыбалась, а потом принималась втолковывать Женьке, как это приятно поливать на руки любимому мужу, если вдруг нет воды, или смотреть, как он аппетитно уплетает то, что ты для него приготовила. «Если любишь, многое не замечаешь», – прибавляла она всегда, и это лишний раз убеждало Женю в том, что их с Наталией разделяют не столько годы, как нечто иное, внутреннее, невидимое, то самое, что так притягивает к Наталии и вызывает живой интерес.

Вот и теперь, эта Сережкина белая горячка. А вдруг Наталия не поедет в Белый Яр?

– Ты договорилась с Глывой? – Глыва – соседка, с которой Наталия обычно договаривалась насчет Валерки.

– Да, я отведу ее к ним завтра в десять. Уже и еду отнесла.

Она говорила спокойно, но дрожащие пальцы, державшие сигарету, говорили о другом.

– Знаешь, о чем я думаю, Евгения? Как же я его оставлю тут одного? А вдруг и правда горячка? Случись что – а меня рядом нет… Боюсь я за него.

Женя пожала плечами, а Наталия на цыпочках прошла в спальню. Женя не могла видеть, как она опустилась на колени перед кроватью, как, слегка приоткрыв одеяло, внимательно посмотрела на спящего Сергея.

– Сержик, милый, ты как?

Сергей открыл глаза, взял ее руку и провел по своему лицу:

– Ты почему не спишь? Где Валерка?

– Она-то спит. А вот ты как?

– А что мне будет, Тата? Ты что так смотришь?

– Как что, Сержик? А черти?

– Какие такие черти? Чего ты мелешь, глупенькая?

– Ты с кем пил, опять с Крулихой?

– А с кем же еще! – сказал Сергей и вздохнул. – Ну что тут такого? Ну выпили, ну мы же совсем мало выпили!

– Ладно, чего уж там… Выпили так выпили. Спи давай…

Сергей, улыбаясь, притянул ее к себе и зашептал на ухо что-то такое, от чего Наталия быстро поднялась с колен и, тоже улыбаясь в ответ, погрозила пальцем. На кухне сказала Жене:

– Никакая у него не горячка – проспится, все вспомнит. В крайнем случае, напишу ему записку, что уехала, пусть думает, что с Валеркой. А дочка поиграет пока у Глывы.

Сарафанов открыл глаза. Маленькая комнатка, столик с графином, зеркало у шкафа, клетчатые шторы на окнах – все, как в гостинице.

– Ой, Ваня! Ну и слава богу! – сказал он, увидев лежащего на соседней кровати Потехина. – Ты-то как, живой?

Потехин, не открывая глаз, недовольно поморщился, а потом сильно чихнул.

– Да ты никак простыл!

Потехин открыл глаза:

– Слушай, дай попить, сил никаких нет…

– Да-а, старые мы с тобой, Палыч, – сказал Сарафанов, протягивая стакан и графин с водой; казалось, вчерашняя попойка ну никак не отразилась на этом здоровом неунывающем мужике.

– Ты-то чего ноешь! – не выдержал Потехин, залпом опорожняя стакан и возвращая графин Сарафанову. – Здоров же как бык!

– Я, знаешь, никак не могу сегодняшнее число припомнить!

– Все равно домой пора. Ревизию закончили, это я точно помню… Акт у тебя. – Последнее он сказал подчеркнуто уверенно.

– У меня? А ты уверен в этом? – И Сарафанов потянулся к лежащему на стуле желтому портфелю.

– И правда, гляди-кось, здесь! – Он прошел к окну, надел брюки и весело щелкнул подтяжками. – А морозец-то нынче какой, а? Как окна-то разрисовало. – И, набрав в легкие побольше воздуха, заорал:-Ой, мороз, мо-ро-о-з!

В дверь постучали: вошла Катенька звать на завтрак.

…Благонравов доедал восьмой блин. Жирными, маслеными пальцами он снял дребезжащую трубку.

– Да? Кто? А, это ты, Круль? Автобус готов? Вот и отлично. Поедешь дворами, чтобы наши не увидели. Понял? Сегодня обещали градусов 30–35, нечего кататься, пускай дома посидят. Сегодня суббота, на работу никому не надо. Ну а если кому и приспичит – на попутку…

Вошла Татьяна с тарелкой горячих блинов. Недовольно сказала:

– Ты что это автобус забираешь у людей? А не слишком ли жирно им – целый автобус? А если людям в больницу надо? Или еще куда?

– Ты, баба, в политику не влазь! Не твоего это ума дело! Блины печешь? Вот и пеки себе на здоровье! Повторяю, ты – баба и не твое это дело!

– Знаешь что… Мне твои политиканы вчера чулки порвали и в сугроб спихнули с крыльца. Спасибо Крулихе – заступилась, а родной муж сидел и икру жрал!..

– Ты что это сегодня как с цепи сорвалась? Неужто действительно не понимаешь, что так надо! Я спрашиваю – понимаешь или нет?

Татьяна ушла, громко хлопнув дверью, и Анатолий Петрович набрал сельсовет:

– Чуднов, ты? Тебе остановку там хорошо видать? Ты ведь знаешь, что мой «уазик» на ремонте, так вот, хочу своих ревизоров на автобусе отправить. Народу много, посмотри? Вот черт! Не знаю прямо, что и делать. Слушай, выйди, скажи, чтоб по домам расходились… Ну, мол, автобус сломался, что не будет, в общем, автобуса! Ты меня слышишь? Увидят? Нет, исключено. Я ему сказал, дворами ехать, не должны увидеть… Ну, ты меня понял? Все. Добре.

Позвонила Катя из гостиницы:

– Анатолий Петрович, ждите гостей, уже одеваются!

…Метель началась к обеду. Простояв на остановке с полчаса и несмотря на сделанное им объявление, сельчане не расходились.

– Чего вы ждете? – кричал насквозь прокуренный Чуднов, то и дело выскакивая из дверей сельсовета. – Сказано же было – не будет автобуса. Сломался он. Не верите – позвоните председателю!

И все же мороз взял свое: через час на остановке осталось всего несколько человек.

Наталия, закутанная до самых бровей, отчитывала Женю:

– Ты бы хоть валенки у меня взяла, замерзнешь ведь и никому не будешь нужна, даже своему Адаму! Мужики не любят больных, так и знай!

– Подумаешь!

– Слушай, Евгения, может, вернемся?

Женя молча качала головой, не соглашаясь. Из-под шубы выбивался подол ее нового черного платья.

– Наташ, пошли на попутку.

Они вышли на заснеженную трассу. Насколько хватал глаз, всюду лежала степь – ровная, слепяще-белая, мертвая. Они спрятались за круглый щит с разъеденной, проржавевшей надписью: «Мелиорация – дело всенародное!»

Наталия, подняв воротник пальто, смотрела на застывший, занесенный снегом щит и усмехалась.

– Жень, чуешь, как мелиорация нас защищает? Если б не она, родимая, нас бы ветром сдуло…

– Да уж. Если б не она, меня бы здесь и не было!

– Вот-вот, и я о том же.

Из Коротаевки тянуло теплыми яблоками – так пахли силосные ямы, веяло теплым жильем и еще чем-то необыкновенным и по-домашнему приятным. Женя представила себе Адама, который придет сегодня по такому морозу на танцы и не найдет ее.

– Придет, промерзнет весь, а меня нет, – сказала она озабоченно.

Наталия вопросительно взглянула на нее из-под побелевших ресниц.

– Ты это о чем?

– Да это я так просто, про Адама вспомнила…

– Пошли домой, Жень, нет сил уже стоять на таком морозе! Замерзнем мы здесь. Посмотри – дорога совершенно пустая, хоть бы одна машина проехала! Да и за Сергея душа болит.

– Наташа, милая, ну подождем еще немного! – умоляла Женя, притопывая заледенелыми ногами и дрожа всем телом. – Ты себе представить не можешь, как я хочу туда попасть. Я хочу им доказать, понимаешь, что мы не хуже их, что мы такие же, как и они, что от нас тоже может пахнуть французскими духами и что кроме валенок с налипшей соломой у нас имеются бархатные туфельки! Я хочу, ну как ты не поймешь, чтобы все увидели, какая ты красивая, какая ты можешь быть красивая! Ну представь себе на минуточку, как…

– Не надо, Женечка, успокойся… Я знаю, что ты сейчас скажешь, что приедем, как «белые» люди… Зачем тебе это? Ну зачем? Будь немножко выше французских духов и бархатных туфель, успокойся. Разве в этом дело? Я тоже женщина и все понимаю, но поверь, они не стоят этого! Здесь же так холодно! Бррр…

И тут произошло чудо! Из дальних дворов Коротаевки вдруг выплыл голубой чистенький автобус.

– Ну, Женька, твоя взяла… Смотри-ка, Круль за рулем… Что же это он, проклятый, так опаздывает?

Круль, щекастый, красноносый Круль, в своей неизменной черной каракулевой ушанке, приветливо улыбаясь, распахнул перед ними дверцу:

– Привет музыкантшам! Вы что, на концерт опаздываете?

Не успев осмотреться, Наталия уже в дверях накинулась на него:

– Слушай, старый!.. Какого ж ты не приехал? Тебя столько народу ждало!

Круль медленно, словно опасаясь, повернул голову и понял, что дал осечку: нечего было болтать языком.

– Я по делам еду, – сказал он как можно серьезнее и достал папироску. – В город направляюсь, начальство вот везу. – И он снова повернулся назад, оглядываясь.

Только теперь подруги увидели на заднем сиденье спящих, привалившихся друг к другу Сарафанова и Потехина.

– Начальство, говоришь? Это когда же ты успел их так укачать?

– Да я и сам не знаю, минут десять, как выехали. Устали, должно быть. – Крулю, конечно, не следовало поддерживать этот разговор, но по старой укоренившейся привычке ему трудно было удержаться, чтобы не прокомментировать происходящее на свой, крулевский, манер.

– Устали, как не устать, – зашептал он, – вчерася веник мой березовый на нет исхлестали! Из парной голышом по сугробам скакали… – хихикнул он, густо дымя папироской.

По дороге подсело еще несколько попутчиков. Две женщины из соседнего села направлялись в Белый Яр, в коопторг, с корзинами, набитыми ломтями пахучего копченого сала и битыми утками. Одна из баб, высокая, худая, везла большущий бидон с медом. Ее хорошо знали в округе и звали Медовухой. Уже возле самой Покровки подобрали молодую женщину в песцах и с девочкой. Как только она села, в автобусе словно что-то изменилось, все как-то притихли, оробели, что ли. Даже веселый Круль забыл про свои папиросы, засунув в рот пахучую мандариновую кожуру.

Женщина привлекала к себе внимание, но, казалось, не замечала этого. Как нечто дикое, экзотическое, она резко выделялась на фоне простых деревенских лиц, этого теплого, распаренного царства промерзших людей с их нехитрыми разговорами. И Женя вспомнила вдруг себя, как и она, оказавшись первый раз в коротаевском автобусе, почувствовала на себе десятки острых, чужих взглядов и ту напряженную тишину, которая была вызвана ее появлением. Она была новенькой городской девочкой в вызывающе открытом шелковом платье, и весь ее облик казался тогда каким-то особенным, городским… Вот так было и в этот раз. Женя смотрела на женщину с нескрываемым любопытством, пытаясь понять, чем же она так отличается от них. Одеждой? Но ведь песцы есть у всех доярок в Коротаевке. Нет, не это. Она увидела маленькую узкую руку женщины с ухоженными розовыми ноготками и, тут же сняв варежку, посмотрела на свой маникюр. Все такое же.

Наталия, невольно следя за действиями подруги, как-то странно улыбаясь, шепнула:

– Посмотри ей в глаза.

И Женя поняла. Да, именно глаза, взгляд у женщины был совсем чужим, и не потому, что она видела ее в первый раз, нет! Она хотела, именно хотела быть чужой. В этом взгляде не было тепла и той природной обаятельности, свойственной людям добрым и общительным. Желанием обособиться, выделиться среди всех сквозило от этого холеного, отрешенного лица. Девочка в кроличьей шубке спокойно спала рядом с ней, и Женя вспомнила Валерку.

На заднем сиденье между тем настолько заразительно храпели ревизоры, что вскоре задремали все, кроме Жени и Круля.

Автобус взбирался в гору, и тут случилось такое, что заставило Женю привстать, и она расширенными от ужаса глазами уставилась на Круля. Автобус медленно скатывался вниз, но скользил не прямо или назад, а боком, словно лишенный колес. Он катился к глубокому каналу, и Круль, выплюнув оранжевую кожуру и встретившись глазами с Женей, приложил палец к губам, отчаянно выворачивая тугой, упрямый руль. Жилы у него на лбу вздулись и потемнели, а шапка-ушанка свалилась с головы. Женя поняла, что больше всего Круль сейчас боится паники. Она склонилась к стеклу: медленно, очень медленно и в то же время неуклонно автобус тащило к заснеженному каналу. И тут, чтобы хоть как-то спасти положение, Женька инстинктивно, изо всех сил, стала тянуться в противоположную сторону. Она нечаянно разбудила Наталию, которая, ничего не понимая, открыла глаза и потянулась, расправляя затекшие плечи. Как по цепочке, по автобусу прошло пробуждение: проснулась девочка в шубке и громко заплакала, потом ахнула, выглянув в окно, ее мать… Женщины-торговки испуганно закричали и ринулись со своих мест к выходу. Все это произошло в какие-то доли секунды. Автобус вдруг сильно накренился, и тут же раздался нечеловеческий, полный силы и власти голос Круля: