Текст книги "Тайна силиконовой души"

Автор книги: Анна Шахова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава десятая

Борис Борисович Аккордов – нарколог, кандидат наук и хороший приятель Шатовых, приладил половчее катетер на руке Саши. Задрав голову, внимательно посмотрел на капельницу – капало нормально, умеренно.

– Ну, думаю, все теперь будет в полном порядке, – ободряюще поиграл кустистыми рыжими бровями врач, глядя на бледного Шатова.

– Спасибо, Борь, – слабенько проблеял «лучший голос российского телевидения».

В комнату вошла Люша, поправила одеяло в ногах у мужа.

– Боря, чай будешь? Или кофе?

– Да, чайку. И пойдем, поговорим. Пусть Сашка отдыхает пока.

Закрыв дверь на кухню, Борис Борисович решительно сел на стул и категорично заявил:

– Юля, я как врач должен сообщить о нападении и покушении на жизнь Сашки, если ты собираешься бездействовать. Наркотик ему кололи сильнейший. Спасибо, что организм здоровый, молодой еще, относительно.

– Боря, ты же знаешь мой характер: я как львица встану на защиту своих близких. – Люша изобразила хищный бросок, впечатливший бесстрастного Аккордова.

– Я чувствую, откуда ветер дует. Мне нужно переговорить со следователем, который работает в Голоднинском монастыре. Я ему почему-то доверяю.

– Это все замечательно, но время будет упущено, а преступление совершено в Москве. Местную полицию надо подключать по горячим следам. Тем более он так хорошо запомнил лицо этой вампирши. Кстати, она, возможно, профессиональный медик. Безукоризненные уколы в вену без гематом. Вот и еще примета.

– Да-а, замечательные приметы – блондинка-фотомодель с идеальным лицом. Нос прямой, глаза карие. Медсестра.

– Ну и что? И не по таким приметам находят людей. А у нас ее машина, правда, номер неизвестен, но это пока. Квартира на Алексеевской. Да, к тому же, возможно, астма! – Врач отпил янтарного чаю из большой кружки, которую поставила перед ним хозяйка дома, собрав на стол нехитрое угощение: печенье, сушки, мармелад.

– Ну, астма фальшивая – к гадалке не ходи. И квартира небось съемная, – пожала плечом Люша, садясь напротив Бориса Борисовича, и, выбрав в вазочке лимонную мармеладину, откусила кусочек.

– Ну, как знаешь. Я со своей стороны все сделал, что нужно. Теперь только покой. Завтра придет Леночка, еще прокапает его, и давайте на воздух дуйте. И чтобы питание отменное, витаминов побольше обеспечь.

– Ну, с этим у нас проблем не бывает.

– Да уж, ваши застолья навевают воспоминания о купеческих обедах с двенадцатью переменами блюд.

Люша рассмеялась:

– А ты там был, мед-пиво пил…

Борис Борисович, проведший в квартире Шатовых полночи и все утро, в результате остался отобедать «чем Бог послал». Юлия успела пожарить окуньков и сварить рис, в который, традиционно, намешала приправ, выращенных на своем огороде. Проводив врача и укутав поуютнее спящего мужа, при взгляде на осунувшееся, серое лицо которого слезы лились сами собой, Люша набрала номер Светки.

– Ну, что Сашка? – Светлана была, слава Богу, доступна.

– Неважно пока. Светуль, мне нужно очень серьезно со следователем поговорить. Это ведь не запой. Покушение на Сашку было. Его какие-то мрази заманили и кололи два дня наркотиками.

Светка утробно охнула.

– И я думаю, что главной целью была я. Меня хотели выманить из монастыря. Другой причины просто не вижу. Ну не конкуренты же по эфиру вдруг завелись у Шатова такие кровожадные! А в обители вон убийства одно за другим. Может, я свидетелем чего-то важного оказалась, я просто не знаю, что и думать.

– Какой ужас, – пробасила Светка. – Бедная ты моя. Бедный Са-а-шка.

Люша поняла, что подружка сейчас начнет рыдать, как это теперь у нее повелось, и резко пресекла истерику:

– Есть у тебя телефон Быстрова?

– Следователь у матушки. Сама его караулю. Делаю вид, что дорожку мету. Только он на пороге появится, я все ему расскажу, и мы тебе перезвоним. Обязательно, Люшенька!

– «Мы» звучит многообещающе, – хохотнула Шатова.

– Она еще и смеется. Вот характер! – смущенно-потрясенная Светка дала отбой.

Игуменья Никанора потчевала Сергея Георгиевича чаем со сливками. Сама, по случаю постной среды, пила чай с сушеной малиной. Уставшее, отечное лицо настоятельницы выражало смиренную тоску.

– Скажите, Сергей Георгиевич, вы всерьез подозреваете отца Иова в краже и убийстве? – спросила монахиня, когда они покончили с протокольным знакомством. До пострига мать Никанора была Наталией Константиновной. Фамилия – Чижова, пятьдесят девять лет. Быстров отметил, что настоятельница выглядит едва ли не на десять лет старше.

– Ну, улик для категоричных выводов маловато. А личное впечатление, не знаю что и сказать.

– В воспитательных целях его б и на месяц можно запереть с зэками, – у матушки гневно сверкнули глаза. – Представляю, какое впечатление у вас теперь о монашествующих. Впрочем, в девяностые годы такая нужда была в священниках, что постригали и рукополагали без особого разбора. На глазок, – матушка прищурила один глаз, а другим грозно пронзила следователя, будто демонстрируя, как отбирали двадцать лет назад священников.

– Оттого и драмы эти. Сейчас-то в послушниках года три-четыре походишь, и вся прекраснодушная романтика выветрится. А уж иные мотивы и вовсе отпадут. Впрочем, во все времена существовали попы-расстриги, – игуменья устало махнула рукой. – Так какие у вас ко мне вопросы? – Никанора перешла на сухой тон.

– Да-да… – Быстров вооружился ручкой. – Матушка, не заметили вы что-то необычное двадцатого, в день кражи? Ведь если вы большую часть времени находились в корпусе, то могли случайно…

– Я думаю об этом день и ночь. И вот что хочу вам сказать, Сергей Георгиевич: время кражи – с точностью до минуты – шестнадцать тридцать.

– Откуда такой вывод? – Быстров напрягся.

– У меня обостренный слух. Это даже мешает частенько. Могу не заснуть из-за ерунды, например, звуки шагов на сестринском этаже. Около половины пятого, перед вечерней службой, я вышла из кельи и услышала очень характерный звук – хлопок и писк. Так у нас закрывается дверь в бухгалтерию. Что-то с петлями. Уж мать Евгения смазывала, да толку чуть. По словам Феодора, ну, нашего Дорофеича, нужно выравнивать дверь, где-то там подтачивать и перевешивать. Но я боюсь, что после вмешательства сторожа бухгалтерия останется вообще без двери, потому и не спешу с этим. Услышав хлопок и писк, я крикнула: «Мать Евгения!» Но никто мне не ответил. Я посмотрела на часы – было шестнадцать тридцать одна. Про дверь я тотчас забыла, а сейчас вот ручаюсь, что кто-то входил или выходил из бухгалтерии. КТО-ТО! Евгения примчалась бы на мой зов непременно. Про убийства, – матушка перекрестилась, – совсем ничего сказать не могу. Просто руки опускаются, но никаких фактов. Ничего. Единственное, что вспоминается странного, так это мелкие пропажи у некоторых сестер в последнее время.

– То есть?

– Может, и вправду какой-то клептоман разохотился, и тарелки с носовыми платками его не удовлетворяли больше. Позарился на миллионы? – матушка устало оперлась подбородком на руки, сцепленные в замок и прикрыла глаза.

– Я вижу, вы устали, матушка, но задержу вас еще немного – это важная информация. Расскажите, у кого, что и когда пропадало?

– Ну, все случаи не упомню, а может, о каких-то просто не знаю.

– То, что помните.

– У матери Нины часы пропали. Это было около месяца назад. Собственно, с них и началось. Я подарила Нине на Пасху очень приличные часы: у нее были совсем истертые, старенькие. И через несколько дней, смотрю – она опять в своих паршивеньких. Призналась, что потеряла подарок. А потом новость: у Евгении пустой кошелек исчез. Именно пустой! Деньги на тумбочке, мелочь какая-то. А кошелька нет.

– О-очень интересно, – следователь, будто гончая, взявшая след, подобрался.

– У матери Евстратии носовые платки пропали, драные и старые. Кому понадобились? У нашей толстухи матери Ники – ложка и чашка из кельи. Сестры над ней хохотали. Ангел, мол, забрал, чтоб ночами не трескала. У Татьяны и Алевтины телефоны. У меня, кстати, четки исчезли. Четок у меня много, но одних, нитяных, что-то не могу найти. Думала, у сестры родной в М-ском монастыре оставила, когда ездила туда. Беспамятная стала. – Матушка махнула рукой.

– Да что ж вы сразу мне про кражи не рассказали, матушка? – Быстров досадливо попенял игуменье. – Тут налицо серийные кражи.

– Мы, честно говоря, подумали на одну паломницу. Была тут психопатичная женщина. Невыносимый такой тип верующих. – Никанора передернулась. – Всю семью измордовала своим неофитством: муж сбежал, дочь замуж вышла и тоже сбежала. А эта, с горящим взором, злая, как фурия, по монастырям шастать стала: учить всех нас уму-разуму. Ну, я, грешная, ее и обвинила. Думала, так она нас наказывает. Каюсь. Наверное, была не права. Паломница эта домой сразу и уехала.

– А вещи пропавшие так и не нашлись? Ни одна?

– Нет. Ни одна.

Сергей Георгиевич, глядя на измученное, бледное лицо настоятельницы, понял, что пора заканчивать с расспросами. И так есть над чем подумать.

Поблагодарив мать Никанору, Быстров сбежал по лестнице, вышел из корпуса и сразу был атакован Светланой, потрясавшей мобильным телефоном.

Разговор с Юлией Шатовой всерьез озадачил следователя. Поначалу эта дамочка представлялась ему слишком эмоциональной и любопытной. Он не доверял таким женщинам. И не очень их любил. Они напоминали ему о болезненном, давнишнем чувстве к одной такой «обаяшке». Разговор же с Юлией был деловым, четким и убеждал следователя в небеспочвенности шатовских подозрений. Собственно, Сергей Георгиевич на девяносто процентов склонялся к тому, что покушение на Юлиного мужа стало поводом для выманивания сердобольной жены из монастыря. Бесспорно, женщина что-то увидела или услышала, но сама не поняла, что именно. Или просто была слишком активна и своей назойливостью вкупе с проницательностью насторожила преступников. Быстров посмотрел на часы – 13.50. Витю Поплавского, толкового оперативника, который должен сегодня работать в Москве, обследуя торговые палатки монастыря, можно попросить во второй половине дня наведаться к Шатовым, чтобы записать подробно приметы роковой блондинки. Поплавский долго не брал трубку. Соединившись, Быстров услышал гул большого людного помещения, а затем раздраженный голос коллеги. Витя даже не удосужился поздороваться:

– Короче, Серега, засада тут на ВВЦ. Продавщицу голоднинской палатки увезла «скорая» полчаса назад в реанимацию. Без сознания. Вроде бы сердце… Видимо, тот же сценарий. Местные охранники все тут опечатали, но меня, даже после предъявления документов, не подпускают. Заставил вызвать местных… О-о, все! Приехали коллеги! Потом отзвоню, – и Виктор отсоединился.

Черный джип остановился у необъятных ажурных кованых ворот. Из калитки к водителю выскочил низенький бородатый мужичок. Поздоровался за руку с крупным широколицым Иваном Матвеевым, неспешно вылезшим из-за руля. На фоне субтильного деда вальяжный водитель казался просто гориллой.

– Доброго здоровьичка. Шеф уже ожидают-с, – дедок кинулся к калитке, широко распахнув ее перед гостем.

– Ну-ну… Мы, Николай Второй, – заулыбался Иван, следуя за провожатым.

Когда посетитель вошел в кабинет, большую часть которого занимал массивный стол красного дерева, хозяин разговаривал по телефону. Правой рукой он прижимал трубку к уху, левой же потирал лысую, репообразную голову.

– Да что ты мне заливаешь! – рыкал в трубку Жаров. – Вознесение на носу, а у нас самые крупные точки не охвачены. Договорились ведь, куда мы развозим товар сами. Ваша инициатива была – так исполняйте, – далее последовала непечатная фраза, на которой раскрасневшийся «шеф» бросил мобильник на стол.

– День добрый, Ваня. Садись, – Николай Михайлович пожал протянутую гостем через стол руку, не вставая.

– Ну, что высматривать здесь решили?

– Да надо бы, Михалыч, еще с Иннокентием Аристарховичем пообщаться. Вычислили мы воришку.

– Это мне твой начальник сообщил. Бомжа музыкального ищете. А что Кеша?

– А Кеша… вдруг что-то видел, знает. Он же плотно с Олькой этой общался. И потом, она говорит, что упаковку с иконами передавала Сеньке чуть не у ворот. Значит, он был в тот же момент рядом с усадьбой, когда и наши иноки. Разрази их… Ну не может никто ничего не видеть! Я как бывший опер это знаю точно.

– Да, эта стерва хорошо всех вокруг пальца обвела. Овечка… Впрочем, я в первый день хотел ее выпроводить. С моим-то наметанным глазом. Да вот жену послушал жалостливую, дурак!

– А что Аристархович? – нетерпеливо спросил Ваня.

– А Аристарховича я, друг ситный, выгнал взашей. Или у вас крысятничать позволено? Новые порядки?

– Да нет. Понятно все. Правильно, – сник гость.

– Но если хочешь тут расследование устраивать, может, с пациентами пообщаться, вокруг усадьбы пошататься, это за ради Бога. Мне скрывать нечего, так что благословляю, как говорится. Но деловые контакты, повторяю, закончены. Раз и навсегда. Я вранья не приемлю. И не прощаю. Но потерям вашим сочувствую. Как бизнесмен.

– Спасибо, Николай Михайлович. Я поспрашиваю народ и, не докучая, домой.

– Отчего ж не докучая? Можем и чайку попить. Крепче-то у нас не наливают, – хрипло рассмеялся хозяин.

Аудиенция была закончена, и гориллоподобный Ваня с облегчением вышел из кабинета этого «тиранозавра», который сто очков вперед давал и ему, и его хозяину по внутренней мощи и внешней устрашительности.

Московские опера без энтузиазма восприняли информацию старшего лейтенанта Поплавского о возможном покушении на православную продавщицу. Впрочем, все, что положено, было сделано. На анализ взят литровый термос, стоявший на краю столика с сувенирами. В термосе на дне болталась какая-то пряно пахнущая жидкость, явно содержащая алкоголь. Опрошены свидетели – продавцы соседних палаток. Никто ничего подозрительного не заметил. Все в один голос утверждали, что утром у пострадавшей Татьяны Красновой сидела больше получаса другая продавщица с выставки. Осетин Граник помнил ее прекрасно: она вообще часто торчала у голоднинской палатки. Значит, эта брюнетка должна быть где-то тут, в торговых рядах. Но где? Выставка-то огромная. Заметили продавцы и высокую блондинку, которая помогала Татьяне снимать иконы со стены. Пару раз вроде бы эта женщина приходила уже к Татьяне. Но разве всех покупателей упомнишь? «Мало ли на выставку приходит красивых женщин», – заметила торговка «Парижской коммуны». «Туркменские ковры» молчали и улыбались. «Техоснастка» фыркала и пожимала плечами. Охота была всем им связываться с ментами! Еще налогами и чеками начнут интересоваться. «Нет уж! Наше дело маленькое. Молчать». Такие мысли читались на лицах всех, с кем пытались общаться детективы. Впрочем, то, что блондинка была «красивой», а брюнетка «местной», сомнений ни у кого не вызывало.

Когда Поплавский позвонил Быстрову и упомянул в отчете «блондинку», Сергей Георгиевич заорал как ненормальный:

– Витя! Все выведай о блондинке – рост, вес, глаза, ну буквально фоторобот составляй! Хоть наизнанку вывернись! И после дуешь по адресу, который я тебе продиктую, опрашивать потерпевшего от ручонок этой красотки. Похоже, что именно от ее ручонок. Короче, это серьезная зацепка. Рой землю!

– А другие лавки?

– Никаких лавок сегодня! Все завязано на выставке. Я уверен. А там посмотрим. – И Быстров продиктовал адрес и телефон Шатовых.

Подивившись горячности нордически выдержанного Быстрова, Витя пошел по второму кругу расспрашивать продавцов.

А следователь, засунув в карман брюк телефон, победоносно посмотрел на Светлану, сидевшую напротив него в паломнической трапезной с раскрытым ртом. Сергей Георгиевича пригласили на этот раз отобедать с богомолками, но Светлана взяла все в свои руки и, усадив его отдельно от зыркающих теток, принялась потчевать грибным супом и пюре с жареной камбалой. Пока в монастыре работали дознаватели, настоятельница распорядилась готовить скоромное каждый день. На творожной запеканке позвонил Поплавский, и Быстров смог продемонстрировать Фотинии сыщицкое чутье в действии. Тут же помчались докладывать матушке о новом несчастье. Никанора немедленно отрядила Нину с Марией в Москву – сворачивать лавочку на ВВЦ. И уже через полчаса в монастыре воцарились тишь да гладь. «Хонды» и след простыл, когда Дорофеич, заперев ворота, сокрушенно покачал головой и с чувством сплюнул. Впрочем, тут же боязливо оглянувшись, перекрестился.

Выпив, по настоянию сестер, крепкого чаю и не без сожаления оставив в трапезной Светлану, убиравшую посуду, Сергей Георгиевич решил прогуляться еще к сестринскому корпусу, поспрашивать монахинь о вечере двадцатого апреля. Вдруг кто-то что-то видел, да значения не придал в те роковые 16.30 и позже? У корпуса было безлюдно, все на послушаниях. Быстров обратил внимание на взрыхленную, прополотую и какую-то упорядоченную клумбу перед корпусом. Следователь вспомнил, что именно Юлия возилась с цветником в тот день, когда он допрашивал насельниц. «Молодец эта Шатова! На первый взгляд – экзальтированная столичная штучка, а на деле вон землекоп какой трудолюбивый…» Быстров любил порядок, внешнюю благоустроенность, за которой стоит методичный труд. Его мать – латышка Виолетта Лиепиньш рассказывала маленькому Сереже, как она с сестрой Ланой мыла порошком каменную дорожку, которая вела от калитки к крыльцу отчего дома под Елгавой. А их мама, Сережина бабушка Анна, расставляла вдоль дорожки контейнеры с петунией и лобелией. А потом мама вышла замуж за папу и переехала жить в воинскую часть под Назрань, где дорожки не мыли по причине их полного отсутствия. И цветы, соответственно, не расставляли…

Быстров поднял голову – неужели первый гром? От Москвы на обитель неслись лохматые сизые облака. Стая маленьких пичуг с визгливым клекотом пропорхнула, едва не задев монастырские крыши. Громыхнуло где-то совсем близко, и на розовую плитку дорожек упали первые дождевые кляксы. В сгустившемся воздухе вдруг пахнуло чем-то нежным, родным, из детства: это у огородной калитки раскинула белый цвет тоненькая черемуха. «Чем не символ возобновляющейся, несмотря ни на что, жизни?» – подумал Быстров.

Он уже решил спасаться от дождя в корпусе, но вдруг его внимание привлекло какое-то движение на южной башне, которая прекрасно просматривалась от крыльца сестринского обиталища. Верхнее окно распахнулось, и из него показались две тонкие монашеские руки, ловившие крупные капли первой в этом году грозы. «Как же я, дурак, про эту дозорную во всех смыслах башню не подумал!» – и Сергей Георгиевич заспешил в мастерские. Перешагнув порог, детектив поздоровался с Дорофеичем и с молодым парнем в спецовке, рабочим, строившим новый коровник. Парочка с задумчивым видом сортировала доски, наваленные у винтовой лестницы. Быстров поднялся на второй этаж, поздоровался с маленькой пожилой монахиней, выглянувшей из открытой двери вышивальной мастерской. Та ответствовала – «Помощи Божией, братец» и, прикрыв дверь, скрылась в своем золоченом убежище. На третьем этаже комната также была открыта. Подойдя к ней, Быстров ощутил так любимый им запах красок и олифы. В комнате негромко пели на два голоса: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Богородицей помилуй нас гре-е-шных». И снова та же молитва, но немного на другой лад. Сергей Георгиевич остановился в нерешительности, заслушавшись. Вступал каждый раз голос низкий, немолодой. А звонкий, юный подхватывал со слов «Иисусе», и Быстров будто ждал этого свежего, высокого звука. Потом пение оборвалось, и молодой голосок, приближаясь ко входу, сказал:

– Шаги вроде были, мать Зоя.

– Здравствуйте, матушки! – следователь решительно переступил порог иконописной мастерской, где его встретила узколицая рыженькая инокиня.

В руках она держала кисть, которую вытирала о тряпицу. В мастерской стояло три мольберта. Впрочем, работали только за двумя. От того, который был расположен у окна, и отошла молодая инокиня, а у дальнего, освещенного лампой на прищепке, сидела пожилая монахиня в очках, с суровым взглядом и поджатыми губами.

– Вы следователь? – спросила она сочным голосом.

– Да. Быстров Сергей Георгиевич.

– Ну, слава Богу, пришли. Догадались. – Монахиня удовлетворенно кивнула и встала. Руки у нее были выпачканы белой и желтой краской. Иконописица достала из шкафчика темный пузырек, плеснула на руки резко пахнущей жидкостью. Юная сестра, сказав:

– Я пойду пока, мать Зоя, – выскользнула из комнаты, поклонившись Быстрову.

– Иди, Серафимушка. У нас разговор с господином Быстровым серьезный будет. – Мать Зоя тщательно вытирала руки ветошью.

– Садитесь, Сергей Георгиевич, – монахиня указала на Серафимин стул, а сама, выдвинув из-за мольберта свой, обитый овечьей шерстью, грузно села.

– У вас есть важная информация, мать Зоя? – Быстров опустился на стул, внутренне поеживаясь под взглядом суровой сестры.

– Да, – монахиня надолго замолчала, тщательно заправляя под апостольник седые волосы. Потом она, расправив складки на юбке, взялась втирать в руки какое-то масло, плеснув из бутылочки, стоявшей на столике с красками. Наконец, сложив на коленях пухлые руки бубликом, угомонилась и виновато посмотрела на следователя:

– Я видела в тот вечер вора. Видела, как одна из сестер выносила две сумки из сестринского корпуса за пределы монастыря. Через центральные ворота.

– Уточните, кто, какого числа, в котором часу? – Быстров мгновенно достал из своего компактного портфеля ручку и листы протоколов. Но прежде – ваше имя-отчество, год рождения.

– Станислава Дмитриевна Огранкина. Пятьдесят второго года. Так вот. В среду у меня был приступ панкреатита. Матушка знает, что если меня нет на службе – я слегла. Вернее, корчусь в келье с лекарствами в зубах. Впрочем, это к делу не относится. Почувствовав себя лучше, поднялась сюда, чтобы свежим глазом посмотреть на работу. Очень тяжело икона Предтечи шла – мучение прямо. Ну, вошла, подошла к окну, чтоб раскрыть его, глотнуть воздуха свежего, смотрю – по дорожке из корпуса не идет, а просто несется мать Лидия. Вы видели Лидию?

Быстров отрицательно помотал головой.

– Ну, когда увидите, то поймете, почему к ней не применимо слово «неслась». Она вот такущая, – монахиня растопырила руки. – Шире меня в два раза. И редким заболеванием страдает – слоновьей болезнью. Из-за огромных ног вообще еле передвигается. А тут, посреди службы, не на послушании: ей обычно сидячая работа на кухне дается – картошку или рыбу чистить, и просто несется со всех ног с увесистыми матерчатыми сумками.

– Это было вечером двадцатого апреля? – уточнил следователь.

– Именно так. Я проследила, как она к воротам свернула. Сами-то ворота отсюда не видны. Да вы выгляните, посмотрите!

Быстров покосился на разошедшуюся за распахнутым окном грозу и решил не выглядывать.

– И вы не рассказали этого никому? И не поинтересовались у самой матери Лидии, что за гонки с поклажей были?

– Нет. А зачем? У нас спокойнее, да и безгрешнее жить, ничего никому не говоря. А по возможности – и не видя.

За окном полыхнуло, и через пару секунд над башней что-то взорвалось: будто кто-то в гневе стукнул о крышу газовым баллоном. Мать Зоя в испуге перекрестилась, вскочила, подошла к окну, с грохотом закрыла его.

– О громоотводах у нас и не думают. – Она в задумчивости уставилась на свинцовое рыдающее небо.

– А мать Лидию можно в корпусе найти? – Быстров ничуть не боялся грозы и что-то споро писал в протоколе.

– Не знаю, удастся ли вам с ней поговорить. Она совсем плохая стала. Что-то с психикой. Матушка уж отстала от нее. Не буянит, да и ладно. В келье в основном сидит. Иногда – на кухне сестринской. А то целый день у Адриана в часовне проводит. Сядет у могилки на табурете и перебирает цветы. Часами… – Монахиня махнула рукой и подошла к мольберту. Уперев в монументальные бока руки, прищурившись, стала разглядывать свою работу.

– Спасибо, инокиня Зоя, – Быстров поднялся со стула и будто зацепился за укоризненный взгляд сестры:

– Я не инокиня. Я монахиня.

– А это разве не одно и то же?

– В монашестве три ступени, господин следователь. Первая – послушничество. Человек проходит в обители искус. Сам присматривается, к нему присматриваются. Затем – иночество. Монашествующего постригают, но он не произносит обетов. Могут менять имя, а могут и не менять. Ты еще не в полной мере монах. И уж затем – могут пройти годы и годы – постригают в монашество. Тут и обеты, и особый чин. Все! Ты ангел на земле. Изволь соответствовать! – Мать Зоя с достоинством уселась на стул, демонстрируя собой, видимо, полное «соответствие». – Высшая ступень – схимонахи. Но это уже – особая статья, старцы. Люди высших даров. – И величественная монахиня взяла в руки палитру. Видимо, разговор следовало считать оконченным.

– А сколько же у вас монахинь? – все же полюбопытствовал Быстров.

– О-ой! Раз-два, да обчелся. Пять всего. Матушка неохотно постригает. Да и сроки маловаты. Я-то уж здесь двадцать первый год.

– Что ж, спасибо, мать Зоя. – Следователь протянул протокол, который монахиня, отложив палитру, почти не глядя, подписала. Быстров посмотрел на икону, стоявшую перед сестрой. В сверкающем белоснежном одеянии Христос возвышался над землей и тремя павшими ниц фигурами. По обе стороны Христа, в вышине, двое святых благоговейно взирали на Спасителя. Поймав заинтересованный взгляд следователя, монахиня мягко сказала:

– Это икона Преображения Господня. Давно ее пишу, по чуть-чуть. Теперь уж почти готова. Когда весь день с молитвой, то и работа спорится.

Вдруг иконописица посмотрела больным взглядом на Сергея Георгиевича:

– Плохи наши дела. Совсем безблагодатно все стало. Пусто. Оттого и искушения. Вы сами-то в Бога веруете?

Быстров от прямоты и неожиданности вопроса растерялся, беззвучно задвигав губами.

– Ну, разбирайтесь с этим сами. А если сомневаетесь, то просите веры у Господа. И все встанет на свои места. И простите меня, грешную, если что не так.

Пробежав под проливным дождем до корпуса и вымокнув до нитки, отряхивающийся, будто пес, Быстров столкнулся в холле с Капитолиной. Она осунулась за эти дни и словно бы растратила весь запас отпущенных ей жизненных сил. Впрочем, на просьбу Сергея Георгиевича откликнулась с энтузиазмом, побежала на второй этаж. Расположившись в комфортабельном кресле, следователь слышал доносящийся с сестринского этажа громкий стук в дверь, потом крикливый разговор, слова в котором он разобрать не смог, и затем – тяжелые, именно что слоновьи шаги на лестнице. Быстров, прослуживший в органах дознания семнадцать лет, конечно, много повидал. Но вид сестры Лидии поразил детектива. Огромная, будто гора, женщина едва передвигала раздутые, замотанные бинтами ноги. Рухнув на диван, монахиня с торчащими из-под апостольника сальными волосами, пытаясь отдышаться, казалась выброшенным на берег китом, судорожно хватающим воздух раскрытым беззубым ртом. Вжавшийся в кресло Быстров собрался с духом, чтобы задать вопрос, но неожиданно Лидия, шамкая и присвистывая, заговорила трубным голосом:

– Я всех их отмолить хотела! Всех грешных дурищ! Все отцу Адриану снесла. Все в часовне! Нинкины новые часы – чтоб не лизоблюдничала. Евстратькины платки – плачет, как дура, и клянет всех, окаянная. Ника-задрика жрет, как баклан. А эти трещотки – Танька с Алевтинкой! Алевтинка сатана. Сатана! – тут Лидия завыла, перекрывая шум отдалявшейся от обители грозы. – Сатанинские отродья! Всех вымаливать, да до Страшного суда не вымолишь! Всех! А уж самую грешную, Никанорку, в геенну! Туда ее! Молитвенница лицемерная! Самозванка!

В холле стали собираться сестры. Капитолина пыталась обхватить Лидию, успокоить какими-то ласковыми словами. Быстров слышал только «чикающие» окончания. Кто-то подбежал со стаканчиком валокордина. Кто-то громко стал читать молитву. Мать Лидия отпихивала всех, выла и кричала уж что-то совсем бессвязное. Быстров вскочил, не зная, что и предпринять. При внешнем буйстве монахини ее глаза оставались застывшими, расширенными в тупом безумии. Такие глаза Сергею Георгиевичу видеть приходилось. Это глаза психически больных людей. Видел он, и как эти глаза вдруг прозревали. Тогда в них снова оживали зрачки, будто зародыши новой жизни в больной душе. На лестнице появилась настоятельница. Она грозно возвышалась над своими подопечными, сверля взглядом трубящую Лидию.

– Мать Капитолина! – Игуменья возопила, перекрывая рев монашки. – Звони в ноль-три. Самим нам больше не справиться. Довели до психиатрички. С чем всех и поздравляю! – И Никанора театрально удалилась. После ее выступления Лидия притихла и обмякла. Капа говорила со «скорой», а Быстрову ничего не оставалось, как ретироваться из монастыря, ожидая телефонного отчета Вити Поплавского. Искать в часовне украденные платки и ложки, добираясь до бревенчатого домика под дождем, по раскисшей тропке, не было никакой необходимости. Во всяком случае, уж это точно могло подождать. К пропаже миллионов эта несчастная обезумевшая женщина, конечно, не имела никакого отношения. Не успел следователь выйти за ворота, как увидел, что к Голоднинской обители подъезжает карета «скорой помощи».

– Эко они быстро. А к Калистрате среди ночи-то час ехали, – пробормотал Сергей Георгиевич и, дождавшись, когда там-тамкающий суетливый Дорофеич раскроет ворота и впустит машину, вернулся к корпусу. Пока медики, сухопарый мужчина и аппетитная деваха, занимались матерью Лидией в доме, Быстров подошел к водителю и показал удостоверение.

Водитель сник.

– Скажите, вы работали двадцать второго апреля, в пятницу, вечером?

Невзрачный служитель баранки, не дослушав вопроса, решительно замотал головой:

– Ни Боже мой! Не было меня!

– А врачи эти работали?

– Эти? – дядька на секунду сморщился, припоминая. – Не-а. Другая смена.

– А когда работает ТА смена?

– Похоже, утром заступают. Посчитать надо, – водитель что-то стал прикидывать на пальцах.

– Ладно, спасибо. – Быстров решил оставить в покое испуганного водилу. Дело было ясное, что дело темное. Что-то явно случилось в тот вечер на скоропомощной станции. Случайно ли? Это вот пусть с утра пораньше Димка Митрохин выясняет.

На крыльце появились медики, выводящие заплаканную, сокрушенно бормочущую Лидию. Из корпуса потянулись нескончаемые монашки. Подивившись, что их так много, Быстров не стал досматривать сцену «прощание с душевнобольной сестрой» и, задрав воротник куртки, быстро зашагал из монастыря. Благо, дождь кончился.