Текст книги "Три четверти"

Автор книги: Анна Красильщик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Если парень с девушкой целуются, это уже интим, – важно сказал Овца. – Чур, не при всех.

– Блин, – расстроилась Сыроежка.

Овца с Сыроежкой залезли под парту.

– Фу-у! – раздался вопль Сыроежки.

– А че такое? – не понял Овца.

– Язык убери, дебил.

Вид у Сыроежки был помятый, а вот у Овцы очень даже довольный. Я уже думала, что эта игра никогда не кончится, пока кроссовок не показал на нас с Китом. Овца свистнул, Сыроежка скорчила гримасу, а я сделала вид, будто мне по фигу. Но когда мы залезли под парту, ладони у меня так вспотели, что на штанах расплылись огромные мокрые пятна. Кит тихо сказал:

– Давай скажем всем, что мы целовались, а сами не будем?.

– Но это получится нечестно.

– Ну ладно.

Я закрыла глаза, и Кит прижался ко мне стиснутыми губами.

Рядом кто-то громко рыгнул, а потом послышалось хрюканье и громкое ржание Овцы. Оказалось, они с Сыроежкой шпионили за нами.

– Потомники! – заорал Кит и помчался за Овцой, а я лягнула Сыроежку ногой под зад.

К метро мы шли вместе с Воробьем. Воробей жила в Беляеве, в одном из одинаковых высоченных бело-голубых домов, в двухкомнатной квартире на первом этаже с мамой и папой. Мама была младше папы на кучу лет – на десять или двадцать, – а папа совсем старый, почти шестьдесят. А еще у Воробья был магнитофон – правда, Кит считает, что надо говорить не «магнитофон», а «мафон». Иногда мы зависали у Воробья после школы и слушали на мафоне «Битлз» и «Квин». Несмотря на перхоть, Воробей классная, и нам всегда есть о чем говорить.

В тот день я к Воробью не поехала, и мы разошлись на разные пересадки. Из Новой школы до дома ехать сорок пять минут. Сорок семь, точнее. Как тут посчитаешь шаги? Поэтому я придумала на каждой станции говорить «засекаю» в тот момент, когда поезд трогается. Не знаю, к чему это приведет, но обязательно к чему-то хорошему. Но это если всю неделю подряд и обязательно на каждой станции – без пропусков. Пока что у меня ни разу не получилось.

Когда я пришла домой, мама сообщила ужасную новость. Они с папой собрались поехать в другую страну, потому что папу позвали на конференцию.

– То есть как, в другую страну? А мы?

– С вами поживут бабушка с дедушкой.

– Но это не их дом.

– Как тебе не стыдно, ты хоть соображаешь, что говоришь?

– И сколько вас не будет?

– Три недели.

Сложно придумать что-то ужаснее, чем три недели с двумя дедушками, одной бабушкой и одной младшей сестрой. Я заперлась в комнате и весь вечер слушала «Битлз». Я надеялась, что мне позвонит Кит или хотя бы Воробей, но никто не звонил. Когда мама пришла пожелать мне спокойной ночи, настроения разговаривать у меня не было, и я сделала вид, что сплю.

Весь вечер я представляла, как будто подушка на самом деле не подушка, а Кит. Он лежит рядом со мной где-то в темноте, а я боюсь пошевелиться и задерживаю дыхание.

– Килька, ты спишь? – как будто говорит он.

– Нет, – шепчу я.

– О чем ты думаешь?

– О тебе.

– И что ты думаешь?

– Что хочу поцеловать тебя еще раз.

Тут он как будто протягивает руку и обнимает меня, а я прижимаюсь к его плечу, а потом он наклоняется и прижимается губами к моим губам, я закрываю глаза… – Ты не забыла почистить зубы? – Мама приоткрыла дверь.

Черт. Пришлось тащиться в ванную.

В середине октября стало ужасно холодно. Мама заставила меня надеть пальто, которое мне сшили из папиной старой зимней куртки. В пальто было трудно шевелить руками. И ногами тоже. Его сшила портниха Марина Александровна, которая жила на самом краю Москвы в высоком белом одинаковом доме. Марина Александровна с гордостью говорила, что это волшебное пальто, которое я проношу не год и не два: рукава и подол можно постепенно отпарывать, я буду расти, и пальто вместе со мной. В общем, как говорит мама, полная безнадега. Снимая с меня мерку, Марина Александровна тяжело вздыхала и перекусывала нитку, а по телевизору тем временем показывали новости.

– Слышали, Цой этот разбился? Такой юный, жалко его, вся молодежь по нему с ума сходит.

Кажется, это было сто лет назад. И все сто лет я носила это треклятое пальто. Заодно мама нацепила на меня шерстяной шарф, который на морозе становился мокрым и холодным, а потом еще и покрывался льдом. Выпал снег, и памятники в парке будто поседели или покрылись перхотью, как плечи Воробья.

У Мочи было плохое настроение. Но мне было все равно, потому что весь урок я смотрела на Кита.

– Глаза не прогляди. – Сыроежка кинула в меня жвачкой, облепленной вырванными волосами.

После уроков мы с Сыроежкой и Воробьем должны были убирать класс. Сыроежка позвала меня в угол – рассказать какой-то секрет. Лицо у нее было странное, и ничего хорошего это не предвещало. Когда я приблизилась, раздался подозрительный звук.

– Фу, ты что, пернула?

– Зыко, да?

– Какая гадость, ты хуже Пукана.

Сыроежка прыгала от радости: шутка удалась. По дороге домой мы с Воробьем надолго зависли у ларька рядом со школой, там продавались «Баунти» и «Сникерсы», но денег на них у нас не было, поэтому мы просто разглядывали витрину. Между жвачкой «Лав из…» и вафелькой «Куку-руку» я увидела какие-то конфетки в серебряной бумажке с черными английскими буковками.

– Ты пробовала эти конфетки?

Воробей хихикнула.

– Давай попросим?

– Тише, – шикнула Воробей.

Почему?

– Да заткнись ты.

– «Кон-домс», – по слогам прочла я название. – Извините, а можно мне вот это?

– Тебе не нужно, девочка.

– Нужно.

– Не нужно, – продавщица глупо хихикнула и задвинула окошко, а Воробей схватила меня за рукав и потащила к троллейбусной остановке.

– Да отстань ты. Можешь просто объяснить, что это такое?

– Что-что – презервативы.

– Что такое презервативы?

– Килька, ты тупая, да? Может, хотя бы слышала, откуда дети берутся?

– Аист приносит, – огрызнулась я, хотя на самом деле прекрасно все знала.

– Короче, штуки такие резиновые – надеваются на мужское одно место.

– Зачем?

– Чтобы детей не было.

– Зачем?

– Чего ты пристала? Откуда я знаю.

В метро я снова забыла засечь от всех станций, потому что думала про резиновые штуки. Зачем надевать их на одно место? Зачем хотеть, чтобы не было детей, если только ради этого взрослые занимаются такой гадостью?

Когда я пришла домой, мама жарила котлеты.

– Мам, зачем нужны презервативы?

– А? – Деревянная лопатка с котлетой застыла в воздухе.

– Зачем мужчины надевают на одно место резиновые штуковины?

Мама промычала что-то, но что именно, я не разобрала, и котлета плюхнулась обратно на сковородку.

– Что-что?

– Потому что иногда взрослые стараются сделать так, чтобы у них не было детей.

– Зачем?

– Бывают разные ситуации.

– Зачем тогда они этим занимаются? Ты же говорила, что это чтобы родились дети?

Мама задумалась.

– Потому что это приятно.

– Меня сейчас вырвет.

– Очень зря, потому что мы как раз садимся обедать. Зови всех.

Еще в пятом классе мама однажды пришла ко мне с таинственным видом и желтой тонкой книжкой в руках. На обложке были нарисованы две голые девочки, что уже было странно и подозрительно.

– Давай поговорим, – торжественно сказала мама.

– Давай, – согласилась я, хотя обычно так нормальные люди разговоры не начинают.

– Ты что-нибудь слышала о том, откуда берутся дети?

– Слышала. Какой-то полный бред.

– То есть?

– Как будто мужчина засовывает свое одно место в одно место женщины.

– Это откуда такая информация?

– Ленка со второго этажа рассказала, когда мы прыгали в резиночку во дворе.

– Ясно, – вид у мамы был немного растерянный.

– Это же бред полный. Да?

– Ну… – Мама как-то засомневалась, и я вместе с ней.

Как всегда в непростых ситуациях, у меня вспотели руки и немного закружилась голова.

– Я поклялась Ленке, что по крайней мере вы этого не делаете. Ее родители, может, и да, но вы точно нет. Нет же?

– Ну… – Мама покраснела.

– Меня сейчас вырвет.

– Здесь нет ничего такого. Это совершенно естественно.

– Засовывать одно одно место в другое одно место? – от ужаса я стала путать слова. – И бабушка с дедушкой тоже? И учителя?

Мама открыла книгу. Розовое женское тело прилипло к голубому мужскому. Мужское тело воткнулось одним местом в женское, и из его конца выползали какие-то червяки.

– Можно я не буду это читать? – взмолилась я.

– Не читай, если не хочешь, но на всякий случай я оставлю это здесь. – Мама положила книжку на полку и удалилась. Будь она собакой, обязательно поджала бы хвост.

Книжку я потом все-таки почитала. Ленка оказалась права, а я нет. Всю неделю я думала, что лучше умереть или уйти в монастырь, как Миледи. По крайней мере, я точно решила, что уж лучше никогда не иметь детей, чем делать это.

– Мам, а если я все-таки захочу детей, но не захочу это делать, что-нибудь можно будет придумать?

– Не знаю, может, к тому времени, как ты вырастешь, что-нибудь изобретут. Спи давай.

Но я еще долго не могла заснуть и представляла себе разные жуткие картины.

* * *

Мама с папой и правда уехали за границу, а мы с Малюткой остались с двумя дедушками и бабушкой. Вторые дедушка с бабушкой заняли комнату родителей, но в основном тусовались на кухне. Они все время говорили о политике, о своем здоровье и о том, как я плохо себя веду.

– Ты вымыла руки?

– Ты сделала уроки?

– Я не разрешаю читать, пока ты не доделаешь математику.

– И хватит висеть на телефоне. Нам никто не может дозвониться.

В общем, ад, а не жизнь. Я пыталась запираться в комнате, но Второй дедушка отвинтил задвижку. Теперь он приходил ко мне и всем своим видом показывал, что то, что он видит, совершенно ужасно. Точнее, ужасней некуда. Точнее, полный караул. Хотя на самом деле полным караулом было то, что они приехали с нами жить.

Каждое утро в мою комнату как смерч влетала бабушка и распахивала форточку:

– Здесь слишком душно.

– Умоляю, закрой, – вопила я, закутываясь в одеяло.

– Пора вставать! Какой ужасный бардак, – бабушка сбрасывала одежду со стульев, кресла и стола на кровать, а заодно и на меня и удалялась на кухню.

– Руки мыть, ноги мыть и сырой воды не пить, – ворковала бабушка из кухни.

Там уже сидели Первый дедушка, Второй дедушка и Малютка и завтракали. Идеальная картина, ничего не скажешь. От всего этого хотелось кричать, плакать или просто поскорее смыться в школу. Что я и делала.

Чем дальше, тем больше я понимала, что влюбилась в Кита. По-настоящему и не на шутку. Как в стихах: Любовь – amor по-латыни От любви бывает мор Море слез, тоски пустыня Мрак, морока и позор.

Эти слова я вычитала в одной книжке, повторяла по дороге в школу и обратно и даже выцарапала иголкой на изголовье кровати. Увидев это, бабушка пришла в ужас:

– Ты сама хотя бы понимаешь, что делаешь?

– Это же моя кровать. Что хочу, то и делаю.

– Ты посмотри, что она натворила! – бабушка позвала на помощь Второго дедушку. – Испортила шикарную югославскую тахту.

Второй дедушка скептически покачал головой, как бы говоря: «А чего еще от нее ждать?»

Пусть подавятся своей тахтой, они просто ничего не понимают.

– В школу опоздаешь! – крикнула бабушка.

А потом добавила:

– Надень шапку.

И еще:

– Замотай шарф как следует, ходишь вся расхристанная, и горло голое торчит.

ДЫДЫЩ.

Это я со всей силы хлопнула дверью.

В лифте я сняла шапку и запихнула в карман пальто. Чтобы не испортить челку в виде нагеленного хохолка.

Кит, кажется, не замечал, как сильно он мне нравится. Я старалась садиться так, чтобы он видел меня слева: на левой щеке у меня две родинки, и с этой стороны я красивее, чем с другой. Иногда он звонил, и мы долго говорили по телефону. Он рассказывал про музыку, которая ему нравится, и включал рядом с телефоном свой мафон. Мне эта музыка тоже нравилась, хоть и не так сильно, как «Битлз». Группа называлась Асе of Base. Кажется, они были из Швейцарии, и пела там женщина, а не мужчины, как в «Битлз». Хотя иногда ей подпевали мужчины. Вначале был свист, а потом она очень задорно пела и немного стонала, и песня вся была бодрая и как будто спортивная.

В конце первой четверти Питон объявил, что будет праздник – огонек. Можно приносить свою музыку, наряжаться и танцевать. Мы с Воробьем часами видели на телефоне и обсуждали, что надеть.

– Вот если бы у меня были блестящие черные лосины…

– А я больше хочу фиолетовые.

– Надо на Новый год попросить.

– Да уж, раньше не купят.

К счастью, оставалась целая неделя и еще было время подумать.

– Пук-пук-пук-пук-пукан тоже будет танцевать? – издевательски спросил Овца в среду на перемене.

– Только с тобой, – огрызнулся за Пукана Фигура.

– Лучше сдохнуть, – сказал Овца, делая вид, как будто его рвет. – Фигура, в том же наряде пойдешь или все-таки помоешься раз в году?

– Да пошел ты.

– Сам пошел.

Они вскочили и начали махать руками, заодно попинывая друг друга в грудь и подпрыгивая.

– Успокоились оба. – В класс вошел Питон. – По местам. Сели. Еще один подобный инцидент, и никакой вечеринки не будет.

Мы притихли, и до конца недели никто больше не воевал.

Рядом с Новой школой есть очень крутое место – гастроном. Мы с Воробьем случайно обнаружили, что прямо с улицы можно попасть на крышу. Она чем-то похожа на детскую площадку: например, железным ограждением, на котором удобно сидеть. Забраться туда можно по лестнице. Я посчитала ступеньки: тридцать шесть. В четверг после продленки мы туда снова залезли.

– Килька, тебе кто в классе нравится – не как друг, а как мальчик?

– Поклянись, что никому не скажешь.

– Клянусь.

– Поклянись сердцем матери.

– Клянусь сердцем матери.

– Навсегда?

– Навсегда.

– Кит.

– Сыроежке тоже Кит нравится.

– А она ему нравится, как думаешь?

– Не знаю, по-моему, ему Пукан нравится. – И Воробей заржала.

– Дура. Будешь? – Я достала из рюкзака бутерброд с сосиской из консервной банки.

– Давай, – сказала она.

– А тебе кто?

– Ты тоже поклянись тогда, что никому не скажешь.

– Клянусь, – но она покачала головой.

– Что? Ладно-ладно: клянусь сердцем матери.

– Головастик.

– Головастик?!

– Он тихий и грустный. И, кажется, ему одиноко. И потом, по-моему, я ему тоже нравлюсь.

– Он же плакса. И к тому же почти потомник.

– Ну и что. Зато он красивый.

– А мне кажется, он влюблен в другую, – я захихикала.

– В Сыроежку?

– Не. Холодно.

– В кого, в кого?! – Воробей начала трясти меня за куртку.

– Да отвали ты. В Арину Родионовну – вот в кого!

– Иди ты.

Сидя на железных перилах, мы дожевывали бутерброд и болтали ногами.

– А подушка у тебя есть? – с намеком спросила я.

– Подушка? – сказала Воробей, как будто не понимая, но покраснев.

– Воробей, все ты понимаешь.

– Есть, – прошептала она.

– И у меня.

– Зыко.

По дороге к метро мы обсудили, кто что завтра наденет, и еще я рассказала Воробью, что хотела бы поклясться Киту в вечной любви. Как лорд Мортимер и королева Изабелла из «Проклятых королей».

– Это как? – спросила Воробей.

– Они надрезали себе кожу на груди и прильнули друг к другу – так, что кровь их смешалась.

– Гадость какая. Они что, голые были?

– Да, голые, но только сверху… По-моему.

– Фу…

Когда мы разошлись, мне наконец удалось засечь от всех станций. Я загадала, чтобы родители привезли что-нибудь действительно крутое.

Дома бабушка готовила блинчики с творогом. Второй дедушка еще не вернулся с работы, а Первый дедушка, как обычно, читал газету у себя в кресле.

– Мой руки и зови всех есть, – сказала бабушка. Что-что, а блинчики с творогом она готовит лучше всех в мире. Участвуй бабушка в чемпионате мира по блинчикам, она точно попала бы в Книгу рекордов Гиннесса.

После обеда я завалилась в свою комнату и долго рассматривала себя в зеркале. Все-таки я скорее красивая, чем некрасивая. Особенно в профиль и если видно родинки. Жалко, зубы кривые и не такие белые, как в рекламе жвачки. Мама говорит, у тех, кто снимается в рекламе, зубы вставные или нарисованные, но я не верю. Наверное, если жевать много жвачки после еды, зубы и правда станут белее, но мне не разрешают. Если бы мне предложили все поменять, я бы выбрала побольше глаза – как у мамы. Идеально было бы сделать голубые глаза, как у папы, а волосы темные, как у Малютки. Или глаза зеленые, как у мамы, а волосы светлые и кудрявые, как у папы. В одной книге написано, что признак благородной внешности – светлые глаза и темные волосы или наоборот. А у меня волосы серые и прямые как палки, а глаза вообще какого-то непонятного цвета без названия. Вдобавок весь нос и щеки в веснушках. Папа издевается надо мной и шутит, что у меня на носу покакали мухи, хотя ничего смешного тут нет. И еще прыщи. Некоторые я решила выдавить, и теперь между веснушек на лбу и подбородке зияют кровавые раны.

В это время раздался звонок в дверь. С работы вернулся Второй дедушка, и не один, а с какой-то теткой. Бабушка специально заглянула ко мне в комнату:

– Будь любезной. Улыбайся, – громким шепотом предупредила она и сделала круглые глаза (типа «ты же понимаешь, о чем я»). Еще чего, подумала я, но говорить ничего не стала.

Пока все сюсюкали в прихожей про Малютку («как мы выросли, сколько у нас уже зубиков, какие мы слядкие»), я пыталась все это разуслышать, чтобы не стошнило. Почему, интересно, взрослые говорят с детьми, как будто и те и другие идиоты? Взрослые, пожалуй, еще даже большие.

– Чай! – крикнула бабушка из кухни.

Вся компашка сидела за столом и пила чай из парадных прабабушкиных чашек с блюдцами, которые бабушка специально по случаю прихода незнакомой тетки достала из буфета. Гостья налила чай в блюдце и гадко хлюпала им, звеня ложечкой и помешивая сахар. Ногти у нее были заостренные и намазанные перламутровым лаком, а пальцы в кольцах с огромными камнями – как с витрин минералогического музея, в который мы ездили в Старой школе. Первый дедушка с безучастным видом макал в чай ванильный сухарь и его обсасывал. Второй дедушка обсуждал свою работу в департаменте (что это значит, я так и не поняла). Бабушка испекла пирог, и Малютка противно выковыривала из него изюм и кидала на пол.

– В каком ты уже классе? – приветливо спросила тетка, в очередной раз громко хлюпнув.

– В седьмом, – ответила я с каменным лицом.

– Господи, зачем ты всю себя расковыряла? – в ужасе воскликнула бабушка.

– Вот и мой внук тоже весь расцвел, – поддакнула подруга. – Алешке нашему «Клерасил» очень помогает.

Иногда мне кажется, что у взрослых нет других тем для разговора, кроме моих прыщей. Я отодвинула стул и попыталась незаметно выскользнуть.

– Кажется, ты что-то забыла.

– Спасибо-было-очень-вкусно-можно-выйти-из-за-стола, – протараторила я и вылетела из кухни.

– Грубиянка, – сказал Второй дедушка.

– Что с ней делать? – вздохнул Первый дедушка.

– Родители распустили, – воскликнула бабушка.

– Она у вас злюка и неулыба, – вынесла вердикт гостья.

Как же они меня достали. Я включила кассету с «Битлз» и, перед тем как заснуть, успела подумать, что Джон Леннон мне подошел бы не меньше Кита. Жалко, он любил Йоко и умер до моего рождения.

* * *

На следующее утро, чтобы все успеть, я проснулась в шесть, хотя уроки начинались в девять. В квартире было еще темно, и за окнами тоже. Из комнат доносились храпы всех видов: казалось, дедушки и бабушка выступают в каком-то одном безумном оркестре.

– Хрр…

– Фы-ыррр…

– Кх…

И так далее.

Жуть.

Я громко включила «Битлз», открыла шкаф и разложила на кровати самое красивое: вареную джинсовую жилетку с бахромой, клетчатую байковую рубашку, шелковую черную жилетку, фиолетовую водолазку, мамину блузку в огурцах и с плечиками, вареные джинсы с блестящими камушками, расклешенную мини-юбку, розовый балахон с салатовыми рукавами и надписью Mike.

Пока я выбирала, все успели проснуться.

– Завтрак готов, – позвала из кухни бабушка.

– Сделай потише, – шикнул Второй дедушка за дверью.

– Wednesday morning at five o’clock as the day begins, – запел Маккартни.

В коридоре перед зеркалом Второй дедушка, в пиджаке и галстуке, застегивал дипломат. Потом он аккуратно поставил на голову квадратную меховую шапку, залез в черное пальто с кудрявым воротником, аккуратно обернул вокруг шеи клетчатый ворсистый шарф и бросил на меня подозрительный взгляд:

– Куда это мы так вырядились?

– У нас сегодня дискач.

Дедушка покачал головой и хлопнул входной дверью. Можно подумать, он в своей шапке выглядел здорово.

На кухне сидели Первый дедушка и бабушка. Первый дедушка рассеянно ел кашу. Пока он нес ложку ко рту, половина успевала соскользнуть обратно в тарелку. Малютка еще спала.

Бабушка положила мне каши и сделала горячий «Кола-Као».

– Сегодня веселье, да?

– Типа того.

– Хочешь взять мою помаду?

– Ты серьезно?

– Только аккуратно. До конца не выкручивай, а то сломается, – бабушка протянула мне красный футлярчик с нежно-розовой помадой.

– Ба, ты супер.

Когда я вышла на улицу, оказалось, что снег растаял и превратился в густую серо-коричневую кашу. На остановке я загадала: если подойдет «Б», Кит пригласит меня потанцевать. Пока я ждала троллейбус, оказалось, что в плеере сломалась перемотка. Блин. Пришлось открывать рюкзак, доставать ручку, вытаскивать кассету и, надев на ручку, бешено вертеть вокруг своей оси: я хотела послушать All you need is love. Тут из-за поворота выполз бурый от грязи «Б».

По истуканам в парке тоже стекала грязная жижа. Как будто они принимают грязевые ванны, как Первые бабушка с дедушкой на фотографии с отдыха в Крыму.

Первым уроком была литература. В Старой школе мы читали только рассказы про природу, а в Новой стали проходить поэтов восемнадцатого века.

– Как странно, – сказала мама, когда узнала об этом. – А почему именно восемнадцатого?

– Наверное, потому что учительнице они очень нравятся, – предположила я.

Мама хмыкнула, и я так и не поняла, недовольна она или просто еще не решила, как к этому относиться.

В общем, мы проходили четырех поэтов: Ломоносова, Сумарокова, Державина и Тредиаковского. Первый был скорее счастливым и удачливым, последний – наоборот. Больше всего мне нравился Державин, его стихи хотя бы понятные. Но сейчас, мне было не до него: все мысли крутились вокруг дискотеки, почему-то ныл живот и хотелось в туалет. Я вырвала из тетрадки бумажку и написала записку Воробью: «Ты пригласишь Головастика?» – «Сама не знаю. А ты Кита?»

Пока я писала ответ, в классе повисла тишина. Оказалось, учительница задала мне вопрос, а какой, я даже не слышала. Весь класс захихикал, а я покрылась красными пятнами. Не день, а пытка.

Наконец уроки закончились, пришел Питон и велел мальчикам поставить парты вдоль стен. В Новой школе, конечно, никто не устраивал конкурс талантов или всякое идиотское пение совковых песен. Но все равно без скукоты не обошлось. Питон попросил Овцу принести скрипку, потому что тот учился в музыкальной школе. Овца вытащил скрипку из футляра и вышел к доске. Хотя обычно он все время хихикал, в этот раз лицо у него стало жутко серьезное. Он прижался к скрипке щекой, как ребенок к маме, и долго старательно выпиливал какую-то занудень. Учителя потом хлопали и хвалили Овцу, а он краснел, как маленький, и стеснялся. После этого выступали Рыба вместе с Головастиком. Рыба играл на гитаре, а Головастик тоненьким голоском пел романс про печальное утро и хмурые ивы. Арина Родионовна вытирала глаза большим клетчатым платком, громко сморкалась и открывала рот, как бы подпевая Головастику, а он пытался делать вид, как будто ничего не замечает, и ужасно краснел. Мы с Сыроежкой чуть не умерли со смеху, и учительница математики даже пригрозила, что отправит нас домой. Пришлось сдерживаться и терпеть бульканье смеха внутри. Когда это наконец закончилось – слава богу, никто больше выступать не захотел, – Питон притащил из своего кабинета старый проигрыватель и несколько пластинок. На одной из них была фотография молодого человека с залаченным хохолком и немного мутным взглядом. Первая песня оказалось такой заводной, что ноги дергались сами собой. Парень крякал, икал и выделывал голосом какие-то удивительные штуки. Но танцевать все стеснялись. Клерасил с Пуканом жались к стене. Кит с Овцой ржали, непонятно над чем. Фигура жевал бутерброд и делал вид, что смотрит в окно. И вдруг Головастик подошел к Воробью.

Я не слышала, что он сказал, но видела, как Воробей кивнула. Головастик взял ее за руку и вывел на середину класса. Он положил руки ей на бока, как робот, а она – ладони ему на плечи. Казалось, что Воробей и Головастик деревянные: застыв, они качались посередине класса, и было слышно, как под ними скрипит пол. Мы все, конечно, покатывались со смеху, хотя и завидовали немного. Но танцевали они недолго: примерно через тридцать секунд после начала танца песня закончилась, и в классе повисла тишина.

– Потомники, – хором крикнули Кит и Овца и заржали.

Потом парень запел совсем дикую песню, и все начали танцевать как заведенные. Кто-то погасил свет, дикая песня кончилась, и началась следующая, наоборот медленная, и от ее звуков сердце как будто подпрыгивало куда-то к горлу, а потом падало вниз, в живот.

Я смотрела на Кита и думала, как это сказать. Пойдем потанцуем? Ты танцуешь? Давай потанцуем?

Пока я сомневалась, Кит подошел к Сыроежке, сказал ей что-то, и они вышли на середину комнаты.

– Потанцуем? – это был Фигура.

Пришлось согласиться. Я положила руки ему на плечи, а он – мне на талию, и мы начали качаться под новую красивую песню. Но мне хотелось плакать, а вдобавок я чуть не свернула себе шею, смотря, как Кит танцует с Сыроежкой. От волнения руки у меня стали мокрые и потекли прямо на рубашку Фигуры. Чтобы это было не так заметно, я старалась касаться его запястьями и периодически вытирала ладони о водолазку, но он заметил:

– Чего у тебя руки такие мокрые?

– Не знаю, всегда так. И перчатки потом воняют, – зачем-то объяснила я.

В тот день мы с Китом так и не потанцевали, и настроение у меня жутко испортилось. Когда мы с Воробьем шли к метро, уже стемнело, стало холодно и утренняя жижа превратилась в лед. Мы давили замерзшие лужи и смотрели, как по льду с хрустом расползаются трещинки.

– Кажется, Головастик и правда в тебя втюрился, – сказала я Воробью.

– Я знаю.

– А ты?

– Что я?

– Будешь с ним гулять?

– Не знаю.

– А на каникулах чего будешь делать?

– Дома сидеть. Или у бабушки.

– Ясно.

По дороге от метро до дома я вспомнила, что завтра приезжают мама с папой. А еще что начались каникулы.