Текст книги "Тайна Царскосельского дворца"
Автор книги: Анна Соколова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
XI
ПЫТКА В ЗАСТЕНКЕ
Комната, в которую ввели несчастную Клару, была отделена от «сборной избы» небольшой светлицей, где были, как на выставке, собраны все орудия пытки. Свет проникал в нее тоже только через расположенные около потолка небольшие оконца с толстыми железными решетками, так что в этой комнате царил вечный полумрак, как будто и свет Божий отказывался проникать в нее.
Вдоль всего помещения, как в хорошо устроенной деревенской кладовой, тянулись широкие деревянные полки, на которых в строгом порядке были разложены все орудия пытки. Тут были и клещи, и толстые кожаные ремни, и широкие деревянные рогатки. Тут были и ременные кнуты, и толстые кожаные плети, и щипцы, и все грубые и утонченные орудия, созданные людской жестокостью и мстительностью для того, чтобы превратить спокойную, Богом благословенную землю в преддверие ада. Тут же, рядом с прочими орудиями пытки, лежали большие, широкие хомуты, тайное употребление которых не было знакомо даже тем, кто приговаривал обреченных на пытки людей к страшным страданиям.
Клара молча и безучастно прошла мимо всех этих ужасов и почти без памяти, холодно-спокойно вступила в самый застенок, тот страшный застенок, роковая память о котором сохранилась и в отдаленном потомстве.
В застенке, как и в прочих отделениях этого страшного помещения, царила зловещая полутьма. Он, собственно, занимал совершенно отдельную избу, только переходом соединенную с предыдущими.
Это помещение, более обширное, нежели остальные избы, занимаемые Тайной канцелярией, освещалось небольшими продолговатыми окнами, расположенными под низким потолком и забранными толстыми железными решетками. В глубине этой комнаты помещался большой стол, за которым заседали члены Тайной канцелярии. Перед столом было отдельное помещение за небольшой решеткой для допрашиваемых лиц, а в правом углу, прямо под потолком, был расположен большой тяжелый блок, сквозь который была пропущена толстая веревка. В этом углу было так темно, что вся расправа в нем производилась круглые сутки при свете свечей или фонарей. Весь пол под страшным блоком был устлан рогожами и соломой, хранившими на себе постоянные следы пролитой крови.
Здесь же, прямо подле блока, было устроено само орудие пытки в виде подвижного рычага, образовавшегося из толстого чурбана; около последнего лежало толстое бревно, через которое было переброшено другое бревно. Возле огромного, страшного чурбана лежали пуки толстых веревок, освещенных спущенными вниз с потолка фонарями.
В роковом застенке было все готово, и если бы несчастная Клара могла подробно видеть и уразуметь назначение всего, что окружало ее, она, конечно, умерла бы от ужаса.
Но она ничего не видала, ничего не осознавала, да и о роковом застенке ей никогда не приходилось слышать… Она только смутно знала, что где-то в этом чуждом ей городе есть место, в котором безнаказанно убивают людей. Однако, будучи честной по натуре, она предполагала, что все это может относиться только к людям виноватым, к злодеям, а она?.. Кому она могла сделать зло и за что могли наказывать ее люди?!
Между тем она вся была скована непреодолимым страхом, и когда ее, полумертвую, подвели к судейскому столу, она в первую минуту не слыхала и не понимала обращенных к ней вопросов.
На вопрос о ее имени и звании несчастная положительно ничего не ответила; когда же на повторенный вопрос последовало то же упорное молчание, Ушаков и Трубецкой в недоумении переглянулись.
Опытные в этих делах, они оба видели и понимали, что о симуляции тут не может быть и речи. Очевидно, или у несчастной язык совершенно отнялся, или она потеряла всякое сознание и не понимала, что окружает ее.
Ушаков знаком подозвал фельдшера. Тот, апатично взглянув на подсудимую, нехотя проговорил:
– Я не знаю!.. По-моему, она может отвечать…
– А!.. Стало быть, не хочет? – воскликнул Ушаков и бросил на Клару пристальный взгляд своих злых, жестоких глаз, как из пропасти сверкнувших из-под его густых полуседых бровей.
При звуке его голоса Клара вздрогнула и подняла свой взор. К ней, видимо, вернулось чувство страха.
– Отвечай, не то худо будет! – строго произнес Ушаков.
Клара вздрогнула и уставилась на инквизитора пристальным взором. Она, очевидно, поняла, чего хотели от нее.
– Ты кто по профессии? – снова спросил Ушаков. – Какие твои занятия были до настоящего дня? Ты при принцессе Анне Леопольдовне состояла?.. Да?
Имя принцессы как будто пробудило Клару от глубоко сна. Она инстинктивно поняла, что ее госпоже с ней вместе угрожает какая-то сильная неприятность и что от нее зависит спасти или по крайней мере облегчить положение Анны Леопольдовны, и потому как бы во сне ответила:
– Принцесса? Да принцесса Анна – моя госпожа!
– Тебя зовут Кларой?
– Да! Я – Клара Антуанетта Вильсон!
Ушаков заглянул в разложенные перед ним бумаги и как бы про себя произнес:
– Верно! Ты давно состоишь при принцессе?..
– Я с нею вместе оттуда… с ее родины приехала. Я с нею вместе выросла там! – пояснила Клара, с видимым усилием передавая подробности своего светлого прошлого.
– Какие услуги по своему положению ты обязана была оказывать принцессе?..
– Я одевала ее… приготавливала все туалеты… Я была… как все обыкновенные горничные… Только принцесса Анна любила меня не как горничную, а как сестру!
– За что же ее высочество удостаивала тебя такой исключительной любовью?
– Я тоже любила ее, как мать родную… Как Бога я любила ее! – и из глаз несчастной ручьями полились слезы.
– Рюмить нечего! Надо отвечать и говорить правду… одну только правду! – крикнул Ушаков.
– Я всегда правду говорю.
– И хорошо делаешь!.. Тем более, что в твоем деле все уже дознано, все совершенно ясно… остается только от тебя самой услыхать полное сознание твоей вины!
Клара покачала головой.
– Я не виновата!
– Однако ты приведена сюда по обвинению в уголовном преступлении.
– Я… не… виновата! – как-то странно, почти машинально повторяла Клара.
В ее уме вставало сознание, что вместе с собою она может спасти или совершенно погубить обожаемую ею принцессу, и это сознание убивало ее, и в то же время придавало ей сверхъестественные силы.
– Ты обвиняешься в том, что по уговору врагов порядка и правительства содействовала принцессе в ее незаконных сношениях с врагами правительства и порядка…
Клара пристально смотрела на Ушакова. Она, видимо, не поняла его витиеватой фразы.
– Спросите ее проще! – шепнул Трубецкой. – Она, видимо, и мало развита, и с русским языком мало знакома.
Ушаков нетерпеливо передернул плечами. Он, при всей своей опытности, не знал, как приступить к такому щекотливому допросу и как называть вещи их собственными именами.
Прошла минута тяжелого молчания.
Трубецкой нагнулся к Ушакову и тихо шепнул ему что-то.
– Спрашивайте сами! – сказал Ушаков, отодвигая к нему бумаги.
– Клара Вильсон! – начал Трубецкой, придавая своим словам не столько строгий, сколько официальный тон. – Вы знаете посланника, графа Линара?
При имени графа по лицу молодой девушки молнией проскользнул яркий румянец, и затем она побледнела еще сильнее.
Трубецкой с торжеством взглянул в сторону Ушакова. Его система, очевидно, преобладала над системой его начальника.
– Отвечайте! – не вытерпел Ушаков, видя упорное молчание допрашиваемой.
Трубецкой укоризненно взглянул в его сторону. Тогда Ушаков махнул рукой и уже совершенно замолк. Он, видимо, решился взвалить всю трудность и всю ответственность допроса на своего помощника.
При громком возгласе Ушакова Клара вздрогнула, но продолжала молчать.
– Не бойтесь! Отвечайте смело! – ободрил ее Трубецкой. – Знакомство с графом само по себе еще не составляет преступления! Знаете вы графа Линара или нет?..
– Да, я знаю графа! – тихо проговорила Клара.
– Где, собственно, вы видели его?
– Во дворце!..
– А кроме дворца вы с ним нигде не встречались?
Клара на минуту задумалась. Она понимала, что допрос переходит на опасную почву, а так как ее главной заботой было ничем не скомпрометировать принцессы, то она еще тише ответила:
– Нет!
– Вы никогда не встречались с ним в саду или в дворцовом парке?
– Нет… Не помню!
– А не припомните ли вы, где вы встречались с графом в последний раз?
– Я видела его в день бала.
– Где именно? Ведь вы не могли принадлежать к числу приглашенных?
– Нет! Но я смотрела в дверь!
– И… после этого вы больше нигде не встречали его?
– Нет!.. Не помню!
– Так я напомню! – крикнул Ушаков, которому система кротости и выжидания Трубецкого была не по нутру.
Клара вздрогнула, но продолжала молчать.
– Выходила ты в сад вместе с принцессой поздно ночью на вчерашний день? – прямо и бесцеремонно поставил вопрос Ушаков.
Клара разом поняла и сообразила, что она может своим ответом погубить Анну, а потому ответила тверже и громче прежнего:
– Нет! Не выходила!
У Ушакова вырвался жест нетерпения.
– Твердо вспомни… а то я память пришью, – пригрозил он.
– Не выходила! – еще тверже повторила Клара.
Ушаков обратился в ту сторону, где наготове стояли палачи, и громко крикнул:
– Работай!
В мгновение ока оба палача бросились на свою жертву, и полумертвая от страха Клара была волоком притянута к спущенному блоку. Она не сопротивлялась, не говорила; она вся оцепенела от ужаса.
– В последний раз спрашиваю я: выходила ты вместе с принцессой в сад при дворце в прошлую ночь? Да или нет?
– Нет, не выходила! – почти неслышным шепотом ответила несчастная.
Ушаков сделал рукою знак.
Палачи сорвали с несчастной платье, обнажили ее тело до пояса, а затем один из них, завернув назад ее руки, скрутил их у кистей толстой веревкой, спускавшейся от блока. Конец этой страшной веревки был обшит войлоком. Затем на связанные руки был надет толстый ременной хомут.
– Выходила ли ты прошлой ночью во дворцовый Летний сад вместе с принцессой? – в последний раз повторил Ушаков и, не получив ответа, громко крикнул: – Дыба!
Тогда началась страшная пытка, которая состояла в том, что плотно скрученные руки были вывернуты назад и под давлением медленно поднимавшегося блока стали постепенно заворачиваться к затылку. Суставы трещали. Послышался нечеловеческий крик, и затем все моментально смолкло.
– Дыба! – повторил Ушаков.
Медленно поднимаемая на блоках девушка повисла на вывороченных и выломанных из суставов руках. Она не кричала, даже не стонала; она только все реже и реже вздрагивала, и замирающее дыхание все реже и реже вырывалось из ее груди.
– Бей! – крикнул не унимавшийся Ушаков.
Палач замахнулся плетью, и резкий, безжалостный удар разрезал молодое и слабое тело.
Измученная Клара вздрогнула в последний раз и неподвижно повисла на страшном блоке…
– Второй! – скомандовал Ушаков.
Но Трубецкой движением руки остановил его; он понял, что несчастная уже умерла, а добивать измученный труп даже ему стало страшно…
– Осмотри! – приказал он близ стоявшему фельдшеру.
Тот приблизился, дотронулся до изломанных рук, потянул веревку. Труп оставался в прежнем положении; ни искры жизни уже не было в нем. Не надолго хватило сил пытаемой.
– Умерла! – громко произнес фельдшер угрюмым и словно недовольным голосом; видно, что и ему было не по себе перед этим искалеченным молодым телом, еще за минуту перед тем полным сил и здоровья.
– Снять… и ночью отправить туда… на Выборгскую! – распорядился Ушаков, порывистым жестом отодвигая кресло и выходя из этой комнаты страдания и смерти…
– Я все понимаю, кроме таких безрезультатных допросов! – проговорил Трубецкой, спускаясь с крыльца и полной грудью вдыхая свежий воздух.
Ему казалось, что и здесь его преследует страшный запах крови, которой были пропитаны стены и пол рокового застенка.
Ушаков шел за ним молча. В нем, помимо его воли, в первый раз шевельнулось если не сожаление, то невольное сомнение в плодотворности той страшной «работы», которая выпала на его долю. Роль инквизитора впервые представилась ему в настоящем свете.
XII
КРОВАВАЯ МЕСТЬ
На Выборгской стороне, о которой упомянул Ушаков, отдавая приказание о посмертной уборке трупа замученной Клары, еще в настоящее время возвышается скромная и небольшая церковь, выстроенная во имя Св. Сампсония Странноприимца; в то время, о котором идет речь, она была окружена большим и мрачным кладбищем.
Всегда и всюду кладбище являет собою грустную картину, но ни одно из столичных кладбищ не представляло той страшной картины, какую являла именно эта ежедневно разраставшаяся «Божья десятина» у церкви Св. Сампсония, на которую постоянно привозили дощатые гробы, зарываемые в землю без молитвы и благословения церкви, без проводов и слез близких и родных.
На Сампсониевском кладбище, о котором среди народа шли самые суеверные слухи и рассказы, хоронили всех казненных, замученных и убитых, и сюда проторенной дорогой везли чуть ли не ежедневно временных обывателей и мучеников страшной Тайной канцелярии.
Этого кладбища не посещал никто и никогда, и сюда даже никто не приходил осведомиться о судьбе родного и близкого гроба. Сами покойники, схороненные здесь, могли повредить живым: забота о родной и близкой могиле могла, по тому страшному времени, быть признана государственным преступлением.
Слишком уж глубоко сознавало правительство того времени свою необъятную вину перед народом. Слишком велика была рознь между престолом и преданным, молчаливым, исстрадавшимся народом.
Сюда же темной ночью, тотчас по окончании грозной и кратковременной пытки был доставлен гроб несчастной погибшей Клары.
Принцесса, вернувшись от императрицы и не предчувствуя, что все для ее любимицы уже окончено, нетерпеливо ждала утра, чтобы склонив свою гордость и умерив свою вражду к Бирону, обратиться к нему с ходатайством за несчастную Клару. Она ни на минуту не сомневалась, что если не из сочувствия к ней, то по чисто дипломатическим расчетам герцог не откажет ей в исполнении ее просьбы и Клара, если не будет возвращена во дворец, то по крайней мере будет препровождена на родину, что по тому времени было уже существенной милостью.
При высылке Адеркас принцесса Анна недостаточно веско оценила ту бережность, с какою было поступлено с ее воспитательницей, и понимала это только теперь, когда судьба, постигнувшая Адеркас, являлась целью всех ее желаний по отношению к несчастной Кларе.
Весть о смерти замученной молоденькой камеристки достигла Летнего дворца в тот же вечер и возбудила в услыхавших о ней различные чувства и впечатления. В то время как Юшкова коротко и злобно заметила, что «поделом вору и мука», сравнительно незлобивая Маргарита Гамзен, укоризненно качая головой, откровенно сознавалась, что с удовольствием навсегда уехала бы из России, где совершаются такие ужасы.
– Каково теперь принцессе будет узнать, что из-за нее погибла несчастная девушка! – серьезно сказала Маргарита, не скрывавшая своего осуждения по адресу Анны Леопольдовны за ее отношения к Линару. – Легко чужую-то голову под плаху подставлять, но ведь на том-то свете все это припомнится.
– А ты потише! – трусливо заметила ей Юшкова, оглядываясь по сторонам.
– А чего мне бояться? Я и самой императрице скажу, что мне жаль бедной девочки!
– А мне так вовсе не жаль! – громко и демонстративно проговорила Юшкова, уверенная в том, что их подслушивают.
– Да тебе небось и самой-то себя не всякий день жалко бывает? – пожала плечами Маргарита, с каждым днем чувствовавшая все меньше и меньше симпатии к своей подруге по службе.
Императрицу боялись известить о смерти Клары.
Анна Иоанновна не всегда сочувственно относилась к распоряжениям своей Тайной канцелярии, и ей редко докладывали о случаях смерти людей под пытками. Но поутру явившийся с докладом Остерман на вопрос государыни о судьбе арестованной почтительно доложил ей, что «все дело уже окончено».
– Она созналась?.. Да? – живо спросила императрица, в равной степени и желавшая, и боявшаяся полного сознания обвиняемой.
Анну Иоанновну больше всего занимал вопрос о том, как далеко могли зайти любовные отношения молодой принцессы к красивому саксонском графу, и на сознание Клары под пыткою она возлагала несравненно более крупные надежды, нежели на откровенность своей племянницы. В правдивость принцессы Анны она плохо верила и не ошиблась в этом отношении. Анна Леопольдовна действительно была характера скрытного и не была способна на откровенность.
Не получая ответа на свой вопрос, императрица пристально взглянула на Остермана и громко и гневно заметила:
– Что это, со мной нынче все, кроме герцога, говорить разучились? Он один только всегда знает и понимает, что со мной нужна правда, одна только правда!.. Я желаю знать, в чем именно созналась эта камер-юнгфера принцессы Анны!
– Она положительно ни в чем не созналась, ваше величество! – почтительно, но твердо ответил Остерман.
– Как не созналась? Да ведь вы же только сейчас сказали мне, что все кончено?
– Я сказал это в том смысле, что дальнейший допрос обвиняемой невозможен!.. Она умерла под пыткой.
Императрица вздрогнула и невольным движением перекрестилась.
– Опять этот Ушаков! – воскликнула она, забывая о том, что, не будь ее приказа, не было бы и распоряжений Ушакова.
Остерман молчал. Ему замечание императрицы было по душе: он не любил Ушакова и далеко не сочувствовал всей деятельности Тайной канцелярии…
– Можно было попугать… Зачем же добивать-то было? – произнесла императрица и отдала приказ позвать к ней герцога Бирона.
Последний тотчас явился. Остерман при входе герцога откланялся и поспешно стушевался. Он не хотел быть свидетелем неприятной сцены.
– Ты слышал? – спросила императрица, рассеянно ответив на один из тех фамильярных поклонов, какими довольствовался фаворит, без свидетелей встречаясь со своей не грозной повелительницей.
– О чем это? О смерти несчастной девчонки, замученной по вашему приказанию за развратное поведение вашей племянницы? Конечно, слышал! Разве может случиться что-нибудь, о чем бы я не слыхал?
– Теперь не время пререкаться и высказывать обвинение по адресу принцессы Анны.
– Что ж, вы восхищаться, что ли, мне прикажете тем, что за ее шашни пытают и до смерти замучивают людей в застенках? – грубо возразил Бирон. – Причин к восторгу тут мало!
– От восторга до того тона, которым ты говоришь о принцессе, целый мир расстояния! Ты забываешь, что говоришь о моей наследнице…
– Хороший подарок вы готовите России!.. Нечего сказать! – насмешливо пожал он плечами.
– Надо оповестить ее о судьбе ее фаворитки.
– Подумаешь, как ей это нужно! Она сегодня же новое свиданье назначит и новую помощницу себе найдет! Станет она над такими пустяками задумываться!
– Ты ошибаешься… Она вчера так волновалась и так усердно просила меня за свою камеристку… Она даже тебя хотела просить быть ее заступником.
– Даже меня? Скажите, пожалуйста! Вот как велико было ее желание спасти свою наперсницу!
– Да! Принцесса была в отчаянии, узнав, что тебя нет дома. Она как будто чувствовала, что время терять нельзя!..
– Ну, теперь об этом толковать нечего! – тряхнул головой Бирон, как будто этим жестом хотел отмахнуть от себя неприятную мысль. – Надо поговорить об иных делах. Сегодня я жду официальную бумагу из Дрездена об отозвании туда графа Линара. Довольно он здесь, у нас, погостил; довольно глупых женских голов покружил!.. Шувалов с женой разводиться собирается по его милости; Шетарди, уж на что дружно живет с женой, а и то намедни они оба чуть не подрались!.. А об офицерских женах и говорить нечего; этих дур не пересчитаешь!.. Они как глупые бабочки на огонь летят.
– Но сам Линар не обращает, конечно, на них никакого внимания?
– Он-то? Как бы не так! Ни одной не пропускает. Одним уродам только пощада!
– Но как же это? Я не понимаю.
– Чего? Его неверности вашей племяннице? – бесцеремонно захохотал Бирон. – Господи! Да когда же вы состаритесь?.. Ведь вам, по понятиям, все еще шестнадцать лет! Неужели же вы одну минуту могли подумать, что граф Линар пребывает в благоговейной верности вашей некрасивой племяннице? Да он на нее и внимания-то серьезного не обращает, и если бы не ее положение при вашем дворе и не та будущность, которая ожидает ее, он и в лицо-то ее, я думаю, не знал бы!
– Бог знает, что ты говоришь, герцог.
– Ничего, кроме святой и истинной правды. Если вы хотите, чтобы я совершенно откровенно высказал вам свое мнение, то я скажу, что серьезно Линар не способен увлечься, а непритворно, хотя и скрытно, он заглядывается только на одну цесаревну Елизавету. Впрочем, ее любовь не предоставляет ему тех крупных шансов, какими его манит любовь вашей не в меру легкомысленной племянницы!..
– Елизавета? Ты думаешь, что ему нравится Елизавета?
– Во всяком случае гораздо больше, нежели ваша некрасивая Анна! – бесцеремонным тоном ответил дерзкий фаворит.
– Анна вовсе не дурна.
– Ну и не красива, а подле цветущей красавицы цесаревны прямо-таки уродом прослыть может.
– Твоя вражда против Анны положительно ослепляет тебя.
– Враждовать мне против нее не за что и говорить о ней так много вовсе не стоит!.. Скажите мне лучше, известно ли принцессе о судьбе, которая по ее милости постигла несчастную датчанку?
– Не знаю, право, не думаю… Кто смел бы доложить ей об этом без моего разрешения?
– Ну, на толки и сплетни при вашем дворе особого разрешения не нужно! В этом у вас недостатка нет! Велите позвать сюда вашу племянницу. Одно ее появление уже поставит вас в курс дела; она ни по уму, ни по складу своего взбалмошного характера не сумеет ничего скрыть!
Императрица выполнила его требование, и несколько минут спустя Анна Леопольдовна вошла в комнату. Она была бледна, и ее лицо дышало тревогой, но на нем не было выражения того глубокого горя, которое не могло не поразить ее, если бы ей стал известен горький и преждевременный конец несчастной Клары.
При виде герцога принцесса на минуту приостановилась и, после короткой борьбы с собою, приветливее и почтительнее обыкновенного поклонилась ему.
Он, напротив, ответил ей совершенно холодным, официальным поклоном.
Анна Леопольдовна поняла это, как торжество над нею, подумала, что императрица сообщила Бирону о ее намерении прибегнуть к его защите.
Сердце принцессы дрогнуло от досады, но она пересилила себя и, обращаясь к герцогу, почти ласковым тоном проговорила:
– Я очень сожалела вчера, что не застала вас здесь, у ее величества.
– А на что нужно было вам, ваше высочество, мое присутствие? – холодно осведомился Бирон.
– Я хотела попросить вас быть моим ходатаем пред тетушкой.
– Давно ли вам встретилась надобность в моем ходатайстве? – рассмеялся герцог недобрым смехом.
Анна Леопольдовна как будто не заметила этого смеха и спокойно сказала:
– Но все-таки я попрошу вас выслушать меня.
– Я весь – внимание! – ответил герцог, как бы вовсе не понимавший, о чем она готовится говорить.
– Вам, конечно, небезызвестно, что вчера вечером была арестована и увезена моя ближайшая и любимая камеристка, датчанка Вильсон?
– Да, я знаю об этом; все аресты всегда известны мне.
– Вам, быть может, известен и мотив этого ареста?
– Об этом я попрошу у вас позволения умолчать! – уклончиво ответил Бирон.
Анна Леопольдовна покраснела и слегка вздрогнула под дерзостью этого уклончивого ответа, а затем тотчас спросила:
– Но вам, конечно, известно и то, куда именно была отвезена моя бедная Клара?
– Об этом догадаться не трудно: ведь все лица, обвиняемые в оскорблении величества, направляются всегда в одно и то же место.
– То есть?..
– В Тайную канцелярию! – спокойно произнес Бирон.
– Но как могла бедная Клара, такая молодая, кроткая и неопытная, оскорбить кого бы то ни было, не говоря уже о священной особе государыни?
– Об этом я тоже, с вашего позволению, умолчу!
– Но я уверяю вас… больше – я клянусь вам, что Клара ни в чем не виновата!
– Это – дело графа Ушакова, а не мое!..
– Но ваше слово всесильно… вы можете сказать графу, можете попросить его… Без вашего ведома ничто не делается в государстве. Вы всемогущи!
– Ваше высочество, вы преувеличиваете мое мнимое могущество! – с легким поклоном проговорил герцог. – Но… если бы и действительно мне дана была самая широкая власть, то властью воскрешения мертвых я все-таки не обладаю!
Бирон произнес эти слова холодно и спокойно, пристально глядя в глаза внезапно побледневшей принцессы.
– Как мертвых? Каких мертвых? – в ужасе вскрикнула Анна Леопольдовна. – Тетушка! Да ответьте же мне!.. Что он говорит? – вне себя крикнула она, бросаясь к императрице.
Та робко подалась назад.
Бирон резким движением стал между Анной Леопольдовной и императрицей и твердо произнес:
– Я напомню вам, что ее величество страдает сильным расстройством нервов и что беспокоить ее я и вам не позволю!..
Но Анна Леопольдовна не слыхала его. За минутным порывом у нее последовала полная прострация. Принцесса поняла страшное значение произнесенных Бироном слов, но у нее недоставало сил ответить на них. Она сознавала, что случилось что-то страшное, непоправимое, и дрожала при мысли о невозможности исправить это.
– Где Клара? – через силу произнесла она, почти без чувств опускаясь на стул неподалеку от кресла, занимаемого императрицей.
Бирон заслонил собой Анну Иоанновну.
Та бросила на него благодарный взгляд: принцесса Анна начинала внушать ей страх.
– Где Клара? – тем же растерянным тоном повторила Анна Леопольдовна.
– Не знаю, право… вероятно, на Выборгском кладбище! – ответил Бирон, стараясь придать своему голосу возможно спокойную интонацию.
– На… кладбище? Стало быть, она… умерла?
– Живых, сколько мне известно, на кладбища не отвозят! – пожал плечами Бирон.
– Ее… стало быть… убили?
– Об этом вы у графа Ушакова спросить извольте! Я при смерти вашей Клары не присутствовал! Как вам известно, она была арестована без меня.
Принцесса опустила голову на руки и мгновенно затихла. С минуту продолжалось упорное, мертвое молчание. Наконец Анна Леопольдовна произнесла:
– За это Бог отомстит… За это даже я мстить не стану… Не нужно!.. Над этим Божий суд скажется!
После этого принцесса поднялась с места и шатающейся, нетвердой походкой направилась к двери.
Императрица проводила ее молчаливым и почти сочувственным взглядом. Ее женскому сердцу в эту минуту стало понятно невыразимое страдание молодой девушки.
– Надо сказать Ушакову… надо остановить… унять его… Так невозможно! – почти машинально проговорила императрица.
– А вам очень жаль эту датскую куклу? – насмешливо произнес Бирон. – Я вовсе не подозревал в вас такого нежного, чувственного сердца! Вы, быть может, и графа Линара пожелаете оставить при своем дворе?
– Что тут общего? – с негодованием удивилась императрица.
– Помилуйте! Как что общего?.. Ведь и датчанку вы пожалели только с той минуты, когда увидали, что ее смерть расстроила вашу племянницу?.. Раньше, отправляя ее в застенок Тайной канцелярии, вы, кажется, так сильно не горевали.
– Но разве я знала…
– …что из застенка люди живыми или целыми не выходят? Помилуйте, ваше величество! Да это каждый малый ребенок на Руси знает!
Анна Иоанновна поникла головой.
– Так как же прикажете относительно Линара? Ответить, что ли, его правительству, что он нам необходим и что мы с ним расстаться ни под каким видом не можем?
– Ты вздор говоришь, Бирон!
– Почему же вздор? Уж если считаться с горем и личными впечатлениями вашей племянницы, так разлука с графом Линаром и отъезд этого неотразимого красавца причинят принцессе Анне несравненно более глубокое горе, нежели смерть десяти камер-юнгфер и целой колонии датчанок!..
– Линар должен уехать, и чем скорее, тем лучше! – решительным тоном ответила императрица. – На нем тоже лежит ответственность в убийстве этой несчастной молоденькой девочки!
– Вот что дело, то дело! – проговорил герцог, видимо, довольный оборотом разговора. – И я первый доставлю себе удовольствие косвенным образом поставить его в известность, что поверенная его тайны получила должное возмездие и при его содействии водворена на новоселье… Я и адрес этого «новоселья» могу ему, при случае, сообщить. Когда дело коснется того, чтобы ему доказать мою дружбу, то, поверьте, я мало пред чем остановлюсь!
Императрица слушала Бирона рассеянно. Она, видимо, была поглощена иными невеселыми мыслями.
