Текст книги "Сервантес. Его жизнь и литературная деятельность"

Автор книги: Анна Цомакион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

За третьей попыткой вскоре последовала и четвертая. Сервантес познакомился с бывшим гренадским вольноотпущенным Абдель-Рахманом, известным под именем вольноотпущенника Жирона. Уговорив его снова вернуться в католицизм, Сервантес составил вместе с ним новый план бегства. Решено было приобрести и вооружить корабль, который должен был увезти Сервантеса и шестьдесят человек его товарищей. Деньги на покупку корабля доставили двое валенсийских купцов. Все складывалось, по-видимому, благоприятно, но и в этот, четвертый, раз Сервантесу не посчастливилось. Каким-то образом намерение его стало известно испанскому монаху Бланке де ла Пасу, человеку бесчестному, честолюбивому и к тому же завистливому. Бланко не мог вынести популярности Сервантеса и при первом удобном случае выдал его властям. Перепуганные купцы умоляли Сервантеса выкупиться и даже приготовили необходимую сумму денег, которую предложили ему в дар. Он отказался от денег, но дал обещание, что скорее позволит замучить себя и умрет, нежели выдаст своих сообщников. Затем он бежал из тюрьмы и скрылся у бывшего товарища своего, Диего Кастеллано. Гассан разослал глашатаев объявить всему населению, что всякий, кто даст убежище Сервантесу, будет казнен. Узнав, какая опасность грозит его укрывателю, беглец предал себя властям. Гассан приказал связать ему руки, надеть на шею петлю и в таком виде заставил стоять на допросе. Каждую минуту несчастный мог ожидать, что его вздернут на виселице. Но и на этот раз, как и прежде, Гассан Паша пощадил его. Чем руководствовался дей, обращаясь так милостиво с непокорным рабом, что заставляло его испытывать перед Сервантесом невольный страх, – это так и осталось неизвестным. Быть может, нравственная высота испанского идальго приводила в смущение его низкую душу, рождая в ней недоумение, как бы перед чем-то недоступным его пониманию, пожалуй, казавшимся ему сверхъестественным. Об этом никогда никому не сказал ни слова свирепый поклонник Магомета.

«Один только пленник умел ладить с ним, – писал впоследствии сам Сервантес в „Дон Кихоте“, – это был испанский солдат Сааведра; с целью освободиться из неволи он прибегал к таким средствам, что память о них будет долго жить в том краю. И, однако, Гассан-Ага никогда не решался не только ударить его, но даже сказать грубое слово, между тем как мы все боялись – да и сам он не раз ожидал, что его посадят на кол в наказание за его постоянные попытки к побегу».

Велико между тем было разочарование злобного испанского монаха: его пресмыкания перед властью не принесли ему желанных выгод. Бланко де ла Пас получил за свои труды всего один червонец и кувшин с маслом. Вольноотпущенник Жирон был сослан в Фес, а Сервантесу назначили тяжелую работу в ожидании отъезда в Константинополь, куда собирался увезти его Гассан Паша.

Дни проходили за днями в томительном ожидании. Неволя Сервантеса продолжалась. Напрасно хлопотали о выкупе его родные и друзья. Отец его умер, не добившись ничего. После того как все собранные деньги ушли на выкуп одного Родриго, старик обратился к придворному алькаду с просьбою навести справки относительно службы и личности Мигеля де Сервантеса. Но судебные проволочки так затянули дело, что бедняга не дождался его конца. Он уже решил было представить свидетельство о бедности, когда смерть избавила его от этого унижения. Вдова его, сын Родриго и дочь Андреа кое-как сколотили 300 червонцев и вручили их «отцам искупителям». Но Гассан-Ага и слышать не хотел о такой ничтожной сумме. Сервантесу, казалось, не суждено было выйти из неволи. Между тем хозяин его готовился к отъезду в Константинополь, и, раз попав в столицу султана, пленник должен был навсегда проститься с надеждой на получение свободы. Он уже был прикован к галере, которой предстояло отвезти его с господином в Константинополь, когда внезапно явилось давно ожидаемое спасение. Благодетелем Сервантеса оказался монах ордена Св. Троицы Хуан Гиль. Этот добрый человек набрал среди купцов значительную сумму, прибавил к ней еще часть денег братства, вверенных ему на хранение, и уговорил Гассана отпустить наконец пленника на свободу.

19 сентября 1580 года Сервантес покинул Алжир с твердым намерением всеми силами бороться против ислама и объяснить Испании, какого рода политики следует ей впредь держаться относительно турок.

Весь горя нетерпением, Сервантес вступил на родную землю еще в одежде алжирского раба. Но недолго продолжалось радостное состояние очутившегося на свободе пленника. На родине ему пришлось считаться с нового рода невзгодами. Вскоре он убедился в совершенной невозможности завоевать себе в Испании прочное социальное положение. Отца его, как известно, не было в живых; мать доживала свои последние дни, брат служил в армии. Прежние друзья рассеялись; о нем все забыли. Сервантес почувствовал себя беспомощным и одиноким. Недолго думая, он решил поступить солдатом в тот же полк, где служил прежде и где теперь находился на службе Родриго. Полк этот был в то время послан в новоприобретенное Португальское королевство для поддержания власти короля Испании. Сервантес очутился в Лиссабоне, служившем главною квартирою его полка. В течение своей службы в полку он участвовал под командою маркиза Санта Крус в экспедициях 1581 и 1582 годов и выдержал сражение у Азорских островов. Правда, он не был теперь уже тем ловким молодым солдатом, который с таким воодушевлением сражался при Лепанто: разбитая в тот день рука сильно давала себя знать. Тем не менее, имя братьев Сааведра прогремело в Испании и в Португалии. Мигель Сервантес начинал приобретать популярность. На зимних квартирах в Лиссабоне его охотно принимали в лучшем обществе. Превосходство его ума, благородная манера держать себя, веселый нрав и интересная, изящная беседа заставляли каждого забывать о его солдатском камзоле. Дамы ухаживали за ним. К этому периоду его жизни относится связь его с одной знатной донной, от которой он имел дочь, Изабеллу де Сааведра. Сервантес страстно привязался к своей девочке и оставил ее у себя даже тогда, когда отношения его с ее матерью совершенно прекратились.

Пребывание в Лиссабоне и вообще в Португалии имело большое значение в развитии писательского таланта Сервантеса. Здесь он впервые познакомился с португальской литературой, и она, несомненно, имела влияние на направление первых серьезных литературных его трудов. Прозаические пасторальные романы, где пастушки являлись принцессами, а пастухи – поэтами, были любимой формой романтической литературы в Португалии, и вероятно чтение этих романов побудило Сервантеса испробовать свои силы в этом новом для него роде поэтических произведений и заодно познакомить с ним Испанию. Тогда же, в Португалии (1584 год), он написал свой первый роман «Галатея» – произведение, всецело принадлежащее к пастушеской литературе.

Литературные достоинства «Галатеи» нельзя считать выдающимися; для нас она может иметь только литературно-исторический интерес; но в свое время она понравилась публике. Это идиллическая картина жизни изящных и образованных пастушков, проводящих свое время в философских разговорах о любви в прелестной местности на берегу «светлоструйного» Энареса. Подобно всем пастушеским романам, эта первая, так сказать, проба пера Сервантеса страдает крайней аффектацией, и даже еще в большей степени, нежели романы, служившие ей образцами. Сам Сервантес осознал впоследствии все свои промахи и не раз иронизировал над своим увлечением пастушеской литературой, в которой видел теперь только манерность. Он говорил открыто, что его действующие лица выражаются слишком утонченно, что его произведение, подобно своим образцам, страдает искусственностью «так же, как и эклоги древних».

12 декабря 1584 года Сервантес вступил в брак с донной Каталиной Воцмедиана, с которой познакомился в небольшом кастильском городке Эскивиас, по соседству с Мадридом, куда он переселился за несколько месяцев до своей женитьбы. Брак этот был именно таким, какого можно ожидать от человека с нравственным складом Сервантеса: очень почетным, но без малейшего намека на материальный расчет. Невеста принадлежала к чрезвычайно знатной, но столь же бедной семье. Обнародованные Пелиссером подробности брачного контракта показывают, до чего доходила бедность жениха и невесты: в числе предметов, составлявших приданое Каталины Воцмедиана, значилось полдюжины кур! Зато от дяди своего, дона Франциско де Саласари, она получила хорошее воспитание – капитал, который в глазах ее будущего мужа стоил дороже всякого приданого. По-видимому, между семьями Сааведра и Воцмедиана существовали старинные фамильные связи, ибо мать невесты была душеприказчицей отца Сервантеса в то время, когда последний находился в плену.

Сервантес прожил со своею женой более тридцати лет и умер на ее руках. По-видимому, эта более чем тридцатилетняя совместная жизнь супругов была счастливой. По крайней мере, вдова Сервантеса перед смертью выразила желание быть похороненной рядом с мужем. Этим последним сведением исчерпывается все, что известно о взаимных отношениях Сервантеса и его жены. Но если даже супружеская жизнь их не всегда текла ровным потоком, если встречались на пути их иной раз и шероховатости, то, зная взгляд Сервантеса на взаимные обязательства супругов, можно с достоверностью сказать, что он не придавал серьезного значения случайным невзгодам у семейного очага. В своих сочинениях он часто возвращался к вопросу о супружеском счастье и взаимных отношениях супругов. Этому вопросу придавал он капитальную важность в деле человеческого счастья вообще, останавливаясь иной раз в недоумении перед его крайнею сложностью, но всегда твердо держась на почве неразрывности брачных уз. Так, в одной из своих остроумных интермедий, озаглавленной «Судья по бракоразводным делам», он выводит перед зрителями целый ряд пререкающихся супругов, настойчиво требующих у судьи развода, между тем как судебное разбирательство всякий раз обнаруживает ничтожность взаимных придирок расходящихся супругов, и судья неизменно отказывается дать развод. Интермедия заканчивается появлением мужа и жены, просивших развода год тому назад, но подобно другим не получивших его и теперь пришедших благодарить судью за то, что он удержал их от безрассудного поступка. Счастливую пару, снова обретшую мир и любовь у семейного очага, сопровождает веселый хор певцов, напевающий нравоучение: «Худой мир лучше доброй ссоры», которое служит Сервантесу конечным выводом. Во второй части «Дон Кихота» Сервантес устами своего героя развивает свою теорию супружеских отношений.

«Законная жена, – говорит он, – не вещь, которую можно продать, переменить или уступить, а часть нас самих, неотделимая от нас до конца нашей жизни; это – узел, который, будучи однажды завязан на нашей шее, становится новым гордиевым узлом, которого нельзя развязать, а можно только рассечь смертью… Один древний мудрец, – продолжает Дон Кихот, – говорит, что в целом мире есть только одна прекрасная женщина, и советует каждому мужу для его спокойствия и счастья видеть эту единственную женщину в своей жене».

Обзаведясь семьей, Сервантес решил расстаться с превратностями военной жизни и избрать себе определенное и постоянное местожительство, а также и более спокойную деятельность, которая давала бы ему и близким его верный кусок хлеба. К тому же военная служба и сопряженные с нею труды и неудобства были ему теперь не под силу: тяжелое прошлое, исполненное лишений, надорвало его здоровье. Он променял меч на перо, которым надеялся не менее успешно содействовать осуществлению давно задуманных планов.

С этих пор начинается новый период в жизни Сервантеса. Он переселяется в Мадрид, в то время резиденцию испанского короля, где вокруг двора группируются лучшие литературные силы Испании, и становится заправским литератором.

Глава III
1584-1598

Литературные знакомства в Мадриде. – Начало известности в литературе. – Взгляд Сервантеса на испанскую политику; его единомышленники. – Театр как орудие политической пропаганды. – Состояние испанского театра до Сервантеса.– Его нововведения. – «Алжирские нравы». – «Нумансия». – Лопе де Вега. – Переселение в Севилью. – Государственная служба. – Поездки по Гренаде и Андалусии. – Близкое знакомство с населением Испании и его нравами. – Отражение этого знакомства на литературной деятельности Сервантеса. – Перемена занятий. – Отлучение от церкви. – Процесс с правительством; тюрьма. – Мечты о переселении в Америку. – Следы литературной деятельности за последнее десятилетие.

Вскоре после переселения своего в Мадрид Сервантес сблизился с некоторыми из современных ему поэтов, например с Хуаном Руфо, Педро Падильей и другими. Его «Галатея» открыла ему доступ в круг литераторов. Поэты Испании зачислили в свои ряды этого пришельца из дальних краев, который уже своим дебютом ввел в испанскую литературу новый жанр, до сих пор ей неизвестный. Всех заинтересовала личность гениального поэта-воина и его прошлое, исполненное приключений, в которых жизнь его тысячу раз подвергалась опасности. Но поэт-воин менее всего был занят собою в это время. Он внимательно присматривался к Испании, изучал ее, сравнивал все, что видел здесь, с тем, что наблюдал на чужбине. Прежде всего интересовало его отношение испанского общества к магометанству. Его намерение указать своим соотечественникам, какую задачу предстоит им выполнить, оставалось в прежней силе; ужасы, виденные и испытанные в неволе, все еще стояли перед его мысленным взором; впечатления не утратили своей свежести. Он сравнивал оба народа – испанцев и турок – и к огорчению своему приходил к выводу, что мусульманское общество хранит в себе более задатков для успешного развития и победы. Этот вывод, сделанный им не опрометчиво, но на основании десятилетних наблюдений, начиная с битвы при Лепанто и кончая жизнью его в алжирской тюрьме, казался ему еще более основательным и безошибочным, когда он вспоминал, что встречал на своем пути немало единомышленников и не был, следовательно, одинок в своих заключениях. В алжирских тюрьмах, в королевстве обеих Сицилий, наконец в провинциях самой Испании, омываемых Средиземным морем, – морем, служащим главным театром борьбы обеих сторон, – он встречал людей самого различного общественного положения: солдат, священников, моряков – людей, глубоко опечаленных ролью Испании как данницы варваров, у него были друзья, вполне разделявшие его взгляды, готовые со своей стороны бороться за ту же идею. Но, превосходя их всех своей энергией и умением действовать, Сервантес опередил их на поле брани и сделался выразителем и открытым проповедником их сокровенных мыслей и стремлений.

Главною виною испанской политики эти люди признавали ее самомнение, ее самоуверенность, ее убеждение, вопреки очевидности, что победа уже одержана и нет надобности в дальнейшей борьбе с врагом. Стоя близко к тому, что творилось в противном лагере, они могли убедиться, насколько смелы стали турки при Филиппе II на Средиземном море, наводненном их пиратами. Для них было ясно, что теперь снова повторяется импульс, данный некогда исламом восточным народам. Они не могли не видеть, как надвигались и давили на цивилизованный мир эти варварские орды. С удивлением и возрастающим страхом следили они за быстро развивавшимся турецким флотом, за усилением отлично дисциплинированного турецкого войска и с ужасом сознавали, что сама Европа содействует этому процессу постепенного роста, с одной стороны, – платя туркам дань, с другой, – своим бездействием позволяя грабить себя пиратам. Сервантес первый взял на себя задачу разбудить Испанию и указать ей на опасность, которой, по-видимому, она не замечала в своем самодовлеющем ослеплении. Как искренний и убежденный христианин, чуждый педантизма в своих верованиях, он не мог простить ей ее политики, ее борьбы не на жизнь, а на смерть во Фландрии с диссидентами, которые не могут считаться врагами, в Португалии – с единоверцами; между тем как в то же время она безнаказанно отдавалась в руки магометанам. Но как мог этот калека-солдат Хуана Австрийского умолить его царственного брата держаться политики диаметрально противоположной? Чтобы питать хотя бы слабую надежду на успех, нужно было иметь, по крайней мере, сильного союзника. Сервантес хорошо понимал это, но считал себя обеспеченным в этом отношении. Такого союзника видел он во всей испанской нации, которую думал склонить на свою сторону с помощью пера. Из всех форм литературной деятельности более всего соответствовала его целям драматическая, как могущая в более короткое время достигнуть результата при той медленности, с которой расходились тогда книги, и захватить наиболее обширную сферу действия. На этом основании он выбрал театр орудием распространения своих идей. Но как несовершенно было это орудие в то время, сколько труда и умения нужно было вложить в него, чтобы оно могло сослужить требуемую службу!

После Лопе де Руэда, этого идола, которому поклонялся Сервантес в своей ранней молодости, испанский театр мало подвинулся вперед в создании национальной драмы. Правда, последователи Лопе де Руэда: его друг и издатель его произведений Хуан Тимонеда и бывшие члены его драматической труппы Алонзо де ла Вега и Антонио Сиснерос, – все трое одновременно актеры и драматические писатели, – имели на развитие театра влияние настолько сильное, что с их легкой руки краткие драматические произведения навсегда сделались популярны на испанской сцене; но, тем не менее, национальная драма все еще пребывала в периоде своего младенчества. Кроме пьес, сочиненных Лопе де Руэда и его последователями, репертуар испанского театра наполнялся и другими пьесами, разыгрываемыми в различных местах страны и пользовавшимися иногда успехом, иногда же совсем не имевшими его. Особенно славилась в этом отношении Севилья, главная поставщица танцовщиц, исполнявших на сцене испанских театров до страсти любимые народом сарабанды (так назывались в Испании танцы, сопровождаемые пением куплетов). Некоторые попытки создать нечто вроде народной драмы делались также и в Валенсии. Таким образом, весь репертуар испанского театра до появления в числе драматургов предшественников Сервантеса, Архенсолы и Бермудеса, ограничивался небольшим количеством фарсов. Бермудес и Архенсола старались придать театру более серьезный характер и шли с этой целью по стопам знаменитейших драматургов Греции. Но пьесы Архенсолы, самые популярные в свое время, пользовались лишь эфемерным успехом и вскоре были забыты точно так же, как было забыто и имя их автора.

Долгое время пьесы эти приписывались Сервантесу. Оба названных драматурга важны в истории литературы лишь постольку, поскольку творчество их послужило прямым переходом к блестящему периоду испанской драмы, который открывается знаменитыми и бессмертными именами Сервантеса и Лопе де Вега. Как видно из всего сказанного, к тому времени, когда начал писать свои драмы Сервантес, публика, хотя уже и подготовленная предшествующими писателями к появлению серьезной драмы, отражающей в себе характер и нравы испанского народа и говорящей о злобе дня, имела еще очень мало настоящего опыта в этом отношении.

Если мы теперь от внутреннего содержания испанской драмы того времени обратимся к внешней обстановке, которой приходилось ей довольствоваться, то встретим, пожалуй, еще более неприглядную картину, и, конечно, прежде всего придется нам припомнить остроумное замечание Сервантеса, что все бутафорские принадлежности труппы вместе с костюмами могли быть уложены в несколько мешков. Актеры продолжали кочевать из города в город. Во второй части «Дон Кихота» Сервантес рисует нам забавную картинку переезда такой вечно гастролирующей труппы.

«На повороте дороги, – рассказывает он, – неожиданно показалась повозка с разными странными фигурами. Существо, исправлявшее должность кучера, походило на чорта, и так как повозка была открыта, поэтому можно было легко рассмотреть все находившееся внутри нее. Прежде всего взоры Дон Кихота поразил образ Смерти в человеческом виде. Рядом со Смертью восседал Ангел с большими разноцветными крыльями. По правую руку ее помещался Император, украшенный венцом, казавшимся золотым, а у ног Смерти сидел Купидон со своими атрибутами: колчаном, луком и стрелами, но без повязки на глазах. На заднем плане виднелся украшенный всевозможными доспехами Рыцарь, не имевший только шлема, но взамен его шляпу с разноцветными перьями. Затем еще несколько странных фигур завершали собою описанную нами группу».

На вопрос Дон Кихота, кого он везет в этой телеге, похожей больше на лодку Харона, кучер-чорт отвечает: «Вы видите актеров труппы Ангуло Злого. Нынче утром мы разыграли позади вот этого холма, который виден отсюда, одну духовную трагедию и сегодня вечером собираемся представить ее в соседней деревне. И так как нам предстоит недалекий переезд, поэтому мы и не заблагорассудили переодеваться». Как видно, к тому времени, о котором говорит здесь Сервантес, гардероб актеров обогатился новыми костюмами, которые укладывать в мешок было уже не так удобно, как пастушьи куртки.

В 1568 году мы впервые встречаемся в Испании с чем-то вроде постоянного театра, да и то не в настоящем смысле этого слова. Театр этот обязан своим существованием сделке, или соглашению с церковью. Согласно этой сделке, правительство объявило, что в Мадриде актеры могут давать свои представления только в определенных местах, указанных двумя религиозными братствами, непременно под условием арендной платы в пользу братств. После 1583 года этим правом пользовался и городской госпиталь по особо изданному указу. В силу этого указа, начиная с 1583 года, то есть приблизительно с того времени, когда стал писать свои драмы Сервантес, в Мадриде открылись публичные представления в некоторых определенных братствами помещениях без крыши, без мест для зрителей и с уже известными нам сценическими приспособлениями. Благочестивые братства предоставляли актерам по своему усмотрению то тот, то другой двор, пока наконец в 1586 году для этой цели не были отведены в постоянное их пользование задворки при двух домах. Тут уже было впервые устроено нечто вроде грубой сцены, а для зрителей были поставлены скамейки; но кровли, или крыши, все еще не хватало.

Зрители помещались или под открытым небом, или в окнах дома, к которому примыкал двор. Актеры играли под плохоньким навесом. Спектакли происходили днем по воскресеньям или в праздники, да и то в случае благоприятной погоды. Женщины стояли отдельно от мужчин. Зрителей было так немного, что прибыль двух братств и госпиталя не превышала 40—50 франков с каждого представления. Сообразно с этим не мог быть велик и гонорар драматического писателя. Такое несовершенное состояние испанского театра было истинным несчастьем для Сервантеса. Оно не позволяло ему получать достаточное вознаграждение за свою работу, бывшую для него единственным источником дохода. Но материальные расчеты составляли последнее, с чем обыкновенно сообразовывался Сервантес. Задачи более широкие, планы более серьезные всецело поглощали его внимание.

Прибегая к услугам театра для своей политической проповеди, он параллельно с этим задался еще и другою целью: вывести театр из его жалкого положения – и настолько в этом успел, что через тридцать лет считал себя вправе публично гордиться своими успехами. Направляясь к этой цели, Сервантес сразу пошел вразрез с народными вкусами как в отношении принципа, на котором были построены до него драматические представления в Испании, так и в отношении подробностей постановки их на сцене. Вместо прежнего назначения драмы – служить для увеселения народа, он сделал ее орудием поучения. Эта коренная реформа, само собой разумеется, повела за собой множество других, второстепенных и менее существенных. Сервантес удалил со сцены сарабанду, несмотря на пристрастие к ней испанской публики, распростился с традиционными пастухами и пастушками, исключил из своих пьес любимца публики gracioso (забавный плут). Все легкое, игривое и шутовское должно было уступить свое место серьезному, важному и высокому. Но главное нововведение Сервантеса в драме заключалось в том, что он вставил сюда воспоминания о своих странствованиях и страданиях, то есть наблюдения над действительной жизнью и действительно случившимися событиями, и таким образом ввел в нее принцип жизненной правды, которого она не знала до тех пор. Хотя сам Сервантес не придавал особенного значения последнему обстоятельству, и жизненная правда явилась в его произведениях не преднамеренно, а как следствие употребляемых им приемов, тем не менее он здесь бессознательно пошел по стопам писателей, которые впервые изобрели эти представления в Европе. Здесь мы имеем дело с одним из тех случайных и непредвиденных открытий, которые так часто встречаются в жизни гениальных людей. Действующие лица Сервантеса – не карикатуры, как, например, у прародителя испанской национальной драмы Лопе де Руэда, а действительные, реальные, цельные характеры, иногда возвышающиеся до значения общечеловеческих типов. Не внешняя интрига занимала Сервантеса, а внутренняя жизнь, психология его героев. Сервантес первый, как сам это признавал, вывел на испанскую сцену сокровенные движения человеческой души.

Остальные нововведения, сделанные им в области драмы, имеют уже значение второстепенное и не всегда служат к ее усовершенствованию. Так, например, он ввел в драму аллегорические фигуры, такие, как война, моровая язва, голод, болезнь, слава, страх, отчаяние, ревность и даже Испания и Дуэро, играющие у него некоторым образом роль древнего хора. Собственно говоря, это нововведение не было шагом вперед, а скорее являлось возвращением к изжитым уже мотивам религиозной драмы. Кроме того, он уменьшил количество актов до трех, что, однако, было уже раньше сделано драматургом Авенданьо, но этого не знал Сервантес. Сервантес написал, как сам свидетельствует, от двадцати до тридцати пьес, принятых с одобрением, – число, до которого не доходил ни один из его предшественников. Ни одна из этих пьес не была издана при его жизни. Он оставил нам название десяти пьес. Остальные пьесы едва ли не потеряны безвозвратно, и среди них «La Confusa», которую Сервантес сам считал одною из лучших народных пьес. Вообще говоря, нет никакой возможности восстановить хронологический порядок драматических произведений Сервантеса. Они долго оставались в рукописях и таким образом постепенно терялись. То же самое должно сказать и о многих других произведениях Сервантеса.

Из дошедших до нас драм его первая: «Алжирские нравы» – именно та пьеса, при помощи которой Сервантес надеялся обратить внимание Испании на врага, надвигающегося на нее с Востока. Эта пьеса – самое выдающееся из всего написанного Сервантесом против ислама. Впоследствии она послужила отчасти сюжетом для одной из драм царя испанского театра, Лопе де Вега. Сервантес рисует нам здесь яркие картины тех мук и тех соблазнов, которым подвергались несчастные христиане, попавшие в руки мусульман. Он приводит пример сильной натуры, торжествующей над искушениями, невзирая на предстоящие страдания, и пример натуры слабой, малодушной и неустойчивой, доведенной непосильной борьбой до падения. Он выводит на сцену детей ренегатов, которые отказываются узнать своих родственников-христиан. Устами своих действующих лиц он умоляет зрителей заботиться о выкупе пленных. Он вводит в свою пьесу рассказ о сожжении священника Мигеля де Аранды, этой искупительной жертве за мусульманина, погибшего на аутодафе в Валенсии, и этим рассказом наводит присутствующих на смелый вывод о необходимости уничтожить ужасы инквизиции.

Говоря о театре Сервантеса, нельзя обойти молчанием другую его трагедию – «Нумансия», написанную в 1586 году, в которой автор старается действовать на испанское общество иными средствами, пользуясь наиболее благородными чертами испанского национального характера и заставляя звучать лучшие его струны. Он указывает, какие задатки величия и славы хранит в себе Испания, напоминает своему народу его блестящее прошлое, побуждает его поддержать честь испанской нации, исправить сделанные промахи. В этой пьесе он дает полную волю своему патриотизму и своей любви к славе оружия, служащего для защиты слабых и угнетенных, – чувствам, так ярко выразившимся в его молодые годы. Между всеми сочинениями подобного рода «Нумансия» особенно выдается своими достоинствами. Пьеса крайне эффектна. Героем ее является все население небольшого городка Нумансия, осажденного римлянами под начальством Сципиона. Сервантес пользуется этим сюжетом, чтобы провести параллель между народным характером испанцев и римлян, – параллель, которая явно говорит в пользу первых. Упорное сопротивление осажденного испанского городка погружает Сципиона в глубокую задумчивость. Он видит, что может победить Нумансию, только победив предварительно самого себя, то есть отказавшись, с одной стороны, от своих проконсульских привычек, своего барства и изнеженности, с другой, – оторвав своих солдат от служения Венере и Бахусу, изгнав из лагеря куртизанок и начав войну мужественную – такую, какие вели римляне в первый период жизни своего государства. Все соединенные усилия Мария, Югурты и Сципиона не могут принудить к сдаче мужественных защитников Нумансии. Город их образует ворота, замыкающие долину Дуэро. Сделавшись добычей неприятеля, он откроет последнему доступ внутрь страны; но жители Нумансии решают защищаться до последней крайности. Когда же они убеждаются, что не в силах более противостоять осаждающим, то убивают друг друга, умертвив перед тем своих жен и детей. «Боже правый!» – воскликнул Марий, победоносно вбежав на стены Нумансии и увидев за ними только груды трупов. Впрочем, в живых остался еще один юноша; он показывается на одной из башен и, крикнув Сципиону: «Один я могу вручить тебе ключи от города!», бросается вниз и разбивается о скалы. «Ты победил победителя!» – восклицает Сципион, склоняясь над бездыханным трупом.

Если трагедия «Алжирские нравы» задевала за живое испанскую публику, разоблачив перед нею темные стороны испанской современности, то трагедия «Нумансия», напротив, льстила самолюбию общества, воспроизводя перед ним исторический эпизод, где ярко обрисовывались выгодные стороны испанского народного характера, хотя бы даже и в прошедшем. «Нумансия» была встречена всеобщим одобрением. «Несмотря на несовершенство драматической композиции и сценической техники, – говорит историк испанской литературы Тикнор, – пьеса эта в целом отличается оригинальностью; некоторыми своими эпизодами она способна сильно трогать наше сердце и служить доказательством высоких поэтических дарований ее автора и его смелых и благородных усилий поднять современное ему драматическое искусство». Рассказывают, что при осаде Сарагосы в начале текущего столетия в городе была разыграна трагедия Сервантеса. Народ, восторженно приветствуя геройское мужество защитников Нумансии, тем самым выражал одобрение своей собственной стойкости. Следя за развитием действия на сцене, он черпал новые силы для продолжения борьбы. Таким образом, по прошествии двух с лишком столетий Сервантесу удалось еще раз вызвать в своих соотечественниках те чувства, которые он стремился разбудить в них, создавая свою драму.