Текст книги "Джузеппе Гарибальди. Его жизнь и роль в объединении Италии"

Автор книги: Анна Цомакион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

5 июня Гарибальди вышел из Комо, по-прежнему продолжая беспокоить неприятеля. Захватив форт делла Рокка и овладев железнодорожной станцией, он наделал много бед австрийцам тем, что отвечал по-своему на перехваченные телеграммы.

Из сражений, данных им австрийцам в это время, особенно знаменита победа при Трепонти. Это дело подготовило сражение при Сольферино, заставив неприятеля изменить прежний план действий. Победою при Трепонти завершилось участие альпийских охотников в кампании 1859 года.

Стоя в стороне от дипломатических расчетов союзников, Гарибальди не подозревал, что, начав войну с австрийцами, император решил остановиться на полпути. Не предполагая, что обещанное в прокламациях Наполеона освобождение Италии от Альп до Адриатики имело мало общего с его действительными намерениями, вождь волонтеров собирался идти на помощь Венеции. Между тем, от правительства последовало распоряжение, запрещавшее под каким бы то ни было предлогом переступать границы Тироля. Гарибальди получил приказ идти обратно на восток с целью будто бы сразиться с новой армией – пруссаками, как значилось в конфиденциальном сообщении. Повинуясь приказу, он предпринял движение на восток, но на всем пути не встретил никакой армии. Наконец к нему явился в качестве парламентера австрийский офицер, привезший с собою уже подписанный договор о перемирии. Теперь в Пьемонте ему делать было нечего.

В то время, как Северная Италия служила театром войны с австрийцами, в Средней Италии происходили волнения, вызванные отзывом австрийских войск на север для подкрепления действующей армии. Великий герцог Тосканский бежал из своих владений, и страна готова была примкнуть к Пьемонту в борьбе за независимость. Точно так же оставили свои владения герцог Моденский и герцогиня Пармская. В Романье удаление австрийцев привело немедленно к ниспровержению папской власти. Всюду раздавались голоса в пользу присоединения к Пьемонту.

Гарибальди получил приглашение от временного правительства Тосканы принять начальство над войсками. С другой стороны, Кавур поручил ему объехать государства Средней Италии и поднять народ, так как трудно было ожидать более благоприятной минуты для народного восстания. Преследуя последнюю цель, Гарибальди расстался со своим отрядом, при помощи которого мог бы делать чудеса, и отправился в Модену.

Подводя итоги кампании 1859 года, Виктор Эммануил не мог не оценить заслуг “предводителя альпийских охотников”. Невзирая на протесты своих министров, он предложил ему звание генерал-лейтенанта. Уведомленный о королевской милости Гарибальди написал письмо к своему государю, в котором в почтительных выражениях просил его отложить пока это назначение, могущее лишить его дорогой ему свободы действий.

Поездка Гарибальди по Средней Италии служила блестящим доказательством возрастающей популярности народного героя. Особенно трогательна была встреча, оказанная ему в Романье, жители которой 10 лет назад с такой любовью и самоотвержением оберегали его жизнь, когда, потеряв жену, удрученный горем, преследуемый врагами, он скрывался в чащах Пинеты. Много старых знакомых, много дорогих лиц и воспоминаний встретил он в этих краях. Пребывание его в Равенне носило характер настоящего народного празднества; поездка в Пинету походила на триумфальное шествие. В Пинете находилась могила незабвенной Аниты, и к этой могиле спешил Гарибальди. В глубине леса, в маленькой часовне, с трогательною торжественностью, в присутствии генерала и всей его семьи совершен был обряд погребения над останками покойной, десять лет ожидавшими последнего благословения. Из Равенны Гарибальди предпринял поездку в Болонью; поездка эта сопровождалась еще большими овациями, нежели предшествовавшая. Народ буквально неистовствовал; из экипажа, в полном смысле слова засыпанного цветами, были выпряжены лошади; их заменили энтузиасты из толпы, оспаривавшие друг у друга честь везти своего идола; неумолкавшие крики: “Evviva Italia! evviva Garibaldi!” сопровождали его на протяжении всего пути. Не любивший подобных оваций генерал серьезно страдал от всего этого шума. – “Questo sono propriamente giornate dell'inferno (это поистине адские дни)!” – со вздохом говорил он своим спутникам.

Среди бурного ликования толпы, среди всеобщего восторга тихою грустью повеяло на героя от воспоминаний о верном его спутнике, покойном Уго Басси, делившем с ним все неимоверные трудности похода через Романью в 1849 году. В то время товарищи Гарибальди, народный вождь Чигеровакьо и священник Уго Басси, не избежали мести австрийцев; оба были взяты в плен и казнены.

Вызванный из-за стола во время одного из многочисленных банкетов, Гарибальди вернулся совершенно расстроенный. Бледный, с трудом подавляя свое волнение, показал он окружающим только что врученные ему четки, которые велел передать ему на память Уго Басси, идя к месту казни с окровавленными руками и лицом[2]2
  Священникам было принято сдирать перед казнью кожу с рук и с тонзуры


[Закрыть].

Совершив задуманную поездку, Гарибальди занялся организацией тосканской армии, при помощи которой надеялся возобновить военные действия, прерванные делом при Сольферино. Из Тосканы он съездил в Комо, где обвенчался с маркизою Раймонди, той самой красавицей, которая вручила ему письмо на дороге из Милана в Варезе. Браку этому не суждено было состояться фактически. Непосредственно после обряда венчания, при выходе из церкви, Гарибальди было вручено письмо, в котором сообщалось, что молодая жена его давно принадлежит другому и готовится быть матерью. Так как маркиза ничего не могла сказать в свое оправдание, то Гарибальди уехал немедленно, с тем чтобы никогда более не встречаться с ней. Впоследствии он развелся с маркизой и женился на простой крестьянке.

Но недолго занимал мысли героя этот печальный эпизод личной жизни. Ему готовилась обида гораздо более чувствительная, надолго заглушившая в нем всякие личные вопросы. Гарибальди узнал об уступке французам Савойи и Ниццы по Виллафранкскому договору.

Наполеон III предложил Виктору Эммануилу присоединить к своим владениям Парму с Моденой и управлять Романьей в качестве наместника папы, а в Тоскане образовать отдельное правительство. В вознаграждение за содействие он требовал исправления французских границ присоединением к Франции Савойи и Ниццы. Считая союз с Наполеоном необходимым условием для осуществления итальянского единства, Кавур согласился на его условия. Жителям Савойи и Ниццы было объявлено согласие короля на присоединение их к Франции, и, под давлением правительства обеих держав, плебисцит высказался в пользу присоединения.

Переход во власть чужеземцев родного города, в то время как он столько лет своей жизни, все помыслы свои, все силы души положил на освобождение Италии, казался Гарибальди вопиющей несправедливостью, горькой иронией судьбы, преступлением со стороны людей, согласившихся на такое вопиющее насилие. Ослепленный горем, будучи не в силах снести обиду, явился он в парламент в качестве депутата от своей родины Ниццы и огласил палату воплями негодования. Бросив Кавуру в презрительно-негодующих выражениях обвинение в лишении его отечества, он оставил зал заседания. Несмотря на внешнее хладнокровие Кавура, в блестящей речи оправдавшего свою политику, оскорбительные слова Гарибальди глубоко запали в душу министра. Спустя год, лежа на смертном одре, Кавур с горестью вспоминал об этом эпизоде. “Поступок мой, прорывший между нами такую пропасть, – говорил он, – был самым тяжелым событием моей жизни. По тому, что я чувствовал сам, я знаю, что должен был чувствовать Гарибальди. Если он отказывает мне в прощении, я не могу упрекать его за это”. Разочарованный в своих ожиданиях Гарибальди удалился на свой скалистый остров, где мог на свободе предаться своему горю.

Капрера принадлежит к многочисленной группе мелких островов, окружающих северный берег Сардинии у входа в пролив Бонифацио; узкий рукав Монетта отделяет ее от острова Мадалены. С восточной стороны остров представляет колоссальную сплошную стену, род ширмы чудовищных размеров, в мрачном величии поднимающуюся из лона вод; на западе гранитные глыбы нагромождены одна на другую, точно после взрыва гигантской мины. Спускаясь отвесными террасами, они образуют обширный амфитеатр, нижние ступени которого омываются морскими волнами. Однообразные серые и беловатые тона гранитных твердынь слегка оживляются лишь тощими мастиковыми и миртовыми деревьями и деревцами толокнянки. Печально выглядят эти хилые представители растительного царства. Низко клонят они к востоку жалкие, искривленные стволы свои, пригибаемые к земле напором сирокко, со страшной силою врывающегося в пролив Бонифацио. Вой и свист непрерывно дующего ветра сливается с прибоем волн в дикую, поющую мелодию, и еще мрачнее, еще тоскливее от этого на острове. В былые времена печальное уединение Капреры время от времени нарушалось видом пакетботов, проходивших мимо из Леванта и заходивших в маленькую гавань Мадалены. Теперь же, когда на острове поселился Гарибальди, он был лишен и этого развлечения, и пустынные берега Капреры лишь изредка посещались искателями кораллов, причаливавшими сюда свои лодки для короткого отдыха. Раз в неделю почтовый пароход заходил в опустевшую гавань Мадалены и составлял единственное сообщение острова с материком.

На этом-то диком, неприветливом утесе основал Гарибальди свое уединенное жилище, выбрав для него наиболее живописное местоположение и с любовью руководя работами по его устройству. Изящно сложенный из гранита, в стиле южноамериканских построек, домик состоял из одного этажа с плоскою крышею и маленьким бельведером, который заканчивался красивым куполом. С западной стороны на расстоянии нескольких саженей от дома возвышалась мельница, работавшая исключительно на единственного владельца острова. Внутренность дома состояла из двух комнат и кухни; убранство его отличалось крайней простотой, близко граничившей с бедностью. Одна из комнат служила одновременно спальней и рабочим кабинетом Гарибальди. Под полом этой комнаты была устроена небольшая цистерна, за неимением на острове другой воды, годной для питья. Отверстие цистерны приходилось под кроватью, и сырые испарения, поднимавшиеся из-под пола, содействовали развитию ревматических болей, которые Гарибальди вывез еще из Америки и которыми он так страдал, особенно в последние годы жизни. Кровать с тюфяком, до того жестким, что на нем мог спать только неприхотливый его владелец, столь старое кресло и сундучок, где хранились бумаги, составляли все убранство комнаты. Над кроватью висел портрет “дорогой старушки-матери”. Единственным предметом роскоши среди этой убогой обстановки служила небольшая, толково составленная библиотека, по преимуществу из хороших серьезных книг. Между солидными английскими сочинениями по навигации и тактике здесь встречались творения Шекспира, Байрона, Юнга, Гумбольдта, Плутарха, Боссюэ и так далее. В другой, более просторной, комнате стояли три железные кровати для друзей, иногда приезжавших погостить у героя. Здесь же помещался Фрусчианте, бывший священник, ставший после защиты Рима фактотумом Гарибальди. Эта вторая комната была убрана разнообразным иностранным оружием – военными трофеями хозяина – и несколькими знаменами, между которыми особенно выдавалось черное шелковое с изображением Везувия, пожалованное итальянскому легиону после сражения под Сант-Антонио. В помещавшейся у самого дома маленькой железной постройке, похожей на те передвижные домики, которые возят с собой американские пионеры, жил Джованни Бассо, секретарь и вместе с тем казначей Гарибальди. Бассо познакомился с последним во время его путешествий в Китай, сильно привязался к нему, последовал за ним в Европу и навсегда остался при нем. Недалеко от дома находилась деревянная хижина, первое временное жилище Гарибальди на Капрере, где теперь помещалось около тридцати овец и несколько коров вместе с пастухом. Наконец, в небольшой пристройке, называемой “Ватиканом”, обитал старый осел, по мысли Фрусчианте названный Pio Mono. Бывший священник приносил ему ежедневно несколько пучков травы, которые назывались лептою св. Петра. Подле дома находился большой, тщательно обработанный участок земли, где, кроме разнообразных овощей, росли кипарисные, миндальные, грушевые и каштановые деревья в соседстве с несколькими яблонями и виноградными лозами; где возделывался даже прихотливый сахарный тростник. Это пространство было огорожено забором, сложенным из камней, не связанных цементом, и предназначенным для защиты плантации от нашествия диких быков и целого племени низкорослых диких ослов, населявших Капреру. Эту стену сложил Гарибальди с помощью своих товарищей по оружию, бывших офицеров – альпийских охотников. Приезжая погостить у своего вождя и заставая его неизменно за работой, они покорно следовали примеру хозяина, брались за тачку и свозили груды камней, из которых складывалась стена. Разведя виноградную лозу, Гарибальди счел нужным заняться виноделием. С наслаждением попивал он свое самодельное вино, находя его бесподобным и любезно потчуя им своих гостей. Пробуя это до невозможности кислое питье, никто, однако, не решался сделать вполне простительную гримасу – так велика была радость хозяина, когда хвалили вино его лоз. Охота запрещалась на Капрере; гуманное чувство хозяина не допускало этой варварской, по его мнению, забавы. Иногда, однако, Гарибальди продавал мяснику одного или двух диких быков, которых ловил сам при помощи лассо. Тогда на Капрере появлялась говядина. В остальное время питались рыбой, которая в изобилии ловилась по берегам острова. Таким образом, поселившись на угрюмом, пустынном островке с бесплодною почвой, едва способною питать растущие на ней жалкие деревца, Гарибальди в несколько лет упорного труда сумел прекрасно устроить свое маленькое хозяйство и чувствовать себя вполне счастливым в обществе своих артишоков, спаржи и арбузов. Между тем, наступала весна 1860 года, а с нею – новые события на материке и новые триумфы для скромного землевладельца Капреры.

Глава V. Экспедиция “Тысячи”

Медлительность туринского правительства. – Вызванные ею волнения. – Восстание в Сицилии. – План Гарибальди. – Взгляд Кавура на сицилийские волнения. – Письмо Мадзини. – Франциск II, король неаполитанский. – Гарибальди на вилле Спинола. – Письмо Гарибальди к Виктору Эммануилу. – Отъезд экспедиции в Сицилию. – Тысяча. – Прибытие в Марсалу. – Каталафими. – Палермо. – Свидание на корабле “Ганнибал”. – Генерал Боско. – Капитуляция. – Новые волонтеры. – Отзыв Виктора Гюго о Гарибальди. – Милаццо. – Мессина. – Письмо короля. – Неудавшаяся экспедиция в Папскую область

Вслед за миром в Виллафранке туринское правительство, судя по его упорному молчанию, казалось, намерено было остановиться на полдороге в вопросе объединения страны. Придерживаясь своей осторожной политики, Кавур боялся слишком быстро идти к цели, хотя и решил мысленно, что до Виллафранкского мира объединение Италии было возможно, но после него стало необходимо. Опасаясь потерять союзника в лице французского императора, он избегал рискованных шагов и на этом основании отверг план Мадзини, предлагавшего ему поднять восстание одновременно в Неаполе и Риме и, заняв последний, сразу покончить дело объединения. В Италии политика Кавура возбудила недовольство среди партии действия и вызывала волнения. Всюду замечались явные признаки брожения, предвещавшие грозу. В то время как Гарибальди потребовал в парламенте предания суду Кавура за уступку Савойи и Ниццы, в Сицилии вспыхнуло восстание. Оно было подавлено неаполитанским правительством, но волнение не улеглось и грозило разразиться новыми беспорядками. Еще раньше Гарибальди обещал некоторым друзьям своим, уроженцам Сицилии, принять участие в восстании их соотечественников, как только они поднимут оружие против неаполитанского правительства. Деятельная помощь сицилийцам вытекала из плана, который составил Гарибальди, – расшатать абсолютизм там, где он был сильнее всего, то есть в Неаполе и Риме. Примыкая к восстанию на Сицилии, он собирался возбудить одновременно восстание в Папской области и в Неаполитанском королевстве. С этой целью он намеревался организовать в различных пунктах страны небольшие революционные очаги, чтобы не дать противникам возможности сосредоточить свои силы в одном месте.

Создавая этот план, Гарибальди ни в коем случае не мог надеяться осуществить его собственными средствами и потому рассчитывал на содействие туринского правительства. Но Кавур имел свою точку зрения и решил пока не помогать партии действия в ее начинаниях, но и не ставить ей никаких преград; боясь смутить своего союзника доброжелательным отношением к ненавистной ему партии, он делал вид, что всеми силами преследует сторонников революционного направления. Поставленный между двух огней, министр Виктора Эммануила взял на себя трудную, быть может, ему одному посильную задачу – направить к общей цели революцию и дипломатию, то пользуясь услугами первой, то сдерживая ее, когда она грозила повредить его добрым отношениям к союзнику, взявшему теперь под свое явное покровительство папу и его престол.

При таком положении дел победы Гарибальди в 1859 году и его постоянно возраставшая популярность сильно заставляли задумываться туринского дипломата. У него возникало опасение, что, единожды выйдя из повиновения, Гарибальди, при своем стремлении немедленно довести дело до конца, пойдет вразрез с его политикой и погубит дело родины. Кавур не одобрил план Гарибальди. На восстание в Сицилии он смотрел совершенно своеобразно, находя, что оно случилось весьма кстати для Пьемонта, от которого отвлекло беспокойные элементы. “Сицилия, – говорил он, – это фонтанель, куда направляется все вредное для Пьемонта”. Не меньше, чем Гарибальди и Мадзини, желая объединения Италии, Кавур хотел в то же время, чтобы оно совершилось постепенно и медленно, по возможности мирным путем, и во всяком случае – без потрясений; вот почему проекты революционных вождей не находили в нем сочувствия. Со своей стороны, и Виктор Эммануил, с недоверием относившийся к грандиозным планам Гарибальди, не подавал ему ни малейшей надежды на поддержку.

При таком отношении туринского правительства Мадзини и Гарибальди решили продолжать дело Италии на свой страх и риск. Мадзини написал письмо на имя одного из своих друзей, который должен был вручить его королю Пьемонта. В письме этом он убеждал Виктора Эммануила оказать терпимость к его партии, не препятствуя членам ее действовать среди народа; он просил поддержать Гарибальди в борьбе за независимость Италии и помочь ему в случае, если одна из держав выступит на защиту короля неаполитанского. Со своей стороны, бывший диктатор обещал королю сохранить в строгой тайне его содействие, разжечь восстание в Сицилии и Неаполе, по присоединении которых к Пьемонту объединение совершится само собою без всяких затруднений. В конце письма Мадзини предостерегал короля, говоря, что брожение умов, вызванное его медлительностью, начинает грозить анархией, что, к тому же, военный энтузиазм из-за бездеятельности, в которой оставляют народ, начинает слабеть, отчего дело родины может быть проиграно. Мало рассчитывая на сочувствие туринского правительства, в котором он разочаровался уже раньше, Мадзини распустил прокламации, обращенные к сицилианцам, с целью подготовить последних к прибытию Гарибальди. В это время капрерский отшельник, развязавший себе руки отклонением королевской милости, задался целью набрать необходимое оружие и обучить солдат для борьбы за независимость. Он примкнул к обществу “Вооруженная нация”, а затем, когда вследствие правительственных репрессий оно распалось и возродилось в обществе “Подписка на миллион ружей”, сделался членом последнего.

Несмотря на преследования, начатые дипломатией против “Вооруженной нации”, несмотря на неодобрение, с каким отнесся Кавур к плану действий, выработанному в совместных совещаниях Мадзини, Гарибальди и Ратацци, большая часть политических изгнанников, не устрашившись антиреволюционных веяний, вернулась в Италию. Они-то взяли на себя руководящую роль в деле приготовления восстания в Неаполе и на Сицилии.

В то время королевством обеих Сицилии управлял Франциск II Бурбон, сын Фердинанда II, своим управлением заслужившего презрительную кличку король-бомба. Верный традиционной политике своей династии, возбудившей к себе общую ненависть, юный король ко всем порокам своих предшественников присоединял еще чрезвычайную нерешительность. Отсутствие характера выражалось у него в постоянных колебаниях и переходах от уступок и либеральных реформ к самым тяжелым репрессиям, к зверски жестокой расправе с непокорными. Меры правительства вызывали восстания, особенно частые в последнее время. Тогда начиналась расправа, сопровождаемая кровавыми сценами, трудно поддающимися описанию.

Гарибальди поселился на вилле Спинола, недалеко от Генуи, и занялся приготовлениями к экспедиции. Со всех концов стекались к Гарибальди волонтеры, и вскоре число их возросло до тысячи. Гарибальди стоило неимоверных усилий собрать вооружение, достаточное для экспедиции. Наконец, покончив с главными приготовлениями, он объявил 4 мая, что думает выступить на следующий день. Ко дню отъезда он приготовил несколько писем, из которых одно было адресовано Виктору Эммануилу, другое – к пьемонтской армии. Он убеждал последнюю честно служить королю, который “только временно подчинился влиянию своих приближенных и вскоре приведет армию к окончательной победе”. Два письма были адресованы друзьям героя, получившим поручение возбуждать восстание в народе, и, наконец, последнее – к владельцам захваченных пароходов – заключало в себе извинение в нанесенном им ущербе и обещание со временем возместить все убытки. Виктору Эммануилу Гарибальди писал между прочим следующее:

“Государь! Вопль помогите!, разразившийся в Сицилии, тронул мое сердце и сердца нескольких сот моих прежних солдат. Я не советовал моим братьям в Сицилии поднимать восстание; но с тех пор, как они возмутились во имя представляемого Вами итальянского единства против постыднейшей тирании нашего времени, я не задумался стать во главе экспедиции. Если мы победим, я надеюсь, что Италия и Европа не забудут, что это предприятие было внушено самым великодушным порывом патриотизма. Если мы будем победителями, мне достанется слава украсить Вашу корону новою и, может быть, наиболее ценною из ее жемчужин, с тем единственным, однако, условием, что Вы никогда не позволите своим советникам передать ее чужестранцам, как было сделано с моим родным городом”.

5 мая, с большими предосторожностями, пароходы “Пьемонт” и “Ломбарде” вышли из Генуэзской гавани, увозя с собою Гарибальди и тысячу семьдесят человек волонтеров. Никто, кроме вождя экспедиции, не знал, куда она, собственно, направляется. По пути зашли в небольшую тосканскую гавань, где захватили четыре орудия и несколько бочонков с порохом; здесь же высадилась часть экспедиции, которой было поручено возбудить восстание в Папской области. Затем была сделана перекличка оставшимся волонтерам; их оказалась тысяча, и с этих пор возникло название Экспедиция тысячи. Несмотря на все принятые предосторожности, об экспедиции знала уже вся Европа, и на нее было направлено общее внимание. По пути в Сицилию взад и вперед крейсировали неаполитанские суда, отправленные с целью помешать высадке гарибальдийцев. Чтобы избежать неприятной встречи, Гарибальди направился перпендикулярно тому направлению, по которому следовало идти в Сицилию, и пошел прямо к берегам Африки, а затем неожиданно повернул к северо-востоку по направлению к Марсале. Недалеко отсюда он встретил неаполитанское военное судно и ловким маневром выиграл целый час времени, в течение которого успел войти в рейд Марсалы и разгрузиться. Когда же неаполитанский пароход вошел в рейд и начал пальбу, почти все волонтеры были уже на берегу. Прием, встреченный гарибальдийцами в Марсале, был холоден. Возможно, что такое равнодушие объяснялось страхом перед стоявшим на рейде неаполитанским судном. Вскоре последнее прекратило пальбу и ушло обратно в море. Гарибальди направился в Палермо. Он распустил прокламацию, в которой объявлял себя диктатором острова от имени Виктора Эммануила, короля Италии. Вскоре примкнула к нему толпа инсургентов, вооруженных кто охотничьим ружьем, кто пикой, кто просто саблей. Это были люди, отозвавшиеся на недавнее восстание в Палермо и теперь готовые сражаться под знаменем героя.

К двенадцати часам дня с высоты холма гарибальдийцы увидели Каталафими и вблизи него – расположенный на склоне горы пятитысячный отряд неаполитанцев. При первом натиске неаполитанцев гарибальдийцы бросились в штыки. Этот маневр всегда удавался им, и теперь, несмотря на свою численность, неаполитанцы с генералом Ланди во главе были разбиты наголову. Ланди оставил Каталафими и ушел в Палермо. По дороге войска его оставляли за собой изуродованные трупы, дымящиеся развалины и вопли отчаяния. Они грабили города и бесчеловечно предавали смерти жителей. 17 мая Гарибальди вышел со своей армией из Каталафими. Вид разрушения и отчаяния, в которое была повержена страна бурбонскими войсками, еще более разжигал мужество волонтеров. Число их росло с каждым днем, ряды пополнялись постоянно прибывавшими инсургентами. Приходя в разграбленные города, они погребали убитых, приносили утешение оставшимся в живых. Водворив порядок в городе Партинико, оказавшем сопротивление австрийским войскам и потому пострадавшем более других, Гарибальди направился в Палермо.

Благодаря революционному комитету, сообщившему ему подробные сведения, он в точности знал число неприятельских войск, сосредоточенных в городе; их было по крайней мере пятнадцать тысяч под начальством генерала Боско. Гарибальди расположился в нескольких верстах от Палермо. Придерживаясь партизанской тактики, он растянул свои войска вдоль города в длинную линию, за которой можно было предположить многочисленные отряды. Снизу нельзя было разглядеть, что делалось за аванпостами, нельзя было составить себе понятие о численности армии волонтеров. Гарибальди составил план отвлечь от Палермо большую часть войск и в их отсутствие овладеть городом. Генерал Боско поддался обману и бросился в погоню за отряженными для этой цели инсургентами, предполагая, что это и есть главная армия гарибальдийцев. Войска встретились возле села Парко; до наступления ночи длилось сражение, но неприятель не мог одолеть волонтеров. Потрепанные уже под Каталафими бурбонские солдаты начинали приходить в уныние от стольких неудач. Ночью Гарибальди разделил свой отряд на две колонны, из которых одна двинулась в глубь страны, увлекая за собою Боско, другая же, предводимая им самим, направилась к Палермо. Теперь город был лишен большей части своих защитников. Подойдя к нему, Гарибальди сделал смотр своему отряду. “Завтра, – сказал он волонтерам, – я буду в Палермо или меня не будет в живых”.

Под вечер 27 мая, как только сгустились сумерки, отдельные маленькие группы волонтеров осторожно спустились к дороге, ведущей в город с восточной стороны. Спокойно дремала стража; ничто не возбуждало ее бдительности. Вдруг с криком: “Италия! Италия!” Гарибальди ринулся в атаку и, опрокинув стражу, понесся по мосту. Мгновенно со всех сторон завязался бой. Только темнота ночи спасала волонтеров от гибели. Проникнув в городские ворота, Гарибальди клином врезался в город, гоня перед собой обезумевших от внезапного нападения бурбонских солдат. Казармы св. Антония, где они искали спасения, были взяты приступом. К середине дня гарибальдийцы овладели городской ратушей, и итальянский флаг взвился на башнях собора и на публичных зданиях. Городские жители, до сих пор довольствовавшиеся пассивной ролью зрителей, увидев своих земляков, поддались общему энтузиазму. В воздухе стоял звон от криков “evviva l'Italia!”, вскоре улицы Палермо огласились победными песнями.

Гарибальди провозглашен диктатором в Палермо

Между тем в неприятельском лагере обнаружились признаки деморализации; многие солдаты дезертировали и присоединялись к волонтерам.

Видя невозможность справиться с восстанием, генерал Ланца обменялся несколькими телеграммами с Франциском II и получил от него приказ капитулировать. Конвенция была подписана, и с этих пор Гарибальди имел право смотреть на Сицилию как на землю, вошедшую в состав “единой Италии”. Дело освобождения не встречало более преград на острове. Неаполитанские войска очистили город и разместились на судах, стоявших на рейде, чтобы отправиться обратно в Неаполь. Для жителей Палермо тревожные, печальные дни сменились общим ликованием. Город был великолепно иллюминирован, всюду развевались трехцветные знамена. В главной квартире шла усиленная работа по внутренней организации страны, придумывались средства для облегчения участи вдов и сирот погибших за дело свободы.

Между тем из Италии приходили денежные средства, прибывали новые волонтеры. Последних встречали с распростертыми объятиями; диктатор, более всего нуждавшийся в хорошо вооруженных воинах, с радостью зачислял их в ряды своей армии. Победы “тысячи” вызвали всеобщее сочувствие и за пределами родины; все нации отозвались на них посильною помощью людьми и деньгами. Лучшие защитники всемирной свободы зорко следили за событиями в Сицилии и при первой возможности стекались под знамена Гарибальди. Они бросали доходные должности, выгодное положение и приходили умирать вместе с итальянскими патриотами.

Виктор Гюго на острове Джерси произнес блестящую речь, в которой объяснял жителям острова значение недавних событий в Италии:

“Что такое Гарибальди? – спрашивал он. – Человек, ничего более. Но человек в самом высоком смысле этого слова. Человек свободы, человек человечности. Vir, как назвал бы его соотечественник Вергилий. Есть у него армия? Нет. Только горсть волонтеров. Боевые запасы? Нет их. Порох? Несколько бочек. Орудия? Взятые у неприятеля. В чем его сила? Что доставляет ему победу? Что стоит за него? Душа народов”.

Иначе относились, на первый взгляд, к успехам Гарибальди в Турине. Вскоре появился изданный Кавуром циркуляр, которым воспрещалась деятельность всех комитетов, созданных для вербовки волонтеров. С этих пор все желавшие прийти на помощь Гарибальди должны были отправляться в Сицилию поодиночке и с соблюдением строгой тайны. Тем не менее, в середине августа в армии Гарибальди насчитывалось уже 16 с половиной тысяч солдат и офицеров. В этом случае, как и всегда, Кавур оставался верен своей политике; циркуляр, так резко выражавший порицание экспедиции, был издан лишь с целью отвести глаза кому следует. В сущности же министр не только не препятствовал, но даже много содействовал делу гарибальдийцев различными тайными распоряжениями.