Текст книги "В Питер вернутся не все"

Автор книги: Анна и Сергей Литвиновы

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– И чему же Прокопенко тебя учил? В своем номере в четыре утра? – язвительно начал Полуянов и тут же осекся, пожалев, что в пылу спора открыл свои карты. Следователь-профессионал ни за что бы так не поступил! Однако слово не воробей…

– В каком-таком номере? В какие четыре утра? – по-прежнему валяла дурочку «любимая ученица», но теперь журналист отчетливо понял: она просто играет. Да и как иначе – если он сам ее видел?

– Брось! – примирительно сказал Дмитрий (раз вырвалось признание, что подглядел, надо договаривать). – Я тебя засек.

– Где ты меня засек?

– Ладно, хватит придуриваться, – утомленно махнул рукой журналист.

– Ах ты во-он о чем! – делано расхохоталась тут Марьяна. – О том вечере! А ты, оказывается, ревнивый, а, Полуянов? Успокойся, – снисходительно молвила девушка, – ничего у меня с Вадимом Дмитриевичем тогда не было. И никогда не было. Мы просто сидели с ним, пили чай, разговаривали… Он мне про свою жизнь рассказывал. Знаешь, какой он интересный человек! Был… Мы даже не поцеловались ни разу.

– Да ради бога, целуйся ты, с кем хочешь! – фыркнул журналист.

Легенда девушки могла быть правдой – однако трудно представить старого ловеласа Прокопенко, ночь напролет распивающего чаи и разговаривающего разговоры с восемнадцатилетней красоткой. Беседа со звездочкой и ее упорное вранье произвели на Диму тяжелое впечатление. Как-то сразу расхотелось длить с ней отношения, и желание немедленно испарилось, осталась лишь усталость.

«Нет уж, пусть наша с нею любовь останется единичным эпизодом. На фиг звездюлину, на фиг, одни проблемы от нее! К тому же Надя…»

– Значит, целоваться ты мне, спасибо большое, разрешаешь, – горделиво-снисходительно повела плечами старлетка. – Зачем тогда допрос устроил?

Дима вздознул устало и отошел. «Вот я остолоп, затеял с девчонкой беспочвенный раздор. Она и вправду возомнит, что я ее ревную. Много ей чести, ревновать! Что мне Марьяна? Лучше пойду договорю с Волочковской, она ведь имя преступника хотела назвать. Конечно, на девяносто девять процентов выдумывает, преувеличивает, как все актрисы, но, может, и не зря разговор завела – раз пришла, разбудила…»

И Дима отправился ко второму купе, где путешествовала любовница убитого. Постучал в дверь – не ответили. Подождал минуту – постучал громче. Опять нет ответа. Тогда попробовал отворить дверь. Та неожиданно легко подалась и мягко, словно салазки с горки, отъехала.

И открыла перед обомлевшим Полуяновым ужасную картину: в полутемном купе с задернутыми шторами на полу лежало нечто, что с первого взгляда показалось ему куклой в человеческий рост: безвольно разбросанные, неестественным образом скрюченные руки и ноги. Кукла лежала на животе, уткнувшись лицом в пол.

Но если это кукла – почему тогда на ней топик и бриджи Волочковской?

Почему безжизненно разметались ее блондинистые волосы? И почему на спине у нее, в районе сердца, – красное пятно? Кровавое пятно, из которого торчит рукоятка ножа?

Глава четвертая

Флешбэк-2. Елисей Ковтун

Я ни в чем и никогда не знал отказа. Недаром меня мама называла в зависимости от настроения «королевич Елисей» или «царевич Елисей». Я с самых первых дней купался не только в родительской любви, но и в их подарках. У меня все было. Все, что только душа пожелает. Немецкую железную дорогу? Пожалуйста. Импортный велосипед? Пожалуйста. Швейцарский шоколад, датское печенье? Да ради бога.

У меня не просто было много игрушек – я купался в них. Ходил по колено.

Мой отец был важной персоной. И он обожал меня. А жизнь моей мамы сосредоточилась на отце. И на мне. Она во мне тоже души не чаяла.

Наша семья всегда, при всех режимах и любых правителях, была суперобеспеченной. Когда социализм при Горбачеве находился при последнем издыхании и простые люди по четыре часа стояли в очередях за яйцами и подсолнечным маслом, у нас в холодильнике (я для примера говорю) стояла килограммовая банка черной икры. И я обязан был по утрам съедать бутербродик – как витамин, профилактику от всех болезней. Папаша мой тогда, в перестройку, как еще раньше, при твердолобых коммунистах, занимал высокий пост. А когда социализм совсем кончился, отец с успехом сменял влияние и связи, приобретенные в партии, на столь же высокое место в бизнесе. И с тех пор ниже, чем должность председателя совета директоров компании (в подчинении – пять тыщ работающих), он не опускался. Государственную дачу и квартиру на Фрунзенской, которыми он владел при совке, папаня с успехом преобразовал в итоге в целую кучу недвижимости и собственности. Во-первых, в трехэтажный особняк с участком в гектар в «запретке» Пироговского водохранилища, а вдобавок в четыре многокомнатных квартиры – в Москве, Праге, Лондоне и Майами, ну и в валютные счета, а также, разумеется, в золотишко в банковском сейфе на черный день.

Об отце моем ни разу в жизни не написали газеты. Боец невидимого бизнес-фронта, он никогда никуда стремительно не взлетал, зато и не падал больно. Не спеша, потихоньку, но уверенной поступью шел и шел в гору.

Это ведь только нувориши («нью-воришки», как называл их отец) могут сначала выпрыгнуть из грязи в князи, а потом из-за кризиса или несчастливых обстоятельств рухнуть вниз. А затем, обдирая в кровь пальцы и ломая ногти, снова карабкаться по отвесной стене, спихивая в пропасть и врагов, и друзей, и даже родных…

Дорога нашей семьи, неуклонно ведущая в гору, преодолевалась не с помощью альпенштоков или крючьев. Отец катил по ней, словно в швейцарских Альпах – на «Мерседесе» по идеальным трассам с разметкой и ровнейшим покрытием, все выше и выше.

Притом (как я сейчас хорошо понимаю, это удивительно для деловых людей!) отец трепетно относился к матери (как и она к нему), и оба они, вместе взятые, дьявольски любили меня, их единственного сыночка. Я мог бы (если говорить о материальной составляющей) учиться в любой заграничной частной школе. Поступить в самый престижный университет, от Итона до Сорбонны. Но мои родители не хотели отпускать меня от себя. И сами не собирались переезжать за кордон. И друг с другом расставаться тоже не желали.

Поэтому учиться мне пришлось, хоть и в самых лучших школах, в самом престижном вузе, – но в Москве. Ко мне на дом ездили преподаватели – звезды первой величины, и уже с пятнадцати лет я свободно болтал, как на родном, на английском, французском и испанском. Благодаря репетиторам, частной школе и дрессировке я на отлично сдал все экзамены в «вышку»[4]4
  Имеется в виду Высшая школа экономики (ВШЭ).


[Закрыть] и даже, к особой гордости отца, был зачислен на бесплатное отделение (хотя ему, конечно, никакого труда не составило бы платить за мое образование любые деньги). Преисполненный радости и гордости, отец подарил мне на поступление квартиру в режимном доме на Новом Арбате и «Мазду RX-7». И хоть родители с младых ногтей и приучали меня ни в коем случае не кичиться своим происхождением и богатством, на первых курсах я не мог удержаться. Ох, много друзей и девчонок с ревом и свистом были прокатаны по столице на моей «маздочке»! И многие тусовки зависали в свежеотремонтированной в стиле хай-тек квартирке с видом на Центр с тринадцатого этажа!

Пожалуй – понимаю я сейчас – решение родителей оставить меня учиться в Москве стало роковой ошибкой. Хотя… Я могу, конечно, пенять или на них, или на несчастливые обстоятельства, или на тепличное воспитание, но… Как говорится, свинья всегда грязь найдет. Не уверен, что то же самое не случилось бы со мной где-нибудь в Кембридже. Но, может, там я и подсел бы менее плотно (на Западе все товары качественные, наркотики не исключение), и от родителей смог бы таиться успешнее… Эх, если б да кабы… Не знаю, как могло бы случиться это со мною в Англии или Штатах, а в нашей родной новой Византии вышло, что завяз я капитально. Неохота рассказывать. Тяжело.

А начиналось все стандартно, радужно. «Начало было так далеко, так робок первый интерес…» – как писал Пастернак. Раньше я много стихов наизусть знал, я их перед чиксами, наряду с «маздочкой» и ресторанами, разбрасывал… А инициирован я был на студенческой вечеринке (даже не у меня дома). Среди приятелей, таких же, как я, мажоров, а также доступных девиц с окраин, желающих через наши постели подобраться ближе к центру.

«Травка» пошла на десерт. И вот мои первые робкие затяжки. И вдруг – сразу мне открылась радость. Мир словно распахнулся, расступился. Краски стали ярче, запахи – больше, вкуснее и аппетитнее. Секс (немедленно последовавший за косячком) оказался куда более жгучим и неутомимым, чем повседневно. Партнерша в постели показалась очаровательней и раскованней, чем все, кто был со мной раньше…

Короче, зацепило меня с первого же раза. Доктора потом говорили: такое случается чуть не с каждым третьим. И назавтра я уже хотел. Хотел повторить. Потому что жизнь вокруг стала казаться мне серой, унылой и блеклой. Бессмысленной… Ни о какой грядущей опасности я даже не задумывался. Какая там опасность! Травку все покуривают. И будущие президенты, и олимпийские чемпионы, и компьютерные магнаты. Поэтому на следующий день я уже не спонтанно курнул, а специально, целенаправленно раздобыл косяк, не забыв и о своей тогдашней девушке, – в столице, если деньги имеются, найти наркотики легче легкого. И снова все повторилось, даже сильнее вчерашнего: яркие краски, раздвинувшиеся границы, ослепительный секс…

Дальше рассказывать совсем уж противно, потому что пыльно, пошло, неинтересно. Большинство заранее уже примерно представляют мой дальнейший путь (кто-то читал агитационные брошюрки, другие идиоты, как я, познали на собственном опыте). Другое дело, что я дорогу в никуда прошагал стремительней, чем многие иные. Путь от первой затяжки канабисом до тяжелой героиновой зависимости я преодолел всего-то за год. Доктора потом объясняли сие особенной психофизиологической организацией моего организма. И я тогда еще, помнится, со жгучей обидой подумал: вот гады родители, предоставили мне все, и комфорт, и образование, и собственную любовь – не дали только простенькой вещицы: иммунитета к наркоте…

Разумеется, от матери с отцом я скрывал свое несчастное увлечение дольше, чем от кого бы то ни было. Но… Когда мне пришлось продать (за четверть цены) свою «эр-икс-семь», чтобы откупиться от ментов и чувака, которого я под кайфом сшиб на пешеходном переходе (слава богу, парень отделался лишь двумя открытыми переломами конечностей)… Когда папаша без предупреждения однажды заявился в мою квартиру и обнаружил шестерых спящих вповалку людей разного пола, а в жилье витал запах ханки и всюду были разбросаны шприцы…

Короче, родители немедленно приняли меры – денег и воли им хватало. Они тут же оформили мне в вузе академ и отправили на Мальту: сначала лечиться в заведении тюремного типа, а потом жить и работать в коммуне, где царили не менее драконовские порядки. Чистый концлагерь. Я никогда не забуду тамошние пытки: они заставляли переживать абстиненцию (проще говоря, ломку) «всухую», без вспомогательных препаратов. Просто привязывали к кровати за руки за ноги – а боль во всем теле была такая, что однажды я нечеловеческими усилиями отвязался и попытался разбить собственную башку о бетонную стену, однако тут набежали качки-санитары… Но я, типа, все испытания выдержал и за год очистился. На Мальту ко мне приезжали счастливые предки, млели, слушая обо мне благостные отзывы моих держиморд-воспитателей, и те разрешили забрать меня назад, в Москву.

Я восстановился в вузе и продолжал жить в своей квартире (только мама теперь переехала ко мне, а отец наезжал едва ли не каждый вечер). Началось существование обычного ботана. Даже на метро ездил и водил девушек в кофейни. Родители тщательно следили, чтобы в мои руки не попадали деньги, и когда мне, положим, давалась тысяча рублей пойти с девчонкой в кафе, они обязательно требовали потом предоставить им кассовый чек. Или предъявлять билеты в кино. Типа контроль: чтоб их несчастные рубли не пошли на наркоту.

Чего жаловаться! Так, конечно, можно было б существовать. Далеко не самое плохое бытье. Миллионы жителей России (и не только России) позавидуют. Молодой, забот никаких, только учись, количество денег на разумные нужды не ограничено. Но… во мне жила память. Как объяснить ее тем, кто не пробовал? Пожалуй, могу обрисовать с помощью одной аналогии – и то хромающей, как и любая аналогия на свете. Вот представьте: вы уже познали секс. Больше того: он всякий раз дает вам изысканное, восхитительное наслаждение. Вы вошли во вкус. Вы даже стали гурманом. И вдруг вам говорят: все, стоп. Больше нельзя. Никогда. Никак. Ни с девушкой, ни с женщиной, ни даже со старухой. И даже мастурбировать нельзя. Конец. Баста. Самая сладкая штука на свете запрещена – до самой смерти.

Естественно, когда возникает запрет того, что присуще тебе органически, срываются, рано или поздно, если не все, то многие. И я сорвался тоже. Чудо еще, что столько протерпел. Три года прожил тихой жизнью овоща или пенсионера. Но едва я полетел… Да, мои предки уже были начеку, не дали мне разгуляться. Где-то месяц всего я пробезумствовал… Нашли меня хрен знает где, в поселке Развилки, в каком-то чулане…

А потом – повторение пройденного. Лечебница – теперь в Швейцарии. И коммуна – на сей раз в Венгрии. Только я все равно уже знал: и больничка, и мучения – без толку. Как бы меня ни лечили, все равно сорвусь. Вопрос лишь в том, рано или поздно. А раз исход предопределен, зачем страдать?

Я трижды бежал из целительных коммун. Странствовал по Европе. В каких только притонах не ошивался… Чем только не зарабатывал себе на дозу (в основном собой торговал)… Сколько денег ухлопал мой отец на европейских частных детективов… Наконец, меня ловили, отмывали, лечили – и водворяли в новую клинику, а потом в коммуну, каждый раз с еще более строгим режимом.

Отец, конечно, сильно сдал. А мать моя превратилась в настоящую старуху. И вот после очередного лечения, трудотерапии и коллективных игр на свежем воздухе в очередном приюте я вдруг понял, что устал. Жизнь я свою и без того, наверное, спустил в унитаз, но, может, пора мне успокоиться? Ради отца, ради мамы… Их я все равно любил, невзирая на те ужасные вещи, которые я с ними творил, и те мерзости, которые они, случалось, мне говорили и со мной делали. Все равно, если разобраться, они меня, такого, явно не заслужили. А ведь еще один или парочка срывов – и я либо сам умру (чего они не переживут), либо парентсы кони двинут… И тогда я принял первое в своей жизни неэгоистическое, альтруистичное решение. Решение – держаться, чего бы мне это ни стоило. Твердо постановив завязать, я опять вернулся в наш Третий Рим – вернулся обновленный, загорелый, с новой кровью.

И до сих пор я держался. Почти пять лет. Окончил институт, и даже почти с отличием. С работой, конечно, началась засада. Поразительно и непонятно, какими путями распространяются сплетни в столице, но отчего-то все, абсолютно все вокруг, а особо работодатели, знали, что я – хоть и излеченный, но в прошлом тяжелый героиновый наркоман. Отцу, чтобы пристроить меня в нормальное местечко, пришлось не только все свои связи напрячь, но и баблос заплатить.

Я не ожидал, что так будет. И когда совсем недавно об этом случайно проведал, взбесился, честно говоря. И на папаню, и на Прокопенко, и на всех разозлился. Может, потому и развязал… Отец на наш дурацкий фильмец, оказывается, пол-лимона зеленых выделил. Официально, по безналу, в качестве спонсора. Он даже ни в какие сценарные, продюсерские вещи не лез, рулить не пытался, как другие, кто бабки в кино вкладывает. Нет! Получи, Прокопенко, пятьсот тонн, но возьми моего сыночка на службу. Да не просто возьми, а еще – за ним приглядывай. Чтобы он (то есть я) не сорвался. К тому же Вадим, блин, Митрич и налом, себе на карман, от моего папаши за услуги в качестве няньки получил… Откуда я знаю? Да знаю, вот и все.

Поэтому, с одной стороны, хорошо, что Прокопенко убили. Не заложит он меня уже.

А я еще гульну. Напоследок. Последний, может, разок в моей грешной жизни погуляю…

* * *

В первый момент, когда Дима увидел распростертое на полу тело Волочковской, ему стало дурно. Только что с нею разговаривал, она была полна жизни и страстей, и вот… Журналист отвернулся и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Стало легче. Он попытался абстрагироваться от личности убитой. Не актриса, не знакомая, а просто женщина. С ней произошел несчастный случай.

Полуянов преодолел себя и опустился рядом с девушкой на корточки. Взял безжизненную руку. Пульс не прощупывался, а запястье, хоть и было еще теплым, уже начало холодеть. Или ему лишь показалось?

Он выпустил руку, та упала на пол, как тряпичная. Потом отворил дверь, вышел в коридор. Марьяны там уже не было. И никого не было. Полуянов бросился в купе, где ехал Старообрядцев. Он не отдавал себе отчета, почему именно туда. Похоже, его вела неосознанная мысль, что оператор – единственный, кто НЕ МОГ убить актрису. Все последнее время он провели с Димой, в тамбуре. А потом, журналист видел, старик отправился прямиком в свое купе. И пока они болтали с Марьяной в коридоре, оттуда не выходил. Или другая теория. Фрейд сказал бы по этому поводу, что в стрессовые моменты жизни Полуянов стремится оказаться под защитой отца – потому что родной папаня бросил их с матушкой, когда мальчик был совсем ребенком. А на роль родителя среди всего путешествующего киношного народца годился только Старообрядцев.

Как бы там ни было, Дмитрий, задыхаясь, ввалился в купе главного оператора. Старик мирно лежал на полке и читал «Спорт-Экспресс»: очки сдвинуты на кончик носа, веки почти уже смежаются, и газета вот-вот выпадет из рук…

– Аркадий Петрович! – выдохнул Полуянов. – Волочковскую убили!

– Что-о?! – Оператор приподнялся на постели.

– Собирайте, пожалуйста, всех, – попросил журналист. – Я к проводнице, вызываю милицию.

И он бросился в голову вагона, к купе проводников.

«Волочковскую убили только что, – билась в голове мысль. – Она курила с нами в тамбуре, потом вернулась в вагон. И тут-то ее подстерегали… Кто? С нами не было двоих: Елисея Ковтуна и Николы Кряжина. Будем иметь в виду: у Николы есть мощнейщий мотив к убийству и режиссера, и актрисы: ревность. Значит, сперва он покончил с любовником, а теперь и с неверной возлюбленной?»

Дима подлетел к проводницкому купе.

«А вдруг убийца – железнодорожница Наташа? – пролетела новая мысль. – После того, как мы пили с ней водку, я ее тоже не видел. А ведь и у нее мотив имеется, сама мне призналась… Может, когда она случайно встретилась со старинным своим возлюбленным, некогда сломавшим ей жизнь, взыграло ретивое, обида стала нестерпимой и она покончила с ним? А теперь расправилась с его нынешней счастливой возлюбленной? Преступление очень в женском духе, потому что импульсивное, под влиянием вдруг нахлынувшего чувства».

Журналист рванул дверь.

Наташа спала сидя, уронив голову на руки, лежащие на столе. Дремала она чутко – а может, лишь делала вид? – потому что сразу встрепенулась и спросила:

– Что случилось?

– В вагоне новое убийство.

– О, господи! – Проводница схватилась за голову.

Полуянов, стоя в дверях, краем глаза наблюдал за шевелением в вагоне: вот седовласый Старообрядцев зашел в купе народной артистки Царевой, а потом быстро вынырнул оттуда и скрылся в купе Марьяны.

«Артисток тоже нельзя сбрасывать со счетов, – подумал Дима. – Хотя в роли убийц их трудно представить… Но теоретически – обе могли… Царева ушла из тамбура раньше нас, а еще до того откололась Марьянка… В результате минут пятнадцать одиночества было у народной артистки, а у старлетки так и целых двадцать. Достаточно времени, чтобы всадить нож в спину Волочковской. А ведь бедная Оля мне говорила: она знает, кто убийца… А нас, я почему-то уверен, подслушивали… Царева под конец разговора точно что-то слыхала. Значит, Волочковская оказалась права в своих подозрениях? Потому убийца и зарезал ее?.. Как жаль, что несчастная не договорила – проклятая Царева помешала. А теперь Волочковская уже ничего не расскажет…»

Проводница вскочила. Заспанная, со смазанной косметикой и спутанными волосами, она наспех поправляла форменную рубашку.

– Кого убили-то? – спросила Наталья отчего-то шепотом.

– Волочковскую.

– Кошмар… Где она?

– В своем купе. Вызывай, Наташа, ментов.

«Похоже, железнодорожница – не убийца, – подумал Дима и почему-то почувствовал от этой мысли облегчение. – Или она лишь притворяется сонной? Искусно играет? Господи, у меня от убийств, происшествий, а также от недосыпа уже ум заходит за разум! Воистину: как хороши эти белые ночи…»

Сам он бросился к другим купе – ему чертовски захотелось опередить Старообрядцева, первому увидеть и Ковтуна, и Кряжина, заглянуть им в глаза. Все-таки, если рассуждать здраво, наиболее вероятный убийца – кто-то из мужчин.

В узком коридоре Диме повстречались Царева и Марьяна. У девушки лицо перекошено. А народная артистка закусила губу, в глазах – слезы.

– Не заходите в купе и ничего не трогайте! – скомандовал на ходу Полуянов и проследовал дальше.

Ему встретился Старообрядцев.

– Давайте, вы – к Ковтуну, я – к Кряжину, – приказал журналист.

Оператор согласно кивнул. Просто поразительно, что Полуянову, который по роду своей работы никогда не бывал начальником (стажерки с журфака не в счет), в стрессовых ситуациях удавалось рулить людьми. И окружающие его охотно слушались.

В купе Кряжина дверь оказалась заперта, на стук не отвечали. Журналист заколотил сильнее, кулаком. Периферийным зрением заметил, как Старообрядцев заходит в обиталище Елисея Ковтуна.

Наконец дверь Николы отворилась, и артист предстал пред журналистом: в трусах и майке, волосы всклокочены, глаза таращатся на яркий свет, попахивает перегаром.

– Чего надо? – весьма нелюбезно спросил громила-актер.

– Волочковскую убили.

Полуянов внимательно отсматривал, как отреагирует на новость Кряжин. Да и новостью ли стало для него сообщение о смерти примы? На лице артиста отразились одновременно удивление и страх.

– Шутишь?! – угрожающе пробасил он.

– Какие тут шутки!

– Кто убил? Где? Когда?

Изумление пропало с лица актера, теперь на нем оставался написан только ужас – почти животный, нечеловеческий.

– Давай одевайся, – скомандовал журналист, – сейчас милиция придет.

Кряжин вдруг схватился за голову, прикрыл лицо своими огромными руками. Глухо и умоляюще проговорил:

– Это не я! Я не убивал!

Из-за того, что артист заслонил физиономию ладонями, Дима слышал его слова – несмотря на профессионально поставленную дикцию – не слишком хорошо. И совсем уж мало внятно прозвучал следующий то ли рык, то ли умоляющий всхлип Николы:

– Ну скажи мне, что это не я! Пожалуйста!

Реплика прозвучала по меньшей мере странно: сказать – ему, что не он – убил. Полуянов хладнокровно ответствовал:

– Милиция разберется. Одевайся.

Тут к журналисту подошел растерянный Старообрядцев, проговорил:

– Ковтуна нигде нет.

– А где ж он?

– Представления не имею.

Кряжин все еще маячил в дверях. Он отнял руки от лица, на его глазах набухали слезы.

– Ты не знаешь, где Ковтун? – быстро спросил его Дима.

– Откуда мне знать! – злобно бросил актер и рывком закрыл дверь перед носом у репортера.

– Пойду, тоже поищу, – бросил Полуянов главному оператору.

Заглянул в туалет – пусто. В курительном тамбуре – тоже никого. А вот дверь, ведущая в другие вагоны, оказалась не заперта. И журналист стал вспоминать – пока дымили там всей честной компанией, он ведь даже не посмотрел, на замке ли та. «Наверное, Ковтун ушел из вагона раньше, – подумал Дмитрий. – После перекура я стоял в коридоре, и мимо меня никто не проходил».

Полуянов вернулся из тамбура. Марьяна с Царевой о чем-то негромко беседовали, стоя неподалеку от туалета. Лица у обеих были растерянные, испуганные, недовольные. Полуянов последовательно осмотрел все подряд купе, даже собственное. Пусто. Лишь у себя поспешно одевается Никола Кряжин, приглаживает перед зеркалом волосы своими могучими пятернями.

Ни в рабочем тамбуре, ни во втором туалете, ни в служебных помещениях продюсера также не оказалось.

Проводница доложила:

– Ментов я вызвала, они скоро прибудут. А что ты ищешь?

– Не что, а кого. Ковтуна. Ты его не видела? – в этой ситуации они с Натальей как-то непроизвольно перешли на «ты».

– А кто это?

– Такой бледный, вертлявый молодой человек.

– А-а. Видела, но давно. Сразу, как ты ушел, он ко мне ввалился.

– Зачем?

– Да ерунду какую-то нес.

– Какую ерунду?

Наталья отвела глаза.

– Просил открыть ему купе… ну, то самое, где покойник лежит.

– Что-о? А зачем ему?!

– Он сказал, – усмехнулась Наталья, – что-то важное там оставил…

– Ни фига себе! – потер лоб журналист. – Почему ж ты раньше не сказала?

– А почему я должна тебе докладывать?

– И ты что, открыла ему дверь?

– Да нет, конечно! Тем более на ней пломба. Менты опечатали.

– А что Ковтун?

– Разозлился и ушел.

– А потом?

– Что потом? Я к себе ушла, и сморило меня…

Дима участливо и, как ему показалось, проницательно вопросил:

– И ты ничего не видела, не слышала?

– Ни грамма. Спала как убитая. Если б ты не разбудил, до Москвы б продрыхла. Сделать тебе кофейку? – душевно поинтересовалась женщина.

– Сделать, – кивнул журналист. – И лучше не растворимый, а свежесваренный. Двойной.

– Сейчас все будет.

* * *

Поездные стражи порядка на сей раз выглядели менее зловредными. И нотки вежливости в их речах проскакивали, и даже почтительности. Особенно почему-то лично к Полуянову. Может, они прокачали его по своим ментовским каналам и убедились, что он тот, за кого себя выдает: спецкор отдела расследований центральных «Молодежных вестей», пишущий, в том числе, и на криминальные темы. А может, поверили (или проверили), что он в самом деле кадровика-генерала Васильева из центрального аппарата МВД хорошо знает.

Во всяком случае, когда Полуянов тихой сапой просочился вслед за представителями законности и правопорядка в купе убитой, старший по чину лишь покосился в его сторону и ничего не сказал. А младший пробурчал – впрочем, довольно миролюбиво: «А вы зачем здесь?» Полуянов отвечать не стал, лейтенант, старший по званию, тему посторонних на месте происшествия муссировать не начал, и журналист благополучно остался.

Сержант щелкнул выключателем – мертвенный химический свет залил купе и лежащее на полу тело.

Лейтенант наклонился и дотронулся до шеи убитой, глубокомысленно бросил: «Смерть наступила около часа назад». Затем глянул на рану, из которой торчал нож. Присвистнул. Пробормотал:

– А ножик, похоже, аналогичный…

– Что и в первом убийстве? – переспросил сержант.

– Ага.

Полуянов похолодел. Ведь орудие первого убийства он завернул в полиэтилен и спрятал в своих вещах! Неужели преступник рылся в его сумке? И отыскал нож? И снова использовал? Но как такое может быть? Ведь о том, что инструмент смерти – у Димы, знала одна только Волочковская. Она сама сказала убийце, где найти нож, чтобы ее прикончить? Да нет, бред какой-то…

Тут вдруг лейтенант искоса глянул на торчащего в дверях Полуянова и строго вопросил, но не его, а подчиненного:

– Товарищ сержант, почему на месте происшествия находятся посторонние?

– Я не посторонний, – быстро ответил за сержанта журналист, – я понятой.

– Понятых нам не надо. Осмотра места происшествия и других следственных действий сейчас производиться не будет, – изрек лейтеха, – поэтому попрошу вас освободить помещение.

– А когда будут производиться следственные действия? – поинтересовался Дима. Он почувствовал, что, несмотря на напускную строгость, отношение к нему милицейских потеплело и он может позволить себе с ними определенные вольности.

– Как только, так сразу, – буркнул сержант.

– Нас в Москве уже ждут, – ответствовал лейтенант любезнее. – Следователи, криминалисты, опера. Они и протоколы писать будут, и допрашивать – вас и друзей ваших. А наше дело маленькое: обеспечить до прибытия в столицу сохранность места происшествия. И не допустить исчезновения группы лиц, следующих в одном вагоне с убитым… Точнее, теперь уже с двумя убитыми. Потому что данная группа лиц, то есть все вы, представляет собой одновременно и свидетелей, и подозреваемых.

– Знаете, я тут выяснил, что один из будущих свидетелей пропал из вагона.

– Пропал? Ну, далеко он не уйдет, – усмехнулся старший по званию. – На таком ходу даже если вдруг спрыгнул – все равно убился.

– Вы так легко это дело товарищам из Москвы оставляете… – посетовал журналист.

Лейтенант пожал плечами.

– У них своя работа, у нас – своя.

– Неужели вам самим не хочется найти и изобличить убийцу? – воскликнул журналист.

Реакция юного милиционера, Дениса Евграфова, на Димино восклицание оказалась неоднозначной. Он вроде бы и усмехнулся снисходительно – как умудренный опытом человек ухмыляется, слыша явное мальчишество, но, с другой стороны, слегка покраснел – шеей, подбородком… Краснеющий милиционер (именно краснеющий, а не налитый краснотой от неумеренного потребления горячительных напитков и нездорового образа жизни) – вообще какое-то чудо природы, и Полуянов им даже залюбовался. К тому ж смущение стража порядка свидетельствовало: да, конечно, парню хотелось – и совсем не так давно, в своих юношеских мечтах, – быть как Шерлок Холмс или хотя бы менты из телевизора…

Заметив слабину, журналист стал давить:

– К тому же круг подозреваемых явно узок. Три, максимум пять человек. Убийца не профессионал и интеллигент. Всего-то надо: прижать его, допросить и расколоть!

– Да ты не торопись, – ухмыльнувшись, чуть не по-отечески молвил юный милиционер, – и тебя скоро допросят, и всех прочих. Специально обученные люди, по всем правилам, под протокол.

– А я бы, на вашем месте, попробовал раскрыть преступление по горячим следам! – не сдавался Полуянов.

– Ладно, все, журналист, – нахмурился лейтенантик. – И, правда, покинь помещение. Иди в свое купе и ожидай.

Дима почувствовал, что несмотря на внешне негативную реакцию, его уговоры пали на благодатную почву. Может, они дадут всходы? Впрочем, редкий гражданский человек может похвастаться, что имеет на милиционеров влияние.

Полуянов вышел из купе убитой. В коридоре вчетвером, с опрокинутыми лицами, стояли все те, кто остался от некогда сплоченной киношной тусовки: Марьяна, Кряжин, Царева, Старообрядцев. Они о чем-то вполголоса между собой разговаривали. Проводница крутилась у титана, явно пытаясь подслушать, о чем толкуют пассажиры. «А ведь кто-то из них пятерых – убийца, – грустно подумал репортер. – Ах, да, еще же есть Ковтун».

– Дима, я сделала кофе! – выкрикнула со своего места проводница.

– Хорошо, спасибо, – машинально откликнулся Полуянов. – Принеси его, пожалуйста, в мое купе.