Текст книги "Надкушенное яблоко Гесперид"

Автор книги: Анна Бялко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

После войны ей было, как вы понимаете, уже около шестидесяти. Она продолжала вести дела, но не так активно, она расширяла свои коллекции, но в целом этот ее отрезок жизни прошел, если можно так выразиться, без крупных потрясений и потерь. Во всяком случае, в том, что касается так называемой внешней стороны жизни, то есть той, которая определяется нашими отношениями с внешним миром. Внешний мир с Панаей вполне примирился.

Но оставалась собственная семья. Тут я пожалуй, уже отойду в сторону от нашей с вами темы, и, думаю, эту часть моего рассказа так или иначе не стоит включать в статью, но мне отчего-то хочется вам ее рассказать. Давайте договоримся – пусть она пойдет так, без диктофона, хорошо?

Естественно, Ирина согласилась. Князь, кажется, собирался рассказать что-то о себе, и ей, во-первых, так хотелось это услышать, что она могла бы пообещать вообще что угодно, и, во-вторых, она в любом случае не собиралась посвящать в свои открытия весь мир, во всяком случае, ту его часть, которая являлась читательской аудиторией женского журнала «Глянец». Или, ах да, простите, «Былого и дум». Так что вместо ответа она просто щелкнула клавишей диктофона, вынула кассету и все вместе – и кассету, и сам диктофон – кинула в сумку, красноречиво выразив тем самым свое согласие. Илья улыбнулся ей через стол, грустно и ласково, и продолжил.

– Паная, как я уже, кажется, говорил, после смерти князя Р*. замуж больше не выходила. Безусловно, какие-то мужчины в ее жизни присутствовали, но ни один из них не занимал настолько значительного места, чтобы о нем остались какие-то воспоминания. Так что ее семья – это, собственно, были дети. Мальчик и девочка. Сын, которого она увезла из России в вагоне-люкс во время первого своего отъезда, детство которого прошло в достатке и неге и которого Паная по достижении им восьми лет отдала в одну из лучших английских частных школ того времени, где он провел те злосчастные годы, стоившие Панае вы уже знаете чего. Она много раз повторяла, даже при мне, как она счастлива, что догадалась тогда не брать мальчика с собой в Россию. И верно, это действительно было к лучшему, потому что ребенок мог с легкостью просто не выжить, но тем не менее годы, проведенные им в полном отрыве от семьи, в условиях строгого до жесткости английского интерната с его традициями, неизбежно наложили на его личность определенный отпечаток... Михаил, Майкл, – так звали мальчика – никогда не был как-то специально близок Панае, да, собственно, никогда больше и не жил с ней под одной крышей. Он получил прекрасное образование, закончил отделение славистики в Кембридже, после чего, слегка изменив направление, занялся изучением истории, затем – политики и кончил тем, что стал одним из ведущих специалистов по советологии – модной науки, только зародившейся тогда в недрах «буржуазного мира». Естественно, никакой симпатии к изучаемому предмету в сердцах ученых, его изучавших, изначально не предполагалось, и в этом смысле Майкл с Панаей имели точку пересечения взглядов. Она даже, насколько я помню, помогала ему в работе над диссертацией, снабжая историческими примерами, но это было несколько позже. Он, единственный в роду, изменил в произношении фамилию, которой Паная всегда так гордилась, из Палея стал Палленом, и отказался от «князя», что, в свою очередь, не могло не вызывать у нее некоторого раздражения. Хотя он всегда апеллировал тем, что вообще не имеет отношения ни к фамилии, ни к титулу, в чем формально был прав. И то и другое было пожаловано Панае сильно после Мишиного рождения, и перешло к нему согласно не столько закону, сколько ее, Панаиной, воле. Которая, конечно, хоть и стоила иных законов, но тем не менее.

Майкл жил и работал, вернее, работал и жил, все там же в Кембридже, редко покидая привычную обстановку. В конце тридцатых годов он тихо и незаметно женился, как это принято в научных кругах, на дочери своего профессора, известного же историка, и в 1938 году у них родился сын Николай. В угоду Панае, принципиально не желающей отказываться от своих русских корней, имя было выбрано полилингвальным, то есть осмысленным и произносимым практически на всех европейских языках.

Дочь же Панаи... Кстати, ее звали Елена – Паная дала ей это имя, возможно, чтобы как-то загладить свой столь неожиданный и резкий отказ от него в свое время... Впрочем, я не знаю. Довольно глупо заглаживать что-то, да что угодно – перед именем, а глупость, равно как и сентиментальность, Панае были несвойственны. Может быть, это было просто фамильное имя... Хотя к фамилии, то есть семье, она тоже, как мы знаем, склонности не питала. В общем, она назвала дочь Еленой. Младенчество малышки пришлось на самые жуткие годы жизни ее матери, и это, соответственно, не способствовало зарождению в той нежных чувств. В обстановке не то что приближенной к боевой, а боевой непосредственно, до чувств как-то не очень доходит. Если хочешь выжить, естественно. Паная хотела. И выжила, и спасла свою семью, в том числе и маленькую Елену, явив на самом деле, как мы понимаем из нашего далека, подвиг любви. Но маленькому ребенку было не понять этого в далеком восемнадцатом. Ему, то есть ей. Было холодно, было голодно, страшно, и, наверное, очень одиноко. Мать, хоть и была рядом (естественно, Панае приходилось практически везде носить ребенка с собой, кроме, пожалуй, той самой судьбоносной встречи, во время которой она заплатила за свободу фамильными ценностями, так как оставить дочку было негде и не с кем), была не с ней, озабоченная проблемами гораздо более насущными. Жива, по возможности сыта, в тепле – и больше о ней думать пока не надо – примерно так работал рациональный мозг Панаи в отношении дочки.

Даже по возвращении во Францию, когда ни непосредственная гибель, ни нужда уже не угрожали в явном виде Панае и ее семье, она не нашла в себе сил – или не посчитала нужным их тратить, имея на руках тяжело больного мужа и требующее непрерывного внимания дело, – на участие в жизни дочери. Да, девочке были наняты хорошие гувернантки, а после учителя, но все это, как выяснилось, не могло заменить материнского воспитания. А может быть, тут не помогло бы и оно. Девочка, чье детство было в буквальном смысле опалено революцией, имела такой же пламенный характер, как и ее мать, только пламя это было, пожалуй, другого цвета.

Елена, едва достигнув совершеннолетия, или, строго говоря, даже несколько раньше, вырвалась из-под домашней опеки и стала вести жизнь не столько светскую, сколько бурную. Она коротко остригла волосы, что по тем временам считалось практически вызовом чопорному обществу, она гоняла по Парижу на материнском авто, что тоже не было типичным для девушки из хорошей семьи, она дружила с актрисами (а больше – с актерами), художниками, поэтами и прочей богемой. Будучи обеспеченной, и даже, грубо говоря, богатой – а Паная, несмотря ни на что, и, очевидно, все же испытывая какой-то застарелый материнский комплекс вины за недостаточное внимание к дочери, не ограничивала Елену в деньгах, так что та легко совмещала богемно-небрежный образ жизни с платьями от Шанель и Диора, которые, хотя и делали тогда только свои первые шаги к пантеону мировой моды, но стоили все равно уже отнюдь не дешево. Даже эпатаж, вернее, эпатаж тем более дешевым бывает редко, и это уж точно был не Леночкин случай. Такой эпатаж удивительно органично сочетался также с обедами в «Максиме» и «Ритце» и прочими, не всегда духовными радостями жизни. Говорят – я слышал это среди знакомых, ведь с тех времен в Париже осталось все-таки гораздо больше очевидцев, чем в России революционных лет, – что Елена пробовала себя на сцене, но неудачно, а также участвовала в каких-то показах мод. В общем, девушка, как это назвали бы теперь, горела в тусовке, не желая ни образумиться, ни остепениться, и в результате...

Результатов, впрочем, было последовательно несколько. Одним из них стало рождение в конце 1938 года младенца, девочки, отец которой в силу вышеперечисленных причин предпочел остаться неизвестным. Другим же результатом стала гибель Елены в автокатастрофе на горном серпантине французских Альп, куда она отправилась на машине по каким-то своим загадочным нуждам в самом начале года тридцать девятого. Надо сказать, что рождение дочери не только не успокоило ее, но, кажется, только подхлестнуло. Темп этой и без того бурной жизни еще ускорился, и она закрутилась в уже настолько тугую спираль, что, казалось, самый тот факт, что машина, не удержав поворота на бешеной скорости, слетела с дороги в пропасть, был лишь предусмотренным следующим витком.

Паная оба несчастья перенесла стоически. То есть, конечно, в свете последующих событий рождение девочки, пусть даже и незаконной, наверное, нельзя было считать таким уж несчастьем, и, может быть, даже наоборот, но все-таки не надо забывать, что в светских кругах того времени это даже с учетом всех обстоятельств и склонностью к передовым воззрениям считалось скорее позором, чем доблестью.

Новорожденную внучку, переданную Еленой на ее попечение с того дня, как сама Елена, оправившись от родов, смогла встать на ноги и выпорхнуть из дома снова куда-то в свою сложную жизнь, Паная крестила Елизаветой, вверила заботам спешно нанятой бонны с наилучшими возможными рекомендациями, открыла на ее имя накопительный фонд и посвятила какое-то время размышлениям на тему дальнейшей судьбы несчастного ребенка. Скорая гибель дочери, с одной стороны, усугубила эти раздумья, но с другой, парадоксальным образом, несколько их облегчила. Во-первых, история трагической гибели матери неизъяснимым образом как бы смывала пятно незаконнорожденности с будущности маленькой Лизы, вычеркивая само существование беспутного связующего звена между малюткой и безукоризненной репутацией ее бабушки, которая теперь изменяла свой статус таковой, становясь законной опекуншей и единственной близкой родственницей.

Хотя – родственницей как раз и не единственной! Потому что был же еще Майкл в Лондоне, Майкл, приходящийся малютке родным дядей и, что немаловажно, уже имеющий собственного сына сопоставимого возраста. Где один ребенок, там и двое, решила Паная – и, ничтоже сумняшеся, отправила внучку на попечение сына, или его жены, или их няни. Справедливости ради, над Европой, и Парижем в частности, к тому моменту уже вовсю сгущались тучи Второй мировой, и подобная эвакуация ребенка в места более безопасные была более чем оправданной, так что тут можно было ссылаться на Панаино загадочное чутье, правота которого и подтвердилась блистательно совсем немногое время спустя.

Но, было ли это чутье или просто желание решить проблему наипростейшим способом, то есть переложением ее на чьи-то чужие плечи, так или иначе исполнение Панаиной воли привело к тому, что юные Ник и Лиззи, носившие тогда хоть и разные, но очень близко звучащие фамилии (а Лиза, как вы, наверное, уже догадались, была Палей, потому что никаких других вариантов не было даже представлено), оказались соединенными в одном доме. В одной детской и одной песочнице, чтобы быть точным. Потом, там ведь еще была война... Она, естественно, повлияла... То есть я не хочу сказать, что дети как-то от нее пострадали, но, знаете... В суровых условиях труднее так уж соблюдать все формальности, и детская дружба, возможно, окрепла сильнее, чем это было бы ей позволено в другой ситуации. Конечно, дети росли и не все время проводили вместе, их отправляли соответственно в правильные, – тут князь слегка запнулся, подыскивая нужное слово, – boarding schools, я не подберу, как это будет правильно по-русски. Не интернаты же?

– Неважно, я поняла, – нетерпеливо отозвалась Ирина.

– Ну да. Но все равно – они дружили, они приезжали домой и с нетерпением ждали встречи, огорчаясь, если каникулы в их школах не совпадали, они вместе ездили навещать бабушку в Париж... Собственно, именно вернувшись из такой поездки, где они отмечали восемнадцатилетие Лизы, они и заявили родителям, что собираются пожениться.

Строго говоря, в Англии браки между кузенами, то есть двоюродными братьями и сестрами, не являются запрещенными, то есть с формальной точки зрения здесь не было ничего невозможного, но в семье... А тем более в этой семье... Поднялся страшный скандал. Паная обвиняла во всем сына с женой, не сумевших оправдать ее доверие, те, в ответ, возражали, что незачем было с самого начала присылать к ним девочку, зная нрав ее матери, и что в ответ на их гостеприимство... В общем, пока все бурлило, юная Лиза, обладавшая своей версией женского характера нашей семьи, сочла за лучшее просто сбежать из дому, предоставив родственникам разбираться между собой. И юный Ник, естественно, просто последовал за ней.

Они прожили год в небольшой колонии хиппи где-то под Манчестером. Там же их и поженил какой-то священник-расстрига, о чем Лиза среди прочего написала Панае в открытке с желтыми одуванчиками к ее дню рождения. После этого сообщения страсти несколько поулеглись, и беглецам было позволено вернуться в лоно. Строго говоря, их с самого начала никто оттуда не гнал, побег был, как я уже сказал, абсолютно инициативой молодого поколения, но старшим надо было в этой ситуации сохранить лицо...

Они вернулись. Естественно, родители, не слишком-то доверяя легитимности брачной церемонии в исполнении сомнительного попа, потребовали нового освящения их союза, каковое и было осуществлено. Свадьба была настолько тихой, насколько это было возможно, никто, кроме членов семьи, не присутствовал. Паная не почтила церемонию своим присутствием. Она упорно не желала признавать безобразный, хоть и свершившийся, факт, наотрез отказываясь общаться с обоими виновниками и угрожая лишением финансовой помощи. Но Лиза, которая зависела от этой помощи в гораздо большей степени и являлась поэтому наиболее уязвимой, после свадьбы перешла на содержание мужа, обретя тем самым иной источник дохода, а семья Майкла всегда была достаточно независима в материальном плане...

Ник продолжил учебу – он постигал тайны финансового мира в Гарварде, собираясь по окончании принять на себя, с Панаиной подачи, бразды правления семейным делом. То есть таков был изначальный план – Ник начал учиться еще до начала скандальной истории. Теперь же рассчитывать на какое-то место в семейной кампании было бы по меньшей мере наивно, но это не смущало молодоженов, а только укрепляло боевой дух, и Ник остервенело грыз гранит наук. Лиза, по зрелом размышлении, насколько это вообще было свойственно ее возвышенной натуре, обратилась к изучению архитектуры и вообще искусств в известном лондонском колледже. Кто платил за это – так и осталось загадкой, по крайней мере, Паная никогда не признавалась, каким обратным адресом были помечены регулярно поступавшие на счет колледжа платежи.

Самым печальным – и, судя по всему, приносившим Панае наибольшее огорчение, результатом этой безумной свадьбы было то, что она вела в никуда. Брак, считающийся по английским законам достаточно легитимным, не мог все же считаться таковым по законам генетики. Все таки Ник и Лиза находились в достаточно близком родстве, чтобы... В общем, они решили, что заводить детей им не нужно, и четко придерживались этого решения... Ближайшие три года. Потому что в конце шестидесятого года – вы заметили, какое красивое, круглое число? – на свет появился их сын, горластый панаин правнук и ваш покорный слуга...

– Так это ваши родители? – Ахнула Ирина. – Я, дура, до последней минуты не догадывалась...

– Ну, так уж вышло, – улыбнулся князь.

– Так вы, получается, на самом деле наследственный князь?

– Строго говоря, даже дважды – если учитывать кросс-бридинг.

– Ну да. А фамилия? Вы же – Палей, не Паллен, я правильно поняла.

– Тут, я хочу вам сказать, не было никаких иных шансов. Паная с самого начала страшно не одобряла, что он посмел изменить ее драгоценную фамилию, но не могла ничего поделать. И отец, действительно, провел юность именно Палленом. Но потом, после свадьбы – а Лиза была Палей, он, в смысле мой отец, тоже как-то постепенно претерпел обратное изменение... Я думаю, как раз ему, не успевшему, в отличие от его отца, как следует пострадать от Панаи с ее идеями, всегда втайне льстила принадлежность к княжескому роду. А уж обо мне, как вы понимаете, речь даже не начиналась... Кстати, ведь именно мое рождение... Тут уже даже Паная не смогла удержаться, и, когда было медицински и всячески засвидетельствовано и подтверждено, что я родился без хвоста и прочих уродств, она снизошла, простила, приняла под крыло и так далее. Собственно, я в очень большой степени вырос у нее в доме. Прабабка по старой привычке как-то не очень доверяла моим родителям в плане моего воспитания, да и английские закрытые школы, похоже, ее разочаровали. В общем, я учился уже в парижском лицее Людовика Великого, потом в Эколь Нормаль... Занимался делами конторы – не всерьез, естественно, это по моему юному тогда возрасту было бы невозможно, но она учила меня, объясняла устройство дела, чтобы я с самых младых ногтей...

– Да, кстати, Илья, простите, что перебиваю, но я уже давно хочу спросить – а как вы оказались здесь, в Москве?

– Ну, это уже достижение последних лет, – рассмеялся Илья. – до смерти Панаи, а она умерла в 1977 году – и снова, как видите, цифры встали в ряд, но на этот раз это не принесло ей ничего хорошего... Хотя, как знать – ей было восемьдесят девять, и умерла она легко, во сне... Впрочем, это сейчас не важно. Так вот, Паная, естественно, не могла даже слышать ни о каких поездках в Россию никого из членов семьи, и мой дед, будучи советологом, даже от этого слегка страдал, не имея возможности рассмотреть, как говорится, воочию... Да, но уже ни отец, ни я, собственно, сюда и не рвались. Но в девяностые годы... Естественно, перестройка, демократия и прочие преобразования, они как-то будоражили, вызывали необходимый восторг, но все-таки достаточно вчуже. А тут, уже в девяностых, после все путчей, вдруг начались разговоры о реституции... Восстановление традиций, дворянские основы... И моя мать, которая всегда была романтической натурой, вдруг загорелась. Московский особняк, петербургский дом князя Р*., и дело было, поймите правильно, не столько в собственности, сколько... Она называла это: «Припасть к основам», ну, в ход шли и отеческие гробы, и родные пепелища... И уже не было панаиной железной руки, способной это остановить в зародыше. И не отпускать же было ее одну. В общем, в девяносто пятом году мы с матушкой впервые ступили на землю пращуров.

Она, движимая благородными порывами, хотела, помимо реституций, на которые, впрочем, никто, включая ее самое, всерьез все-таки не рассчитывал, открыть на родине что-то вроде пансиона, или благотворительного приюта, для бедных детей. Заодно это должно было быть еще чем-то вроде института благородных девиц, где им прививали бы изящные манеры и навыки поведения в светском обществе. Как все это должно выглядеть в реальности, я думаю, она на самом деле представляла себе довольно слабо, а уж как претворить это на зыбкой российской деловой почве, не понимала совсем. Естествено, это и не пошло никуда дальше, чем торжественная презентация под эгидой московского мэра... Ни о какой более серьезной деятельности уже не было и речи – ведь невозможно же заниматься ничем таким, приезжая на месяц-два, а надольше Элизабет и никогда не хватало. А потом еще этот кризис, – Илья досадливо махнул рукой. – В общем, сами понимаете...

Но за это все время мы, и особенно я, как-то успели прижиться тут. Купили квартиру, вот ту, на Тверской. Конечно, не особняк, но очень симпатично. Вступили в дворянское собрание. Матушка была очень горда... Да. Она до сих пор с удовольствием приезжает раза два в год. А я... Мне почему-то здесь нравится. Бизнес идет без меня... Я, видите ли, оказался лентяем, и теперь, после сорока, уже не нахожу никакой радости во всей этой суете деловой жизни... Деньги у меня есть. Дело налажено так, что я могу появляться на совете директоров дважды в год, и этого будет достаточно... Я, если честно, в этом месте и не перетруждаюсь, – Илья снова улыбнулся, на этот раз слегка виновато. – Собираю картины, выставку вот организовал... Ну и так, помаленьку... Конечно, я езжу. И в Париж, и в Лондон, но жить мне, пожалуй, все же почему-то нравится здесь. Смешным образом, мне почему-то кажется – Панае бы тоже понравилось. Я даже думал – не перевезти ли ее сюда? Впрочем, это даже как шутка, пожалуй, дурного тона. Прошу прощения.

– Не надо, – Ирина серьезно поглядела на своего собеседника. – Ни прощения не надо, ни, тем более, Панаю трогать. Она свой покой заслужила. Замечательная история. Спасибо вам. Я, право, даже не знаю, что мне с ней делать. Знаете, как золотоискатель, который нашел огромный самородок, и не понимает, как лучше распорядиться свалившимся богатством... Конечно, про Панаюя напишу... Но, вообще-то, это же не статья, это... Ну, как минимум, книга. Роман, биография, я не знаю. Мне кажется, вы должны это написать.

– Я? – искренне поразился Илья.

– Ну конечно! Именно вы. Вы так замечательно рассказываете, я просто как наяву все увидела. И про нее, и про вашу семью – это же страшно интересно. И потом – это все настоящее, не то, что девяносто девять процентов «современной литературы».

– Может быть, вы и правы, конечно, – раздумчиво покачал Илья головой, – но написать... Я как-то не уверен. Я на самом деле до сих пор не уверен, надо ли делать то, что мы с вами затеяли, будет ли это правильным... Впрочем, я уже говорил.

– Да. В любом случае, я пока напишу, и покажу вам. Вы посмотрите готовое, и тогда уже будете решать.

– Но так нечестно. Я имею в виду, по отношению к вам. Вы будете работать, а я потом скажу, что все это зря?

– Вовсе нет. Об этом даже не беспокойтесь. Мне было так интересно, что я в любом случае уже не в проигрыше. Ну и вообще, – тут Ирина смутилась, почувствовав, что, пожалуй, ненароком сказала слишком много.

– Ну что же, – князь медленно протянул руку через стол, мягко поднял ее руку Ирины, и так же, через стол, поднес ее к губам. – Очень вам признателен. Мне с самого начала крайне приятно с вами общаться.

Ирина же, в свою очередь, успела настолько привыкнуть к этому мягкому, неторопливому, интеллигентному общению, что, когда в конце очередной встречи Илья предложил ей сходить в ближайшие дни на нашумевшую оперную премьеру в Большой театр: «Знаете, мне давно хотелось это послушать, и я подумал – может быть, Вы составите мне компанию», она моментально согласилась, даже не заметив, что общение из «сугубо делового», каким, пусть и с натяжкой, его можно было считать до сих пор, незаметно перешло в какую-то иную категорию или плоскость. Не говоря уже о том, что нигде в ее душе даже не шевельнулось давнишнее подозрительное опасение.

И, в общем, правильно, что не зашевельнулось. Квартира стояла неограбленной, сашкин бизнес процветал, а поход в театр прошел на высшем уровне. Так что, когда спустя небольшое время Илья позвонил ей и неуверенно, слегка запинаясь, сказал:

– Видите ли... Тут у меня, собственно... В общем, я не уверен, что это будет удобно, и Вы, Ирина, если так, сразу мне скажите, но я, если честно, почему-то на Вас рассчитываю...

У Ирины опять же не возникло никаких недобрых предчувствий, а наоборот, немедленно появилось горячее желание помочь.

– Да конечно, Илья, не беспокойтесь. В чем дело-то?

– Дело в том, что я... У меня... В общем, меня пригласили на прием во Французское посольство, это ежегодное действие у них там, торжественно до предела, фрак и такое прочее, приглашение на двоих, и я... В прошлом году я ходил с мамой, собственно, это больше ее дела, я никогда не любил, но сейчас ее нет, и я подумал... В общем, это имеет некоторое отношение к Панае, то есть отдаленное, конечно, но все же, может быть, Вам будет интересно... Ирина, не могли бы Вы выручить меня и стать моей дамой? Если вам неудобно...

– Да нет, почему же... – Ирина едва не рассмеялась. Столько оговорок, она могла бы уж невесть что подумать, а тут прием... Да она с радостью, у нее в жизни не много было таких светских развлечений. – Илья, конечно, я с удовольствием вас сопровожу... сопровождю... Или как вам будет угодно. Мне очень интересно.

– Спасибо вам огромное. Но только, знаете, я должен сразу предупредить – там будет достаточно скучно. Это общество, видите ли – французы, они страшно манерные и чопорные, ни шагу вбок от этикета... Я сам каждый раз умираю с тоски, но – ноблесс, как говорится, оближ. И еще – туда обязательно нужно вечернее платье, ну такое, знаете – совсем в пол. Я в этом ничего не понимаю, рассчитываю только на Ваш вкус. Естественно, все расходы, – заторопился Илья, но Ирина его перебила.

– Вы будете смеяться, у меня есть такое платье. Так что не надо никаких расходов. Осталось еще с американских времен, длинное, с декольте, я как раз все время мучилась, что висит без дела... Вот если только я еще в него влезу...

– У меня нет никаких сомнений, – галантный князь был верен себе.

– Мне бы Вашу уверенность. Платью-то уже лет семь, если не больше. Но – будем надеяться, да. Сейчас вот пойду примерю. А в остальном – я с удовольствием, Илья, спасибо за приглашение.

Платье оказалось как раз. Ну, или почти как раз – те места, где оно все-таки оказалось тесновато и слегка морщило на груди и спине, Ирина удачно прикрыла шалью. Шаль, конечно, была, может быть, чуть более сильно заношенной, чем того требовала торжественность обстоятельств (в отличие от платья, шаль Ирина любила и носила часто) и, может быть, могла бы чуть лучше подходить к платью по цвету (шаль была бежевой в разного тона коричневых пейслястых огурцах, а платье темно-темно-синим), но в целом сочетание было, на Иринин взгляд, достаточно приличным. Во всяком случае, достаточно для того, чтобы не покупать для одноразового мероприятия ни платья, ни шали, а ограничиться только туфлями и сумочкой. Потому что ни то, ни другое, в отличие от вечернего платья, никогда не может быть лишним, – размышляла Ирина, разыскивая нужную пару туфель в сильно предновогодней – стояло начало декабря – сутолоке московских магазинов. От лишней шали Ирина, впрочем, тоже бы, наверное, не отказалась, но покупать абы какую не хотелось, а выбор правильной шали – дело долгое и ответственное. К тому же отнюдь недешевое. И вообще – решила она после первого же оценочного визита в соответствующий отдел одного из центральных бутиков – это, пожалуй, лучше отложить до очередной поездки с Сашкой в Америку, там и выбор больше, и цены как-то более щадящи. Князь хоть и говорил что-то про оплату «представительских» расходов, но это уж последнее дело будет, брать с князя деньги на такое дело, потому что...

Собственно, в этом месте ход ее мыслей плавно изменился, и вместо концентрации на выборе нужных туфель – хотя она честно продолжала аккуратно вставлять ногу в предлагаемые ей продавцом варианты и сосредоточенно топать каблуком – потек в ставшем почти привычным за последние дни направлении князя. Точнее, не столько собственно князя, сколько его, князя же, к ней отношения.

– Конечно, я ему нравлюсь, потому что стал бы он иначе... – Нет, эти мне не подходят, нужно на полномера меньше, и я просила темно-синие, а не черные, – Стал бы он иначе приглашать меня на все эти приемы. Так уж прям ему пойти не с кем, и в театр тоже. Да и я... То есть мне, он, конечно, очень симпатичен, потому что почему бы и нет, но ничего такого... – Да, эти я, пожалуй, возьму. Дайте, пожалуйста, вторую примерить. – Ничего такого тут нет и быть не может, потому что я... Потому что мы с Сашкой... В общем, ничего такого мне не нужно, и вообще противно... Да так ли уж противно? – честно спросила она сама себя, одновременно говоря вслух продавщице, чтобы выписывала туфли и направляясь к кассе.

– Да нет, пожалуй, так чтоб совсем противно, такого, наверное, нету, – продолжала она рассуждать в ожидании, пока кассовый аппарат разбирался с ее кредиткой. – С другой стороны, чего я рыпаюсь, он же, то есть князь, а не Сашка, мне ничего и не предлагает... Стоп-стоп-стоп, – Ирина взяла пакет с коробкой и задумчиво направилась к выходу. – Он же за мной ухаживает, это-то ясно... И я ему нравлюсь, да. Но вот такого, чтоб противно... Никаких намеков, никаких поползновений... Да он вообще до меня не дотрагивается... Хотя, пожалуй, мог бы... Я бы, может, и не брыкалась бы особо... Но мне, среди прочего, нравится это тоже, – решила она, уже садясь в свою машину. – Да. Потому что благородный человек, и во мне видит прежде всего человека, а не то, чтобы только за жопу хватать. Потому что это духовное общение, – хмыкнула она, заводя мотор и подмигивая себе в зеркало заднего вида. – Но эту сову, мы, пожалуй, в ближайшее время слегка разъясним.

Когда князь Илья поднялся за ней в квартиру – на прием они должны были ехать вместе, потому что только машина князя могла быть пропущена на территорию посольства, а он, как подобает джентльмену, наотрез отказался от идеи встречаться где-то в городе, да Ирина не слишком уж и настаивала, не желая прыгать по мокрому снегу, пересаживаясь из машины в машину, в платье до полу и шелковых туфлях на шпильке (идею ограбления князем ее квартиры она давно не только отвергла, но даже успела поделиться ей с самим князем – при случае, в порядке юмора и смеха, а также с тайным намерением разговорить последнего на тему его истинных намерений. Князь, впрочем, смеялся как-то не очень, но и на провокацию не поддался, изящно уведя разговор в сторону). В общем, адрес был выдан и время назначено, и секунда в секунду Ирина при полном параде, то есть в платье, шали и на каблуках открывала князю дверь так и неограбленной им квартиры.

Князь вошел, одарил, как и полагается, Ирину заслуженным комплиментом по поводу ее наряда, выслушал не менее заслуженный ее ответный панегирик – князь был в настоящем фраке, и фрак этот шел ему совершенно чертовски неприлично, что Ирина, собственно, ему и сказала. После чего, как фокусник, извлек откуда-то – у фраков, насколько Ирине было известно, карманы не предусмотрены, а вошел князь с пустыми руками, но тем не менее, в руках у него внезапно возникла из ниоткуда яркая оранжевая коробка, перевязанная коричневой ленточкой, которую он протянул Ирине со словами:

– Я внезапно тут осознал, что прием Рождественский, и, поскольку я и так вам ужасно обязан, и был формальный повод... В общем, это Вам – со всею моей признательностью... Не откажитесь принять...