Текст книги "Черная яма"

Автор книги: Анна Берзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Берзер Анна
Черная яма

АННА БЕРЗЕР

ЧЕРНАЯ ЯМА

Краткий, но богатый событиями и фактами период "захваливания" романа "За правое дело", таким образом, начался в октябре вместе с окончанием романа и выдвижением на Сталинскую премию, с успевшими появиться первыми рецензиями. И продолжался в течение октября, ноября и декабря. Он как будто был благополучно подтвержден в конце 1952 года в интервью Твардовского "Литературной газете".

Тогда же стало известно, что роман принят к изданию не только Воениздатом, но и "Советским писателем".

16 января 1953 года состоялось обсуждение романа на редакционном совете издательства "Советский писатель". Председатель – главный редактор издательства Николай Васильевич Лесючевский.

Я была на этом заседании и в списке присутствующих названа в самом его конце. Но стенограмму эту я тогда, конечно, не видела. И надо, чтобы так случилось – и Василий Семенович в больнице вместе с другими материалами отдал мне и ее. Велел и прочитать, и сохранить.

Хочу добавить, что сама я в это время работала в издательстве (вернее, именно в эти месяцы меня оттуда изгоняли за сионизм).

Во главе редакции прозы стоял Кузьма Горбунов – автор давно написанного и неудобочитаемого романа "Ледолом". Темный человек, с черной гривой волос, черными глазами и кривоватым ртом. Он ничего и никогда не читал, но ненавидел до того евреев, что не мог их терпеть в своей комнате ни одной минуты. А если кто и входил к нему обманным путем, то все его друзья и подруги из соседних редакций отпаивали его потом сердечными каплями и коньяком.

Таким же был и директор издательства – М. Корнев. А Лесючевский сам антисемитом не был, но имел душу злобного садиста, тешил ее в эти годы террора и чинил в издательстве расправу за расправой, выкидывая верстки и книги. Меня он вызывал в свой кабинет через день – именно в эти дни, изматывал душу многочасовыми допросами (оказался большим мастером). Он доказывал, что в чужой статье, которая шла по редакции критики, в то время как я работала в прозе, в этой, повторяю, чужой статье, я нарочно и специально благородные слова русского человека передала американскому пирату. Следствие тянулось, как мне кажется, долго... Я до сих пор не знаю – ошибка это или они сфальсифицировали ее. Меня обвинили в прямом вредительстве... Они каждый день создавали "дела" – вокруг книг и вокруг людей, Много лет изводили Елизавету Рувимовну Рамм, святого человека... Тоже редактора. Ее истребляли в течение многих лет, а на меня особенно накинулись именно в эти месяцы, в конце 1952 года. Елизавета Рувимовна умерла от этого, не выдержало сердце.

Статью для сборника написал замечательный критик, я его хорошо знала... Перед тем как отнести в редакцию критики, в которой я не работала, он попросил меня прочитать статью и сказать, что я о ней думаю.

Потом ее редактировали бесчисленное количество раз, кромсали (по его словам) диким образом множество людей. А я ее с тех пор не видела и не знала, что с ней. А они – во главе с Лесючевским – орали, что я тайком залезла в статью и нарочно возвеличила "американского бандита"... "Она слишком квалифицированна, чтобы сделать это случайно", – вопил Кузьма Горбунов.

Страшно даже вспомнить... А я ведь не такая трусливая. Автор статьи был на грани разрыва сердца (буквально!), объяснял, что я не причастна к его статье, ругал меня за то, что я сказала, что читала.

Приказ об увольнении повесили на доске. Около него становилось дурно не только знакомым, но и совсем не знакомым мне людям.

Не буду писать об этом подробно, я хочу, чтобы читатель представил себе, какая обстановка была в этом издательстве, какие силы клубились... И издательство – только часть мира, клеточка жизни в эпоху террора.

"Они товарища Сталина убили", – кричали женщины в день смерти Сталина в очереди в Гастрономе № 2 на углу Арбата и Смоленской.

Председателем, как я уже писала, был Лесючевский.

А докладчиком (что, как все понимают, очень важно) – старший редактор издательства Клавдия Сергеевна Иванова. Говорили, что она прославилась на войне и вернулась с фронта в издательство, где работала раньше. Про войну я не сумела у нее расспросить, но в "Советском писателе" не было человека мужественнее и справедливее, чем она. Нужно ведь помнить всех людей, а Василий Семенович добром поминал ее всю жизнь...

А сколько заботы видела я в те дни от нее. Вызывая меня на улицу, она считала возможным и необходимым рассказывать мне все, что говорили обо мне на всех закрытых и открытых партийных собраниях: чтобы я понимала все и ко всему была готова. Она звала меня к себе домой, мы долго гуляли по улицам... А когда умер Сталин, позвонила по телефону и сказала, вздыхая и, кажется, рыдая: "Теперь, может быть, тебе будет легче..."

Клавдия Сергеевна Иванова в этих обстоятельствах не случайно оказалась редактором романа Гроссмана. Ее задача – провести роман через редсовет. Она уже написала свое редакционное заключение. Она встречалась с Василием Семеновичем и ссылается на его слова. Она знает об отношении Фадеева. Говорит открыто и прямо о героическом образе народа в романе "За правое дело".

"Это очень большой труд. Автор посвятил ему десять лет. Неоднократно роман перерабатывался, дважды был в ЦК партии, дважды его редактировал Александр Александрович Фадеев. Последняя редакция романа – Фадеева".

Так умело ведет она свою речь, свидетельствуя о важных фактах в истории романа. О мытарствах – тоже. И о мужестве писателя...

Мария Иосифовна Белкина – жена Тарасенкова, заместителя Твардовского по "Новому миру", совсем недавно рассказала мне, что помнит, как Тарасенков с романом "За правое дело" ездил в Переделкино на дачу Фадеева. И один раз провел там шесть часов. Когда начался "шабаш ведьм" вокруг романа, то сразу сняли с работы Тарасенкова. А Фадеев сказал: "Надо бросить кость этим антисемитам".

Но об этом пока мы не знаем ничего, и Клавдия Сергеевна Иванова твердо, с большим пониманием обстоятельств дела и всех подводных течений ведет свою речь. Опирается она на Фадеева. И на Гроссмана – что важнее всего. Она говорит о масштабах романа, о необыкновенном мастерстве, об авторских отступлениях, которые "написаны умно, интересно и органично слиты с сюжетной тканью произведения".

Да, она знает, по какой линии может произойти нападение, и старается затруднить для нападающих путь.

Говорит о картинах природы, о Волге, освещенной огнями пожара, о лесе, изрубленном снарядами войны. О степи, об утреннем саде после дождя, которым любуется герой... О "настоящем мастерстве" в изображении человеческих чувств и страданий. Она подробно анализирует роман, "превосходные", как она называет, его страницы и сцены. И повторяет: "Я считаю, что главным, ведущим героем в этом большом и хорошем романе является народ, который защищает Родину..."

И тут Кузьма Горбунов прерывает ее характерной, по-моему, репликой:

"А герои из народа ведущие есть?"

Клавдия Сергеевна отвечает: "Да, конечно, героев много..."

Клавдия Сергеевна доносит до нас и такое ценное свидетельство: она говорила с автором, и он объяснил, что Новиков, например, "во второй книге будет действовать активно".

Значит, в этот год Василий Семенович писал роман "Жизнь и судьба" и знал, какую роль будут там играть герои романа "За правое дело".

Присутствующий здесь Александр Бек спрашивает Иванову:

"Что именно делает сейчас автор?"

"Автор работает сам, – отвечает ему Иванова, – мне кажется, что на какие-то коренные переделки он не согласен – пока у меня такое впечатление".

Так она точно и четко передает позицию Гроссмана, отстаивая его интересы. По существу, пока еще она – единственный официально признанный представитель его. И понятно, что сначала вопросы обращены к ней.

Борис Галин спрашивает: "Со стороны военных это имело апробацию?"

Иванова отвечает: "Книга будет параллельно издаваться в Воениздате главным образом, для внутреннего потребления".

Горбунов как глава прозы информирует, что роман Гроссмана в издательстве рецензировали Арамилев, Атаров и Либединский. Он добавляет: "Докладчик не разошелся принципиально с товарищами Либединским и Атаровым".

Но Либединского и Атарова на заседании нет. Почему? Не знаю. Но это ухудшает позицию Ивановой и положение романа "За правое дело".

"С Николаем Сергеевичем Атаровым мы в основном сходимся", – успевает выкрикнуть она.

Но слово сразу же предоставляется Ивану Арамилеву. Внешне елейно-слащавый автор тусклых рассказов об охоте и газетных рецензий. В издательстве "Советский писатель" я увидела его в главной роли – тайного рецензента, громилы-антисемита, правой руки Кузьмы Горбунова.

Листая однажды том сочинений Горького (совсем по другому, конечно, поводу), я обнаружила вдруг имя Арамилева и вспомнила сразу его.

"Статейку Арамилева не следует печатать, – пишет Горький 15 августа 1929 года, – она крайне неудачна, и над нею будут смеяться".

Письмо адресовано "Тов. И. Жиге" и связано с посланным Горькому сборником писателей-очеркистов "Наша жизнь". Чтобы показать невежество и дикость утверждений Арамилева, Горький потратил много сил.

"Напечатав эту его статью, Вы скомпрометируете сборник Ваш", – с большой тревогой пишет Горький.

Послушал бы Горький, что будет сейчас говорить Арамилев, представил бы, какую силу получил и каким почетом окружен. Теперь Арамилев – главный противник Гроссмана. И получает слово сразу же после Ивановой.

Хочу напомнить еще раз, что до этого момента роман был оценен высоко и выдвинут на Сталинскую премию.

И вот выступает Иван Арамилев. Ведет он свою речь так, будто всем давно и хорошо известно, какой это неудачный и порочный роман... И начинает топтать, топтать: "В качестве эпопеи роман не выдерживает критики", "Защитники Сталинграда даны без биографии, без психологии, без раскрытия душевного мира. Они обеднены чрезвычайно". Каким пигмеям дозволено судить литературу и писателя...

"Батальонный комиссар Крымов... Не знаю, почему товарищ Иванова называет его крупным политработником... О нем сказано очень много. Он тоже ничего не делает... Такая фигура, как Штрум... Я не понимаю роли этого персонажа в романе, его назначения".

Особенно раздражает Арамилева Штрум. Можно его понять... "Видимо, автор хотел изобразить Штрума чем-то вроде идейно-философского фонаря, который освещает события. Но Штрум – не фигура! Свет этого фонаря тусклый, фальшивый", – повторялся Арамилев.

Отвратительная проработка романа, специально организованная: "Штрум окружен такими же недействующими и порой случайными людьми..."

Но это только цветочки. Ягодки, как положено, впереди. Слабым своим, скрипучим голосом, невзрачный и серый, он продолжает свою речь.

"Я считаю, – заявляет Арамилев, – очень серьезным недостатком изображение Гитлера. Давайте вспомним, как Фейхтвангер изображал фашизм он видел основное зло фашизма в его отношении к еврейству, и с этих позиций еврейского буржуазного националиста он изображает фашизм... И естественно, когда американский фашизм снял этот лозунг, у Фейхтвангера не оказалось никаких разногласий с американским фашизмом..."

Современный читатель может не сообразить, что "американский фашизм" это не организация, не группа людей в Америке – это вся страна, государство, послевоенная Америка.

Надо понять, что на уровне Арамилева была почти вся наша печать. Правда, про Фейхтвангера и про то, как он служит фашизму, я не слышала даже тогда. Но, может быть, и не смогла уследить за всем.

Но есть в речи Арамилева принципиально новое. Что же нового мог принести Арамилев? Новое в том, что первый раз роман Гроссмана в эту минуту впечатывается словами Арамилева в сионизм и "дело врачей".

"Что получилось у Гроссмана? – продолжает Арамилев. – Он раскрывает Гитлера на еврейском вопросе, показывает разногласия между Гитлером и Гиммлером – Гиммлер хочет уничтожить евреев с музыкой и цветами, а Гитлер по-деловому. Выпячивается на первый план эта проблема, как будто бы самое характерное, с точки зрения Гроссмана, в фашизме. И естественно, что здесь Гроссман скатывается на сионистские позиции Фейхтвангера, а надо раскрывать фашизм в том плане, как это сделано товарищем Сталиным..."

И еще раз подчеркивает, что у Гроссмана "вопрос решается с сионистских позиций, с позиций буржуазного еврейского национализма".

Я держу в руках эту стенограмму и вижу, как читал ее Василий Семенович. Тут даже есть собственные его поправки, сделанные его рукой, – в именах. И это место, которое я привела выше, спокойно и ровно отчеркнуто им на полях красным карандашом.

Он еще ответит ему, Арамилеву, и я в другом месте приведу его исполненные высокого достоинства и презрения – слова.

Этот писатель-охотник играет сейчас центральную роль. И с этого момента роман уважаемого писателя, напечатанный в журнале "Новый мир" у Твардовского, высоко оцененный критикой, выдвинутый на Сталинскую премию, получивший две положительные рецензии в самом издательстве таких влиятельных в то время людей, как Атаров и Либединский, имеющий положительное редакционное заключение ветерана войны, старшего редактора Клавдии Сергеевны Ивановой, сразу после ее серьезного и убедительного доклада, – этот роман превращается в сионистский полуфабрикат.

Роман надо переписывать, переделывать, дорабатывать...

Еще до появления статьи Бубеннова в "Правде" представитель Бубеннова Арамилев 16 января все пункты уничтожения Гроссмана сформулировал здесь. И это происходит под видом обсуждения для публикации романа в 1953 году. Так хитро Лесючевский поворачивает редсовет.

После Арамилева выступали разные люди. Но теперь все они (даже те из них, кто не стоял на позициях Арамилева) насильственно и грубо вторгались в текст романа, требовали таких диких переделок, после которых от романа не осталось бы и следа.

Разнузданные переделки! Кто во что горазд! Наперекор Гроссману и его книге. Наперекор таланту и искусству...

Критик Борис Соловьев выступил после Арамилева. Это – многолетний работник издательства, искоренитель безыдейности во все нынешние и будущие времена.

Он, надо отдать ему справедливость, не находит в романе "мотивов сионизма", что даже очень благородно и смело по тем временам.

Но он огорчен невероятно (как и многие другие) словами Клавдии Сергеевны Ивановой о том, что "автор не согласится вести большую работу над улучшением текста". И добавляет: "Это было бы весьма огорчительно".

Он ведет свою речь об "аполитичности", "идеалистичности", "неумении или нежелании" нарисовать "политическую работу". А главное: "Только в том случае, если роман приобретет более четкое политическое звучание, если вся работа по организации сил Красной Армии будет показана более явственно, более весомо, а не отписочно, как иногда получается у автора, – роман не будет вызывать существенных упреков".

Трудно, конечно, даже отдаленно представить себе, что речь идет о романе Гроссмана. Программа переработки не имеет границ. Анна Караваева спорит с Ивановой о композиции: композицию надо менять. "Очень большие претензии у меня к образу Крымова", – говорит она. И у нее, как у Арамилева, "есть беспокойство относительно выпячивания еврейского вопроса".

Один герой, по мнению Караваевой, "действует мало", другой – много... Почему один куда-то поехал, а другой – оттуда уехал?..

Каждый эпизод, каждый сюжетный узел вызывает недоумение и вопросы.

Евгений Долматовский, который сам был в Сталинграде, возмущается теми, кто дает Гроссману "слишком легкие советы". Он считает, что образ Штрума надо вообще из романа целиком выбросить. Надо сделать "коренную операцию". "Это мое предложение, – продолжает Долматовский, – если товарищи со мной согласятся, то это надо серьезно и в аргументированном виде предложить Гроссману".

Ведь надо представить такое – чтобы рухнул роман...

Леонид Кудреватых – примитивный проработчик-правдист – продвигается еще дальше. И говорит то, что положено ему сказать, что "в таком точно виде, в каком роман вышел в "Новом мире", в нашем издательстве в свет он выйти не может".

"Давайте разберемся, – обращается он к присутствующим, – есть ли в этом романе народ как его герой". И, разобравшись, отвечает, что нет.

И далее: "Остается один батальон Филяшкина – народ. А он погибает, причем без помощи, без взаимодействия. Кроме полковой артиллерии, никто не послал ни одного снаряда в помощь батальону Филяшкина. И вот славные, мужественные, храбрые люди погибают, и им не помогли. Вот – народ".

В этом месте, вероятно, не мог стерпеть Александр Бек, и стенограмма донесла его голос:

"А. Бек: Так в жизни не бывает?" – спрашивает он, прервав Кудреватых.

Но Кудреватых не удостоил его ответом. Он расшаркивается перед Арамилевым и солидаризируется с ним: "Не субъективно, но объективно элемент буржуазного национализма в романе есть".

"Надо Василию Семеновичу подсказать, помочь..." -с таких высот похлопывает он по плечу писателя в своем непонятном чувстве превосходства над ним. Заботливым и дальновидным оказывается Кудреватых.

Выступает после него Александр Чаковский... и понятно, что он устоит на вершинах власти в течение многих эпох. Но тогда ведь он начинал. Говорит деловито, что, "несмотря на все привходящие обстоятельства, и к этим обстоятельствам я отношу прежде всего большую ранимость Гроссмана и его всегда очень трудное восприятие каких-либо советов и конкретных замечаний, – тем не менее, мы должны на это пойти".

Что знает он о ранимости Гроссмана? Какое право на насилие утверждает он!

"О некоторых вещах мы должны условиться сейчас", – считает Чаковский. "То, что говорила товарищ Иванова, принять все-таки нельзя, потому что издательство не будет гарантировано тогда..." Так фактически он и Ивановой выражает недоверие. "...Мне кажется, – продолжает Чаковский, – что надо раз и навсегда решить вопрос о героях. Я абсолютно не согласен с Ивановой... Мы должны стоять на точке зрения правильного подсказывания автору его недостатков..."

И далее: "Я считаю правильным указание о недостатках в изображении Гитлера в связи с еврейским вопросом. Думаю, что не вполне прав Евгений Аронович Долматовский, привязывая это к сегодняшнему дню, это всегда неправильно", – заявляет Чаковский.

А он стоит на позициях вечных истин... и сегодня, как и вчера, "и до опубликования и после опубликования сообщения о сионистах-вредителях, пусть Гроссман не думает"... "показывать единственную сцену в логове Гитлера только в связи с его отношением к евреям исторически, а значит, и политически неправильно".

Именно в этом месте, прерывая речь Чаковского, в обсуждение включается Лесючевский, чтобы поддержать – и они уже почти дуэтом повторяют эти слова.

"Большая ошибка... Выхолащивается сущность фашистской агрессии", – это уже говорит Лесючевский.

Это про Гроссмана... Про его великий антифашизм, доказанный войной и пером... Его гуманизм! Не надо думать, что сейчас это звучит более страшно, чем тогда.

А Чаковский говорит, между тем: "Таким образом, мне кажется, что это вопрос бесспорный, и мы должны со всей серьезностью указать Гроссману на то, чтобы он стал здесь на правильный исторический путь". И еще "страшную неприязнь", как он выражается, вызывают у Чаковского разные другие эпизоды книги. "Какой тут подтекст!" – восклицает он.

Выступает потом критик И. Гринберг, который за свою жизнь написал много статей и книг. Он, как всегда, "согласен с товарищами, которые очень верно и с разных сторон" подошли к роману. Но выдвигает и новое обвинение: "...То, что Гроссман погубил в самом начале Сталинградской битвы Вавилова, который и появился-то в романе как представитель народных масс, как русский колхозник, гвардии колхозный активист..."

Потом Гринберг присоединяется к тому, о чем, по его словам, "первым заговорил Иван Андреевич Арамилев..."

"Говорить об истреблении евреев – это значит говорить об одном внешнем проявлении..."

Взявший после него слово Борис Галин, известный очеркист, защищает роман.

Он начинает так: "Мне не понравилось выступление Иосифа Львовича Гринберга. Он не дает возможности увидеть, что же интересное, новое как художник изобразил в своей вещи Гроссман".

Он поддерживает Клавдию Сергеевну и ее оценку, данную произведению: "Товарищ Иванова, по-моему, как редактор, очень интересно подошла к произведению... Нужно помнить, что предстоит еще вторая книга... Я, как читатель, считаю, что Гроссман размахнулся широко... Вспомните блестящие страницы об Урале, как там показан труд. Разве это не страницы, дающие понять, чем жил в это время тыл?"

Да, Галин защищает роман, но, защищая, при этом не забывает добавить (правда, бегло), что "правильно товарищ Арамилев подчеркнул вопрос о фашизме". Галин ставит рядом "За правое дело" с "Белой березой" Бубеннова и говорит, что "Гроссман должен более художественно" обрисовать образ товарища Сталина, на таком же уровне, как Бубеннов.

Можно ли к этому что-нибудь прибавить? Неповторимая картина ушедшей жизни...

Но вот выступает Александр Бек. И время приближается к нам на вечных своих измерениях. Выслушав всех предшествующих ораторов, он заявил:

"И все-таки, несмотря на провалы и слабости, вещь жива, вещь мощна, вещь заставляет о себе говорить, читать ее от начала до конца... Мы не должны искусственно создавать книге препятствия, и с этой точки зрения я не согласен так рассуждать: пускай она полежит, пусть автор не спешит, пусть он поработает, переработает ее, как Фадеев "Молодую гвардию"".

Это очень важно, что именно Бек вспомнил Фадеева и предостерег Гроссмана от его пути.

Главная задача Бека прямо выражена в таких словах: "Абсолютно права была Клавдия Сергеевна Иванова... Думаю, что вся эта работа может быть сделана довольно быстро", – утверждает Бек, идя наперекор всем темным силам.

Но критик-правдист Юрий Лукин вроде бы и не услышал того, что сказал Бек.

"...Нужна еще очень значительная работа". "Надо согласиться с товарищами... Нет ни главного героя, ни главного героя народа..."

Он, конечно, убежден, что "фигура Штрума – лишняя в романе"... И добавляет: "Зная несколько характер автора, я думаю, что он будет упорно отстаивать свою точку зрения".

Вот какой у автора странный и непонятный характер.

В заключение выступил Лесючевский. "Сегодняшнее обсуждение романа Гроссмана прошло у нас очень интересно", – заявляет он, подчеркивая, что это необыкновенно творческое обсуждение. И в его бездушном изложении долетают вдруг живые подробности. И даже твердый голос Василия Семеновича Гроссмана.

"...Очень жаль, – говорит Лесючевский, – что Василий Семенович не пришел, мы его приглашали, сам я ему звонил, просил прийти, он все время отказывался: – Это у вас не принято, зачем – сами решайте вопрос".

Так ответил Гроссман. Вообще тема его "неприхода" звучит постоянно, на всех обсуждениях. С каким достоинством и смелостью он ведет свою линию.

"Я ему объяснял, – продолжает Лесючевский, – это не для решения вопроса в смысле издавать или не издавать, вопрос этот ясен. Речь идет о той дополнительной работе, которую следует провести автору вместе с издательством. Тут творческое обсуждение поможет нам, и Ваше личное присутствие очень желательно для того, чтобы мнение Ваших товарищей, литераторов, писателей... Кончился наш разговор тем, что Василий Семенович сказал – "Я подумаю". А затем в разговоре по телефону с Кузьмой Яковлевичем Горбуновым он сказал, что не придет на редсовет".

Вот какая была история... И как прав он был, что не унизился до того, чтобы слушать речи Арамилева и других.

"Думаю, – определяет Лесючевский, – что Василий Семенович сделал неправильно". И даже с некоторой растерянностью добавляет: "Это первый случай, когда автор отказался присутствовать на обсуждении своего произведения".

Ценные сведения получили мы от Лесючевского. Он говорит, что ему "жалко, что Василий Семенович не хотел прийти и не придал значения нашей коллективной творческой работе с ним..." И после этого – "очевидно, придется нам вести разговор в более узком кругу и договориться о тех обязательных исправлениях и улучшениях, которые нужно осуществить при доработке романа".

Все это предвещает тяжелые испытания.

Лесючевский формулирует итоги обсуждения.

Постановили:

"1. Рекомендовать автору и издательству при подготовке к изданию романа "За правое дело" учесть замечания, сделанные при обсуждении романа на редакционном совете.

2. Рекомендовать издательству по осуществлении этой дополнительной работы над романом издать роман отдельной книгой".

Итак, приняли или угробили роман Гроссмана "За правое дело" на обсуждении в издательстве "Советский писатель"?

Кто ответит на этот вопрос?

Роман "За правое дело" вышел в "Советском писателе"... Не в 1953, а в 1956 году. Редактором его была Клавдия Сергеевна Иванова. Василий Семенович рассказывал мне, что с ее помощью появился самый полный и важный для него вариант романа. Туда вошли и те страницы, которые были исключены из журнального варианта.