Текст книги "Мурка, Маруся Климова"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Глава 6
Надо было как-то жить, а как жить, она не знала.
Маруся вернулась в цирк поздно вечером, до одури находившись по городу, промерзнув до костей. И вот теперь она бродила по гардеробной и брала в руки все, что под руки попадалось, как будто пыталась составить из этих случайных предметов свою новую жизнь. Но, как назло, каждый из этих предметов напоминал ей только о Матвее. Это было так странно! Он ведь пробыл здесь меньше получаса... Но на низком столике остался его стакан с недопитым розовым чаем, и Маруся не могла себя заставить помыть и убрать этот стакан. А когда она открыла тетрадку, в которую записывала клоунские репризы, то и дело приходившие ей в голову, то увидела посреди чистой страницы номер телефона, написанный твердым, точно как у Сергея, почерком, и подпись под цифрами – Матвей Ермолов.
«Зачем мы с тобой встретились!» – с отчаянием подумала она.
И тут же поняла, что думает теми же словами, которые сегодня говорила не себе, а ему, и что сейчас, говоря сама с собою, все равно обращается к нему, как будто он смотрит на нее зелеными, как молодая трава, глазами и лихие искры то и дело вспыхивают в них.
Маруся сердито тряхнула головой и сказала, глядя прямо в его глаза: «Уходи!»
Он не послушался, и она улыбнулась. Трудно было представить, что он послушно сделал бы то, чего не хочет сам. Она совсем его не знала – знала только, что к нему не подходит ни то, что когда-то говорила ей о мужчинах мама, ни то, что она узнала о них сама, пока жила с Толей. Но, ничего о нем не зная, Маруся почему-то понимала, что Матвей все делает именно так, как она только что догадалась о нем, – по своей воле. Но ведь тогда, получается, он сам не хочет уходить, раз не обращает внимания на ее просьбы?
«С ума так можно сойти! – еще больше сердясь на себя, подумала она. – Не уходит, внимания не обращает... Его же здесь нет! Здесь нет и никогда в моей жизни не будет».
Она вымыла и убрала в шкаф посуду, вытряхнула из заварника мокрые розовые лепестки. Возвращаясь из туалета, куда носила вытряхивать заварник, Маруся заметила, что из кармана ее куртки торчит сложенная телеграмма. Телеграмму ей полчаса назад дали на вахте, и она, не глядя, машинально принесла ее с собой.
Маруся торопливо развернула телеграмму. Адрес на ней стоял тураковский. Она вспомнила, как вахтер сказал, что телеграмму принес какой-то мальчишка. Конечно, это был Вадик, сын соседки Зины. Когда Маруся ездила в Тураково за зимними вещами, то попросила Вадика никому не говорить, где она, но позвонить в цирк на вахту, если кто-нибудь будет ее спрашивать.
«Позвони срочно. Амалия», – прочитала Маруся.
Дальше значился номер телефона с незнакомым – наверное, уругвайским, ведь мама уезжала в Уругвай – кодом. Удивительно, но в трех обыкновенных словах так отчетливо слышались мамины интонации, как будто она произнесла их сама, глядя Марусе прямо в глаза.
Звонить Марусе не хотелось. Слишком она была сейчас растерянна и подавлена, чтобы разговаривать с мамой, да еще после всего, чем сопровождалось их расставание. Но все-таки это занятие – разговор с Амалией – было хоть каким-то осмысленным делом. Для него надо было выйти на улицу, найти круглосуточный переговорный пункт – Маруся не знала, есть ли они еще в Москве, ведь у всех всегда при себе телефоны, – произвести еще какие-то действия. Может, все это отвлекло бы от единственного, что заполняло сейчас Марусино сознание, и не сознание даже – всю ее заполняло... Она быстро надела мокрые сапоги, куртку, поискала шарф, который обычно клала в рукав, не нашла и выбежала из гардеробной.
На Центральном телеграфе – другого переговорного пункта Маруся не вспомнила – людей было мало. Она вошла в кабинку, набрала номер и сразу услышала мамин голос. Он совсем не изменился за два года.
– Тебе надо приехать, – сказала Амалия. – Отец твой умирает.
– Как умирает?!
Марусю словно ледяной молнией ударило. Она никогда не называла Сергея отцом, но когда мама сказала «отец умирает», подумала только о нем. Она совершенно не подумала, откуда мама может знать что-нибудь о Сергее. Ее просто пронзило при этих словах страшным ледяным огнем.
– Ермолов здесь ни при чем, – сразу, через тысячи километров догадавшись, что именно она подумала, спокойно сказала Амалия. – Биологический твой отец. Паоло Маливерни. Умирает и хочет тебя видеть. Так что приезжай.
– Куда? – растерянно спросила Маруся.
– В Италию. В Падую. Я тебя встречу. Деньги на билет вышлю, скажи адрес.
– А... когда приехать? – совсем уж изумленно переспросила Маруся.
– Первым же самолетом. Запиши телефон, это кто-то в консульском отделе посольства. Визу сделают срочно. Родственники твои – потомки итальянских дожей, между прочим, – усмехнулась Амалия. – Почти как Медичи. Полезное родство.
Маруся хотела сказать, что обойдется без полезного родства с дожами, но промолчала. Все-таки человек умирает... Хоть и совершенно чужой человек, но неловко при этом говорить какие-то пустые слова.
Она вышла из здания телеграфа в полном ошеломлении и остановилась под большим глобусом, который медленно крутился над входом. Но, впрочем, уже через пять минут поняла, что сильно-то изумляться не надо. Амалия оставалась верна себе – за всю свою жизнь она не совершила ни одного стандартного поступка. И если она могла выйти замуж за наркоторговца, уехать с ним в Уругвай, потребовать, чтобы он выкрал ее дочь, застрелив при этом ее же бывшего любовника, и привез бы выкраденную таким образом дочь в Южную Америку, не спрашивая, хочет та ехать или нет, – то что удивительного в ее требовании, чтобы дочь явилась к ней в Падую? Тем более даже и не к ней, а... Все-таки Маруся не могла назвать отцом этого потомка дожей, как его, Паоло Маливерни? Конечно, она понимала, что Амалия родила ее не от святого духа, и в ее детском сознании даже отпечаталось, что этот несвятой дух был итальянцем, но за все ее девятнадцать лет он был последним человеком, о котором она думала. То есть вообще она о нем не думала.
Она медленно шла по Тверской, то и дело сталкиваясь с прохожими, как будто брела не по ярко освещенной московской улице, а по темному лесу.
С каждым днем и особенно почему-то с каждым вечером весна становилась все заметнее. Она веяла в воздухе, ее дыхание было осязаемо и звучало как мелодия.
«В лунном сиянье ранней весною вспомнились встречи наши с тобою...»
Показалось, что эти слова, эти звуки прозвенели совсем рядом – просто сгустились в воздухе невидимые колокольчики. Маруся вздрогнула.
«И поеду! – сердито подумала она. – Завтра же полечу, первым самолетом! В Италии его точно нет, и... Там мне и надо быть, где его нет!»
Это была правда. Ей надо было быть там, где не мог быть Матвей. Так сложилась жизнь, с этим ничего нельзя поделать. В жизни вообще очень мало счастья, и ожидать его для себя не надо, в этом мама, получается, была права. И то, что ты не можешь с этим жить, что с этим отказывается жить твое сердце, ровно ничего не значит. О сердце мама, кстати, Марусе говорила тоже, и не раз.
– Только наивные идиотки, – говорила Амалия, – вмешивают сердце в ту область, которая отведена разуму. Да и что это такое вообще, сердце? Мышца, больше ничего. А мышцы должны слушаться человека, никак не наоборот.
– А страсти? – спрашивала Маруся; ей было тогда шесть лет. – Ты же говорила, надо жить страстями.
– Только у кошек страсти существуют отдельно от разума, – усмехалась мама. – Да и то не в сердце, а под хвостом. А у человека... – Ее глаза темнели, как тяжелые дождевые тучи. – У человека вся эта гремучая смесь из страстей, мыслей, вожделений, ошибок, – вся подчиняется его свободному сознанию, а не сокращениям одной из мышц. Если, конечно, речь идет о полноценном человеке. А не об убогой дуре, ни на что не способной, кроме как смотреть в рот существу, у которого между ног все устроено немного иначе, чем у нее.
Когда мама говорила о том, в чем была глубоко убеждена, слова ее звучали, словно вычеканенные на звенящих медных листах. Маруся тогда только вздыхала потихоньку, понимая, что сама она, конечно, не является полноценным человеком, раз считает, что сердце – это не просто мышца. Сказке про сердце Кая она верила все-таки больше, чем маме.
Но теперь она выросла, и сказки кончились. Завтра надо было позвонить в итальянское посольство, отнести туда паспорт, потом оформить отпуск, потом взять билет... Надо было последовательно сделать все, о чем говорил разум.
И надеяться, что эти действия как-нибудь помогут забыть человека, который весь этот вечер, ни на минуту не исчезая, шел с нею рядом по московским улицам.
Глава 7
Не только мамин голос, но и сама она ничуть не изменилась за два года.
Да она и никогда не менялась. Сколько Маруся ее помнила, а помнила она ее дольше, чем себя, Амалия всегда была красива одной и той же совершенной красотою. Она никогда не ходила ни в косметические салоны, ни в фитнес-клубы, бегать по утрам ей и в кошмарном сне не приснилось бы, но при этом фигура ее оставалась такой же, какой была в юности, как у древнегреческой Венеры, со всей пленительностью классических форм. И таким же, как в молодости, оставалось лицо в обрамлении густых темно-русых волос: сочетание холода и страстности, которое невозможно представить умом и которое поэтому ошеломляет, когда видишь его воочию.
Маруся думала, что мама приедет ее встречать вместе со своим мужем, и не знала, как ей с ним держаться. Все-таки этот человек всего два года назад готов был вывезти ее из Москвы, как бессловесный чемодан, до полусмерти накачать наркотиками... Конечно, это происходило с ним от сумасшедшей любви к Амалии и от желания выполнить любой ее каприз. Но Марусе все равно было неприятно думать об этом влюбленном мачо и меньше всего хотелось его видеть.
Мама приехала в аэропорт одна.
– С Эрнесто я разошлась, – сказала она. Как легко она всегда читала Марусины мысли, это совсем не изменилось! – Сумасшедшие были годы, едва от него избавилась. Вот стану старухой, будет что вспомнить.
И понимай как хочешь, хороши были для нее эти годы с Эрнесто или плохи.
Она не поцеловала Марусю, только положила руку ей на плечо, внимательно посмотрела в лицо и сказала без удивления:
– Ты изменилась. Детства наконец поубавилось. Давно пора. Тебе идет быть взрослой, даже лицо похорошело.
– Ты давно в Падуе? – спросила Маруся.
Она не знала, о чем спросить маму. Сердце дрогнуло, когда она увидела ее, встретила взгляд темно-серых глаз.
– Три месяца уже. Бросила Эрнесто, экзотика латиноамериканская надоела, но не в Тураково же было возвращаться. Или куда еще – в Москву, к господину Ермолову на содержание? Решила в Италию. По местам молодых своих амбиций!
Амалия засмеялась. Смех у нее тоже был прежний, с будоражащей хрипотцой. Маруся вспомнила, что, когда мама смеялась, у Сергея менялось лицо и стреловидное пятнышко – знак самого сильного волнения – проступало у виска.
«Удачное оказалось решение», – подумала Маруся.
Впрочем, она знала, что Амалию невозможно подозревать в расчетливости. Она наверняка не искала встречи со своим давним итальянским любовником и уж точно не собиралась извлечь из этой встречи никакой выгоды.
– Кто мог думать, что синьор Паоло Маливерни посещает все то же кафе, что и двадцать лет назад? – как будто отвечая ее мыслям, сказала Амалия. – С порога меня узнал, да так, что, я думала, его на месте кондрашка хватит. Однако продержался еще три месяца. Теперь умирает.
В ее голосе не прозвучало ни капли жалости. Марусе этот человек был совсем чужим, но все-таки она внутренне поежилась. Как и прежде, когда мама бывала вот так безжалостна к людям, которые, как она говорила, сколько бы ни плакались на судьбу, всегда живут так, как сами подспудно хотят, а следовательно, как того и заслуживают.
– Жалко несчастного старичка, убиенного любовью ко мне? – Амалия снова без труда прочитала Марусины мысли. – Напрасно. Я тут совершенно ни при чем, рак у него начался задолго до моего появления. Я, можно сказать, скрасила воспоминаниями его последние дни. Да заодно сообщила, что у него имеется дочь. Он, между прочим, чуть с ума не сошел от счастья, и ладно бы он, так ведь и вся семейка! Все-таки итальянцы чадолюбивы до неприличия, – усмехнулась она. – Так что тебя ожидает сердечный прием единокровного братца и его мамаши. Интересно, а вот законная супруга синьора Паоло кем тебе приходится?
После этой истории, которую Амалия рассказывала по дороге к машине и потом, уже сидя за рулем, Марусе совсем расхотелось встречаться с новоявленными родственниками. Ну ладно, хоть и призрачный, но все же долг по отношению к умирающему... биологическому отцу. Но какой-то единокровный брат, еще к тому же его мама... О чем с ними говорить? И, кстати, на каком языке с ними говорить? Благодаря занятиям с преподавателем, на которых в ее последний школьный год настояла Анна Александровна, Маруся могла худо-бедно объясниться по-английски. По-итальянски она, естественно, не знала ни слова.
– Твой братец Марко выучил русский, – сообщила Амалия. – По-моему, у него была какая-то безответная русская любовь, вот он и сподобился. Это у них вообще фамильное, русская любовь, и непременно безответная. Не я первая, оказывается, в этом ряду. Твоя бабка по их линии была, представь себе, русская эмигрантка первой волны. Ну, что я буду про это!.. Они тебя сами замучают семейными историями.
– Ты раньше машину не водила, – сказала Маруся, глядя на грустную темно-синюю линию холмов, которая плыла в дымке за окном «Фиата».
Ей было так неловко от всего предстоящего в ближайшее время, что хоть выпрыгни на полном ходу из машины.
– Какую машину я должна была водить раньше? – зло усмехнулась Амалия. – Очередную подачку от твоего обожаемого Ермолова? Да я, ему назло, на рейсовом автобусе домой в деревню ездила, к тому же на последнем, со всякой пьянью. Как будто ты не замечала!
– Я замечала, – тихо сказала Маруся. – Только не понимала зачем. И сейчас не понимаю.
– А вот затем! Затем что он обычный мужик, а не то, что ты про него выдумала. Супруга у тебя праведная до тошноты, заскучал ты с ней, на подлятинку тебя твой член потянул? Ну так получи по полной программе. – Амалия поймала Марусин взгляд в водительском зеркальце и поморщилась. – Все-таки до взрослости тебе еще далеко. Я больше чем уверена, мужчине, с которым ты живешь, ты приносишь домашние тапочки ко входной двери и кофе в постель.
Маруся представила, что сказал бы клоун Сидоров, если бы она вздумала принести ему тапочки к двери в цирковую гардеробную, и улыбнулась.
Амалия осталась прежней, но сама она, наверное, все-таки изменилась. Она больше не чувствовала себя подавленнной рядом с мамой, хотя совсем не понимала, в чем тут дело.
Амалия остановила машину у высокой кованой решетки. За решеткой был заросший ровными кустами холм, а на холме в синем вечернем воздухе белел тускловатым мрамором, яснел невозможной чистотой и печалью двухэтажный дом. Амалия нажала несколько кнопок и открыла зажужжавшую калитку.
– Вот она, фамильная вилла. Иди одна, – сказала она. – А то меня от этой их утонченности и семейственной душевности уже тошнит. Особенно от синьоры Маливерни. Ну что за бабы у всех моих мужиков! Что у этого, что у Ермолова. У одного Эрнесто бывшая нормальной оказалась. Чуть меня не зарезала от полноты чувств.
Маруся пошла вверх по неширокой, вымощенной истертыми старыми камнями дороге. Ясная вилла ошеломила ее, поэтому шла она медленно. И, наверное, еще потому, что пыталась хоть немного продлить время, в которое была до поры свободна от всех этих неизбежных странно-родственных отношений. Она и сама побаивалась того, что Амалия назвала семейственной душевностью. Почему-то представлялось, что сейчас ей навстречу выскочит толпа галдящих людей, бросится обнимать ее, целовать и обливать слезами.
Но бесконечно идти к недалекому дому было ведь невозможно. Маруся остановилась у старинной, темного дерева двери и тихонько в нее постучала.
– Я потерял возможность двигаться, когда тебя увидел. Ты испугалась?
Марко налил еще вина в Марусин бокал и придвинул к ней поближе круглую доску с сырами. Кругом стоял полумрак, зал освещался только огнем камина, и от его тревожных сполохов оживали фрески на стенах.
– Немножко, – улыбнулась Маруся. – У тебя было такое лицо, как будто ты увидел призрак.
– Но это понятно. Ты очень похожа на твою и мою бабушку. Значит, я мог подумать, что вижу ее. А она умерла почти восемьдесят лет назад. Здесь, в этом доме. И, значит, я мог немного испугаться ее призрака.
Наверное, безответная любовь к неведомой русской была у Марусиного брата нешуточной. Во всяком случае, Марко говорил по-русски понятно и почти без затруднений. А может, дело было вовсе не в какой-то там любви, а просто в генетическом чутье к языку, происходившем от той самой русской бабушки, на которую, как он считал, была необыкновенно похожа Маруся. Фотографий этой бабушки она еще не видела, да и не торопилась увидеть. Ей неожиданно оказалось так легко и хорошо с родственниками, о которых она всего неделю назад даже понятия не имела, что вообще не хотелось никуда идти, ничего узнавать или разглядывать.
Это чувство – легкости и правильности происходящего с нею – распространялось даже на Паоло Маливерни, хотя, конечно, было очень странным по отношению к умирающему человеку. Маруся разговаривала с ним минут пять, потом начало действовать лекарство и он впал в забытье. У нее не было ощущения, что она видит перед собою отца. Но взгляд старика, сидящего в большом, похожем на приподнятую кровать кресле, был настолько внимательным, что все происходящее в полумраке комнаты на втором этаже, где Паоло Маливерни ожидал ее и говорил с нею, показалось Марусе каким-то... очень серьезным. И сам он не показался ей чужим.
А с Марко она и вовсе почувствовала себя так, как если бы просто осталась наедине с собою; весь он был ей понятен. У него были необыкновенные глаза, грустные, карие, освещенные из глубины золотыми огоньками. Не удержавшись, Маруся так и ляпнула брату – что глаза у него очень красивые, потому что светятся изнутри, только очень печальные.
– У тебя ведь такие же, – улыбнулся Марко. – Разве ты не знаешь?
– Нет. Свои ведь глаза нельзя увидеть. Только... другие.
И при этих словах Матвеевы глаза, которые весь этот полный событий день она видела только самым краешком сердца, вдруг оказались так близко, как тогда, во дворе рядом с цирком, когда он взял ее на руки и понес к машине, и глаза его в самом деле были у самых ее глаз...
Маруся вздрогнула и с трудом удержалась от того, чтобы помахать рукой перед лицом, пытаясь прогнать это видение. Он все время был с нею, ничего с этим нельзя было поделать.
– У нас глаза бабушки, – сказал Марко. – Есть несколько ее фотографий, но ее глаза можно рассмотреть только на одной. Близко от смерти.
Маруся уже слышала, что эта ее неведомая бабушка умерла на вилле Маливерни вскоре после того, как родила Паоло, – от туберкулеза, который приобрела еще в России, в то время после большевистской революции, которое, как Маруся, конечно, знает из школьных уроков, было очень голодным, холодным и вообще тяжелым. Маруся рассеянно кивала, когда Марко рассказывал ей об этом. Она думала не о бабушке, а о том, что совсем рядом, в мраморной комнате у нее над головой, умирает человек, который смотрел на нее серьезно, любовно и внимательно, и все-таки это уже был взгляд из очень дальнего далека... Сердце ее отзывалось на эти мысли тоненькой печалью.
– Он не переживет ночь, – помолчав, сказал Марко. Маруся не знала, как он догадался, о чем она думает. Наверное, он просто думал о том же. – Врач сказал маме. Она просила, чтобы все наши родственники пока не приезжали сюда. Она хочет быть с ним одна.
Жена Паоло Маливерни, про которую Маруся думала с особенной опаской, оказалась женщиной из тех, про которых говорят, что у них на лице сохранились следы былой красоты. Это Маруся поняла сразу, как только Франческа Маливерни поцеловала ее и повела по узкой лестнице наверх, в комнату своего умирающего мужа. А потом, приглядевшись, она поняла и другое: что красота у этой женщины не былая, а самая настоящая, потому что ее лицо отмечено не простенькими знаками житейских забот, а дыханием тонкого духа. Когда они вышли из комнаты Паоло Маливерни, Франческа еще раз обняла Марусю, посмотрела ей в глаза и заплакала, сказав по-итальянски что-то взволнованное и такое же серьезное, каким было сейчас все в этом доме.
– Что сказала твоя мама? – потихоньку спросила потом Маруся у Марко.
– То же, что отец тебе сказал. Ей жаль, что она так много лет тебя не знала и не могла любить.
Это в самом деле было почти то же, что сказал Марусе Паоло Маливерни за те несколько минут, в которые он еще мог говорить. Он сказал, а Марко перевел слово в слово:
– Как жаль, что я тебя не знал. Я любил бы тебя и был бы от этого намного счастливее в длинной жизни, которую прожил. И, может быть, ты была бы немного счастливее оттого, что я любил бы тебя.
В его простых словах и состояла главная правда, которую Маруся сразу почувствовала в этом доме.
– Ты, наверное, сердишься на меня, – задумчиво сказала она, глядя на Марко. – Может, не на меня, но на мою маму точно.
Он улыбнулся.
– Нет. Это было очень тяжело для нас, когда все происходило между моим отцом и твоей мамой. Но есть вещи, по сравнению с которыми такое тяжело – неважно.
– А... какие это вещи? – чуть слышно спросила Маруся.
Ей важно было это понять, это, может, было самое важное, что она хотела сейчас понять!
– Возможно, я знаю их не все. Но мне кажется, в жизни их не очень много. Например, ты родилась. Это было важно в тот день, когда ты родилась, хотя мы о тебе не знали. И это важно для нас сейчас, и будет так же важно, когда ты уже будешь старой, конечно, очень не скоро. – Он опять улыбнулся. – А все, что было перед тем, как ты родилась, теперь стало уже неважно. Потому что оказалось, в том, что было между моим отцом и твоей мамой, не было любви. А значит, это было неважно, хотя заполняло каждую минуту его и нашей жизни, когда происходило. Ты не обижаешься, что я так говорю – что между ними не было любви?
– Не обижаюсь. Я и сама это знаю.
– Откуда? – Марко немного удивился. – Твоя мама тебе говорила?
– Не говорила. Но... Я видела такое. Когда между... ними не было любви, а все равно я... была для него важно.
Маруся не думала, что Марко что-нибудь поймет из ее сбивчивых, неправильно соединяемых слов. Но он все понял. И, видя, что он все понял, сама она впервые в жизни поняла, что такое кровное родство. Это было так глубоко, что даже страшно. Но в полумраке этого зала, в тишине этого дома, в просторе этих синих холмов страх исчезал.
– Хочешь, я покажу тебе фотографии моей и твоей бабушки? – предложил Марко. Маруся хотела сказать, что не хочет, но он добавил, помолчав: – Мне очень тяжело так сидеть и... ждать.
– Конечно, покажи, – кивнула она. – А как ее звали?
– Анастасия Маливерни, – сказал Марко. – Но в России ее звали Ася Ермолова.
– Это правда? – неизвестно в который раз повторяла Маруся. Она перебирала фотографии; руки у нее дрожали. – Это правда она?
Спрашивать было вообще-то незачем. Фотографию этой женщины Маруся видела не раз, хотя всегда, когда ее взгляд останавливался на стене, где эта фотография висела, она старалась в нее не всматриваться. Из-за детского упрямства, из-за глупой детской ревности к Сережиной жизни, к дому, в котором он жил без нее...
И вот она держала в руках точно такую же фотографию. На ней Ася была снята со своим маленьким сыном и с мужем, у которого искры сверкали в молодых лихих глазах, как роса на весенней траве. Когда Маруся последний раз видела эту фотографию в Москве, она еще не знала, на кого он так невероятно похож. А теперь она всматривалась в его глаза так жадно, как будто они, далекие, давно ушедшие в небытие, могли заменить ей другие, живые, единственные...
– Конечно, это она, – тоже неизвестно в который раз объяснял Марко. – Это твоя бабушка. Ася Ермолова-Маливерни. Мама нашего, моего и твоего, отца.
– Я запуталась. – Маруся чуть не плакала. – Она была женой... Вот его. – Она прикоснулась пальцем к фотографии Константина Ермолова и с трудом заставила себя отвести руку. – Значит, она и тем всем бабушка, кто... там остался?
– Но это совсем не так, почему ты не понимаешь? – удивленно и терпеливо объяснял Марко. – Если ты хочешь, я потом могу тебе это нарисовать как дерево генеалогии. Но очень понятно даже без рисунка! Она рассталась со своим мужем Ермоловым и уехала из России. Она оборвала эту нить, ты понимаешь? Так получилось, я знаю почему, и могу тебе потом рассказать. Я знаю это от моего отца, а ему рассказал его отец, за которого Ася вышла замуж уже в Италии. Он был ее второй муж. Это сложно понимать для тебя, эти родственные связи? – Видимо, от волнения в его речи снова появились легкие неправильности. – Но ты можешь в них не слишком задумываться.
– Я... не слишком... – пробормотала Маруся. – Я понимаю. Она оборвала ту нить, и никакого родства с теми людьми... с Ермоловыми, у нее не осталось.
– Осталось, – вдруг сказал Марко.
– Тот мальчик, ее сын? Но он вырос совсем отдельно, они про него в Москве даже не знали, – торопливо сказала Маруся. И добавила еще торопливее: – Я... случайно про это слышала.
– Нет, я говорю не только про мальчика, – покачал головой Марко. – Я говорю не про родственную связь, а про другую. Ася уехала от Константина Ермолова, у нее стала другая семья, и у него стала другая семья, но она все равно его любила. Она до самой смерти любила только его, хотя вышла замуж за моего деда и родила моего отца. Это так, я точно это знаю. И это важно. Ты понимаешь? Между ней и Константином Ермоловым нет родства, но то, что между ними, – важно. Это как раз те немногие вещи, про которые я знаю, что они – важно.
– Да, – сказала Маруся. – Это важно.
Ей казалось, что эти оборванные нити с печальным свистом носятся прямо у нее над головой. Давным-давно два человека оборвали их, хотя любили друг друга, и жизнь каждого из этих двоих пошла отдельно, пошла совсем не так, как могла бы пойти, и все закружилось, все как-то сложилось в жизни каждого из них, но вместе они уже не были никогда.
И вот теперь Маруся не просто знала, а физически чувствовала, что оказалась последней в одной из этих двух оборванных нитей. И еще она знала, точно так же чувствовала, что Матвей оказался последним в другой. Это было глубже кровного родства, это касалось сердца каким-то очень странным дыханием...
Двери в каминный зал распахнулись сразу двумя створками. Франческа Маливерни остановилась в дверях и сказала:
– Все кончилось. Пойдите к нему, дети.
Она сказала это по-итальянски, но Маруся поняла каждое слово.
