Текст книги "Ловец мелкого жемчуга"

Автор книги: Анна Берсенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 8

– Если задержусь, – сказал Георгий шоферу крытого грузовика, – жди, не уезжай.

– Да мне чего? – пожал плечами тот. – Ехать, стоять, какая хрен разница? Ты мне за время заплатил, а не за то, чтоб колеса крутились.

«Еще неизвестно, сколько стоять будешь, – подумал Георгий. – Доплачивать не пришлось бы!»

Он отлично изучил сестер Малолетниковых, поэтому ничуть не удивился, войдя в квартиру и обнаружив, что сборы в дорогу толком и не начинались.

– Хоть холодильники можно было разморозить? – поинтересовался Георгий, поочередно выдергивая из розеток шнуры от двух холодильников. – Эй, вы чем это занимаетесь? – вдруг заметил он.

Люба и Зоя стояли возле своих газовых плит – закопченных и заляпанных жиром, но, к счастью, уже отключенных, – и двумя ножовками яростно отпиливали их от труб.

– Чем, чем! – не оборачиваясь и тяжело дыша, пробормотала Зоя. – По-твоему, все бросить, что за жизнь нажито?

– Да там же у вас все равно плиты электрические! – хмыкнул он. – А, ладно, черт с вами – пилите. Побыстрее только, машина ждет.

Он настолько устал от их выходок, что уже не удивлялся ничему и ни с чем не хотел спорить – не хотел будить лихо, пока оно тихо. Но, как назло, именно его спокойный тон оказал на сестер роковое воздействие.

Люба вдруг бросила ножовку и, обхватив голову руками, села на грязный, с выбитыми плитками кухонный пол.

– Ой, жизнь наша горемычная! – Голос ее с каждой секундой набирал силу. – Ой, сестричка, родненькая, да что ж мы с тобой наделали?! Куда мы из родного дома уезжаем, на кого его покидаем?

– Говорила нам мамочка-покойница! – тут же подхватила Зоя. – Говорила: девки, не ходите парой, а то замуж не возьмут, мужикам одинаковые бабы не нужны! Не слушались мы мамочку – так оно и вышло!

Какая связь между покиданием родного дома и неудавшимся замужеством, было совершенно непонятно, но Георгий давно уже не пытался искать логику в том, что говорили и делали Малолетниковы. Сначала ему еще бывало их жаль – бестолковых, психованных, неудачливых, но потом они так измотали ему нервы, что для жалости просто не осталось сил. Разве что детей было жаль по-прежнему. Георгий видел, что Катенька слишком впечатлительна для такой жизни, а Сашкины глаза то и дело вспыхивали острым блеском, который в будущем не обещал ничего хорошего.

Услышав материнские причитания, дети тут же прибежали на кухню и дружно зашмыгали носами, тоже собираясь зареветь.

– Саня, Катя, свои вещи собрали? – спросил Георгий. – Ну-ка пошли, я проверю. Забудете что-нибудь, потом ищи-свищи, тут ведь ремонт начнется. А Гошка где, не убежит под шумок? – поинтересовался он у Кати.

– Не-а, он в корзинке сидит и платком сверху завязан, – ответила та. – Только мяукает очень, боится, наверно.

Пройдя по комнатам, Георгий обнаружил, что сестры все-таки готовились к переезду: замызганные паркетины были сорваны с пола и уложены в большие картонные коробки.

«Еще бы день, – подумал он, – и прямая бы мне дорога в психушку».

С просьбой еще немного подождать пришлось выходить к водителю дважды, потом наконец явились дворники, подрядившиеся перевезти малолетниковский скарб. Георгий смотрел, как таскают из квартиры узлы, сумки, мешки с пустыми банками и бутылками, облезлые банные веники, линялые тряпки, жуткого вида матрасы…

– Георг! – вдруг услышал он. – Как я рада вас увидеть!

Ульрике только что подъехала к дому и, закрывая машину, радостно махала ему рукой. Он быстро шагнул к ней, потом пошел еще быстрее, она тоже шла ему навстречу, и они чуть не столкнулись под кроной старой липы.

– Здравствуйте, Ульрике, – сказал он, чувствуя, как целый сноп ясных лучей хлынул из ее глаз прямо ему в лицо. – Я тоже очень рад.

Эта обыкновенная вежливая фраза совсем не передавала того, что он чувствовал, глядя на нее: безграничного, всепоглощающего счастья. Но – наверное, из-за того что она не знала готовых конструкций русского языка, – Ульрике расслышала не то, что он сказал, а то, что он почувствовал. И, наверное, язык его чувств был так прост и прям, что она смущенно отвела глаза.

– Я вспоминала нашу беседу, – сказала она. – И я думала, что мы могли бы снова повидаться.

– Надо еще что-нибудь объяснить? – улыбнулся он.

– Нет-нет, не объяснить, – покачала головой Ульрике. – Я хотела бы пригласить вас куда-нибудь в кафе, чтобы посидеть и поболтать. Вы имеете свободные вечера?

– Конечно! – обрадованно сказал Георгий. – Да у меня все вечера свободные!

Она улыбнулась его горячности, и, глядя, как мгновенно мелькает на ее щеке ямочка, он вдруг подумал, что Ульрике старше его. Это была странная мысль, внешне она ничем не подтверждалась, и уже в следующую секунду Георгий об этом забыл.

– И мы можем повидаться прямо сегодня? – спросила Ульрике.

– Даже прямо сейчас, – кивнул он и тут же прикусил язык.

Проклятые сестрицы! Ни разу за все время, которое ему пришлось с ними возиться, Георгий так сильно не хотел от них избавиться!

– Сейчас вы заняты, – улыбнулась Ульрике. – Я вижу, ваши женщины переезжают?

– Мои женщины!.. Да век бы их не видать, – пробормотал он, а погромче сказал: – Сейчас они погрузятся, потом я их по новым квартирам развезу и вернусь. Это все часа три займет, не больше!

– Это очень хорошо, – кивнула она. – Я должна еще сделать несколько звонков, а через три часа я буду вас ждать. Здесь рядом есть и Старый, и Новый Арбат, и мы найдем какое-нибудь кафе, да?

– Да. – Он чувствовал, что широкая и наверняка глупая улыбка не сходит с его лица, и одновременно думал о том, что не успеет переодеться. – Позвонить вам по телефону или зайти?

– Как вам будет удобнее, – улыбнулась Ульрике. – Первый раз вижу, что русские были такие… как сказать… церемонные!

– Да я вообще-то не очень церемонный, – улыбнулся в ответ Георгий. – А что, сильно вас уже достали?

– Что такое – достали? – спросила она.

– Ну, это то же самое, что надоели.

– Нет-нет, совсем нет! Мне очень здесь нравится, я не могла так даже ожидать. Но моя подруга, к напримеру, говорит, что у вас нормально прийти без предупреждения, и даже ночью?

– Это сколько угодно, – согласился Георгий.

– Жо-орка-а! – раздался истошный Любин вопль. – Да успокой ты эту дуру, она кота потеряла!

– Извините, – торопливо проговорил он, только сейчас расслышав Катенькин отчаянный плач, – я тут…

– Да-да, конечно! – воскликнула Ульрике. – Извините меня, что я помешала!

– Через три часа бу-уду! – крикнул он на бегу.

– Я слышала, что раньше эта улица выглядела иначе. Не так… китч. – Круглый мраморный столик стоял прямо у окна кафе, то есть не у окна даже, а у огромного, от пола до потолка, витринного стекла, сквозь которое Ули с интересом разглядывала пестрый и шумный Старый Арбат. – Есть песни Булата Окуджавы про то, какой улица Арбат был раньше, я их слышала.

– Я вообще-то тоже только в песнях слышал, – сказал Георгий. – Ну, и читал, конечно. Ведь Арбат давным-давно другой был, а я в Москву всего два года назад приехал, только таким вот его и видел.

– Ты жил в провинции? – с интересом спросила Ули. – Это правда, что Москва и вся другая Россия – совсем различные страны?

– Не знаю, – пожал он плечами. – Я тоже сто раз это слышал, но мне кажется, это просто расхожая истина. То есть полуправда.

– Как ты сказал? – переспросила она.

По тому, какими серьезными стали ее глаза, как наморщился лоб, Георгий догадался, что она ничего не поняла.

– Извини, – улыбнулся он, – это я красивости напустил. Ну, если попросту: Москва и провинция отличаются очень сильно, но все-таки не настолько, чтобы считать их разными странами. Я думаю, Париж тоже не такой, как французские деревни.

– Любой мегаполис различается от провинции, – пожала плечами Ули. – Но мне показалось, что в России все-таки не только эта причина. У вас очень много бедных людей, и я думаю, в провинции значительно больше, чем в Москве. Есть просто очень бедные люди! И так ужасно, что им никто не помогает.

– А разве во всем мире не так? – спросил Георгий. – Есть бедные и богатые, с этим ничего не поделаешь.

– Весь мир давно так не живет, – покачала головой она. – Все помогают тем, у кого нет возможности зарабатывать деньги. Я вчера видела двух детей, совсем грязных, и они просили деньги у проходящих. Это такой ужас! Я такое видела только в Уганде, когда была в командировке, но ведь Россия – это все-таки не Африка.

– Вообще-то да, – смутился он. – Когда дети… Хотя, скорее всего, они просто работают на каких-нибудь криминальных дядь и всю выручку им сдают.

– Все равно это ужасно, – повторила Ули. – Дети не должны работать на криминал, государство не может это допускать. Зачем тогда вы платите налоги?

Конечно, она была права, но ему меньше всего хотелось сейчас обсуждать социальные проблемы. Да ему вообще было наплевать сейчас на социум – хватило сестер Малолетниковых! – он хотел только чувствовать, как ее ясный взгляд касается его лица, просто физически касается… Ульрике сразу же предложила перейти на «ты» и сказала, что ее можно называть просто Ули.

– Это мое короткое имя, да? – сказала она. – По-немецки имена очень просто, не так, как по-русски. О, по-русски очень сложно! У нас есть специальные словари для славистов, и там написаны все варианты, потому что иначе нельзя читать ваши книги. Анастасия, Настя, Настенька, Настасья Филипповна… Очень трудно понимать, что это одна и та же женщина!

– Есть такое, – кивнул Георгий. – У меня вон тоже имечко… Мозги сломаешь варианты выдумывать.

– Почему? – пожала плечами Ули. – У тебя интернациональное имя, оно есть на всех языках. По-немецки будет Георг, но я могу тебя называть по-английски – Джордж, если тебе больше понравится.

– Называй как хочешь, – улыбнулся он. – Это ерунда.

Он едва успел вернуться к дому в Николопесковском переулке в назначенное время. Из крана в новой Любиной квартире текла ржавая вода, но он все-таки влез под душ, чтобы смыть пот и пыль после этого кошмарного переезда. Вытираться и чистить одежду пришлось какой-то тряпкой. Георгий беспокоился, что Ульрике оденется как-нибудь по-вечернему парадно и он будет по-дурацки выглядеть рядом с нею в своих потертых джинсах и выцветшей синей майке. Но когда после его телефонного звонка с улицы Ульрике вышла из подъезда, одета она была так просто и изящно, что он сразу перестал думать о том, как выглядит сам. На ней была блузка с маленьким круглым воротничком – почти белая, но с едва заметным оттенком того цвета, который называют цветом слоновой кости, – и узкие льняные брючки до щиколоток. В сочетании с короткой пушистой стрижкой все это придавало ей вид совсем юный и задорный.

И вот они сидели в кафе на Арбате, пили красное молдавское вино и шербет, который оказался просто молотым фруктовым льдом, и разговаривали о чем-то, что казалось Георгию совсем неважным.

Но Ули взволновалась от этого разговора. Щеки у нее порозовели, глаза вспыхнули… Он потихоньку любовался ее волнением и жалел только о том, что даже этот бесконечный июльский вечер медленно гаснет, и сумерки опускаются на Москву, и скоро все равно придется расстаться.

– Мы можем позвать кельнера? – спросила Ули. – Я уже хотела бы заплатить.

– Ты? – удивился Георгий.

– Но ведь я сказала, что тебя приглашаю, – пожала плечами она. – Это значит, что я собиралась заплатить.

– А если бы я тебя пригласил? – заинтересовался он.

– Тогда заплатил бы ты. А если мы просто договорились вместе пойти в кафе, то каждый заплатил отдельно. У вас по-другому? Или ты думаешь… – Она вдруг засмеялась. – Ты думаешь, это значит – альфонс?

– Да нет, – не удержался от улыбки и Георгий, – так я не думаю. Но все-таки мне неловко, что ты будешь за меня платить.

– Очень патриархальная страна, – покачала головой Ули. – Я вижу каждый день. Подавать женщине руку из автобуса, подавать плащ… У нас так может делать совсем редко пожилой человек, это очень-очень несовременно. А у вас даже молодой мужчина возьмет у женщины сумку, если подумает, что ей тяжело.

– А что, тяжелую сумку тоже не надо брать? – поразился Георгий. – Но ведь ей действительно тяжело!

– Но ее никто не заставлял положить многие вещи в сумку, она сделала это сама, – возразила Ули. – Значит, она посчитывала на свои силы. А если ты возьмешь у нее сумку, значит, ты думаешь, что она глупая и не умеет посчитать.

– Ну, не знаю… – Он пожал плечами. – Логично, конечно, но как-то это неправильно все-таки.

– Наоборот, это правильно! – засмеялась Ули.

Дверь распахнулась, как только Георгий вставил ключ в замок: наверное, Нинка услышала его шаги на лестнице.

– Ого, долго как! – сказала она. – Праздновал, что ли?

– Что праздновал? – оторопело спросил он.

– Ну, переехали же наконец твои халды? Трындец трахомундии?

– А! Да, переехали… – кивнул он.

Он уже и забыл о сегодняшнем переезде сестер Малолетниковых! Да обо всем он забыл – помнил только Улины сияющие глаза и то, как, прощаясь у подъезда, она протянула ему руку, глядя на него весело и прямо, а он хотел только одного: прижать ее маленькую ладонь к своей щеке, всю ее прижать к себе и не отпускать больше ни на минуту.

– Видок у тебя – чисто крэйзи, – заметила Нинка. – Ну, под такую радость как не нажраться? – философски заключила она.

Нинка целыми днями загорала на крыше дома и теперь выглядела так, словно только что вернулась с курорта. По случаю жары она повадилась было ходить по квартире голой, но Георгию это быстро надоело – начинало казаться, что он живет в женской бане, – и к его приходу Нинка стала одеваться. Если, конечно, можно было назвать одеждой невесомый шифоновый платок, который она завязывала узлом под мышкой. Платок был полупрозрачный, и все Нинкины прелести не скрывались под ним, а только затуманивались соблазнительным флером. Камень не выдержал бы этого зрелища: стройного загорелого тела, остро торчащих грудей, темного треугольника волос внизу плоского живота…

В привезенных из дому вещах Нинка обнаружила длинную золотую цепочку-ленточку и, разорвав ее на три части, надела их себе на шею, запястье и щиколотку. Увидев весь этот наряд впервые, Георгий засмеялся и сказал, что точно так же выглядели экзотические наложницы, которых брал в плен ее предок, пират Флинт.

Но сейчас ему было не до смеха и не до пирата. Он смотрел на загорелую Нинку и не понимал: где он, с кем он, зачем?..

Глава 9

В том, что он влюбился, у Георгия не было сомнений. И не просто влюбился, а так, как влюблялся только однажды, впервые в жизни, в Соню Герцеву из параллельного шестого класса.

«Странно как, – думал он, бессонно глядя, как поздний свет осеннего утра медленно сменяет тьму в оконном проеме. – Получается, бывает два раза первая любовь?»

Но думал он об этом очень редко. То, что происходило в его голове, душе, теле – во всем его существе, – не называлось мыслями. Все его существо стремилось к Ули, все в нем изнывало без нее. И это не было обычным мужским желанием. Георгию стыдно было об этом думать, но он не мог не понимать: оттого, что он живет с Ниной, его плотские желания не просто насыщены, а даже пресыщены, и едва ли какая-нибудь женщина сможет насытить их еще больше.

Это была любовь – не было никаких других объяснений.

Как относится к нему Ули, он не понимал. Во ВГИКе училось довольно много иностранных студенток, и не только из дружественно-нищих африканских стран, поэтому Георгий имел случай убедиться в том, что европейские девушки довольно раскованны и склонны проверять отношения «на ощупь» без лишних отлагательств. Нет, ему вовсе не хотелось поскорее затащить Ули в постель, чтобы таким образом что-то проверить, но все-таки он терялся, видя ее лучистый взгляд, обращенный на него. Что было в этом взгляде, кроме обычной ее веселой доброжелательности? Что-то все-таки было, но такое непонятное, такое… Она обескураживала его этим взглядом, именно так, не подобрать было лучшего слова!

Он пригласил ее в кафе уже через три дня после того вечера на Старом Арбате, потом они вместе пошли на «Лебединое озеро» в Большой театр, в котором Георгий оказался впервые, потом она сказала, что хочет посмотреть русскую классическую драматургию, но только чтобы это не было помпезно и консервативно, – и, расспросив Федьку, который, сам не будучи театралом, каким-то загадочным образом знал все и обо всем, Георгий взял билеты на «Волки и овцы» в театр Петра Фоменко.

В общем, они встречались довольно часто, но это были какие-то… неутолимые встречи. Он сам не понимал, чего хочет, ведь и правда не физической близости с нею. Душа его тосковала, и он не знал, что делать с собой.

Иногда он давал себе зарок не звонить ей, не стремиться ее увидеть, и даже выдерживал целый день с утра до вечера. Но к вечеру тоска становилась просто невыносимой, и он набирал номер ее телефона, и сердце у него замирало, когда он слышал ее голос в трубке…

А потом он и вовсе бросил эти игры в выносливость, потому что не любил себя обманывать.

А потом она уехала в командировку в Рязань – на целый месяц уехала! – и он возненавидел эту чертову Рязань так, как, наверное, не ненавидел ее даже хан Батый. И теперь ждал только одного: Улиного возвращения.

– Я так благодарная тебе, Георг, что ты меня встретил! – Ули вскинула на него глаза, и в ее взгляде мелькнуло какое-то незнакомое чувство – радость и робость. – Я так растерялась, когда увидела, что моей сумки нет… Ты был очень занят, я очень помешала тебе своим звонком?

– Ну что ты, совсем нет! – Он готов был прыгать до небес, глядя на нее, и от души благодарил неизвестного вора, укравшего у нее сумку с деньгами и документами. – Откуда же ты позвонила, телефон ведь тоже украли?

– О, все в нашем купе так мне посочувствовали! Один человек сразу предложил свой телефон. И все предложили еду, я очень много ела, чтобы никого не обидеть.

– Посочувствовали! – хмыкнул Георгий. – Сами сперли, сами и посочувствовали, трудно им, что ли?

– Ты напрасно так думаешь, – покачала головой Ули. – Это были очень доброжелательные люди, у меня нет оснований не верить в их искренность. А к тому же они сами вызвали милиционера. Украсть сумку могли посторонние, и я тоже виновата. Вообще, я всегда старательно прячу деньги и документы, ведь в Европе тоже бывают укражи, но у меня было такое хорошее настроение после командировки, я видела столько интересного, и я просто-запросто стала неосторожна.

– Что же ты видела? – спросил он, глядя в Улины ясные глаза и улыбаясь ее радости.

Такси обогнуло клумбу возле резиденции американского посла и свернуло в арку проходного двора, через который можно было попасть прямо в Николопесковский переулок. Таксист заломил от Казанского вокзала несусветную цену – видно, был хорошим физиономистом и сразу понял, что Георгию не до торговли. Но зато он не приставал с разговорами и не расспрашивал, как лучше ехать: сам ловко выруливал по укромным дворам старого Центра.

– Очень, очень много хорошего! – сказала Ули. – Но, может быть, ты теперь зайдешь ко мне, если ты имеешь еще время? И тогда я немного приму душ, а потом могу тебе рассказать про все. Так можно сделать?

– Можно, – кивнул Георгий. – Можно все, что ты хочешь.

Ули отвела глаза и тут же сказала веселым тоном:

– Как хорошо, что я положила ключи от квартиры не в сумку, а в чемодан! Теперь мы не должны ехать в мой журнал и брать второй комплект. Но только у меня совсем нет еды, – вспомнила она. – Я сама не голодная, потому что меня угощали в купе пирожками с капустой, но ведь тебе пора ужинать, да?

– Необязательно, – улыбнулся Георгий. – Я же не младенец, питаюсь без расписания. Но я купил поесть, не волнуйся. Я ведь думал, ты как раз голодная приедешь.

– Ты совсем не типичный для России мужчина! – засмеялась Ули. – Знаешь, я видела такие странные отношения, когда бывала в гостях – там, в Рязани. К напримеру, когда приглашают в гости, то жена все время приносит из кухни то, что она одна приготовила, а ее муж только сидит и разговаривает с гостями, а когда гости уже садятся за стол, то он ей еще говорит: «Ты забыла принести хлеб!» Но потом, потом расскажу, да?

Все-таки что-то необыкновенное было в ее квартире. Чистота, ненавязчивая пастельность тонов и, главное, то же простое изящество, которое всегда чувствовалось в облике хозяйки…

Георгий внес чемодан в спальню, успев мельком разглядеть застеленную светло-кофейным покрывалом кровать, в которой, несмотря на ее ширину, было что-то девическое.

Ули тем временем поставила в глиняную вазу разноцветные осенние астры, которые он принес ей на вокзал.

– Я приму душ очень-очень быстро! – заверила она. – Если хочешь, послушай пока музыку или посмотри телевизор.

– Не торопись, – успокоил Георгий. – Найду чем заняться, мойся сколько хочешь.

Он зашел на кухню, вытащил из своей сумки продукты, поставил пиццу в микроволновку, а вино и минеральную воду в холодильник. Все остальное – колбасу, икру, французский сыр, маслины, виноград и персики – разложил по тарелкам и заколебался: отнести их в комнату или дождаться Ули? Он не знал, можно ли ставить тарелки прямо на стеклянный столик или надо постелить какую-нибудь скатерть.

Ули заглянула на кухню как раз в ту минуту, когда он решал этот сложный вопрос.

– О Георг! – смущенно воскликнула она. – Это так мило от тебя… Спасибо!

На ней уже не было джинсов и той трогательной клетчатой рубашки, в которую она была одета, когда Георгий встретил ее на вокзале. Теперь Ули была в полосатых домашних брюках и голубой батистовой блузке с не достающими до локтя рукавами. Мокрая русая челка прилипла к ее лбу тоненькими стрелками, капельки воды дрожали на порозовевших скулах.

И во всем ее облике по-прежнему чувствовалось то простое очарование, которое заставляло его замирать при каждом взгляде на нее.

– Может быть, вина выпьем? – спросил он. – Если ты есть не хочешь.

– Знаешь, – засмеялась Ули, – я все-таки поем. У меня вдруг стал такой аппетит! Наверное, от стресса. А к тому же после поезда прошло довольно много времени, ведь мы объясняли все в вокзаловой милиции. Если бы ты мне не помог, это было бы еще дольше!

Она постелила на стол вышитую льняную скатерть, которую ей подарили в Рязани, расставила тарелки, разложила сверкающие мельхиоровые приборы и зажгла две свечи в стеклянных синих подсвечниках, хотя на улице было еще светло. Георгий принес вино и горячую пиццу.

– Вообще-то красное вино не надо охлаждать, – сказала Ули. – Но это теперь неважно! Это ерунда, да?

– Да.

Он смотрел на нее не отрываясь, и ему казалось, что он пьет в дикую жару холодную воду: и жажду не утолить, и оторваться невозможно, потому что ничего тебе сейчас не надо, кроме вот этой холодной воды.

Они выпили по бокалу вина в каком-то неловком молчании, без тоста, и несколько минут так же молча ели. Потом Ули положила нож и вилку.

– Спасибо, Георг, – повторила она, глядя на него своим невозможным взглядом. – Я так обрадовалась, когда увидела тебя на перроне.

– Я тоже. – Он почувствовал, как перехватило горло. – Ули, я…

– Но я ведь обещала тебе рассказать про командировку! – торопливо перебила она. – Вообще-то у меня очень много впечатлений. Вот, к напримеру, вчера меня познакомили с одной женщиной. Она была учительница, а теперь стала пенсионерка и выращивает овощи возле своего летнего домика. И ты знаешь, что она придумала? – оживленно – ему показалось, что немного слишком оживленно, – спросила Ули.

– Что?

Вообще-то Георгию было интересно все, что она говорила, да он просто радовался, что она говорит с ним, и в любой другой день он с удовольствием послушал бы и про командировку, и про пенсионерку. Но сейчас он с трудом выдерживал каждую минуту этой неутолимой близости и чувствовал, что ненамного минут его еще хватит.

– Она придумала, из чего делать теплицу для овощей. И я так обрадовалась, когда она мне показала! Георг, это такое правильное, такое современное сознание. У страны есть перспективы, если такое сознание имеют даже пожилые женщины. Она собирает пластиковые бутылки, потом разрезает их и выпрямляет с помощью горячей воды, потом сшивает леской ровные пластины. – Ули перечисляла все эти операции со своей милой серьезностью, старательно называя каждую. – И таким образом она получает отличный материал для строительства теплицы, гораздо лучше, чем обыкновенная пленка! Ты понимаешь?

– Я понимаю, понимаю, – кивнул он. – Где же она столько бутылок берет?

– Ее подруга работает в бане, там пьют много пива, поэтому можно собрать бутылки. Но главное, ведь это значит, что становится меньше ужасных отходов, которые невозможно утилизировать! Я так обрадовалась, что эта женщина об этом думала.

– Да вряд ли она об этом думала, – рассеянно заметил Георгий; сам он уж точно думал сейчас не об этом. – Просто денег у нее нет на пленку, а теплицу-то строить надо, не на рынке же ей овощи покупать. Голь на выдумки хитра.

– Голь? Это, наверное, такая пословица? Нет-нет, – покачала головой Ули. – Извини, но мне кажется, ты все-таки неправильно понимаешь причину. Вы вообще мало цените преимущества, которые дает теперь состояние вашей экономики. Ведь вы можете миновать эту стадию безумной индустрии, в которой утонула Европа! Бесконечные упаковки для каждой мелочи, и на это работают огромные заводы, и это дает рабочие места и прибыль, поэтому заводы уже трудно закрыть. А в Рязани все заворачивают в магазинах в простую коричневую бумагу, а сметану продают прямо из больших бидонов, и все приносят свои стеклянные банки! Тебе кажется, что это плохо? – вдруг спросила она. – Ты смотришь так, как будто я говорю глупости.

– Да не то чтобы плохо… – медленно проговорил Георгий. – Просто я не уверен, что можно миновать какую-то стадию. Все равно каждый должен совершить ошибки сам, на чужих никто не учится. Да и… Мне, честно говоря, самому красивая упаковка больше нравится, чем коричневая бумага. Я же только эту бумагу с детства и видел, – оправдывающимся тоном объяснил он. – Ну как она мне может нравиться? Как вспомню – промасленная, селедкой воняет, мужики прямо с нее и закусывают… И банки эти для сметаны… Что хорошего? Мне мать вечно их давала, чтобы я сметану по дороге в школу покупал, а то к обеду уже разберут. Они откроются в портфеле, вся сметана выльется, весь класс орет, хохочет…

– Но это частный случай, – упрямо сказала Ули. Ее щеки пылали так, как будто она выпила не бокал вина, а бутылку водки. – Надо думать в масштабах страны, но у вас этого совсем не делают!

Георгий чувствовал, как его все сильнее охватывает досада. Он хорошо знал это состояние: когда, думая о чем-то, для тебя серьезном и важном, ляпнешь что-нибудь мимолетное, только чтобы что-то сказать, – и вдруг оказывается, что тебе уже возражают и ты должен что-то объяснять, о чем-то спорить… Сейчас получалось именно так: он вынужден был говорить про какие-то дурацкие банки для сметаны. И с кем, и когда!

– Да у нас, наоборот, только и делают, что думают в масштабах страны, – злясь на себя, сказал он. – Тем более масштабы располагают. Просто про человека, без масштабов, последние лет восемьдесят вообще никто не думал, да и раньше, я подозреваю, не сильно-то напрягались. Да я, может, за эту красивую упаковку по гроб жизни тому благодарен, кто ее сделал! Конечно, он просто деньги хотел заработать, ну так ведь на том, что человеком меня считает!

– Я понимаю твои аргументы, но все-таки… – проговорила Ули.

Голос у нее стал такой растерянный и несчастный, что Георгий тут же напрочь забыл обо всем, что говорил секунду назад. Да плевать ему было и на красивую упаковку, и на масштабы страны – все это не стоило ее растерянности, даже мимолетной ее печали!

– Ули, не сердись! – Он порывисто поднялся из кресла. – Это все неважно, я совсем не то… Я совсем не то хотел тебе сказать, я… – Он почувствовал, что ему не хватает воздуха.

Она сидела на диване и, опустив глаза, крутила ярко-красную деревянную пуговицу, пришитую к чехлу. Их разделял только низкий стеклянный столик, уставленный посудой. Георгий наклонился, взял столик обеими руками за края и одним движением отставил в сторону. Звякнули бокалы, заколебалось пламя недогоревших свечей… Он шагнул к Ули, медленно, не отводя глаз от ее лица, опустился на колени и обнял ее за плечи. Плечи вздрогнули, потом замерли, словно прислушиваясь к его рукам. Потом она тихо выговорила:

– Я знала, что так будет, Георг. Ты тоже знал?

– Я очень этого хотел, – шепотом ответил он, прикасаясь губами к ее виску. – Я тебя люблю, так почему должно быть иначе?

– Но у меня…

Она уже не смотрела на красную пуговицу, а заглядывала ему в глаза, и в ее глазах стояло при этом что-то непонятное: недоумение и какая-то странная просьба, почти мольба.

– Что – у тебя? – спросил он и тут же забыл свой вопрос, потому что наконец поцеловал ее, и сердце у него затрепетало так, словно превратилось в бабочку над свечой.

– Ах, ничего! – шепнула она, когда он на мгновение оторвался от ее губ. – Ничего, Георг! Это ерунда, да?

– Да, да!..

Он целовал ее снова и снова, и бабочка вместо сердца все трепетала, все стремилась еще ближе к обжигающему огоньку.

– Мы пойдем в спальную? – задыхаясь, проговорила Ули.

Он не помнил себя, когда медленно, словно во сне, раздевал ее рядом с широкой кроватью в спальне, где всего час назад оставил ее чемодан. Всего час или целый час? Этого он не понимал, потому что время смешалось для него. Да все смешалось сейчас в его сознании, и ясными были только Улины глаза, и он чувствовал только, как светлые лучи, продлеваясь, касаются всего его тела так же, как сам он касается ее тела. Даже сейчас, когда он уже совсем раздел ее и наконец ощутил прикосновение к своей груди не глаз ее только, а рук, груди, губ, – даже сейчас он не чувствовал того сжигающего желания, которое можно удовлетворить, насытить. Он словно бы не хотел ее – точнее, он хотел ее как-то непонятно, вот именно неутолимо.

Но невозможно же было бесконечно стоять рядом с обнаженной женщиной и, опустив руки, чувствовать, как она целует его плечи и грудь! Георгий обнял Ули, взял на руки, не ощутив тяжести, и положил на кровать поверх покрывала.

– Георг, – вдруг шепнула она, когда он лег рядом, – но я совсем не ожидала, что это будет сейчас. У меня нет ничего, чтобы предохраняться. – У меня тоже нету. – Он не удивился ее словам. Кажется, он не удивился бы сейчас ничему, настолько странным, нереальным казалось ему все происходящее. – Но ты не бойся, я как-нибудь… Улинька, ну не в аптеку же теперь бежать!

– Нет-нет, не в аптеку, я просто… Извини, Георг, я совсем потерялась, – сказала она все тем же несчастным и растерянным тоном. – Ведь я могу потом принять таблетку, а к тому же… Я опять говорю ерунда, да? – Я тебя люблю, – повторил он. – Для меня все ерунда, если тебя нет, я жить без тебя не могу…