355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анна Берсенева » Ловец мелкого жемчуга » Текст книги (страница 15)
Ловец мелкого жемчуга
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 21:19

Текст книги "Ловец мелкого жемчуга"


Автор книги: Анна Берсенева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 3

Этой зимой Георгию стало казаться, что в Москве работают одни только женщины.

Их были тысячи, этих женщин – толстых или худых, одетых элегантно или небрежно, но неизменно хватких, уверенных в себе и знающих, что он не обойдет их никак, и глядящих на него поэтому с откровенной насмешкой. Они сидели в домоуправлениях, в жилуправлениях, в комиссиях, в опекунских советах, от них зависело, удастся ли приватизировать комнату, оформить документы, получить разрешение, поставить печать – от них зависело все, что составляло теперь содержание его жизни. И, проводя в общении с ними день за днем, Георгий то чувствовал, что научился правильно обходиться со всеми этими должностными женщинами, то впадал в отчаяние, решив, что никогда не сумеет понять, откуда берется эта железная хватка, это откровенное хамство или елейная хитрость, это умение получать деньги за то, что положено делать за зарплату…

Но все-таки расселение коммуналки на Большой Ордынке шло довольно споро. Правда, так оно пошло далеко не сразу. Четыре месяца назад, когда Федька полностью доверил это дело ему, оставив за собой только общение с безотказным лесопромышленником Матвеем, Георгий слегка растерялся. Он не представлял, как сумеет разобраться в бесчисленных запутанных бумагах, в ничейных комнатах и подсобках, не говоря уже о людях с их проблемами, дрязгами и скрытыми причудами.

Он забыть не мог первую жиличку, которой стал подбирать квартиру. Она была высокая, хрупкая, в ее огромных глазах всегда сквозило недоумение. Ее звали Рогнеда, и она сразу же показалась Георгию не от мира сего – не только из-за имени, но и из-за этого задумчиво-отрешенного взгляда.

– Как же вы не понимаете, – напевно произносила она, отказываясь уже от пятого подобранного им варианта, – энергетическое поле этой квартиры опять не совпадает с моим. А это для меня главное, такое совпадение. Я многое готова терпеть, даже своих нынешних кошмарных соседей, но переселяться туда, где ощущаю энергетический дискомфорт… Извините, это нонсенс.

Он нашел ей шестой вариант, потом седьмой – в Тушино, в Медведково; энергетические поля не совпадали, хоть тресни. Ее не интересовали ни ванная, ни туалет – Рогнеда ходила по квартирам, задумчиво прикасалась ладонями к стенам и, тихо улыбаясь, качала головой:

– Нет, Георгий Иванович, это мне тоже не подходит…

Неизвестно, сколько это продолжалось бы, если бы при осмотре бог знает которого по счету варианта случайно не появился Федька. Он позвонил Георгию на сотовый и сказал, что пересечется с ним в городе, да вот хоть и в Бескудниках, когда тот будет показывать квартиру: ему зачем-то понадобился план ордынской коммуналки.

Казенав минут десять следил за тем, как похожая на орхидею Рогнеда ощупывает стены, водит босой ногой по полу и прикасается кончиками пальцев к оконным стеклам. Когда она наконец отвлеклась от этого занятия и обратила на него обычный свой расфокусированный взор, Федька сказал, негромко и доверительно:

– Рогнеда Ольгердовна, я понял, что вам необходимо. Можете больше эту квартиру не смотреть, здесь аура слабая. А вот у меня для вас есть вариант на Кутузовском…

Надо было очень хорошо знать Федора, чтобы разглядеть в его глазах даже не чертиков, а только хвостики от чертиков, – так проникновенно он смотрел на клиентку, так сочувственно кивал. Рогнеда на мгновение прищурилась и посмотрела на него чуть внимательнее. Точнее, она посмотрела на него самым обыкновенным человеческим взглядом… Впрочем, уже через мгновение в ее глазах снова заклубился туман.

– Что ж, если вы настаиваете… – протянула она. – Когда можно осмотреть?

В квартире на Кутузовском проспекте энергетические поля наконец совпали.

Федька хохотал так, что телефонная трубка дрожала у Георгия возле уха.

– Ну, Жорик, и на сколько нас наказала эта стерва? – спросил он, отсмеявшись. – Прикинь разницу между Бескудниками и Кутузовским, а? Ладно, смирись с издержками профессии, по-другому мы бы ее из коммуналки не выкурили. Эх, Рыжий! Стервы – они ж какие только не бывают. Ты думал, только те, которые морду рвутся расцарапать? А у которых в глазах поволока – те ангелы? Да у нее же, у Рогнеды этой, на лбу написано: я из тебя все соки выпью, а что захочу, то и получу.

После того как удалось избавиться от Рогнеды, дело пошло куда скорее, хотя, кроме нее, в огромной коммуналке жили еще девять семей. Но все равно каждый день Георгий уставал так, что, когда ехал вечером к себе в Чертаново, перед глазами у него плясали жаркие пятна и он часто засыпал прямо в вагоне метро.

«Ну и хорошо, – думал он при этом, если еще оставались хоть какие-то мысли в пустой, гулкой от усталости голове. – Едет человек с работы, устал, ни до чего ему… Это я еду с работы, и мне ни до чего».

Когда он открыл дверь, Нина уже стояла в тесном коридорчике. Она всегда встречала его у двери, даже если лицо у нее было заспанное и понятно было, что она только что встала. Лифт она слушала, что ли? Вид у нее в первые мгновения после его прихода всегда был чуть-чуть настороженный, как будто она каждый раз ожидала, что он выгонит ее.

– Как твои сопли? – спросил Георгий, снимая кожух и стряхивая снег с шарфа.

– Текут. – Нинка шмыгнула носом. – Да ну, плевать. Долго ты, я заскучала уже.

Настороженность ее исчезла, она быстро шагнула к нему, обняла за шею и прижалась носом к его холодной мокрой щеке.

– Нинка, не лезь, – улыбнулся Георгий.

– А что, заразиться боишься? – В тех случаях, когда он улыбался, она смеялась. – Так ведь насморк, не сифилис!

Она снова пошмыгала носом, кутаясь в байковый халат. Этот кошмарный, в лиловых цветах халат Нинка обнаружила в шкафу, пока Георгий еще не успел вынести на помойку все, что осталось от прежнего хозяина квартиры. Ей было все равно, что носить, и все ей шло, даже эта похабная байка; Нина была так же красива, как неряшлива.

– Ты бы хоть проветривала, что ли, – вздохнул Георгий. Укорять ее в чем-то было бессмысленно: она пропускала мимо ушей любые его укоры и прислушивалась только к интонациям. А приучать ее к уборке – это было все равно, что кошку приучать принимать по вечерам ванну. – Дымище, как в тамбуре. И не ела же опять?

– А я не хотела, – пожала плечами Нинка. – Мы же с тобой поели.

– Утром мы с тобой поели, а сейчас девять, между прочим, и не утра, а вечера.

Рядом с нею Георгий казался себе старым резонером, ну просто образцом этого театрального амплуа. Да рядом с Нинкой кто угодно показался бы резонером: никто не мог сравниться с нею в беспечности, необидчивости, безоглядности.

– Я сразу в ванну залезу, – сказал он. – Устал, замерз, вот-вот тоже сопли потекут. Может, приготовишь пока чего-нибудь, а?

– Релакс? – понимающе кивнула Нинка. – Давай, ныряй. Приготовлю.

Он сидел в маленькой оббитой ванне – и правда, мыться в ней было трудновато, колени торчали выше носа – и слушал, как Нинка чем-то шуршит и гремит на кухне. Наверное, залезла в его сумку и теперь режет колбасу, хлеб. Что такое обед, она понятия не имела и готовить его не пыталась. Самой ей действительно хватало кофе с сигаретами, а Георгий привык питаться бутер-бродами. И все равно ведь он жил с нею не ради вкусной и здоровой пищи или налаженного быта; смешно было бы ожидать этого от Нинки. А зачем он с ней жил, и сам не знал.

Это как-то само собою получилось, а значит, иначе и быть не могло. Наутро после первой, совершенно бессонной ночи в своей квартире Георгий все-таки пошел к ее дому: догадывался, что с Нинки станется и правда выбросится из окна, если он не придет.

Она стояла под фонарем на углу Садовой и Каретного Ряда – без шапки, вся сине-белая от холода и словно бы покрытая сияющей изморозью. Видно было, что она стоит здесь уже не первый и даже не второй час. Она не могла двигаться, и Георгию пришлось несколько минут тормошить ее и теребить, чтобы у нее наконец зашевелились ноги и она смогла бы идти. Куда идти, об этом Нинка даже не спросила.

В том, что он ее не любит, Георгий не сомневался ни минуты. Но чувство, привязавшее его к ней – вот такой безалаберной, бестолковой, – было чем угодно, но не равнодушием. Было что-то пронзительное, живое в том, как она любила его, как цеплялась за него, словно за единственную соломинку, – и он отвечал ей как мог. Да ведь и она тоже стала для него спасением в момент растерянности и тоски… Он был нужен ей как воздух, да что там, больше, чем воздух. И, впервые поняв это, Георгий с удивлением почувствовал: а ведь эта ее исступленная потребность в нем – единственное, что теперь наполняет его жизнь хоть каким-то смыслом, заставляет его держаться на плаву…

«Люблю, не люблю… – думал он, поочередно погружая ноги в воду, чтобы смыть пену. – Какая разница? Сдохну завтра, кроме нее да матери, никто и не заметит. Так пусть уж…»

Когда он вышел из ванной, колбаса уже была порезана и выложена на большую фарфоровую тарелку. В такой же фарфоровой миске с прозрачным нежно-сиреневым узором лежали магазинные консервированные помидоры, оставшиеся от завтрака. Сиреневый сервиз Нинка привезла из дому – после того как мать потребовала, чтобы она наконец забрала свои вещи и дала ей возможность переехать на новую квартиру. Половина тарелок по дороге разбилась, но Нинку это ничуть не огорчило.

– Да насрать, – сказала она тогда, выгребая из ящика осколки. – Я бы и брать не стала, так она же развонялась: «Твое приданое, папочка из Японии привез!..» Подавиться бы ей этим приданым!

Сегодня Нинка превзошла себя. Когда Георгий сел за стол, она поставила перед ним тарелку и налила в нее что-то розовое из кастрюльки.

– Ого! – удивился он, болтая в тарелке ложкой. – Это суп, что ли?

– Ну да, – кивнула Нинка. – Помнишь, ты банку покупал, фасоль в томатном соусе? Я ее водой разбавила и еще кубик бульонный кинула. Надо же горячее, да? – спросила она.

Это было смешно, трогательно, и Георгий улыбнулся.

– Можно и горячее, – сказал он, хотя вообще-то поел в пельменной на Пятницкой. – А ничего себе, вкусно!

– Я твои фотки сегодня смотрела, – сообщила Нинка.

Она сидела напротив за столом и наблюдала, как он ест.

– Зачем? – нахмурился Георгий.

– Красивые. И смешные есть. А меня заснимешь когда-нибудь? – Нет, – сказал он. – И не лезь ты ко мне с этим.

При упоминании об оставшихся от вгиковских занятий фотографиях, которыми была набита большая картонная коробка, настроение у него мгновенно испортилось. Это была его прошлая жизнь, это было только воспоминание. Он уговаривал себя, что это только воспоминание, но душа слабо поддавалась на уговоры.

После ужина они смотрели телевизор. Правда, Нинка, кажется, не смотрела, а просто сидела на матрасе у Георгия за спиной, уткнувшись подбородком ему в плечо, и тихонько покусывала его за ухо. А он смотрел, как два политика плещут друг другу в лицо апельсиновым соком и готовятся бить друг другу морды. Эти кадры уже прокрутили раз по сто по всем каналам, а теперь их даже вставили в фильм, и за кадром шел комментарий – что-то о превратностях современной жизни.

«Совсем не так надо, – думал Георгий. – О жизни не говорить надо, а иначе… Она на стыке должна быть, на стыке правды и вымысла, вот что! Только как это сделать? Может, документальные кадры смонтировать с художественными?..»

– Давай мою хату продадим? – сказала Нинка.

– С чего это вдруг? – удивился Георгий.

Он даже вздрогнул – так неожиданно она прервала его размышления о стыках жизни. Впрочем, что толку было в этих его размышлениях?

– Продадим и будем на эти деньги жить, – объяснила она. – Зачем тебе эта гребаная работа? Она тебе не в кайф, я же вижу.

– Все-то ты видишь! – Он быстро обернулся и, опрокинув ее на спину, навалился сверху. – Рентген прямо! А что, хороший доход: квартиру продать и жить долго и счастливо… Может, тебя в депутаты выбрать, а, Нин? Государственный ум!

Она засмеялась тем своим хрипловатым смехом, от которого у него темнело в глазах, и обхватила его спину ногами, вся выгнулась под ним. Халат на ней тут же распахнулся – он был какой-то больничный, этот халат, не с пуговицами, а с завязкой, и под ним ничего не было. Высвободившись из гибкого кольца ее длинных ног, Георгий стал целовать ее голую грудь и живот, круглые косточки бедер… Нина постанывала под его поцелуями, вздрагивала, а потом, когда он больше целовать ее не мог, потому что захотел быть в ней весь, – сразу же снова вскинула ноги и приподнялась ему навстречу своими горячими, как сам соблазн, бедрами.

Она всегда его хотела, он почувствовал это в самый первый раз с нею и чувствовал всегда. И это было ни с чем не сравнимое чувство – быть с женщиной, которая хочет тебя всем своим существом. Это и было то, что наполняло его силой, как море.

Телевизор еще работал, когда они наконец упали рядом на спины, отдыхая. Они просто забыли его выключить; Георгий только теперь нащупал на полу пульт.

Ему не хотелось говорить, и он молчал. Нина тоже молчала, только гладила его запястье своими длинными тонкими пальцами. Первое время Георгий удивлялся тому, что она никогда не называет его по имени. Каждый переиначивал его имя по-своему, а она не придумала ничего.

– И не буду, – хмуро сказала Нина, когда он однажды спросил об этом. – Я боюсь. Ну, пусть это дурость, а все равно… Я, знаешь, не могу тебя каким-то одним словом называть. Ты – все, понимаешь?

Георгий тогда только плечами пожал. Он вообще привык не удивляться странностям человеческого поведения, а уж искать логику в Нинкиных рассуждениях и вовсе не приходилось.

– Тамара Андреевна звонила, – вдруг вспомнил он.

В чертановской квартире телефона не было, поэтому Нинина мать время от времени звонила ему на сотовый.

– Зачем? – Ее пальцы нервно сжались у него на запястье.

– Да так просто. Мать же, волнуется. И чего ты так взъелась на нее?

– Да пошла она! – Нинка резко села на матрасе, обхватив руками колени. – И не говори мне ничего, не говори! Я ее видеть не могу, понимаешь?

– Не понимаю, – пожал плечами Георгий. – Никто тебя, между прочим, и не заставляет ее видеть. Но орать-то зачем?

– Затем. – Нинка все-таки взяла на полтона ниже. – Затем, что я из-за нее такая! Из-за них. Папаша тоже тот еще был фрукт… Затем, что вранье, одно сплошное вранье, понимаешь? Я сколько себя помню – одно сплошное вранье. Волнуется она! Да они за меня отволновались уже, какого ж хера притворяться?!

Георгий удивленно смотрел на нее: он ни разу не слышал от Нинки такого длинного и связного монолога.

– Что значит – отволновались? – спросил он.

– А то и значит! Они за меня когда волновались – когда папаша в гэбухе работал, вот когда! И не за меня, а за карьеру его блядскую. Она вот все воет, вроде как по нем, а думаешь, она его хоть капельку любила? Да у нее любовников сколько было, не пересчитать, она даже от меня не скрывала, потому что – что в этом особенного, это же естественно, лишь бы они ее не компрометировали в обществе! А я, видите ли, вела беспорядочную половую жизнь… Да я, может, им назло! Или, думаешь, он ее любил? Женился, потому что неженатому у них в конторе нельзя, а у нее родословная безупречная. Как у собаки! Мне шесть лет было, а я до сих пор помню, как он по пьянке дружкам хвастался, когда мамаша в санаторий уехала, что всех балеринок в Большом театре перетрахал. А куда бы они делись от него, за границу-то на гастроли всем охота! Я у них всегда была как бельмо на глазу… Волнуется она! – Нина то сжимала, то разжимала пальцы, на щеках ее загорелись алые пятна, как у чахоточной. – Давай я травки немного возьму, а? – вдруг сказала она умоляющим тоном. – Один разок, а? Разволновалась же, не могу же! Один раз не пидарас, ну пожалуйста!

– Где это ты возьмешь, интересно? – спросил Георгий.

– Я… найду… – пробормотала она.

– Уже брала, что ли? – догадался он. – Нинка, учти, я тебе не добрый доктор Айболит. Надо мне с тобой возиться? Пинка под зад – и будь здорова! – Он специально говорил с нею так, и ему даже не жаль ее было в эту минуту. Нинку можно было удержать от всего этого только страхом, и самым большим страхом было для нее расставание с ним. – Когда это ты успела ходы тут разведать?

– Я же только травку… – В глазах у нее стояли слезы. – Один раз только, когда ты в Подольск с ночевкой ездил хату смотреть. Мне одной страшно было, я и… Один раз только! Думаешь, я потом не выдержу?

– Тоже мне, нашлась Зоя Космодемьянская! С твоей железной волей на иглу опять подсесть – раз плюнуть. Не видел я, что ли, какие у тебя вены были три месяца назад и на что ты вообще похожа была?

– Но три месяца же уже… Я же не… – Вся она как-то сникла, сжалась и вдруг обняла его, припала губами к его виску и горячо прошептала: – Если ты меня не бросишь, я никогда… Ты только… Я не буду, правда, не буду!

Она так и не надела халат и сидела перед ним совсем голая, какая-то несчастная, не обращая внимания на то, что все ее тело от холода покрылось пупырышками – февральская метель клубилась на улице, свистела в оконных щелях…

– Нин, Нин, ну перестань. – Георгию наконец жаль ее стало. – Смотри, замерзла вся, еще больше рассопливишься. Давай спать ляжем. Завтра я окна заклею, а то околеем тут с тобой.

– Не околеем. – Она еще дрожала от волнения, но улыбка уже тронула уголки ее прекрасных, страстно изогнутых губ. – И правда, давай ляжем. А то мне страшно стало – у тебя глаза такие сделались… Как ножи.

Нинка нырнула под одеяло и лежала тихо и неподвижно, пока Георгий выходил в ванную, доедал на кухне колбасу. Когда он вернулся и тоже лег, она сразу прижалась к нему и неожиданно спросила:

– Помнишь, ты песню такую пел, когда мы Новый год праздновали? Абрикосовку пили, помнишь, и ты сказал, что песня про меня… Спой еще, а?

– Про сирень, что ли? – засмеялся он. – Да не то чтобы про тебя…

– Все равно спой, – попросила она. – Надо же мне как-то расслабиться. Ну, типа колыбельную.

– Да слушай, что мне, жалко? – пожал он плечами и негромко пропел:

 
Расцвела сирень в моем садочке,
Ты пришла в сиреневом платочке.
Ты пришла, и я пришел —
И тебе, и мне хорошо!
 

Нина, не дыша, дослушала до конца – про то, как «я тебя в сиреневом садочке целовал в сиреневые щечки», и про тучку, и про дождик…

– Душевно поешь, – сказала она, еще минуту помолчав. – Как этот… Ну, с еврейской фамилией.

– Кобзон, что ли? – удивился Георгий.

– Да нет, этот… Бернес, вот! Знаешь, в старом таком фильме, я забыла, как называется.

– «Два бойца» называется, – мрачно сказал он; про фильм говорить не хотелось. – Спи, Нинка, концерт окончен.

Глава 4

Расселение ордынской коммуналки завершилось в апреле. Георгий уже дождаться не мог, когда с этим будет покончено. Особенно последние дни тянулись просто бесконечно, и последние хлопоты были невыносимы: когда неожиданно умер одинокий старик, живший в одной из комнат, а квартира для него была уже куплена, и непонятно было, что с ней теперь делать, и пришлось задним числом за взятку прописывать покойника в новой квартире, чтобы не ждать полгода наследников на его прежнюю комнату и не сорвать бы весь этот многоступенчатый и многосложный обмен…

Наутро после празднования, которое счастливый Матвей Казаков закатил в казино, с выдачей бесплатных фишек «на счастье» и морем водки, Георгий еле продрал глаза и долго соображал, где находится. Что это за узкая, как пенал, комната, что за окна без занавесок, заклеенные белыми полосками от газет, что за женщина необыкновенной красоты склоняется над ним, щекочет его нос своими распущенными темными волосами и смеется?..

Наверное, недоумение было написано у него на лице, потому что женщина сказала:

– Дома ты, дома! Тебя вчера друган никакого привез.

– А… где он? – просипел Георгий, постепенно начиная соображать, что женщина необыкновенной красоты – это просто Нинка.

– А тебе не все равно? Уехал. Он и не заходил – в прихожей тебя сгрузил и ручкой помахал. Пивка?

– Д-да, хорошо бы… – едва шевеля сухим языком, пробормотал он. – Или хоть водички…

– Зачем водички? – засмеялась Нина. – Я за пивком сбегала, холодненькое. Давай, похмеляйся.

Она принесла запотевший стакан с пивом и, по-турецки скрестив босые ноги, уселась на пол рядом с матрасом, на котором лежал Георгий. На ней были потрепанные, чуть ниже колен отрезанные джинсы и до пупа расстегнутая ярко-алая рубашка, и выглядела она в этом наряде так соблазнительно, что Георгий даже о пиве на секунду забыл. Впрочем, о пиве он тут же вспомнил. Как и о вчерашнем празднике, который так болезненно отдавался сегодня в голове.

– Я что, сам разделся? – спросил он, откидывая одеяло и тупо глядя на свои голые ноги и живот. – Дай пиво, Нин, не томи, – жалобно попросил он.

– Прям – сам! – хихикнула Нинка, поднося стакан к его растрескавшимся губам. – Говорю же, никакой был, на Федьке висел, как плащ. Это я тебя раздела, – с гордостью добавила она.

– Коня на скаку остановит… – просипел Георгий, жадно отхлебывая пиво.

– Да, я незаменимая, – тряхнув головой, согласилась Нинка.

– Кто бы сомневался, – кивнул он. – Только не хватай ты меня за срамные места, а, незаменимая? Дай полежу еще!

Нинка засмеялась, убрала руку с его живота, одним гибким движением поднялась на ноги и ушла на кухню, шлепая пятками по линолеуму.

Он лежал, закрыв глаза, ничего не чувствуя, ни о чем не думая. Какие-то легкие образы плыли перед ним, как облака за окном в высоком апрельском небе.

«Вот и все, – словно говорили эти облака. – Кончилось странное это дело. Ты думал, не сможешь, но ты смог, и вот оно кончилось… И что ты будешь делать теперь?»

«Да ничего, – отвечал он облакам. – Буду просто жить, живут же так все люди, почему я должен жить как-то по-особенному?»

Начинался новый день – пустой, гулкий, звенящий, прекрасный тем обещанием, которое Георгий чувствовал в нем. Он не сумел бы внятно объяснить, что это за обещание, но в каждой косточке его звенела свобода.

– Нин, – сказал он, не видя ее, но зная, что она сейчас курит на кухне у открытого окна, – может, поедем куда-нибудь?

Нинка появилась в дверном проеме. В одной руке у нее была сигарета, а в другой фарфоровое сиреневое блюдечко, в которое она стряхивала пепел.

– Поехали, – кивнула она, как всегда не спрашивая, куда. – Сегодня?

– Ну, сегодня уже не успеем, наверное, – усмехнулся Георгий. – Я говорю, далеко куда-нибудь поедем, а? На Мальту, что ли.

Он и сам не знал, почему вдруг назвал Мальту. Просто попалась недавно на глаза статья в очередном ярком журнале – Нинка покупала их во множестве и открытыми разбрасывала по квартире, – и там были фотографии, необычные какие-то: огромные стены старинного форта, разноцветные парусные лодки, плывущие вдоль этих палево-серых суровых стен… Вспомнилась детская книжка про мальтийских рыцарей, и так после всех этих липких бесконечных забот захотелось детства, что аж зубы свело.

– На Ма-альту?.. – удивленно протянула Нинка. – Правда, что ли?.. Ой! – воскликнула она – наверное, до нее дошел смысл его слов. – Со мной? С тобой?!

– Ясное дело, со мной и с тобой, – улыбнулся Георгий.

И вдруг она села на пол и заплакала. Сигарета задрожала в ее руке, со звоном упало и покатилось под шкаф блюдечко. Нинка всхлипывала, шмыгала носом и утирала то нос, то глаза прядями своих густых волос. Георгий понимал, отчего она плачет, и ему почему-то было стыдно и неловко перед нею.

– Не рыдай, Нин, – сказал он наконец. – Ну подумаешь, что тут такого? Все же ездят.

– Ага, – кивнула она. – Все ездят…

Глаза ее сверкали, как темные мокрые бриллианты, и вид у нее был растерянный и счастливый.

За полгода, прошедшие после того, как Георгий увидел ее, лежащую на пестром сюзаннэ – не краше, чем лежат в гробу, – Нинка совершенно переменилась. Вся ее яркая внешность с едва ощутимым, по бабушке-грузинке, южным своеобразием словно промылась и засияла в полную силу. Даже удивительно было: как при том, что она почти не бывала на улице, курила день напролет, не прочь была выпить, – как при всем этом она не выглядела ни потасканной, ни помятой? Даже ослепительная бледность ее лица и легкая синева под глазами казались не болезненными, а выразительными.

– Ну, и мы поедем, – сказал Георгий. – Чуть позже только. Вот в себя приду…

Если бы ехать пришлось сегодня, он не захотел бы ни Мальты, ни даже рая небесного. Так опротивели постоянные поездки, мелькание лиц в метро, мелькание лиц в бесчисленных конторах… Он давно уже привык к Москве, к ее размаху, расстояниям, многолюдью, но вот эта необходимость все время взаимодействовать с огромным городом, по-деловому взаимодействовать… Только теперь, сбросив с плеч долгое и нелегкое дело, Георгий почувствовал, как сильно он устал.

Федька – тот даже купил этой зимой подержанный «Опель», объяснив:

– Я энергетическим бзикам хоть и не подвержен, но в метро денек помотыляешься – и точно, как высосали тебя. А в тачке едешь как в крепости. Граждане вот только сволочи – ходят как олени, ни тебе правил уличного движения, ничего.

Георгий и себя чувствовал сегодня оленем. Он слонялся по квартире, жевал что-то вязкое, что Нинка назвала оладьями, вынимал из коробок какие-то книги, открывал их и закрывал… В таком ощущении блаженного безделья прошел целый день, и это был самый счастливый его день за последние полгода.

Такой же блаженной была вечерняя усталость – от чего бы ей появиться сегодня? Чтобы отвязаться от Нинки, которая лежала под одеялом и, эффектным жестом сбросив ночную рубашку, дергала его за штаны, заманивая в постель, Георгий сказал:

– Погоди, а? Я почитаю еще. Или, знаешь, спи лучше. Я, может, долго буду читать.

Нинка надулась, но ничего не сказала. Он взял книгу, вышел на кухню и сел за стол, сдвинув на край грязные тарелки. Читать не хотелось – книгу он открыл машинально, как открывал все другие книги этим бесконечным днем. Оказалось, что он выудил из коробки дневники Толстого.

«Пишу 1 июня в 10 ночи в Старогладковской станице, – прочитал Георгий. – Как я сюда попал? Не знаю. Зачем? Тоже».

Его взгляд почему-то задержался на этих простых фразах. Впервые за весь день – да что там, впервые за много долгих дней! – что-то дрогнуло в его душе, отозвалось чужим словам… Он пошарил рукой по столу, выбил из пачки сигарету, закурил.

«Мне 24 года, а я еще ничего не сделал, – читал он дальше. – Я чувствую, что недаром вот уже восемь лет борюсь с сомнениями и страстями. Но на что я назначен? Это откроет будущность. Убил трех бекасов».

Георгий улыбнулся бекасам и торопливо перелистал несколько страниц: «Лень писать с подробностями, хотелось бы все писать огненными чертами».

Он медленно обвел глазами кухню, словно тоже не понимая, куда попал и зачем. Был где-то огромный мир, который хотелось изобразить огненными чертами, который и нельзя было изобразить иначе, а он, Георгий, не имел к этому миру никакого отношения. Это было так странно, так мучительно, в этом была такая глубокая неправильность его нынешней жизни, что он обхватил голову руками, как от боли, и едва сдержал рвущийся из горла стон.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю