Текст книги "Сети Вероники"

Автор книги: Анна Берсенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Света положила щипцы на полку, полюбовалась собою в зеркале. И есть чем любоваться: волосы светлые и густые, при высоком росте, длинных ногах и больших серых глазах – девушка, что и говорить, заметная. Ухажеров у Светы было море, но те, за кого хотелось бы замуж, не предлагали даже совместного проживания. А те, которые предлагали, не заслуживали и внимания, не то что чего-нибудь большего. Почему так получается, Света не понимала, и это очень ее сердило.

Но сегодня вид у нее был не сердитый, а скорее загадочный. Почему, Алеся не спрашивала, ясно же, что сама расскажет.

– Авдеев в «Пушкин» пригласил, – наконец сообщила Света. – Ресторан такой в центре, никогда там не была. В интернете посмотрела – дорогой страшно и тусовочный такой, все звезды туда ходят. Интересно, почему именно Пушкин?

– Что – почему? – не поняла Алеся. – Не я же тебя туда пригласила. Наверное, Авдееву этот ресторан нравится.

– Поэт почему главный – Пушкин? Других же много. Выбрали одного и повторяют.

И пока Алеся соображала, что на это ответить, Света засмеялась, влезла в туфельки на шпильках, подхватила сумочку на цепочке и прошествовала за дверь. Отвлеченные рассуждения, да еще о Пушкине, были ей настолько не свойственны, что объясняться могли только ее прекрасным настроением. Наверное, «Пушкин» и правда хороший ресторан, и Авдеев этот, недавно появившийся, очень ей нравится.

Над зеркалом тикали часы. До работы можно еще поспать, и надо поспать. Как все медики, Алеся засыпала мгновенно и в рабочую форму приходила через три минуты после пробуждения.

Как легко она привыкла к обычному, обыденному течению жизни! Может, это и хорошо – как жить без этого? Но так ведь было не всегда, и будет так не всегда, потому что жизнь пройдет. И неважно, что не верится в это под тиканье икеевских часов над зеркалом. Все равно пройдет, и Света права: страшно жалко, что проходит она так обыкновенно.

Глава 3

Профессию Алеся выбрала в десятом классе. В актрисы не рвалась, в космонавты тем более, но все-таки хотела, чтобы работа у нее была… Ну, чтобы делать что-нибудь такое, без чего люди жить не могут. Работа медсестры как раз подходила. Хорошо бы, конечно, стать врачом, но на это она не замахивалась – понимала, что в мединститут на бюджетное вряд ли поступит. В медицинский колледж тоже еще поступи попробуй, но если химия у тебя хорошо идет, то это все-таки возможно.

По химии Алеся даже районную олимпиаду выиграла, это тоже должно было помочь при поступлении. И мама ее стремление поддерживала, и бабушка. Папа на этот счет, правда, не высказывался, но наверняка поддерживал и он, а молчал просто потому, что был неговорливый, как все полешуки.

Поступать она хотела только в Минске. О своем, пинском колледже даже слышать не желала. Учеба – это же не просто получение специальности, а время, которое никогда больше не повторится, и друзья на всю жизнь, и вообще. «Вообще» маму больше всего и беспокоило – она считала, что Алеська чересчур доверчивая и мало ли кто на ее пути встретится в большом городе. При словах «большой город» сердце у Алеси не замирало, а наоборот, начинало биться очень сильно, и даже кровь приливала к щекам от такого сердцебиения и от предчувствия счастья.

На мамины страхи она не обращала внимания. Во-первых, когда маме даже ненадолго приходится ехать в Минск на какую-нибудь учительскую конференцию, она всегда говорит, возвращаясь, что не представляет, как минчане живут в такой суете. И зачем же тогда прислушиваться к ее мнению? А во‐вторых, родители в девяностые годы так напугались, что все время им кажется – вот-вот случится что-нибудь ужасное, и все рухнет, и даже есть будет нечего. Только к беде и готовятся, и какие при этом могут быть мечты?

Мама поотговаривала Алесю уезжать из дому, но потом смирилась.

– Прабабка твоя, Вероника Францевна, тоже в Минске когда-то жила, – словно убеждая саму себя, сказала она. – Нравилось ей там, наверное. Спросить бы, что нравилось…

В мамином голосе не слышалось уверенности. А спросить было не у кого: Вероника Францевна давно умерла. Она была здешняя, полесская, в Минске жила до войны. От нее остались открытки с видами старого города и фотография, сделанная, как значилось на паспарту, в минском же ателье Элиаса Каплана в 1924 году.

Мама считала, что у Алеси есть с той прабабкой сходство – волосы, глаза, взгляд – и хорошо, что оно досталось, потому что та была красивая. Но Алеся никакого сходства не видела, да и внешность у Вероники Францевны – длинная светлая коса уложена так, что ее переплетенными прядями прикрыты, как сетью, виски и даже щеки, – слишком уж несовременная. Так что и непонятно, красивая она была или нет.

Но вообще-то Алесе это было все равно. Мало ли кто на кого похож, у кого какие глаза и волосы! Она думала только о том, что имело отношение к ее будущей жизни, а потому не поднимая головы сидела над учебниками и даже в поход на колодец королевы Боны не пошла после выпускного, хотя весь класс пошел, и ее, конечно, звали, особенно Толик звал, но что ей Толик!..

В Минск ее повезла мама, на время вступительных экзаменов остановились у дальней родственницы – Алеся даже не поняла, кем та кому приходится, – сами экзамены она сдала не то чтобы легко, а… Просто не помнила, как их сдавала, такой образовался у нее внутри провал от страха и восторга. И только когда стояли перед доской со списком поступивших и мама воскликнула: «Божечки мои, вот, гляди – Пралеска Алеся Юрьевна!» – мир вокруг прояснился, заиграл яркими красками, и Алеся поняла, что жизнь, о которой она мечтала, наконец началась.

В первом же семестре выяснилось, что она обладает всеми качествами, необходимыми для того, чтобы стать хорошей медсестрой – сообразительная, память цепкая, руки ловкие, и умеет себя заставить. Так про нее мама всегда говорила:

– Алеська наша молодец, умеет себя заставить.

Алеся не видела в этом ничего особенного. Ну да, не очень-то интересно зубрить названия костей, еще и на латыни, но куда денешься, раз надо. И она зубрила, и сдавала экзамены на отлично. Не потому что хотела быть лучше всех, а потому что ей всегда было свойственно делать так, как правильно.

Она была единственная дочка, родители пенсионного возраста, поэтому после училища ее, скорее всего, распределили бы в Пинск, и хорошо – главное, не в Чернобыльскую зону. Но вышло иначе.

– …Померяй, детка, давление. Что-то голова кружится.

Алеся вздрогнула, увидев перед сестринским постом старушку в синем стеганом халате – из настоящего, не из того своего прошлого, которое сейчас вспоминала. Она не спала, но старушка подошла неслышно, как кошка. И смотрела на Алесю кошачьими круглыми глазами и с кошачьей же непреклонностью.

Можно было бы сказать старушке, что ночью надо спать, тогда и не будет голова кружиться, а давление можно и утром измерить. Но зачем? Проще сделать что просят, чем объяснять, почему это не нужно, да еще расхлебывать потом последствия, когда та пойдет жаловаться, а пойдет она обязательно.

Старушка лежала в платной палате на плановом обследовании. Давление у нее оказалось сто шестьдесят на восемьдесят. Алеся вспомнила, как Ирина Михайловна назвала его рабочим, а она сказала, что рабочим такое называть не надо.

Но и вызывать дежурного врача из-за такого давления не надо было тоже. Алеся уговорила старушку лечь, принесла ей валериану и измерила давление еще раз. Иначе как шарлатанством такие действия не назовешь, но старушке это понравилось, и она уснула, а Алеся вернулась на сестринский пост.

Лучше пустая тревога, чем настоящая, и лучше помочь валерианкой, чем серьезным усилием. Она вспомнила, как придумывала для себя что-то необыкновенное: в ее дежурство придется спасать человека, и она спасет, или придет ей в голову какое-то выдающееся решение, которого никто никогда не находил, и человек от этого выздоровеет, или еще что-нибудь подобное. Много она, когда поступала в колледж, выдумывала такого, от чего охватывал восторг, как будто с ледяной горки на санках летишь.

К окончанию учебы Алеся поняла, что ничего такого в ее жизни, скорее всего, не будет. Может, потому что она выбрала не хирургию, а терапию, то есть работу размеренную и неброскую, без эффектных свершений. Понимание этого пришло как-то незаметно, поэтому Алеся не почувствовала разочарования. И когда во время последней перед выпуском практики в Первой клинической больнице заведующий терапией сказал: «Посмотрите, как Пралеска внутривенные уколы делает, и зафиксируйте в своем сознании: вот это и называется легкая рука», – она ощутила не восторг и не замирание сердца, а лишь спокойную радость и гордость.

На заведующего она смотрела, как все практиканты, – как на бога. Если девчонки говорили, что он симпатичный, то удивлялась. Во-первых, он немолодой уже, а во‐вторых, как можно прикладывать к такому врачу такое неподходящее слово?

И когда однажды заведующий обратился к ней просто на улице, она растерялась. Вернее, не на улице это было, а в «Бульбяной». Но все равно, как такое возможно, чтобы он ее запомнил и захотел с ней поговорить?

Алеся вышла из больницы поздним вечером и вдруг поняла, что проголодалась чуть не до обморока. Днем смотрела, как делают плазмофарез, это было не обязательно, но выдалась возможность, и как не воспользоваться, ну и не успела пообедать, потом про еду забыла, а теперь вот организм напомнил, даже руки затряслись и ноги подкосились, и пришлось забежать в «Бульбяную», хотя обычно готовила себе ужин на общежитской кухне или просто пила вечером кефир, заедая булкой.

Есть хотелось так сильно, что она взяла колдуны, поскорее отошла к высокому столику в углу и стала есть их не вилкой, а ложкой, отправляя в рот целиком.

– Как вдохновляюще вы едите! – услышала Алеся. Она чуть не подавилась колдуном.

– Извините. – Он поставил на ее столик блюдечко с солеными грибами и большую рюмку водки. – Нет свободных мест. Можно к вам присоединюсь?

– Конечно.

Алеся поскорее проглотила колдун и закивала.

– Извините, не запомнил ваше имя. Только фамилию интересную.

– Алеся.

Она и фамилию его, и имя, само собой, знала – Климок Борис Платонович. Он ей очень нравился. Как врач, конечно: спокойный, не придирается попусту и все-все объясняет, хотя завотделением мог бы медсестрам-практиканткам не объяснять вообще ничего.

– Я обратил внимание, как вы капельницу поставили, – сказал он. – Просто играючи. При том, что вены у пациента были убитые.

Алеся смутилась еще больше, хотя от того, что он с ней заговорил, и так была уже смущена дальше некуда. От смущения она сделала большой глоток из стоящей перед ней керамической кружки. Мятный чай обжег язык, и она ойкнула.

– Осторожнее. Может, водки выпьете? – спросил Борис Платонович. – Составите мне компанию.

– Спасибо. – Она смахнула слезы, выступившие от горячего чая. – Я не пью.

– Совсем?

– Водку не пью. Вино только.

– Взять вам вина? – И прежде чем она успела возразить, добавил: – Извините. Мне правда не хочется пить одному. А надо.

– Почему надо? – спросила Алеся.

Хотя, наверное, спрашивать-то было как раз и не надо. То есть неловко было такое спрашивать.

Но Борис Платонович не посчитал ее вопрос неловким.

– Было вчера тяжелое впечатление и второй день не отпускает. Вот, надеюсь отогнать.

Он кивнул на свою рюмку.

– Конечно, я могу вина с вами выпить, – сказала Алеся.

Борис Платонович принес ей бокал красного вина и вазочку с клюквой в сахаре.

– Или надо было взять вам поесть? – спросил он.

– Да вот же.

Она показала на свою тарелку, в которой оставалось еще два колдуна, политых сметаной. Он улыбнулся:

– Счастливый вы человек.

– Почему?

– Хотя бы потому что молоды. Я, например, уже вздрагиваю при одном виде такой тяжелой пищи.

– Не такие уж они тяжелые. – Алеся покачала головой. – У нас колдуны более сытные делают.

– У вас – это где? – поинтересовался он.

– В Полесье.

– Алеся Пралеска из Полесья. – Он снова улыбнулся. – Звучит волшебно.

Она вдруг поняла, что он… Нет, не симпатичный, как девчонки говорят, а красивый. Просто очень красивый. Что у него тонкие черты лица. И глаза глубокие. И внимательные. И умные. И печальные. Она так растерялась, поняв это, что замерла, не в силах отвести от него взгляд.

– Что же, выпьем? – напомнил Борис Платонович.

Алеся обрадовалась его предложению, потому что можно было прикрыться бокалом. Он быстро опрокинул в рот водку. Она отпила несколько глотков вина.

– У вас там, в Полесье, наверное, вообще вкусно готовят, – сказал он.

– Кто как.

– А вы?

– Я не очень умею, – призналась Алеся. – Дома мама готовит, в Багничах бабушка. Это деревня наша, Багничи, – объяснила она. – То есть мой папа оттуда родом. Но теперь он в Пинске живет. И мама тоже. Мои родители в Пинске живут.

– После учебы туда вернетесь?

– Буду проситься. Но куда получится, конечно.

– А в Минске не думаете остаться?

– В Минск меня вряд ли распределят.

Она взяла из вазочки клюкву в сахаре.

– А что у вас в Полесье готовят на десерт? – спросил Борис Платонович.

При этом он тряхнул головой, отгоняя горестные мысли. Что мысли у него горестные, Алеся поняла по тому, как болезненно сощурились его глаза.

– На десерт… – Она слегка растерялась. – А!.. В Багничах кулагу варят.

– Что такое кулага?

В его глазах мелькнул интерес. Горестное выражение исчезло.

– Это из ягод. Все ягоды берут – чернику, бруснику, калину. Рябину тоже можно, – вспомнила она. – Муки немножко добавляют, меду. И разваривают.

– И что получается?

– Что-то вроде киселя.

Алесе вдруг показалось, что очень глупо говорить про какую-то кулагу. Он же не знает, как она ее любила в детстве, целую миску могла съесть, когда к бабушке приезжала. А рассказать ему об этом она не сумеет.

Но Борис Платонович улыбнулся так, будто и без ее слов все это понял.

– Когда вы говорите о простых и милых вещах, меня это не ранит, – сказал он.

– А почему должно ранить? – не поняла Алеся.

– Вчера одноклассницу встретил, – сказал он вместо ответа. – Мы с ней в школе очень дружили. Понимаю, что дружбы между мальчиком и девочкой не бывает, но у нас была. Собственно, не только с ней – мы целой компанией дружили. И часто домой к ней заходили после уроков. Я в четвертой школе учился.

«Наверное, это в Минске известная школа, – подумала Алеся. – С уклоном каким-нибудь».

– Четвертая школа на Красноармейской, угол Кирова, – сказал Борис Платонович. – А Оля жила на улице Ленина, это рядом. Отец ее был профессор мединститута и на меня, помню, еще в третьем классе произвел такое сильное впечатление, что я уже тогда на врача захотел учиться. Такой он был спокойный и умный человек. Квартира у них была профессорская, еще его родителей. Очень респектабельная – мебель из карельской березы, часы с боем. Я такого ни у кого не видел, хотя школа у нас была, как теперь говорят, элитная. Мы в Олиной комнате всей компанией располагались, уроки вместе делали… О Канте разговаривали – я в десятом классе очень им увлекся и всей компании его учение страстно излагал. Отец Олин любил с нами посидеть, иногда мама заглядывала. Она эффектная была, эмоциональная, гораздо его моложе, приходила в каком-то экстравагантном пеньюаре… В общем, это было лучшее воспоминание моего детства.

– А потом? – чуть слышно спросила Алеся. – Потом вы поссорились?

– Почему поссорились?

– Вы же говорите, это воспоминание не есть, а было.

– Не поссорились, а просто жизнь развела. Так бывает. Чаще всего так и бывает. Новая учеба, новая жизнь, это всех разводит по своим дорожкам. Тем более когда медицине учишься, немного остается времени на постороннее общение. Да вы и сами знаете. – Алеся кивнула. – А неделю назад Оля ко мне на работу зашла, – сказал Борис Платонович. – Я ее много лет не видел и с трудом узнал.

«Странно все-таки, – подумала Алеся. – Он хоть и не очень молодой, но и не старый еще. Неужели его одноклассница так постарела, что узнать нельзя?»

– Она больна, – словно расслышав ее мысли, сказал Борис Платонович. – Психика абсолютно расстроена, глаза уплывают, мутные совершенно. Живет в основном по больницам, иногда выходит, пытается куда-то устроиться, но куда в таком состоянии? К нам даже санитаркой взять не могу. Стал у одноклассников узнавать… Оказалось, как только в университет поступила, на первом же курсе вдруг любовь. К какому-то… Из тюрьмы вышел, еще и алкоголик. Забеременела, родила. Учебу пришлось бросить. Обычная в общем-то история, с любой чувствительной домашней девочкой может такое случиться.

– А родители? Неужели не помогли?

– В том все и дело. Мамаша ее как раз в то время нашла себе молодого любовника, отцу устроила развод с разделом имущества. Квартиру профессорскую пришлось продать. У них еще младший сын был, и мамаша вместе с ним почти все себе отсудила. Отец куда-то на окраину переехал, в Шабаны, кажется, а Оля к своему, с позволения сказать, мужу. Тот ее начал бить и вскоре выгнал, как и следовало ожидать. Она с дочкой пришла к отцу – мать сказала, что сама виновата, надо было думать, от кого рожаешь. Вот так. Раздавила ее жизнь.

– И что же теперь с ее дочкой? – растерянно спросила Алеся.

– Отец Олин ее воспитывал, пока мог. Потом умер. Оля в психо-неврологическом интернате. Мать сказала, внучку с такой наследственностью на себя не взвалит. Брат за границей где-то. Девочку в детдом отдали, там и выросла. Что с ней теперь, неизвестно. Оля вчера меня у больницы ждала – попросила денег. Я дал, конечно. Но… Страшно все это, Алеся. Была семья, жизнь, радость, Оля стихи любила, в тетрадку выписывала – и всё в прах. Как не было. Я человек не очень эмоциональный, но из головы это не идет. Спасибо вам, – сказал он.

– Да за что же? – воскликнула Алеся.

– Чудесно действуют ваши глаза. – Борис Платонович улыбнулся. – Как в озеро нырнул. Много у вас в Полесье озер?

Алеся кивнула. Она не знала, что сказать, так жалко ей было и ту несчастную Олю, и… Да, Бориса Платоновича очень было жалко. Не удивительно, что печаль у него в глазах, раз он так сильно все переживает.

– Ну, пойду, – сказал он. – Хорошо, что вас встретил.

Борис Платонович взял Алесю за руку, пожал ее быстро и ласково. И вышел из кафе. Алеся перевела взгляд на тарелку с колдунами. Как это они лежат такие… прежние, нисколько не переменились? Как будто нет той жизни, которую она увидела в глазах Бориса Платоновича.

Но в ней, в ней самой переменилось все. Это произошло так неожиданно, что она не умела это объяснить, только чувствовала. И знала, что прежней ей уже не быть.

Глава 4

Ресторан «Встреча в Москве» Алесе не понравился. Вернее, еда-то понравилась, но она не так сильно любила поесть, чтобы очень уж этому радоваться.

Правда, говорить об этом Виталику она не стала. Он был неплохой человек, занимался программным обеспечением и однажды помог Алесе, когда в ее дежурство на сестринском посту намертво завис компьютер. Она была ему за ту помощь благодарна, так и сказала, а через неделю поняла, что Виталик заходит в отделение терапии как-то чаще, чем раньше, и каждый раз заглядывает к ней в сестринскую или на пост.

Так что его приглашению в ресторан на ВДНХ она не удивилась. И почему же не пойти? Пошла.

В меню было написано, что «Встреча в Москве» возвращает в советское время и представляет кухни народов СССР. Были здесь в самом деле и чебуреки, и украинский борщ, и хинкали, и драники. Виталик почему-то думал, что Алесе именно драников захочется, но она выбрала мурманскую рыбу, объяснив:

– Драников я и дома могу нажарить.

– А ты умеешь? – поинтересовался Виталик.

– Да что там уметь? – улыбнулась Алеся.

Он выглядел погруженным в себя, а когда достал айфон, чтобы проверить звякнувшее сообщение, то по быстрому и радостному выражению его глаз Алеся поняла, как сильно ему хочется поскорее вернуться к своей привычной жизни, которая проходит в виртуальном пространстве и в выходе в реальность нисколько не нуждается. Но ведь все айтишники такие, и ресторан не понравился ей, наверное, не поэтому.

– А потому, что вы чувствуете фальшь, – сказал Игорь Павлович, когда Алеся мельком упомянула, что ела вчера мурманскую рыбу с кус-кусом.

Он спросил, где она это ела, и пришлось рассказать про «Встречу в Москве». Оказалось, он этот ресторан знает.

– Какую фальшь? – не поняла Алеся.

– Фальшь самого посыла – вот такие, товарищи, замечательные были советские рестораны, вот такая в советские времена была прекрасная еда.

– А разве не так? Салат оливье точно был. И чебуреки тоже были.

Он поморщился.

– Не были тоже, а назывались так же. Чебуреки, которые тогда продавались на ВДНХ, не имеют ничего общего с теми, которые подают в этой «Встрече в Москве». Вы тех чебуреков в силу своей молодости просто не ели – на вас и расчет. И интерьеры, которые там выдают за советские, тоже фальшивая декорация, больше ничего. Обман, и не такой уж безобидный. Даже гнусный, я бы сказал.

Алеся вспомнила, что внутри в самом деле было много каких-то предметов из советских времен, вроде радиоприемника с колесиком, и стоял автомат с газировкой, в котором граненые стаканы были как у бабушки в деревне, и на стенах висели плакаты с широко улыбающимися женщинами в юбках колокольчиками. Но ведь в любом кафе все делается в одном каком-нибудь стиле, ничего в этом нет особенного.

– Почему же обман, да еще гнусный? – удивленно спросила она.

– Потому что в молодые головы всеми способами вливается мысль, что при советской власти было прекрасно. И набитые отличным мясом чебуреки на эту лживую максиму работают. В советские годы чебуреки были набиты жилами, хорошо если хотя бы не тухлыми. – И прежде чем она как-то отозвалась на его слова, Игорь Павлович спросил: – Алеся, вы подумали над моим предложением?

Предложение на первый взгляд было из тех, от которых глупо отказываться. Но уже на второй, чуть более внимательный взгляд становилось понятно, что принять его – значит поставить себя в такое положение, из которого в случае чего непросто будет выбраться.

Однако на прямой вопрос и отвечать нужно прямо, и она ответила:

– Подумала. Но ничего не решила.

– Почему?

В его серьезном взгляде проступала печаль, это было слишком знакомо и ранило.

– Игорь Павлович, что я буду делать, если через два месяца вы скажете, что я вам не подхожу? – спросила Алеся.

– Я такого не скажу.

– Ну или Ирина Михайловна скажет. Она пожилой человек, и перемены настроения могут быть, и просто капризы. В ее возрасте это естественно, я не осуждаю. Но делать-то что мне тогда? Подруга моя за всю квартиру платить не захочет, вместо меня кого-нибудь в соседки найдет. А я такое жилье, как сейчас, за такую цену больше уже не найду.

– Послушайте, Алеся. – Его голос звучал сухо, но именно это внушало доверие. – Мы с вами подпишем договор, на который не смогут влиять перемены чьего бы то ни было настроения. Там будет прописано ровно то, что я вам предложил: вы в свободное от основной работы время оказываете моей маме услуги медицинского характера, перечень мы с вами согласуем, и за это проживаете в отдельной комнате ее квартиры.

– Но у меня же ночные дежурства бывают, – сказала Алеся. – И в Пинск мне может понадобиться съездить. И как тогда?

– Вряд ли вы собираетесь уезжать часто и надолго. Думаю, ваша работа в больнице этого не предусматривает. А маме нужна некоторая помощь, но круглосуточная сиделка пока не требуется. Думаю, вы и сами это поняли.

За те несколько раз, когда Алеся приходила ставить Ирине Михайловне капельницы, а потом внутримышечные уколы, как сегодня, она в самом деле это поняла. И что Игорь Павлович ее не обманывает, понимала тоже. Но понимала и другое…

«Я не имею права ни на малейший риск, – глядя в его внимательные глаза, без слов произнесла она. – Я сказала себе это, когда ехала в Москву. И не должна от этого отступать. У меня должна быть ровная жизнь. Без потрясений».

– Решайтесь, Алеся, – сказал Игорь Павлович. – Вы же на редкость разумный человек.

На редкость или нет, а решаться надо.

– Хорошо, – произнесла она. – Когда вы хотите, чтобы я переехала?

– Хоть сегодня. Спасибо вам.

Он улыбнулся. Улыбка появлялась на его лице не часто, это Алеся уже отметила. Значит, в самом деле рад ее решению.

– Сегодня не получится, – сказала она. – В понедельник вернусь домой после суток и буду перебираться.

– Прислать за вами машину?

– Не надо. У меня вещей не так уж много, постепенно все перевезу.

– Может быть, заплатить вашей подруге компенсацию за то время, пока она будет искать другую соседку?

Алеся не знала, чем занимается Игорь Павлович, но по всему видно, что он привык руководить, и не как чиновник, а так, как руководят своим собственным делом. Знает, на что обратить внимание.

– Не надо, – повторила она. – У нас оплата вперед, мы только что за август заплатили.

– Тогда я выплачу компенсацию за эту оплату вам.

Она хотела сказать, что вот этого не надо точно, но не сказала. Он не похож на человека, который что-то предлагает в надежде на отказ, и ей не хотелось, чтобы он принял ее слова за жеманство.

Как обычно, Игорь Павлович вышел проводить ее во двор. И, тоже как обычно, остановились поговорить у подъезда. О мурманской рыбе и обо всем таком прочем, ни о чем особенном, но разговор с ним был Алесе интересен.

– Пришлите мне, пожалуйста, ваш имейл, – сказал он. – Я сегодня же отправлю договор, вы посмотрите. И подпишем, если не возникнет возражений.

– Хорошо.

Они медленно пошли к калитке.

– С мамой вам не будет тяжело, – сказал Игорь Павлович. – Я не стал бы обманывать. Несмотря на некоторое упрямство, у нее легкий характер. И разговорами лишними не донимает, тоже плюс.

– С Ириной Михайловной интересно разговаривать, – согласилась Алеся. – Она мне сегодня рассказывала, как в войну авиабомба здесь в переулке взорвалась. В доме все стекла выбило, крыша долго потом текла, и она корыто под течь подставляла.

– Это не такие уж интересные сведения, – пожал плечами Игорь Павлович. – По всей Москве так было. У маминой одноклассницы вообще полдома бомбой снесло, ее комната без стены осталась, она прямо с улицы подходила и книжки, какие для школы были нужны, с полки брала.

– А мой дедушка в партизанах учился, – вспомнила Алеся. – В лесу. У них там в отряде все было – и школа, и мастерские всякие.

– Да, Беларусь же сплошь была партизанская, это всем известно.

Алеся тоже думала, что это всем известно, пока не разговорилась однажды с Еленой Андреевной, гематологом. У той заболела медсестра, и она попросила Алесю помочь во время плазмофареза.

– Я хотела бы в Минске побывать, – сказала Елена Андреевна, когда пациент был уложен и процедура началась.

– Так приезжайте, – сказала Алеся.

– А я боюсь туда ехать.

– Куда боитесь ехать? – не поняла Алеся. – В Минск?

– Вообще в Белоруссию. Понимаешь, я человек принципиальный, а ваши ведь в войну фашистам помогали. Боюсь не найти общий язык.

Алеся ошеломлена была так, что не знала, как на это отвечать.

– Это вам в школе рассказывали? – только и спросила она.

Они с Еленой были ровесницами. Алеся любила слушать ее выступления на больничных конференциях и почему-то всегда представляла, какой была в школе эта красивая, уверенная в себе женщина, как громко и внятно отвечала она у доски, всегда и всё зная. Чем набита эта светлая голова, Алеся, оказывается, и представить не могла.

– Это все знают, – пожала плечами Елена.

Так что насчет «всем известно» Игорь Павлович ошибается. Но об этом Алеся ему не сказала, а просто попрощалась до завтра. Хотела подать руку, прощаясь, но сразу чуть промедлила, а потом уже не стала.

Она видела, что нравится ему, и это заставляло ее колебаться не меньше, чем все другие соображения, связанные с тем, что он ей предложил. В его отношении к ней таилась большая опасность потрясений, чем в возможности потерять жилье.

Все это уже было в ее жизни. И этот внимательный взгляд взрослого человека, и ощутимое притяжение, исходящее от него. Только тогда притяжение было взаимным, а теперь? Она не знала.