Текст книги "Этюды Черни"

Автор книги: Анна Берсенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Рождественская звезда, сверкающий Веспер, неподвижно стояла рядом с церковным шпилем.

Дома, в Москве, Рождество вроде бы и не праздновали, но дед всегда играл в Сочельник польские церковные мелодии, которые, он рассказывал, его дед играл на органе в Кракове.

Дед умер год назад. Может быть, оттого, что Саша уехала из дому, она все время забывала о том, что он умер. Дед был частью Москвы, частью ее детства, он был даже не частью, а сутью Москвы и ее детства, как родители, как Люба с Киркой и Царем, и все это не могло исчезнуть от такой малости, как разлука или смерть.

Что-то в венском Рождестве было схожее, общее с дедовыми мелодиями. Саша чувствовала это так же, как чувствовала музыку – в себе и в пространстве.

Хуан, который шел рядом с нею позади всей компании, незаметно взял ее за руку. Пальцы у него были горячие, как будто он только что отнял их от гитарных струн, и страсть испанских мелодий звенела в его пальцах. Он приостановился – и вдруг быстро притянул Сашу к себе и поцеловал.

Голова у нее и так кружилась от вина, а поцелуй заставил ее закружиться еще сильнее. Бешеный темперамент чувствовался в его поцелуе так же, как во фламенко.

Поцелуй длился секунды три, не дольше, но Саша чуть сознание не потеряла. Она не ожидала такого сильного чувственного удара, не ожидала от себя такого возбуждения, и не ожидала по простой причине: от кого ей было ожидать подобного? Ее семейная жизнь была хороша во всех отношениях, но в постели… Во Франце была созерцательность, почти расслабленность, его темперамент никак нельзя было назвать бурным. Вообще-то Саша ничего не имела против – в этом был его шарм, за этими чертами цепочкой тянулись и другие, дорогие ей: ласковость, душевная тонкость, нежность. Но страстности, но чувственности в нем не было совсем, а раз так, то Саша и не ожидала их пережить. Как ей этого ожидать, раз в муже этого нет? Ожидать всего этого не с мужем ей и в голову не приходило, не так она была воспитана.

И вдруг Хуан, и его поцелуй, и бешеное головокружение, и поток огненных искр во всем теле… Сашу охватило смятение. Она глянула вперед – затылок Франца виднелся вдалеке, он шел довольно быстро и разговаривал с Альберто, консерваторским студентом из Италии, и был увлечен этим разговором так, что не оборачивался на жену. Она вздохнула с облегчением. Хорошо, что муж не видел этого случайного поцелуя. Зачем ему видеть? И ей надо поскорее забыть эту постыдную случайность!

Но забыть не удалось. Видимо, не такая уж это была случайность. Хуан влюбился в Сашу со всей силой своего темперамента, он хотел ее, и желание его было таким неподдельным, что как-то незаметно сделалось и ее желанием тоже… Через месяц произошло то, что не могло не произойти: Саша изменила мужу, и, как ни пыталась она себя уверить, что это было в первый и последний раз, но стоило Хуану позвать ее на второе свидание, и стоило ей представить, как это будет – как она будет сгорать в его руках, трепетать, подобно гитарной струне, под его пальцами, – и она поняла, что не откажется от этого ни за какие блага мира.

Назавтра после того свидания у нее был концерт в Мюзикферайне, и она сама понимала, что поет так, как никогда в жизни не пела, и понял это зал, и ответил ей несмолкающей овацией.

Какое-то время – месяца три, наверное, – Саша еще пыталась уверить себя, что в изменах мужу нет ничего страшного, ведь она его любит, любит его душу, и много ли в таком случае значит неверность тела? Но все, что было вложено в нее предыдущей жизнью, разрушало эти самоуговоры, делало их ничтожными. И хотя Саша была изобретательна, и Франц о ее свиданиях с Хуаном не подозревал и вряд ли заподозрил бы в дальнейшем, – она поняла, что от мужа придется уйти. Может, это была просто глупость, а может, та самая подсказка совести, о которой говорил когда-то дед.

Но что бы это ни было, а самым верным признаком того, что расставание неизбежно, стала скука, которая охватывала теперь Сашу каждый раз, когда она видела мужа. Это было ужасно – спать со скукой, просыпаться, сидеть с нею за завтраком, ложиться в постель снова… Это невозможно было выдержать, и не хотелось этого выдерживать.

Понятно, что ее решение показалось Францу громом среди ясного неба. Этому удивляться не приходилось, ведь он не знал о романе с Хуаном. Но вот то, что, узнав, он все-таки попросил ее не уходить, вызвало у нее некоторое недоумение.

– Я тебе изменила, Франц, – повторила Саша. Может, она как-нибудь неточно произнесла это по-немецки? На всякий случай она уточнила: – Я тебе изменяю. Не могу сказать, что люблю человека, с которым это происходит, но это происходит, и я ничего не могу с собой поделать, и не уверена даже, надо ли что-то с этим делать. Единственное, в чем я уверена, – что не должна тебе лгать.

– Да-да, это так! – проговорил он поспешно и жалобно. – Это правильно, что ты честно мне сказала. Но, Алекс… Ты так нужна мне! Ты так мне нужна, что я готов принять эту сторону твоей жизни. Или не обращать на нее внимания, или считать ее неизбежной, называй это как хочешь. Ты так переменила мою жизнь, сделала ее такой… искрящейся, ты даешь мне такую энергию! Я не хочу от этого отказываться.

Саша слушала и не знала, смеяться или плакать. Ей жаль было Франца, жаль было свою налаженную жизнь. На мгновение она даже заколебалась: может, и правда ничего не менять, тем более муж сам об этом просит? Но слабодушное намерение улетучилось так же мгновенно, как и возникло. Всю жизнь провести во лжи? Никакие житейские блага того не стоят. Да и не только житейские блага – есть ли что-нибудь на свете, что сделало бы приемлемой ежедневную ложь, да еще приправленную скукой? Ничего не приходило ей на ум.

– Прости, Франц, милый, – сказала Саша. – Я уже сняла квартиру. Завтра перевезу свои вещи.

Поняв, что ее уход неизбежен, Франц все же предложил не оформлять развод, чтобы через несколько лет Саша могла получить австрийское гражданство. Он готов был оставить за ней и денежное содержание, которое предоставлял как жене. Может, это был бескорыстный порыв, а может, он надеялся, что это не позволит Саше порвать с ним окончательно и со временем она все-таки вернется. Как бы там ни было, Саша от его предложения отказалась, хотя, конечно, прожить без денег Франца, на один только образовательный грант, было непросто.

Она знала, что не вернется к нему. Она не понимала, почему любовь к этому прекрасному человеку оказалась такой короткой, почему встал перед нею призрак беспросветной скуки. Может, папа предвидел именно это, когда говорил – непонятно, что твой муж будет с тобой делать? Саша решила, что при случае спросит папу об этом, хотя он и не любитель рассуждать о том, что не относится к сфере теоретической физики.

Да, вторая ее любовь развеялась так же, как и первая, и точно так же Саша не испытала по этому поводу сожаления. С нею что-то не так или с любовью? Неизвестно. А раз в этой сфере ничего не известно, значит, надо перенести свою жизнь в другую сферу, ради которой она, собственно, и приехала в Вену. Успех ее первого концерта в Мюзикферайне свидетельствовал об этом со всей очевидностью, и…

– Ты замерзла.

Филипп взял у Саши из рук стакан. Звякнули недотаявшие льдинки. Он обнял Сашу и повернул к себе лицом – конечно, ведь он хотел целоваться.

– Ты так замерзла, что у тебя даже зубы холодные, – сказал он после поцелуя.

– Так согрей меня, – попросила Саша.

Это была просьба такая же жалобная, как и пошлая. Но ей никогда еще не бывало так одиноко. И это не было одиночеством человека, который приходит вечером к себе в пустую квартиру. Да она всю жизнь приходила вечером в пустую квартиру! После ее краткого замужества мужчины бывали у нее лишь гостями, она давала им чуть большую или чуть меньшую свободу в праве к ней приходить, и дело совсем не в темных окнах, которые ее встречают, и не в прочих подобных мелочах.

Не внешние, нет, не внешние приметы одиночества тяготили ее сейчас. А какие? Саша не знала.

– Согрею, – сказал Филипп.

И усадил ее на стол – он у него в кухне был огромный, неправильной скругленной формы, с прозрачной столешницей, – сбросил с себя халат, ну а Саша спала совсем голая… И как будто не тело его оказалось у нее внутри, а источник тепла, как будто сам он, весь он стал Сашиным теплом.

Глава 13

Деньги таяли с какой-то непотребной скоростью.

«Надо было в Вене оставаться, – сердито думала Саша. – Здесь понятия о деньгах именно что непотребные!»

Москва была развращена деньгами. Прожив большую часть своей взрослой жизни в Европе, этого нельзя было не видеть.

Представления о том, что такое дорого и что такое дешево, какие расходы следует считать оправданными и необходимыми, а какие пусканием пыли в глаза, – эти представления стали у москвичей чудовищными. Как это получилось, когда, Саша не понимала.

Она уехала в Вену на излете перестройки и с тех пор бывала в Москве лишь наездами. Но она отлично помнила, как все дрожали над каждым рублем, несмотря на то что рубль обесценивался ежедневно. Помнила, как по полгода не получали зарплату и питались одной только картошкой, выращенной на шести дачных сотках, где цветники были безжалостно уничтожены, чтобы занять как можно больше земли под грядки. Помнила, как костистую, тощую, обледенелую рыбу люди покупали на последние деньги только для детей, чтобы умные росли, хотя большие сомнения были в том, что в этой жалкой рыбе содержится хоть капля необходимого детскому мозгу фосфора, а также и в том, что в этой жалкой жизни детям когда-либо понадобится ум в прежнем понимании этого слова. Она помнила, как люди учились варить варенье без сахара и суп из топора…

И вот теперь те же самые люди – действительно те же самые, только отрастившие округлые брюшки или, наоборот, украсившие свои животы в фитнес-клубах кубиками мышц, – снисходительно растягивая слова, бросали:

– Хорошо вчера посидели. И недорого, в пятьсот евро уложились, – переводя рубли в европейские деньги, чтобы Саше было понятнее.

И то же самое говорили их дети, и дети сидели в тех же самых ресторанах, хотя если бы молодой человек, студент, пришел в Париже или Вене в ресторан, где счет составляет пятьсот евро, то ничего, кроме общего недоуменного презрения, такой молодой человек не вызвал бы.

Относиться к этому неожиданному московскому расточительству можно было как угодно, но раз уж она здесь живет, то приходилось принимать эти правила.

Саша старалась не задавать себе вопрос, сколько еще она будет здесь жить. Европейский мир, в котором она так свободно и радостно чувствовала себя, когда у нее был голос, когда она была признана и востребована, – этот внешний мир теперь ее пугал. А мир московский, несмотря на все произошедшие в нем изменения, был ей понятен. Она не воспринимала его как внешний – он был для нее внутренний, нутряной. Он то радовал, то злил, но она чувствовала себя в нем как рыба в воде, вот ведь как. А спроси, почему – не ответила бы.

Но жить хоть в том, хоть в этом мире, не имея постоянного дохода, было невозможно. И что делать, было в общем-то понятно: раз она не может больше петь, значит, будет учить пению.

Ей казалось, что найти учеников будет непросто. И потому, что она бывала в Москве лишь урывками, а значит, ей недоставало в московском музыкальном мире необходимых знакомств, и, главное, потому, что быть хорошей певицей вовсе не значит хорошо учить пению. Сможет ли она хорошо учить, Саша не знала. В Вене она бы точно не взялась за это с такой самонадеянностью, да и в Москве эта затея казалась ей авантюрной…

Но неожиданно выяснилось, что беспокоится она напрасно. Ее биография – Вена и Милан, где она стажировалась, а потом пела в опере, и многочисленные концерты по всему миру, и просто известность имени, – все это обладало в Москве невероятной притягательностью. От учеников отбою не было.

Только это были особые ученики, как раз те, кто посещает рестораны со счетом в пятьсот евро; так Саша их для себя определяла. Никакого представления о том, что такое хороший педагог, у них не было, зато они были падки на внешние признаки успеха, и учеба у Александры Иваровской привлекала их именно в этом смысле.

Это были богатые дилетанты – надо было называть вещи своими именами.

Но если принимать это во внимание, то надо иначе строить свою жизнь. Надо возвращаться в Европу, напоминать о себе, добиваться, чтобы тебя включали, например, в жюри международных конкурсов, добиваться этого с отчаянием и яростью, потому что в такие жюри охотно включают тех, у кого есть настоящее и будущее, а не одно лишь прошлое. Надо добиваться, чтобы тебя не забывали, и тоже отчаянно этого добиваться, потому что даже когда ты пела, то все-таки не была Марией Каллас, а была просто не хуже или несколько лучше других, а теперь…

Стоило Саше позволить, чтобы эти мысли овладели ею, как ее охватывала такая тоска, что хоть волком вой.

Куда ей ехать, зачем? Лучше давать уроки пения московским нуворишам. В ее положении не стоит быть чересчур разборчивой.

Рассказывать Филиппу о своем новом занятии Саша не стала. Лгать ему, уверяя, будто это занятие ее увлекает, она не хотела. А если бы сказала, что это только ради денег… Наверняка он предложил бы ей деньги сам, стал бы уговаривать, чтобы она не тратила свою жизнь на нелюбимое дело.

Представив, как унизительно будет это выслушивать, Саша решила, что лучше вообще ничего ему не говорить. В конце концов, не любовника же она от него скрывает. А подробности ее профессиональных занятий ему знать необязательно, да и неинтересно, пожалуй.

Заниматься с детьми Саше и в голову не приходило. Зачем, когда и взрослых учеников достаточно? Некоторые из этих взрослых надеются сделать оперную карьеру, впервые занявшись пением в тридцать лет, и за свою иллюзию, а точнее, за прихоть платят так щедро, что нет никакой необходимости вступать в такую непростую область, как работа с детьми.

Все это, или почти все, Саша объяснила маме Марии Таллас. Та так и представилась, позвонив:

– С вами разговаривает мама Марии Таллас.

Сразу можно было догадаться, что с этой дамой лучше дела не иметь. Торжественный тон, которым она объявила, чьей мамой является, был тому свидетельством.

Надо было без лишних церемоний сказать, что никакой Марии Таллас она не знает и знать не хочет. Но интереса ради Саша спросила:

– А кто такая Мария Таллас?

– Моя дочь, – объяснила дама.

Спасибо за объяснение!

– А еще кто она? – поинтересовалась Саша.

Ей в самом деле было уже интересно, кого можно называть так торжественно и с такой уверенностью, что имя говорит само за себя.

– У нее волшебный голос, – сказала мама Марии Таллас.

Саша вздохнула.

– Ваша дочь где-нибудь учится? – спросила она.

– В музыкальной школе, в третьем классе. Но ее голосу нужна настоящая огранка. Нам посоветовали вас.

Кто посоветовал, Саша интересоваться уже не стала. Это не имело значения.

– Я не работаю с детьми, – сказала она.

– Почему? – удивилась дама.

– Потому что голос у вашей дочери еще сто раз переменится.

– Не переменится, – уверенно сказала дама. – Когда вы ее услышите, то сами сразу же поймете.

– Я не собираюсь ее слушать, – отрезала Саша. – Всего доброго.

– Мы будем платить за урок…

Тут мама Марии Таллас назвала такую сумму, что Саша чуть со стула не упала. Столько не платили за урок ни одной венской музыкальной знаменитости. Это могло быть даже лестно, если бы не самоуверенный тон, которым была названа сумма.

«А не все ли равно? Можно подумать, остальные мои ученики – нищие гении, с которыми я занимаюсь из любви к искусству. Ровно такие же Марии Таллас, только за эту платить будут больше. Снявши голову, по волосам не плачут».

– Я послушаю вашу дочь, – сказала она.

«Хорошо, что я не отказалась!» – это было первое, что подумала Саша, когда Маша Таллас пропела первую песенку из тех, что приготовила для прослушивания, – бетховенского «Сурка».

Пела она не русский перевод, а стихи, написанные Гёте, где немецкие строчки перемежаются французскими, передавая речь маленького савояра, который выучил сурка плясать и ушел из нищих альпийских долин в богатую Германию на заработки. Слова звучали трогательно и нежно.

Но дело было не в словах. Трогательно и нежно звучал Машин голос. Это было то, что называется «брать за душу» – в чистом, беспримесном виде.

Дух веял где хотел, и в этом голосе веял тоже. Несмотря на упрямое и самоуверенное выражение Машиного лица, несмотря на точно такое же выражение лица ее мамы и на то, что та прошла в комнату в шубе, сбросив ее эффектным жестом, чтобы Саша успела разглядеть, что это французская норковая шуба в пол…

«В девять лет я тоже была упрямая и самоуверенная, – подумала Саша. – И в сорок лет у меня тоже есть норковая шуба в пол. Ничего в этих Таллас нет особенного».

Все это ничего не значило, на все это можно было не обращать внимания. Впервые за время своих московских педагогических опытов Саша понимала, что они могут иметь смысл. Вот это стоило и внимания, и усилия.

– Я буду заниматься с Машей, – сказала она. И добавила категорическим тоном: – Но не в вашем присутствии. Вы будете нам мешать.

Мамаша предпочла не спорить. Она лишь звонила Саше после каждого урока, а привозил Машу шофер на огромном «Мерседесе» с мигалкой.

Занятия с ней оказались настоящей каторгой. Каждый урок заканчивался тем, что Саша давала себе слово позвонить мадам и сказать, чтобы она забрала свою дочурку. Маша была не просто упряма и не просто самоуверенна – эти качества заполняли ее целиком, владели всем ее существом безраздельно. Невозможно было найти доводы, которые убедили бы ее, что она – она! – должна приложить к чему-то усилие.

– Я упражнялась! – заявляла Маша, когда Саша упрекала ее в том, что она пришла на урок неподготовленная. – Я пела вчера три часа!

И по тому, как таращит она маленькие серые глаза, как возмущенно отбрасывает со лба длинную редкую челку, понятно было: произнося эту явную ложь, она забывает о том, что лжет, и испытывает абсолютную уверенность в каждом своем слове.

Только теперь, глядя на эту девочку, Саша наконец поняла по-настоящему, от какой участи ее уберегли родители и дед. В Маше Таллас она видела себя девятилетнюю и, видя, ужасалась. Какое будущее ожидало бы ее, если бы в детстве ей внушили, что она восхитительна, непогрешима, что каждое ее слово закон, каждое желание должно исполняться незамедлительно и, главное, исполняться само собою, без всякого ее усилия?

– Ты понимаешь, какое будущее тебя ждет, если ты не научишься работать? – не выдержав, сказала она однажды Маше.

– Какое? – Девчонка прищурилась с той же дерзостью, которая сквозила в каждом ее движении и слове. – Откуда вы знаете, какое у меня будет будущее? Вы что, Кассандра?

При всей своей лени Маша была начитанна, как редкий ребенок ее возраста, к тому же у нее была отличная память. Природа не поскупилась по отношению к ней на дары, но дары эти были коварны.

– Для этого не надо быть Кассандрой, – усмехнулась Саша. – Сейчас пение дается тебе легко, звуки получаются сами собою. Но так будет не всегда. Со временем звуки потребуется извлекать, для этого понадобятся навыки. Если ты не приобретешь их сейчас, то потом будет поздно. А ты не хочешь их приобретать, потому что тебе лень. Ты зарываешь свой талант в землю, – добавила она ради пущей убедительности.

Да и ради справедливости тоже: есть же здесь талант, этого нельзя не видеть.

Маша насупилась. Она была умна и уважала логику. Логика Сашиных слов была для нее очевидна, и как с ними спорить, она не знала. А если Маша чего-нибудь не знала, то это вызывало у нее злость и обиду.

Впрочем, думать о ее обидах не представлялось Саше необходимым. И что это она вдруг взялась ее воспитывать? Ей платят за то, чтобы она учила эту девочку петь. Свою часть работы она выполняет с полной отдачей. А будущее этой девочки ее совершенно не касается. Тем более что хотя Саша и предполагала, что ломка Машиного голоса не окажется разительной, но она могла ведь и ошибаться. И вполне могло статься, что этот чудесный голос изменится через несколько лет до полной неузнаваемости и никакие благоприобретенные навыки не смогут этому помешать.

Маша ушла домой сердитая, а Саша тут же выбросила из головы мысли о ней. Мало ли талантов не то что в землю зарываются, а просто уходят незаметно в песок! Кто хочет все и сразу, получит ничего и постепенно – эта случайно услышанная максима была смешной, но верной.

Послезавтра должен был вернуться из командировки Филипп; это было важнее всех ее занятий, вместе взятых.

Впервые в жизни Саша сознавала, что мужчина, с которым она проводит время своей жизни, дорог ей настолько, что она готовится к его приезду, хочет выглядеть ослепительной красавицей, чтобы вызвать его восхищение, и даже опасается: а вдруг он к ней не придет? Хотя для такого опасения нет никаких оснований – Филипп не скрывает, что она тоже ему дорога, окружает ее вниманием и спешит выполнить любое ее желание.

В нем не было вялой мягкости Франца, у него не было ревности к ее успехам, которая была у Оливера, он вообще не был похож ни на одного из ее прежних мужчин. Он был самодостаточный, реализованный, умный, незаурядный. И он любил ее. Упоительное сочетание!

Накануне его приезда Саша уроков не назначила. Она собиралась пойти в спа и попробовать одно волшебное обертывание, от которого, говорят, тело делается сияющим, как от крема, подаренного Азазелло Маргарите. Ей и хотелось, чтобы, когда Филипп ее разденет, все ее тело сияло, потому что он любил целовать самые неожиданные точки ее тела: ложбинки между пальцами на руках и ногах, родинку под лопаткой или совсем тайные изгибы – до сих пор, несмотря на возраст, они были у нее чувствительными, как у юной девушки, и их чувствительность возбуждала его безмерно…

В спа она и провела весь день перед его приездом. Попробовала и новое обертывание, и новую маску – заметных морщин на лице как будто бы нет, но предупреждать их тем более необходимо, – и какой-то травяной коктейль, про который, может, и зря говорят, будто он возвращает молодость, но пить его все равно приятно…

Телефон она отключила. Родители в случае необходимости оставят сообщение, Филиппа отключенный телефон интригует, а посторонние не должны мешать, когда она готовится к встрече с ним.

Спа-салон находился рядом, на Малой Бронной, и домой Саша пришла в таком блаженном состоянии, которое не удалось бы сохранить, если бы пришлось добираться в пробках. Она добрела до кровати, на ходу сбрасывая туфли – неистребимая привычка! – и, раскинув руки, плюхнулась навзничь. Все тело словно иголочки покалывали. Это было приятно, а главное, Саша знала: это признак того, что завтра она будет выглядеть лет на десять моложе, чем обычно, хотя и обычно на свой возраст не выглядит.

В дверь позвонили так неожиданно, что она даже подпрыгнула на кровати. Звонки были частые, настойчивые. Показалось вдруг, что это Филипп вернулся на день раньше.

«Да ну, глупости! – подумала она. – Зачем ему в дверь трезвонить, у него же ключи есть».

Да и не похоже было, чтобы Филипп стал звонить так нервно – то ли нетерпеливо, то ли возмущенно.

Саша открыла дверь. На пороге стояла мама Марии Таллас. Это что еще за явление?

– Вы отключили телефон! – возмущенно проговорила она. – Скрываетесь от меня?

– Скрываюсь? – удивленно переспросила Саша. И добавила, уже насмешливо: – От вас?

– А что вы удивляетесь? После того, что вы наговорили моей дочери…

Саша пожала плечами. Хорошо было бы просто закрыть дверь. Но мама Марии Таллас стояла уже под притолокой. Не по лбу же ее дверью бить.

– Мы станем разговаривать в подъезде? – поинтересовалась Саша. – Удобнее будет, если вы пройдете в квартиру.

– Вы сказали, что моя дочь бездарна! – заявила мама Марии Таллас; Саша до сих пор не знала ее имени.

Шубу она снова не сняла. Интересно, зачем носить шубу, когда на дворе апрель, пусть даже нет еще настоящего тепла? И в какой семье она выросла, если считает нужным демонстрировать шубу как символ благополучия?

– Ничего подобного я не говорила, – пожала плечами Саша.

– Говорили!

– Это Маша вам сказала?

– Да! И я верю ей. Я верю своей дочери! Она передала ваши слова в таких подробностях, которые невозможно выдумать.

– И что же это были за слова?

– Вы сказали, что ее псевдоним – это бездарная пародия на Марию Каллас. Что она вообще бездарная, и, когда подрастет, это всем станет ясно.

– Что-о?!

От изумления Саша чуть сознания не лишилась. Она хватала воздух ртом, как будто оказалась высоко в горах и ей не хватает кислорода.

– То, что слышите! – воскликнула мама Марии Таллас. – Вы оскорбили мою дочь! Назвали ее дурнушкой! Откуда вы взяли это мерзкое слово?! Вы специально старались понизить ее самооценку. Да вы просто завидуете ей!

– Я… завидую… вашей дочери?

Саша с трудом выговаривала слова. Никогда в жизни она не сталкивалась с такой беззастенчивой, такой откровенной ложью. Не с ложью даже, а с гнусным, коварным, отлично продуманным оговором. И от кого же исходил этот оговор – от девятилетнего ребенка! Уму непостижимо.

– Именно! Завидуете, – отчеканила мама Марии Таллас. – У нее блестящее будущее, а у вас все в прошлом. Она красавица, а вы увядаете!

Саша почувствовала, как все покровы воспитания, такта, выдержки слетают с нее, будто осенние паутинки, и она превращается в самую обыкновенную мегеру.

«Глаза открой, идиотка! – чуть не выкрикнула она. – Кто красавица-то, кто?!»

Последнее, что могло прийти в голову при взгляде на Машу Таллас, – это то, что она красавица. Все в ее лице было дробно и невыразительно – серые глаза, узкий рот, острый нос. Уши у нее оттопыривались, к тому же одно сильнее, чем другое. Если что и запоминалось в ее внешности, то лишь крупные веснушки, которыми были усыпаны ее нос, лоб и щеки. Но главное, у нее полностью отсутствовало обаяние, даже то естественное, которое присуще всем детям просто в силу возраста.

Для того чтобы считать все это красотой, надо было ослепнуть. Если эта слепота называется материнской любовью… Саше стоило порадоваться, что ей не приходится переживать такую любовь!

Но мама Марии Таллас ничуть не походила на слепую. Она смотрела на Сашу широко открытыми глазами, в которых плескалось искреннее возмущение.

Саше пришлось собрать все свои силы, чтобы не высказать вслух, что она думает о внешности и характере ее прелестной девочки.

– Внешность вашей дочери, – ледяным тоном проговорила она, – не имеет для меня ни малейшего значения. Я даю ей уроки вокала и должна чему-то ее научить. Но одних только моих усилий для этого мало. Ваша дочь должна прикладывать собственные усилия, а она ленится это делать. Вот все, что я ей сказала.

– А это не твое дело! – Глаза мамы Марии Таллас сузились в две щелки. Она сразу сделалась полной копией своей дочери. – Кто ты такая, чтоб решать – ленится, не ленится? Ты прислуга, поняла? Одна прислуга еду ей готовит, другая петь учит – такой расклад. Да ты со всеми своими потрохами пальца ее не стоишь!

– А ну вон отсюда, – спокойно проговорила Саша.

Она успокоилась сразу же, как только услышала это «ты», произнесенное с хамскими интонациями.

– Гордая, да? – с теми же интонациями поинтересовалась мадам. – Все вы гордых из себя корчите. А сами за копейку все места нам вылизывать готовы. Интеллиге-енция!..

– Давай, давай, – поторопила Саша. – Шубу не забудь.

Шубу та надевала неторопливо, тщательно расправляя замявшиеся рукава. Саша еле удерживала желание дать этой тетке пинка под зад. Но надо было сохранять спокойствие.

Мама Марии Таллас так же неторопливо прошла в прихожую.

– Нам ваша гордость – похрен, – вдруг обернувшись у входной двери, отчеканила она. – Мы тут такие навсегда. Это всё – навсегда. Вы нам прислуживаете. Ваши дети будут нашим детям прислуживать. Такой расклад, поняла? – И повторила, чтобы Саша получше расслышала: – Навсегда!

Хлопнула входная дверь.

– Надумаешь работать – звони! – раздалось одновременно с хлопком.

Саша почувствовала, что ее бьет мелкая дрожь. Всего ее самообладания хватило только на то, чтобы дождаться, пока мама Марии Таллас скроется из виду.

Слишком ошеломляющим был этот удар. Не то чтобы она не знала, что на свете бывают наглые хамы… Да нет же, вот именно не знала! То есть знала, но отвлеченно, отдельно от себя. Если вдуматься, то и знала-то в основном из книжек про участь бедняков в дореволюционной России или заключенных в советских лагерях.

Но никогда она не видела воочию грубости такой торжествующей, такой уверенной в своей полной власти над жизнью. Это не грубость даже была, а… Саша не знала, как это назвать!

«Это происходит здесь, – с ужасом, от которого все тело покрылось мурашками, поняла она. – В моем доме, в моем городе… Я здесь родилась, в детский сад ходила на Большой Бронной, за углом в зоомагазине купила Кирке на день рождения хомячка. Это все – я, это моя жизнь, наша жизнь! Они здесь ни при чем, кто они такие вообще?!»

Ей показалось, что город, в котором она родилась, захвачен оккупантами. Хоть листовки расклеивай на подъездах! Да, именно так – буквально. Хотя мама Марии Таллас никак не походила на чужестранку, у нее было простое русское лицо, и веснушки на щеках ее дочери были точно такие, как у Пашки Солдаткина из деревни Кофельцы, из Сашиного детства…

Саша обхватила себя за плечи, пытаясь унять дрожь. Ничего не получалось – все тело тряслось.

«Успокойся! – приказала она себе не со злостью даже, а с яростью. – Ничего страшного не случилось! Ничего необратимого. Ты никогда больше не увидишь ни Марию Таллас, ни ее мамашу. От них не зависит твоя жизнь. У тебя счет в австрийском банке. У тебя квартира в Париже, пусть маленькая, в мансарде, но своя. Не говоря уже об этой квартире, московской. Ты независима. Ты в любую минуту можешь отказаться от общения с этим зажравшимся хамьем. Никогда не видеть его и не слышать. Можешь вернуться в Европу, твоя жизнь устроится там заново в течение месяца, уж уроки ты всяко найдешь, и Марии Таллас среди твоих учеников не будет точно…»

Саша говорила себе все это, и ей почему-то казалось, что ее слова звучат жалко. Или жалобно. Или просто глупо. Почему она должна себя в чем-то убеждать, и тем более – почему должна спасаться бегством от унижения?

В дверь позвонили. Саша вздрогнула. При мысли, что вернулась мама Марии Таллас, тошнота подступила к горлу.

«Ни за что не открою!» – подумала она.

И тут же ей стало так противно, что она вскочила, словно пружиной подброшенная. Не хватало еще от всего этого скрываться!