Текст книги "Вокзал Виктория"

Автор книги: Анна Берсенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Любовь. Вика не могла придумать другого слова.

– Будешь кофе? – повторил он.

– Нет, – ответила Вика.

Она тоже села на кровати и только теперь поняла, что, оказывается, все это время была одета. Ну то есть почти одета… Блузка, которую она считала парадной, совсем не измялась, только пуговка оторвалась. Ну да, им ведь покупают такую одежду, которая не мнется.

«Что у меня в голове? – с недоумением подумала Вика. – Какая-то блузка, при чем блузка, когда со мной такое…»

Может, она преувеличивает значение того, что случилось? Ведь Максим Леонидович ничего об этом вообще не говорит. Кофе предлагает, как будто бы просто пригласил ее в гости. Но ошеломление ее было так велико, что она не могла считать все это преувеличением.

Она тоже встала с кровати. Босоножки валялись на ковре, каблук одной из них лежал рядом – совсем отломался, как же она пойдет… Вика смотрела на отломанный каблук и не могла поверить, что все в ее жизни, да что там в ее жизни, во всем мире останется неизменным.

Максим Леонидович ушел в ванную, там зашумела вода.

– Ну, иди, – сказал он, снова появляясь на пороге комнаты.

– Уже идти?

Вика вздрогнула.

– Ванная свободна, – сказал он.

Она вздохнула с облегчением. Все-таки не прямо сейчас все в ее жизни вернется к прежнему.

Ванная не ошеломила ее, несмотря на множество красивых вещей вроде бронзовых кранов с завитушками под старину, таких же колец для полотенец и хрустальной вазы с цветами, стоящей на полу. Вика машинально понюхала цветы, но они оказались искусственные.

Похожая ванная была в квартире, где она жила два года. Только краны и кольца для полотенец были там не бронзовые и тусклые, а никелированные и блестящие.

Это было не то, что могло бы ее ошеломить, особенно сейчас.

Когда Вика вернулась в комнату, Максим Леонидович уже надел костюм. Не тот, который был на нем с утра, а новый.

– Я должен вернуться на работу, – сказал он. – Извини. Я же не предполагал, что… – И повторил: – Извини.

Вика кивнула. Она не знала, что сказать. Ей хотелось, чтобы он ее поцеловал, просто до слез ей этого хотелось. Но ведь об этом не скажешь, не попросишь.

Максим Леонидович поцеловал ее уже в прихожей. Начал было открывать входную дверь, но вдруг бросил крутить хитрые рукоятки замков, повернулся к Вике и крепко ее поцеловал. И замер, прижав ее к себе.

– Простишь ты меня? – сказал он. – Наверное, нет.

– За что простить? – спросила Вика.

Она в самом деле этого не понимала. Он не только не сделал ей ничего плохого – она была счастлива, что все это получилось у нее не с каким-то ненужным, лишним в ее жизни человеком, а с ним. Он так понравился ей, она так мгновенно в него влюбилась, что ей казалось естественным быть от этого счастливой.

Но обо всем этом она не думала так отчетливо и ясно. Все-таки она была растеряна.

– Я не смогу тебя проводить, – сказал Максим Леонидович вместо ответа.

А зачем ее провожать? Разве она сама не дойдет? И разве ей хочется, чтобы он появился рядом с ней возле детдома? Совсем нет! Она даже вздрогнула, представив это.

Кажется, Максим Леонидович заметил ее растерянность.

– Я тебя найду, – сказал он.

И эти слова сразу наполнили Вику счастьем. Как будто беспорядочно насыпанные железные опилки вдруг легли ровными кругами по силовым линиям магнитного поля; им показывали такой опыт на уроках физики.

Жизнь в настоящем, а главное, в будущем приобрела от его слов стройный вид, оттого Вика и обрадовалась. Ей хотелось поцеловать Максима Леонидовича – показалось, что тогда и он почувствует то же счастье, которое она чувствует сейчас. Но поцеловать его она не решилась, а быстро выскользнула в открытую перед нею дверь и побежала по лестнице вниз.

Глава 17

Он нашел Вику в декабре, через три дня после того, как она вернулась из Перми; до родов ей оставалось три месяца. Ольга Васильевна на свой страх и риск разрешила ей пока пожить в детдоме, но велела немедленно получить жилье.

Вика и сама понимала, что сделать это следует как можно скорее. Да и что тут непонятного? Надо же куда-то принести ребенка из роддома.

Но не хотелось даже представлять, как она является к Максиму Леонидовичу со своим огромным животом и напоминает, что ей положена жилплощадь. Очень уж сильно она на него рассердилась полгода назад, когда поняла, что он исчез из ее жизни совсем. Пронесся, как острая звезда по летнему небу, и исчез, и больше появляться не собирается. Она даже не из-за беременности на него за это рассердилась; о беременности она тогда еще не знала.

Вообще же беременность не удивила ее нисколько. Пожалуй, Вика больше удивилась бы, если бы вышло иначе. Все, что случилось у нее с Максимом Леонидовичем, было в ее понимании так значительно, так сильно, что не могло закончиться пустотой. Не должно было так закончиться.

Все в детдоме считали, что Вика залетела от кого-то в Перми, в общежитии. Ольга Васильевна даже говорила, что очень из-за этого в ней разочарована – думала, она серьезная девушка с большими планами на будущее, а оказалось вот что.

Вика никого не переубеждала – зачем? Не все ли равно посторонним людям, кто отец ее ребенка? Ей и самой уже все равно.

Но когда, возвращаясь вечером из магазина, она столкнулась с этим отцом буквально нос к носу на улице возле детдома, то все-таки растерялась. Почти как в тот раз, когда увидела его впервые.

Он переменился с того раза. Или это ее взгляд переменился? Да, наверное – Вика смотрела сейчас на Максима Леонидовича и не чувствовала ни малейшего трепета. Ни в себе, ни в нем.

– Здравствуй, – сказал он. – Я хочу с тобой поговорить.

– О чем? – спросила она.

– А ты не понимаешь?

– Нет.

Вика пожала плечами. Она действительно не понимала. Она проучилась в университете и прожила в Перми всего полгода, но ее представления об отношениях между взрослыми людьми изменились за это время существенно. И сквозь увеличительное стекло произошедшей с нею перемены она видела свои отношения с Максимом Леонидовичем, как… Да просто не видела она их, вот как. Не может у нее с ним быть никаких отношений, ну и нечего о нем, значит, думать.

Ветер был злой, снег лепил в лицо, улица была пустынна.

– Давай хоть под стену отойдем, – сказал Максим Леонидович.

Вика сделала несколько шагов в сторону и остановилась под стеной дома. Здесь не так сильно шумел ветер, можно было разговаривать.

– Почему ты мне не сказала… про это? – спросил Максим Леонидович.

Она нисколько не удивилась, что он связывает ее беременность с собою. Если она чувствует, что их связь была хоть и мгновенной, но не случайной, то почему бы и ему не чувствовать того же самого?

– А что б вы сделали? – усмехнулась Вика. – Жить со мной стали бы?

Наверное, она произнесла это слишком насмешливым тоном. И, может, такой тон обидел его.

– Уж как-нибудь решил бы! – сердито воскликнул он. Но тут же взял себя в руки и произнес уже спокойнее: – Можно было бы меры принять, если бы ты мне сразу сказала.

Под мерами он, наверное, понимал аборт. То же самое сказала ей в женской консультации врачиха, когда стала заполнять карточку и спрашивать о семейном положении и родителях. Про аборт – да, Вика как-то не сообразила. Может, и сделала бы, если бы ей вовремя подсказали. А может, и нет.

Когда она поняла, что беременна, то впала в такое состояние, в каком никогда не находилась прежде. Токсикоза у нее не было, она ходила на лекции, сидела в библиотеке, готовилась к семинарам, и во всем этом ровном течении жизни ей было так хорошо, что казалось, все это будет длиться и длиться вечно. Да, именно ощущение вечности вдруг накрыло ее. Как будто опустилось сверху большое, но очень легкое облако.

Но объяснить Максиму Леонидовичу, что происходило с ней тогда, Вика не могла. Она и себе-то не могла этого объяснить.

– Но что-то я… – проговорил он. – Растерялся, наверное. Ну так растеряешься тут! Когда Козловская явилась жилье для тебя требовать, потому что ты родить должна… Я слова не мог выговорить.

Значит, Ольга Васильевна не стала рассчитывать на Викину способность добиться жилья и взялась за дело сама.

– Послушай, – сказал Максим Леонидович, – а ты уверена, что это мой ребенок?

Все-таки он задал этот вопрос. Что ж, и правильно. Когда забеременела Викина соседка по комнате в общаге, то честно сказала: спала с троими сразу, кто отец, не знаю, а предъявлять буду тому, у которого материальное положение получше.

Так что Максим Леонидович имеет право спросить, конечно. Хотя и непонятно, зачем ему это знать.

– Уверена, – ответила Вика. – У меня после вас мужчин не было.

– Так я и думал! – Он не произнес это, а простонал. – И ведь сразу же понял, сразу!..

– Что поняли?

– Что ты на других не похожа. – В его голосе послышалось уныние. – Ладно, – вздохнул он. – Теперь это уже не имеет значения. Скажи, чего ты от меня хочешь?

– Я – от вас? – удивилась Вика.

– Да, да! – раздраженно бросил он. – Я хочу, чтобы ты понимала: если докажешь отцовство, то получишь только алименты.

– Я не собираюсь ничего доказывать.

Его слова, его тон не показались ей обидными и тем более не ошеломили ее. Если бы он заговорил с ней так в тот день, когда они шли под цветущими яблонями и она чувствовала, что любит его больше жизни, – тогда да, тогда она в Каму бросилась бы от таких слов, наверное. А сейчас…

Между двумя встречами с Максимом Леонидовичем она переменилась так сильно, что теперь перед ним стояла совсем другая Вика. Он этого не знал, потому что внешне, если не считать живота, она выглядела точно так же. Но внутри себя она стала другая, и любила она его в той жизни, в которой ее теперь уже не было.

Эта мысль была смутной, не совсем понятной, и сейчас, то есть прямо сию секунду у Вики не было возможности разобраться в ней получше. Но и не к спеху, потом разберется.

– Ты правду говоришь? Правда, не собираешься доказывать?

В его голосе слышалась просительная надежда. Это было неприятно.

– Да, – ответила Вика. И объяснила: – Я с вами жить не хочу, не думайте. Я вас больше уже не люблю.

– О господи! – Он покрутил головой. – Все это было бы смешно, когда бы не было так… Ну хорошо. Мне придется положиться на твое слово. Больше все равно не на что. Не к нотариусу же тебя вести за распиской.

– Могу сходить, – пожала плечами Вика.

– Не заверит, – усмехнулся Максим Леонидович. – Но на твое слово я надеюсь. Сколько тебе лет? – спросил он.

Она уже ненавидела этот вопрос. После того как беременность стала заметна, ей задали его раз сто, наверное. Многим людям по службе было положено интересоваться этим.

– Восемнадцать. Через месяц будет.

Даже в белом свете фонаря было видно, как побледнело его лицо.

– Виктория!.. – простонал он. – Я тебе помогу, честное слово! Я серьезно могу тебе помочь, я все сделаю!

Он впервые назвал ее по имени. А Вика и не думала, что он его помнит.

– Ты пойми… – Теперь его голос звучал совсем жалобно. – У меня уже направление в кармане. В Москву, в Академию управления. После учебы возвращаться сюда не планирую. И тут вдруг такое… Еще и несовершеннолетняя. Биографию мне хочешь погубить?

– Нет.

Она правда не хотела губить его биографию. Ей просто не было до него дела.

– До свидания, – сказала Вика. – Я замерзла. Пойду.

– Да-да, – поспешно произнес он. – Тебе нельзя мерзнуть.

Он сделал какое-то быстрое движение – ей показалось, что он хочет ее обнять. Но не обнял, конечно.

Вика отошла от стены, под которой они разговаривали. Ветер сразу же налетел на нее, чуть не сбил с ног, но она вывернулась. Ветра всегда гуляли зимой над Камой, она привыкла.

– Я на тебя надеюсь! – услышала она сквозь шум ветра.

Вика обернулась. Максим Леонидович еле виден был сквозь усиливающуюся метель. Она не стала вглядываться в его лицо. У нее было такое чувство, как будто она его уже забыла.

Ордер на квартиру Ольге Васильевне пришлось получать по доверенности. Вика в это время лежала на сохранении – в последний месяц появилась угроза преждевременных родов, поэтому ее положили, – а откладывать до выписки получение такого важного документа, Ольга Васильевна сказала, ни в коем случае нельзя.

Когда она пришла после этого к Вике в больницу, лицо у нее было такое ошеломленное, как будто ей выдали не ордер, а полный сундук золота.

– А что? И получше, чем золото, – подтвердила она, когда Вика сказала ей об этом. – Ты только посмотри! – Она эффектно бросила ордер на лежащую у Вики на одеяле книгу про Неточку Незванову. – Адрес смотри, адрес! И метраж.

Сама Вика не поняла бы, что особенного в адресе и метраже. Но вид у Ольги Васильевны был такой, что невозможно было сомневаться: произошло что-то невероятное, из ряда вон.

Невероятным оказалось все: и то, что вместо комнаты Вике выдали отдельную однокомнатную квартиру, и то, что находилась она не в разваливающемся бараке, а в новом доме, построенном для работников даже не ГЭС, а газового концерна, филиал которого совсем недавно появился в Крамском. Как такое стало возможно, Ольга Васильевна ума не могла приложить.

– Видно, Бурыкин решил на прощание доброе дело сделать, – сказала она. – Примета такая, чтоб на новом месте удача была.

– Бурыкин – это кто? – спросила Вика.

– А ты к нему на прием ходила, помнишь? Он в Москву на учебу уехал. И вот напоследок – представь. Ну, пусть ему Бог за хорошее отплатит. А тебе ремонт надо срочно делать. Там же ни обоев в квартире, ничего. Новенькая, как пасхальное яичко.

– Ремонт, наверное, потом… – пробормотала Вика.

Такого она не ожидала. Да и ничего она от него вообще-то не ожидала. Он поразил ее, но не ранил сердце, когда вошел в ее жизнь, а теперь и вообще стал для нее только воспоминанием.

– Когда – потом? – вздохнула Ольга Васильевна. – Когда ребенка будешь качать? Инфантильные вы все-таки! – с сердцем проговорила она. – Уж кажется, стараешься, стараешься… А вы как дети малые. Ладно. – Она убрала ордер с Викиной книжки. – Что это ты читаешь? – И, не интересуясь ответом, сказала: – Ремонт мы своими силами сделаем. Ребят подключим, которые в строительном учатся, им полезно практиковаться. Вынашивай, не волнуйся.

Как странно все это вышло! В какой странной последовательности – любовь, мгновенная и острая, потом обида, потом равнодушие… И вот теперь благодарность. Для чего пришли в ее жизнь все эти чувства?

Вика вздохнула, потрогала живот, который даже теперь, когда могла уже различить, где у ребенка ручка, где ножка, не сознавала частью себя, – и, взяв с одеяла книжку, снова погрузилась в странные страсти придуманных людей. Очень они ее притягивали, оторваться не давали! И чем дальше заходила она в глубь собственной жизни, тем более важными и личными эти книжные страсти для нее почему-то становились.

От Достоевского она не отрывалась долго – ничьих больше книжек не могла читать. Почему так необходимо ей было пережить чувства и передумать мысли, которых не было ни в ее собственной жизни, ни в жизни любых людей, которых она знала или когда-либо могла узнать? Вика не понимала. Случайно попалась ей «Неточка Незванова» и увлекла, но это хотя бы понятно, там про несчастную любовь. Но почему после «Неточки» она стала читать все романы Достоевского подряд, даже когда уже родился Витька и ей, казалось бы, должно было стать не до книжек вообще?

Она читала ночами, благо ребенок был спокойный и спал по расписанию, читала во время прогулок в сосновом лесочке рядом с домом… Удивительное это, наверное, было зрелище, юная мамаша, сидящая на лавочке возле коляски со спящим младенцем, уткнувшись в «Братьев Карамазовых»!

Вика и сейчас улыбнулась, вспомнив это. Да, в восемнадцать лет для нее имели значение только Витька и Достоевский. Притягательность Достоевского со временем прошла, а Витьки – нет.

Стоило ей подумать о сыне, как в сумке раздался короткий удар колокола – Витька прислал фотографию. Вика увеличила ее насколько возможно, чтобы получше разглядеть его в компании мальчишек, идущих с ракетками после пинг-понга. Что у него за ссадина на скуле, интересно? Надо будет вечером спросить.

Она вглядывалась в лицо своего сына, в длинные, как у нее самой, глаза, в тонко – тоже как у нее – очерченные скулы. Она знала, что черты эти фамильные; спасибо Ольге Васильевне – вынула из личного дела и отдала Вике фотографию, оставленную ее матерью в роддоме вместе с ребенком.

Фотографию эту она отсканировала и поставила себе на заставку айфона, так что на нее можно было посмотреть в любую минуту и можно было сравнить ее хоть с собственным отражением в зеркале, хоть с Витькиным изображением здесь же, на экране.

Но все эти черты оставались в Викином сознании разрозненными, и нить, тянущаяся из тех дней, когда незнакомая женщина сфотографировалась с незнакомым мужчиной на крыльце Дома со львами, не сплеталась с ее собственной жизнью. Слишком резко была эта нить оборвана в той дали, которая могла уже называться тьмой времен.

И что там произошло в этой тьме, кто теперь узнает?

Глава 18

Желтоглазая Таисья оказалась отменной сплетницей. Отменной в том смысле, что приметливости ей было не занимать, а потому ее сплетни были содержательны.

Тайка рассказала Полине о каждом из обитателей квартиры, и характеристики, которые она давала соседям, были если не исчерпывающими – на это, понимая ограниченность Тайкиного кругозора, Полина не рассчитывала, – то по меньшей мере точными.

– Самая опасная – Шурка Сипягина, – сообщила она. – Людей ненавидит – у-у! Оно-то любить их не за что, я и сама не люблю, но все ж… Лавринчуков, в которых комнату вас, Полин Андревна, поселили, Шурка загубила. Всех пятерых. Сперва Степана Тимофеевича ночью забрали. Обыск был, меня понятой привели. А чего у них искать? Инженеры оба с Мариной Николавной, только-только с эвакуации воротились. Ничего и не нашли. Мы думали, Марину Николавну вышлют, да нет, назавтра тоже взяли. На Лубянку вызвали, показания давать, или что там у них, и не вернулась. Уходила – детей поцеловала, чуяла, значит. Ну, детей, Кольку с Петькой, близнецов, и Леночку маленькую, тех в детдом, это уж как положено.

– А Шура при чем? – поморщившись, спросила Полина.

Ей было неприятно, что Тайка рассказывает обо всем этом с таким воодушевлением, и притворное сочувствие, которое она выказывала к загубленным Лавринчукам, Полину обмануть не могло.

– Так она ж их посадила, – убежденно сказала Тайка. – Шурка. Я их, говорила, посажу, враги народа они, говорила, и комнату занимают незаконно. И посадила. За комнату. Думала, ей переехать позволят, потому что окно вон какое, это каждый захочет, в такую комнату перебраться, чего ж. К управдому ходила. А ей дулю показали – метраж, говорят. Жирно тебе будет такие хоромы. Она ж одинокая, Шурка-то, да и кто с такой жить будет, понятно, никто. Потому что бабы, на которых мужики глядят, они же…

– А Серафима? – перебила Полина.

Тайкины рассуждения об отношениях полов ей были не нужны и не интересны.

– Блаженная, – ни на секунду не задумавшись, ответила Тайка. – И вот кто враг народа, так это она.

– Так блаженная или враг? – уточнила Полина.

– А вместе что, не бывает? Квартира эта вся была ейная. Папаши с мамашей ейных.

– До революции?

– Не, потом. Папаша начальник был большой. Партийный. Его в эту квартиру после революции вселили. Кто тут жил, которые хозяева, тех выселили, а его вселили. В восемь комнат! Большой, большой начальник был. С Лениным, говорят, за границей бедствовал.

Лицо у Тайки приобрело почтительное и мечтательное выражение.

– Так почему Серафима блаженная? – напомнила Полина. – И где теперь ее родители?

– Родители ее померли. Работали много, или что, не скажу, не знаю. Это еще до меня было. А блаженная почему… Так ведь мамаша ее чего учудила? Как узнала, что из квартиры хозяев выселили, так и говорит мужу: не смогу я, говорит, тут жить, когда людей отсюдова выгнали. Серафима мне сама рассказывала, – пояснила Тайка. – Ну и пошла, значит, Серафимина мамаша, а она тогда на сносях была, и узнала, кто хозяин. А ему в Малом Ржевском комнатку дали в подвале, не то чтобы совсем на улицу выбросили или на Соловки загнали. Привела его Серафимина мамаша сюда и говорит: выбирайте, говорит, Вячеслав Александрович, любую комнату и живите. Всю квартиру вам вернуть никто мне не позволит, к сожалению, но хоть так. К сожалению!.. И Серафима тоже блаженная, – уверенно закончила Тайка. – В мамашу, значит.

– Вячеслав Александрович – это тот, который возле кухни живет? – уточнила Полина.

– Он. Помрет скоро, может. Старый же. Шурка его комнату теперь караулит. А остальных потом сюда заселили, когда Серафимины родители Богу душу отдали. Говорю же, враг народа Серафимка.

– Почему? – удивилась Полина.

Всей ее сообразительности недоставало, чтобы понять Тайкину логику.

– А который народный человек, простой, вот хоть я, разве ж он пустил бы сюда кого? Да я б на пороге легла, за ноги б зубами хватала, а в квартиру свою не дала бы чужих заселять. А Серафима – ничего, кроткая такая, и вселяйся кто хочешь. Если б не она, не было б тут Шурки. И Лавринчуки живы были бы, – заключила Тайка.

Есть все-таки причинно-следственная связь в ее рассуждениях. И как же причудливо смешивается в этой глазастой голове живая смекалка с беспросветной глупостью…

«Вот так вот, оказывается, народ понимает соотношение в мире добра и зла, – иронически подумала Полина. – Ладно, мне до этого дела нет».

Когда, нанимая Тайку в домработницы, Полина сказала ей, что сама с домашними делами не справится из-за сильной занятости, то и предположить не могла, что в действительности ей целыми днями нечего будет делать. Вообще нечего.

Зарплату ей платили, но когда она поинтересовалась, куда и когда приходить на службу, то человек, с которым она поддерживала контакты – не Неволин, того она, вернувшись из Вятки в Москву, больше не видела, – а другой, с лицом таким неприметным, что оно было невоспроизводимо даже в самой тренированной памяти, сказал:

– Не беспокойтесь, Полина Андреевна. Для родины вы сделали все, что могли. Заслужили отдых.

Звучало это зловеще, хотя сказал он все же «отдых», а не «вечный покой».

Но ничего плохого с Полиной, тем не менее, не происходило. Даже наоборот, она была предоставлена самой себе и целыми днями могла делать что душе угодно.

Конечно, она понимала, что ее блаженная свобода – лишь видимость. И не только потому, что за ней следят, хоть та же Шура Сипягина, хоть и Таисья, возможно, да и другие люди наверняка. Но главное, на ее вопрос, когда будет выполнено то, что ей обещали, этот бесприметный Владимир Иванович отвечал:

– Не беспокойтесь. Мы всегда выполняем свои обещания, выполним и на этот раз. Когда будет возможно.

А на следующий прямой вопрос, когда же это будет возможно и, кстати, почему невозможно сейчас, ответа он уже не давал – смотрел бесцветными глазами и просто молчал, не чувствуя от этого ни малейшей неловкости.

Полина понимала, что сделать с этим не может ничего. А раз так, значит, мысли об этом надо убрать из головы. Это бесплодные мысли. Они могут свести ее с ума.

Она умела избавляться от мыслей такого рода, и даже не потому, что ее этому научили. Еще до всякой науки она это умела, от природы, и всегда так делала.

На этот раз избавление от бесплодных мыслей далось Полине немалым усилием разума, воли… Всего ее существа. Но далось все же, и теперь эти мысли были локализованы, не заполняя ее изнутри всю.

И как только это случилось, жизнь ее пошла странным образом.

Ощущение вечности вдруг накрыло ее. Как будто опустилось сверху большое, но очень легкое облако, в котором ей теперь предстояло жить всегда.

Умом Полина понимала, что это иллюзия, но ничего не могла с собою поделать. Она была спокойна, она гуляла по Москве, покупала в комиссионных магазинах шторы и мебель… Купила две старинные китайские вазы – в Берлине или в Париже ей на такие никаких денег не хватило бы, а в Москве они продавались за бесценок; вероятно, их привез в качестве трофея какой-нибудь полковник, закончивший войну на Дальнем Востоке. Да много всего прекрасного продавалось в Москве после войны, с которой никто не вернулся с пустыми руками. Тайка только ахала, когда Полине доставляли домой изысканные, утонченные предметы интерьера.

А для чего все это, зачем… Она понимала это так же мало, как и то, зачем оказалась в Москве – после Парижа и Берлина, после всего, что с ней произошло…

Просто вилась и вилась причудливая веревочка событий и свилась непредсказуемым образом.